Туда и обратно

Пустые белые страницы

(Поэма в прозе в четырех частях)

 

1. Неоновые письмена

Сафо росла в квартире, где стены были выложены кирпичиками книг. Она их прочитала почти все и вдоволь надышалась книжной пылью. Античным именем дочь Софью называл отец, преподаватель древнегреческой литературы. Он ей потворствовал во всем, охотился за апельсинами, которые в то время были в дефиците, но кое-чего жизненно необходимого она в детстве не имела. Велосипеда, например. Ученый человек, отец просто не догадывался, что ребенку помимо чтения книг нужно крутить педали и скакать по крышам гаражей.

Родители разошлись, когда ей было шесть. Мама ушла, дочка осталась с отцом и бабушкой. Будние дни она обычно проводила дома, а на выходные мама брала ее к себе. Сафо не приходило в голову кого-либо из них винить. Каждый был прав по-своему. Зато ее саму саднило чувство незаслуженной вины — перед отцом, когда была у мамы, и перед мамой, когда была с отцом. Эта сквозная боль усиливалась в праздники, поскольку приходилось совершать заведомо несправедливый выбор в чью-то пользу. Она же не могла себя разделать на две равные части, как кусок мяса на доске.

К словам — одушевленным существам — Сафо всегда испытывала нежность. Все буквы представлялись ей цветными. «Л» была белая, как лед, «в» — цвета малахитового мха, «и» — красная мерцающая клюква, «б» — синяя, «с» — солнечная, желтая. Были и серенькие мышки: «т», «г», «у», «ч». Короткие слова окрашивались в цвет первой буквы — сыр, солнце, сено (или же буква, с которой начиналось слово, принимала цвет обозначаемого им предмета). А длинные переливались всеми цветами радуги — экслибрис, листопад, благословение.

Орфографических ошибок она не делала — ведь написание цветного слова забыть нельзя. Но стать филологом вслед за отцом не захотела, наслушавшись его коллег, которые в своих искусственных конструкциях, как в мышеловке, умерщвляли слово. Из гуманитарных дисциплин Сафо выбрала самую заоблачную — философию. Вместо того чтобы беспечно тусоваться с однокурсниками, после занятий шла в библиотеку. И возвращалась вечером одна под впечатлением текстов Сартра и Камю.

Уже тогда она умела с легкостью впадать в бесчувствие, в головокружительную невесомость, когда не ощущаешь под собой ни ног, ни твердой почвы. Как будто от тебя остался только взгляд; он отмечал линялые дома, деревья с бледными ветвями и гулкие следы на свежевыпавшем снегу. Или неоновую майскую листву — светящиеся письмена, которые несет по небу ветер под пение скрипичного смычка.

Наверное, это было состояние вдохновения, то есть желания писать. Желания, не более того. Неоновые письмена горели у нее перед глазами днем и ночью — ярче не бывает, — только она их не могла ни прочитать, ни воспроизвести. Ей было не о чем писать — она ведь еще толком не жила. А начать жить для нее — значило как минимум стать женщиной.

 

2. Игра стаккато

Однако в ее случае лишиться девственности оказалось довольно сложной творческой задачей. Как выразился много позже один любитель ее внешности, Сафо была девушкой с тонким лицом. Неброским и не слишком правильным. И потому не привлекала легкокрылых сверстников, садившихся на яркие цветы.

Все изменилось в один летний вечер в Ялте. Сафо и две ее подружки заказали столик в ресторане в надежде завести знакомства. К ним подкатил тридцатилетний капитан в форменном белом кителе и выбрал из троих ее, чему другие — нежная блондинка и огненная рыжая — изрядно удивились: в школе внимание мальчишек доставалось им. Она гуляла с капитаном до утра. Он показал ей с набережной свой корабль, а на рассвете проводил на съемную квартиру. Не тронув пальцем и, наверно, проклиная про себя пропавший вечер.

С тех пор, хотя никто не знал про капитана, Сафо вдруг стала для мужского пола притягательным объектом. Но все равно пройти инициацию никак не удавалось. То вдруг родители приятеля не вовремя являлись с дачи. Или ее домашние, собравшись уезжать, меняли планы. И все же причина была не только в том, что с очередным поклонником не получалось уединиться. На самом деле ей не нравились чужие запахи: ни пресные молочные, ни кисловатые, ни пряные. Сафо не знала почему, но следовала древнему инстинкту. Стоило ей понюхать кандидата на роль первого мужчины, как всякое желание вступать с ним в близость пропадало.

В конце концов, это случилось с тем, кто вскоре стал ее любимым мужем. Она, конечно же, нашла его по запаху. Кроме того, ей нравился его тревожный голос, особенно когда он пел. Его безадресная, легкая ирония. То, как он двигался навстречу — конь-иноходец, почти не задевающий копытами земли. Но главное, он пах здоровым, молодым и очень обаятельным животным. Что примиряло и с нечесаною рок-н-ролльной гривой, и с табуном приятелей с гитарами наперевес, и много еще с чем.

У них родилась дочь. Нарядных баночек с детским питанием тогда в помине не было, поэтому Сафо пришлось самой готовить нежное суфле, толочь пюре из овощей. И делала она то и другое с радостью, так как не разделяла свойственное многим творческим натурам пренебрежение к быту.

Но жизнь приобретала слишком быстрый темп. И превращалась в нервную игру стаккато: цокнуть по клавишам и тотчас же отдернуть руку. Нагромождение дел, осколочные разговоры, мелькание предметов, искры ссор — все это заглушало мелодию смычка. Неоновые письмена погасли. Дни и часы переставали ей принадлежать.

 

3. Пустые белые страницы

Все это время она работала с любимым инструментом — словом. Правда, использовала этот инструмент не по прямому назначению: изо дня в день читала и правила в издательстве чужие тексты, вместо того чтобы писать свои.

Есть люди с абсолютным музыкальным слухом. Сафо Бог даровал слух на слова. И когда их коверкали, она испытывала нечто вроде боли, подобно музыканту, слышащему звуковую фальшь. Помимо раздражения от постоянного копания в чужих словесных грудах, ее одолевало чувство собственной вины. Как в детстве. Только теперь оно было заслуженным. Она старалась все успеть и безупречно выполнять свои обязанности — семейные и деловые, но пренебрегала главным, ради чего пришла в этот подлунный мир. И чувствовала трепет, как солдат, который уклоняется от исполнения воинского долга.

Однажды по просьбе бывшего сокурсника, давно оставившего философию, Сафо перевела с английского незамысловатый детектив. Вообще, этот сокурсник двигал по стране железнодорожные составы то ли с металлом, то ли с лесом с помощью сотового телефона, который был тогда невиданной игрушкой; но между делом издавал переводные детективы. Книжка дала доход, он заплатил ей щедрый гонорар и пригласил их с мужем в гости на 8 Марта.

Они пришли в только что сданную, с иголочки обставленную квартиру. Там новым было все — от мебели и дверных ручек до книг с нетронутыми переплетами и комнатных растений. Среди гостей преобладали целеустремленные мужчины, квадратные шкафы в двустворчатых костюмах, и женщины, ухоженные, как садовые цветы.

Хозяин, когда-то увлекавшийся античной философией, перефразировал высказывание Протагора:

— Для мужчины мера всех вещей — женщина. Пью за прекрасных дам!

Сафо подумала тогда, что не могла бы искренне ответить тем же. Сказать, что для нее мужчина — мера всех вещей.

В этой гостиной с имитацией камина взгляд ее притягивали стены, оклеенные белыми обоями. Будь у нее такие стены, она писала бы на них слова. И здесь, в чужой квартире она боролась с искушением взять карандаш, а еще лучше — черный уголек из мнимого камина, и густо испещрить их письменами.

С тех пор ей стали всюду мерещиться пустые белые страницы: будь то заснеженные прямоугольники газонов, белые простыни, которые она стелила на супружеское ложе, или оплавившийся снежный наст, приобретавший в марте яркость лощеного листа.

Однажды ее издательство благополучно развалилось, и ей больше не нужно было торопиться на работу к девяти. Взяв символический расчет и трудовую книжку, в сырой весенний день она брела домой пешком. Вдоль тротуара на земле еще держался снег — заветренные серые страницы. Скоро они створожатся, исчезнут без следа. А ведь она так и не оставила на них ни слова.

 

4. Лишь наноси следы

Прошло полгода. Сафо решила сменить профессию — стать психотерапевтом. Она немного подучилась и завела немногочисленную практику среди своих знакомых, ценивших ее умение служить экраном, на который можно проецировать свои проблемы.

Однажды близкая подруга послала к ней мужа — в надежде излечить от новой мании: он проводил у монитора чуть ли не сутки напролет, почти не спал, отказывался от прогулок и даже от еды.

Андрей опаздывал. Она ждала его, остановившись у окна.

Шел к вечеру бессолнечный, как бы не осуществившийся за светлый промежуток день. Деревья в сквере облетели, и листья замерли на ссохшейся земле. Никто не любит эти дни, глухой коричневый пейзаж. А ей было в осенних сумерках легко: можно побыть собой, рассеянной и зыбкой, как моросящий из пепельного неба свет, и уклониться от неотложных требований дня, высвечивающихся в голове, как текст неоновой рекламы.

Когда Андрей пришел, они ни слова не сказали о поводе для его визита. Был легкий беспредметный разговор. Сафо даже решила, что его жена гонит волну напрасно. Тем временем полоски неба между облаками приобрели прозрачно-алый цвет — такой сироп дает присыпанная сахаром клубника. Андрей сказал, глядя в окно:

— Тут разрешение — тысяча двести точек.

— О чем ты?

— О качестве цветоделения, конечно.

Через неделю Сафо узнала, что Андрей попал в психушку. Все-таки каждый должен заниматься своим делом: кто-то — лечить невротиков, а кто-то — наносить на чистый лист слова.

Тогда же ей приснился страшный сон. Она шла длинным больничным коридором среди лиловых обнаженных тел. Сбоку открылась дверь; она попала в помещение, где стены были облицованы мертвенным белым кафелем до потолка. А на столе, застеленном клеенкой, едва пульсировало сердце огромного размера, и синие сосуды-шланги свешивались на пол. Ей выдали насос, и она стала накачивать больное сердце гудящей алой кровью.

Наутро выпал пробный снег. Из воздуха сплеталось кружево и оседало на траве. Газоны превращались в белые страницы. Пока пустые. Только наноси следы.

Сафо тихонько встала, завела компьютер и стала набивать слова. Она их не придумывала. Она их считывала, как считывают ноты, с невидимого никому листа.

 

Туда и обратно
 

1. Тиннитус

Мой личный апокалипсис наступит раньше очередного конца света, назначенного на декабрь. Второго сентября я отмечаю юбилей. Полтинник.

Вообще-то ко дню рождения я отношусь тепло — надо быть благодарной господу за то, что дал возможность задержаться в этом лучшем из миров. Отличный повод созвать гостей, выбраться в лес на шашлыки. Но юбилей — совсем другое дело. С родными и друзьями я договорюсь — не станем придавать значения круглой дате. А вот на службе отвертеться не удастся. Осенью все уже будут в сборе, и полномасштабное застолье неизбежно. В начале сентября пройдет традиционное собрание коллектива, где обязательно поздравят юбиляршу: затащат на трибуну, вручат почетную грамоту, нагрузят красной папкой с адресом и обзовут ветераном труда — мало что изменилось в юбилейной процедуре с советских времен. А юбилярша, то есть я, будет стоять на лобном месте, пытаясь сохранить лицо, пока ее секут — не больно, розги-то бумажные, — но все-таки противно. Потом я получу букет, завернутый в хрустящий целлофан. Цветы там задыхаются, с них опадают лепестки, мгновенно обращаясь в серый мусор. Как юбилейные слова. Сочувствую тому, кому придется их высасывать из пальца. Сама я занималась этим сотни раз, и это худшая из всех работ, что входят в мои обязанности пресс-секретаря.

Мой друг, директор родственной организации, свое шестидесятилетие пережил легко, как неизбежное зло. Но он на редкость уравновешенный мужчина. Когда я стукнула его машину, то приготовилась, что выскочит водитель с белыми глазами и будет нецензурно на меня орать. А Лев Петрович неторопливо вышел, разводя руками:

—Ай-ай-ай! Зачем гонять-то?

Я не гоняла. Я плавно тормозила перед машинами, стоявшими у светофора. Это была моя первая зима за рулем, и я еще не знала, что по свежевыпавшему снегу автомобиль вдруг может покатиться, как на лыжах, даже на скорости сорок километров в час. Удар по мицубиси моего будущего друга был несильный, я слегка помяла ему бампер. В автоинспекции мы дружно рисовали схему ДТП и поочередно заполняли бланки, поскольку на двоих у нас нашлись всего лишь одна ручка и единственные дальнозоркие очки. А вскоре Левушка меня устроил на мое нынешнее место, поскольку наш директор — его давний друг.

В июле-августе стояла влажная жара, и солнце часто затмевали облака, отчего свет казался бледным, глуховатым, как звук сквозь вату. И эти духота и серость редко разряжались здоровым грозовым дождем. А мне пришлось работать лето напролет, поскольку скоро юбилей не только у меня, но и у нашей доблестной организации — в начале следующего года ей стукнет семьдесят. В июле я сдала в печать толстенный юбилейный том и думала перевести дух. Не тут-то было — меня ввели в оргкомитет по подготовке к славной дате, и в отпуск в августе уйти не удалось.

К концу такого лета приходит беспросветная усталость. От пристального чтения текстов у меня стали краснеть глаза, а в голове возник неясный шум. И это повторялось каждый раз, как только я садилась за компьютер. Потом я стала его слышать постоянно, особенно в тишине. Трудно определить, что это был за звук. Свист ветра, тонкий звон, который иногда вздымался до пения скрипичного оркестра или густел до многоголосья хора. Но чаще это был мерный гул прибоя.

На всякий случай я сходила к доктору — проверить уши. Мне удалили небольшую серную пробку. День-два все было тихо. Но вскоре звон — на медицинском языке он называется «тиннитус» — появился снова.

В начале августа я забронировала столики в кафе. Купила темно-синее, цвета ночного неба, платье с атласной вставкой. И стала ждать дня казни.

Однажды, маясь в пробке, я вдруг заметила, что отпустила руль и делаю движения руками, как будто хочу выплыть из окна. А может, вылететь на крыльях. Взмыть над дорогой, как над взлетной полосой. И почему машины не летают как птицы…

Я испугалась, стала ездить на трамвае и позвонила своей подруге Ларе.

Лара — целительница. У нее есть сертификат, большая практика — и она многим помогает. Лара назначила мне время для сеанса. Когда она работала со мной, я ощущала приятное тепло. Солнечное тепло, которое тебя ласкает, пока ты дремлешь на песке, блаженно смежив веки. У Лары я тоже задремала. Звон в голове исчез. Но ненадолго. На следующее утро мои уши снова превратились в две морские раковины, и в них шумел прибой.

Целительскую силу Лары я сомнению не подвергаю. Просто сама я по натуре скептик — и это мне мешает.

Лара сказала:

— Ничего странного в твоих нынешних ощущениях нет. Многие сейчас будут испытывать нечто подобное, ведь мы переходим в новое энергетическое состояние. Ты, может, чувствуешь это более остро.

Словосочетания «конец света» Лариса избегает: оно изрядно обесценилось за последний год. А то, что эзотерики нам обещают в декабре, она предпочитает называть новым витком космической эволюции или переходом в иное измерение — из нынешнего мира 3D (от английского «dimension») в мир 4D.

Я к этому никак не отношусь. Все может быть. Смущает точность даты.

Во что я склонна верить, так это в переселение душ, по-гречески — метемпсихоз. Каким-то краешком сознания я чувствую, что некогда была гигантской стрекозой; что видела, как нависает и вот-вот обрушится на берег огромная волна; что в Лейпцигском соборе слушала игру на клавесине величайшего из музыкантов всех времен.

Чувствую тонким краешком, не более того.

А Лара подвела итог:

— Тебе, Елена, пора в отпуск. Забей на все. Я, кстати, тоже утомилась. Давай-ка махнем к морю.

Моя подруга хоть и эзотерик, но в жизни руководствуется здравым смыслом. Она права — зачем ждать казни, если ее можно отменить.

Я аннулировала свой заказ в кафе и написала заявление на двухнедельный отпуск. Директор встретил мою просьбу с пониманием. На следующий день мы с Ларой были в турагентстве, а через две недели отправились на Крит. Оттуда близко, всего сто тридцать километров морем до острова-вулкана Санторина, где я давно хотела побывать.

Перед поездкой я подстриглась, сделала маникюр и педикюр. И, покрывая лаком последний ноготь на мизинце, подумала: «Выкрасить и выбросить». Это о моем теле. А вдруг я с Крита не вернусь? Во всяком случае, в своей нынешней оболочке… Мало ли: рухнет самолет, я оступлюсь, сорвусь с обрыва или просто утону в море. Впрочем, последнее наименее вероятно — я плаваю как рыба.

 

2. Туда

Не знаю, куда летели люди в самолете. Я направлялась в древнюю Элладу. Я там бывала не только прошлым летом, но еще в детстве, устроившись с любимой книжкой на диване и погрузившись в греческую мифологию, которую теперешние греки в большинстве своем знают гораздо хуже, чем более или менее образованные русские. Ничего удивительного в этом нет. Общего у современных греков с древними только природа да знакомые нам с детства чудесные слова: метаморфоза, реплика, стихия. И кратер — тоже греческое слово: сосуд для смешивания вина с водой.

 

Над морем мы летели на закате. У линии горизонта оно круглилось и алело, как расплавленный металл или разлившаяся лава. Турецкий берег, вблизи которого разбросано множество мелких островов, остался позади. А вскоре в розово-серой дымке возникло побережье Крита. Казалось, в воздухе над ним рассеян пепел.

В отель мы прибыли уже ночью, в маслянистой южной темноте. Или маслинистой, напоминающей о цвете и вязкости копченых греческих маслин. Устроились, пошли на море. Вокруг, кроме пунктирной нитки огоньков, обозначающих дорогу, и ярко освещенных оазисов отелей и кафе, ничего видно не было, даже очертаний гор. Они угадывались лишь по границе, за которой в небе вдруг пропадали звезды.

Я вошла в воду. По ощущению она была ласковой и безопасной, но все же не хотелось ночью заплывать слишком далеко.

Наутро оказалось, что наш поселок с тюркским названием Бали (Крит многократно захватывали турки) расположился в бухте, окруженной розоватыми горами с вкраплениями серой зелени. Отель — несколько белых кубиков, сложенных в разных комбинациях в три этажа. На Крите, как и на других греческих островах, я не видела строений выше четырех-пяти этажей. Даже в столице Ираклионе. Возможно, это связано с сейсмической опасностью. А может, с нелюбовью загромождать небо.

Под окнами цвел олеандр, в саду росли лимонные деревья с зеленоватыми плодами. А у подножия лестницы, которой мы поднимались на свой второй этаж, стояло алоэ — такое же, как у нас в горшках, только огромное, с сочными, тугими и зазубренными листьями, похожими на щупальца осьминога.

В первый же день мы подружились с семьей из Питера. Он и она, их дочь Полинка и дед малышки нашего с Ларой возраста, может, чуть постарше. Когда мы вышли к завтраку, они уже сидели за соседним столиком в тенистой галерее, образованной лозой, обвившей металлический каркас.

Возможность трапезы на вольном воздухе под крышей, сотканной из виноградных листьев, с видом на море — единственное преимущество нашей столовой. Никогда не покупайте туры «все включено», по крайней мере, в Греции в период кризиса. Кормили в этом трехзвездочном отеле хуже, чем в пионерлагере времен застоя. С завтраком еще можно было примириться. Но жилистые куриные окорока или резиновое мясо из стратегических запасов на обед и ужин не лезли в глотку.

Да, кстати, слово «трапеза» у современных греков почему-то означает «банк».

 

В то утро Полинка ковыряла вилкой в своей тарелке, а ее папа (он продержался дольше всех, покорно поглощая рожки) ласково, но нудно уговаривал ее поесть. До тех пор пока мама не пресекла его попытки:

— Оставь ее, она не будет все равно.

Мама у Полинки славная, стройная, нежная, с длинными рыже-русыми волосами, стянутыми в конский хвост. С тонко прорисованным, несколько усталым лицом. Немного отдохнув и распустив волосы, Катюша стала походить на златокудрую Венеру с картины Сандро Боттичелли. Хотя, конечно, я предпочитаю называть эту богиню ее греческим именем. Афродитой.

В столовой паслись с десяток тощих кошек. Страдали они не столько от голода, сколько от жажды. Жестоко бились из-за лужиц, вытекших из шланга, которым поливали лимонные деревца. На Крите дефицит пресной воды. Где здесь животные ее находят? Наверное, как-то приспосабливаются, есть даже особая порода коз кри-кри, которые способны пить соленую морскую.

Я угостила рыженькую кошку кусочком розовой ненатуральной ветчины. Поля увидела и понесла ей пластик сыра со своей тарелки.

Лара тем временем спросила у нашего ровесника:

— Вы здесь давно?

Сергей ответил кратко:

— Первый день.

При взгляде на него мне вспомнились слова другой моей подруги: мужчина не должен быть жирнее петуха. Высокий, худощавый, почти совсем седой. Лицо мальчишеское, но с резкими морщинами вокруг прохладных глаз. И чувствовался в нем некий надлом, ущерб, но в чем он заключался — было непонятно. Может, в отсутствии улыбки. Вернее, он улыбался иногда, но очень бегло. Сверкнет беззвучно молния — и только.

Что за ущерб — выяснилось вечером того же дня, когда мы с Ларой предложили выпить за знакомство. Полинкин папа, Макс, сказал: в нашей семье сухой закон. Однако днем я наблюдала его в баре с кружкой пива. Когда мужчины ушли курить, Катюша пояснила, что сухой закон распространяется только на одного человека, на ее отца. Подробности мы узнали позже. Он сильно запил, когда его жена, мать Кати, умерла. Потом решился на кодирование. С тех пор и держится, хотя случались срывы.

В дальнейшем мы избегали этой темы, и разговоры у нас были по большей части необязательные, легкие.

Узнав, что мы с Ларисой из Екатеринбурга, Макс улыбнулся:

— Мы из Питера, вы из Катера.

Впервые я слышала, чтобы так называли наш город. У нас в округе нет большой воды, и ассоциация с чем-то речным или морским была внезапной. Я тотчас же представила наш мегаполис в виде Катера, бороздящего бесконечные пространства Евразии. Картинка мне понравилась.

Макс — целеустремленный молодой человек. В хорошем смысле. Он занимается компьютерным бизнесом, строительством, торговлей и много чем еще. Мой сын Антон совсем другой. С женой Танюшей они все лето пропадают в экспедициях: в лесах, полях, садах и огородах собирают тлей. Они считают, что коллеги-энтомологи уделяют недостаточно внимания этим древнейшим насекомым, которые успешно выживают на Земле уже около 280 миллионов лет. В теплое время года тли способны размножаться без самцов. Поэтому Антон с Танюшей назвали свою статью в журнале «Nature» — «Из жизни тлей: в клоне только девушки».

А Макс даже собрался баллотироваться в питерскую городскую думу для продвижения какого-то строительного проекта. Они с Ларисой жарко обсуждали актуальную на тот момент повестку дня, которую нам ласково и грубо навязывают СМИ. Сергей иногда едко комментировал их споры, подкалывая зятя, впрочем, безобидно.

Я в этих разговорах не участвовала. Меня интересует ближний мир — моя семья, мои друзья, мой дом, мой город, и мир дальний: небо и море, глубины прошлого, а также мало кому нужная сегодня изящная словесность. Все, что посередине — люди-звезды, митинги, ток-шоу, заводы-пароходы — в моем сознании как-то провисает. Такой вот у меня изъян, который раздражает моего друга Леву. Сам он ни дня не может прожить без новостей:

— Надо же понимать, что в мире происходит!

Я возражаю тупо:

— А зачем?

— Бог мой, Елена! Что возьмешь с женщины.

На самом деле, мне хочется сказать: чтобы понять хоть что-нибудь, нам, людям, следует как минимум избавиться от гносеологических амбиций. Да смысла спорить нет.

С Сергеем мы говорили иногда о Питере. Отец мой туда ездил к своим студенческим друзьям и брал меня с собой. Он проучился чуть больше года в Ленинградском университете, в 1946 его вместе с двумя сокурсниками арестовали по обвинению в заговоре против советской власти. Но это отдельная история, не расскажешь в двух словах.

Три дня я провела на ближнем пляже. Мы с Ларой брали зонтик на двоих и пару лежаков. Семь евро, дороговато, тем более что мне лежак не нужен, я почти все время нахожусь в воде. А вот без зонтика на Крите никак не обойтись. На берегу здесь тени нет нигде.

Я не люблю цивилизованные пляжи, гвалт, музыку, несущуюся из таверн — греческие мелодии на редкость однообразны, весь этот пляжный сервис, когда тебе приносят кофе и коктейли на лежак. Мне даже раздевалка не нужна — в купальник я переодеваюсь, обернувшись полотенцем. Этим искусством, чем-то напоминающим стриптиз, несложно овладеть.

В первый наш день на Крите в голове у меня вроде было тихо, но на второе утро отвратительные ощущения вернулись. Я так и не могла понять, шум ли это моей собственной крови в сосудах, или же он идет извне. Встряхивала головой, нажимала на козелки ушей и резко отпускала — так делают, когда закладывает уши в самолете. Но ничего не помогало. Стихал гул лишь тогда, когда я заплывала далеко за буйки.

Сергей тоже надолго пропадал в бухте с ластами и маской. Он, как и я, спасался от себя в море. Однажды его не было часа два, и я всерьез заволновалась. Катюша успокоила меня:

— Папа — отличный пловец, и в море ничего с ним не случится.

Но все же с берега и когда была в воде я следила за ним глазами, а если он надолго исчезал из виду, то поднималась на скалу, чтобы расширить обзор.

Сверху ныряльщики в ластах напоминали головастиков. Казалось, все они были одинаковыми, но вскоре я научилась распознавать среди других его седую голову с торчащей сзади трубкой.

Из странствий под водой Сережа возвращался всегда с каким-нибудь трофеем. Приносил то морского ежа, то краба, а однажды — розовую морскую звезду. Такую зыбкую. Они с Полинкой внимательно рассматривали живность и отпускали обратно в море.

Похоже, вся их семья когда-то вышла из морской воды. Даже Полинка неплохо держалась на плаву и здорово ныряла. Выгнать на берег этого юного дельфина было очень трудно. Когда, наконец, это удавалось, мы с Ларой отпускали маму Катю поплавать вволю. А сами строили с малышкой замок из песка, тогда как папа Макс потягивал в баре пиво. Я расплетала намокшие косички, брала Полинку за руки, и она самозабвенно прыгала, стряхивая с распущенных волос воду.

Играя с ней, я чувствовала, как мне не хватает внуков. Антон давно женился, но у них с Таней нет детей.

 

3. Круглая бухта

Берег слева от нашего пляжа был полностью цивилизован, а справа ряды таверн и зонтиков заканчивались у изгиба бухты. Дальше шли скалы, и только с мыса, который отделял залив от открытого моря, наверное, был пологий спуск к воде. Мне показалось даже, что я вижу там фигурки. Значит, то место подходит для купания.

На третий день я приобрела циновку, зонтик и отправилась на дикий пляж. Одна.

На всякий случай я предложила Ларе составить мне компанию, но она, как я и ожидала, отказалась:

— Нет уж, уволь. Тащиться в гору, да еще по такой жаре…

Если бы здесь чудом оказался Лев Петрович, он тоже не решился бы со мной идти. Лева тяжел не столько телом, сколько на подъем. А еще жалуется на свою жену, называя ее «запечной», потому что дальше сада-огорода она давно уже не выезжает.

Тропа вела вдоль некрутого склона, местами густо поросшего кустарником, так что приходилось продираться сквозь ветки с жесткими сухими листьями. Но вскоре из колючих зарослей я выбралась на открытое пространство, тропу лишь изредка перегораживали скатившиеся с горы камни. По сторонам стояли пышные сухоцветы и безлистые деревья — извилистые гладкие стволы с серым кружевом веток.

Почва между камнями была красно-оранжевая, как будто с примесью кирпичной пыли. Местами из нее наполовину выступали большие луковицы. Они казались совсем сухими, лишь из одной торчал бледно-зеленый слабенький росток. Не верилось, что в этой суши что-либо способно прорасти.

Когда я подошла к мысу, оказалось, что за ним еще есть бухта, а за той — еще. Тропинка приблизилась к обрыву, внизу пенилось море. На пляже загорали двое обнаженных. И я решила пройти подальше, чтобы не мешать им.

Во второй бухте, почти идеально круглой, похожей сверху на зеркало, вставленное в грубоватую каменную оправу, никого не было. И я спустилась вниз. Между камней установила зонтик, разделась догола и сразу окунулась в море. Хотелось поскорее избавиться от гула в голове — пока я шла под солнцем, он усилился настолько, что заглушал даже шум прибоя. Или сливался с ним.

Вода была совсем прозрачной, но не бестелесной, не бесплотной, а тугой, живой. Я плыла и плыла, все дальше и дальше, и слой воды становился все толще, а цвет ее все гуще, но сквозь нее по-прежнему были видны мельчайшие детали дна.

Навстречу мне неслись серебряные рыбки, описывающие дуги над водой. Я наблюдала это зрелище впервые. Как будто из морских глубин забил фонтан, потом он превратился во вращающееся колесо, вернее, в несколько колес; искрящиеся струи взмывали вверх и плавно возвращались в море. Рыбки летели прямо на меня тремя каскадами, у самого лица вдруг выстроились в два ряда и, обогнув мою голову, как камень, выступающий из воды, понеслись дальше.

Гул в голове затих. А над бликующей поверхностью воды стали появляться струящиеся очертания. Стройные корабли с высокими носами, качающиеся на волнах; рыбак, бредущий вдоль берега с уловом — рыбины нанизаны на нитку, образуя серебряную гроздь; дома с балконами, откуда женщины с открытой грудью и густыми волосами, змеящимися по плечам, глядят на корабли.

Чуть задержав дыхание, я опустила лицо в воду. Когда же подняла его, видения исчезли.

Я доплыла до середины бухты и повернула к берегу.

Камни на диком пляже были дырковатые, с промоинами — отверстиями глазниц и рта. Казалось, берег сложен из черепов. Не только человеческих, но также доисторических зверей и рыб. Что совершенно не пугало, лишь напоминало о древности этой земли. Так же, как струйки красноватой ржавчины в трещинах камней.

Я расстелила под зонтиком циновку и стала обсыхать.

Вокруг все было мне знакомо: дорога, круглый вырез бухты, вид на море. Я здесь уже сидела так же на камнях и всматривалась вдаль. Тысячи лет назад. И это не было ни примитивным перемещением во времени, ни дежавю. Просто мне стал понятен, наконец, смысл фразы о том, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно.

 

4. Тинита, Голубая кошка, дым

На море я бываю каждый день. В самые жаркие часы, когда все в доме Даведа-мореплавателя отдыхают. Кто предается сладостным любовным играм, кто погружается в тихие воды сна. Тысячелетия спустя это послеполуденное время назовут сиестой.

Мастер по имени Гупан, которому я помогаю расписывать в доме стены, позволяет мне гулять одной. Но я должна беспрекословно выполнять свой ежедневный долг — делить с ним ложе. С этим условием он взял меня с собой на Большой остров, где я живу уже три лета. Мне нравится смешивать краски и наносить на стены, смотреть, как они впитываются в пористую плоть и, высыхая, набирают яркость.

Сейчас мы с мастером расписываем зал. Дельфины, резвящиеся в морских волнах, — этот орнамент есть во всех домах. Но ни у кого из здешних живописцев нет такого нежного сияющего синего, как у моего учителя, даже у тех, кто расписал царский дворец. Поэтому Давед, однажды побывав у нас на острове, и пригласил к себе Гупана. Он восхитился его росписью, которая теперь известна под названием «Голубые обезьяны».

После полудня, отслужив сосудом для сливания детородной жидкости, я соскальзываю с ложа и покидаю дом. Сегодня в галерее я встретила дочку хозяина. Ее зовут Тинита, так же, как и меня.

Она устроилась на бортике фонтана во внутреннем дворе и забавлялась со своей любимицей — Голубой кошкой. Вообще-то этот зверь самой обычной кошачьей окраски: песочно-серой, с темными тигровыми полосками и черной кисточкой на хвосте. А голубой кошку изобразил Гупан. С тех пор все так ее и называют.

Это божественное существо отец привез Тините из-за моря, из Южного царства, откуда к нам на остров доставляли обезьян. Оттуда же несколькими годами ранее Давед привез себе жену — нежную красавицу Нефертари.

Мне тоже захотелось погладить кошку, но не успела я ее коснуться, как она вывернулась из рук девочки — и была такова. Только Тините Голубая кошка позволяет себя тискать. Спит на ее постели то в ногах, то в головах. Мурлычет громко и певуче, точно в горле у нее установлена маленькая флейта.

Девочка спросила:

— Можно, я пойду с тобой на море?

— Если тебя отпустит мама.

Ее мать стояла у окна, расчесывая гребнем волосы.

— Пусть идет. Только не разрешай ей заходить далеко в воду!

Она была одета в такое же, как и у всех наших женщин, платье с пышной юбкой и открытым лифом, но выглядела по-прежнему чужестранкой. Грудки у нее маленькие, остроугольные, изящная головка покачивается на длинной шее — диковинный бутон. Глаза, как у Голубой кошки — круглые, чуть раскосые. И печальные. Возможно, потому, что в эти дни она тревожится о муже. Давед должен давно уже вернуться из Южного царства.

А может, Нефертари чувствует себя здесь чужой… Или что-то такое знает, чего не знаем мы, потому что тайно общается с богами.

Я тоже среди местных жителей не чувствую себя своей, хоть я не чужая, просто с другого острова, где люди говорят на том же языке, живут по тем же правилам и поклоняются тем же богам. Но мы другие. Мы родились на острове-горе с огромной чашей на вершине. Если туда подняться, то видно, как со всех сторон нас нежно обнимает море. Я знаю, что морские боги могут быть жестокими, что они топят корабли. Но их можно задобрить. А вот подземное чудовище, которое сидит внутри горы, к нам совершенно глухо. Когда здесь поселились наши предки, оно, наверное, дремало. Теперь же стало все чаще просыпаться, ворочаться под землей и сотрясать наши дома. Мы ощущаем его смрадное дыхание — из чаши наверху струится едкий дым. И если зверь захочет выбраться наружу из норы, ничто нас не спасет — он одним махом разрушит наши города и скинет в море.

Поэтому мы держим наготове корабли.

Здесь, на Большом острове тоже случаются подземные толчки, и жители тщательно укрепляют стены своих домов. Но все равно они веселы и беспечны, как будто собираются жить вечно. И даже краешком сознания не чувствуют, что наш прекрасный мир — оливковые рощи, виноградники, дворцы — однажды канет в бездну.

Тинита скинула свое синее платье и голышом плещется на мелководье, перебирает цветные камешки на дне. А я любуюсь ею. Глаза — две черные маслины, волосы потоками струятся по плечам. Как я хотела бы иметь такую дочку от моего Дагуны! Все-таки боги поступили с нами чересчур жестоко.

Тинита крикнула:

— Смотри-ка — там, за морем, дым.

Я проследила за ее рукой. Отсюда наш остров-гору увидеть невозможно, даже самым остроглазым. Но девочка права. На северо-востоке над морем вертикально в небо поднимался серый столб.

 

5. В мире 3D

Из круглой бухты я вернулась к ужину. Наша компания была уже вся в сборе. Полинка хлюпала носом, и глазки у нее были скучные. Она нехотя съела два кружочка помидора, ломтик брынзы и отставила тарелку.

— Как бы не разболелась, — переживала ее мама, — еще поднимется температура, не дай бог. Вот, приехали на море оздоровиться.

Лара, слегка поколебавшись — она не афишировала здесь своих занятий, все же предложила:

— Давайте проведу сеанс.

Мама Полинки клюнула, но вяло:

— Какой сеанс?

— Энергетический.

— А это не опасно?

— Ну что вы… Совсем наоборот. Увидите сами.

Пытливый папа задал уточняющий вопрос:

— На чем основано воздействие?

— Восстановление баланса в организме происходит за счет подпитки космической энергией. Я подключаюсь к своему каналу и передаю ее пациенту, — Лара произнесла это намеренно обыденно, как будто речь шла о банальной капельнице.

Сергей, до этого не принимавший участия в разговоре, тут не выдержал:

— Поосторожнее насчет космической энергии в моем присутствии. По специальности я все же астрофизик.

Лара легко нашлась:

— Научные и эзотерические знания не противоречат друг другу.

Сергей:

— Хотите сказать, что они существуют параллельно? Для эзотериков конец света в декабре наступит, а для ученых — нет?

Лариса, тонко улыбаясь:

— Мы говорим вовсе не о конце света, а о кардинальных переменах. Энергетически мир меняется, происходит смещение магнитных полюсов Земли. Никто не знает, что может случиться — выброс на Солнце, землетрясение, цунами, падение метеорита.

Сергей снова поморщился. И Лара не стала эту тему развивать. Сказала примирительно:

— Возможно, отключится электричество, исчезнет сотовая связь. А может, мы ощутим лишь легкую вибрацию.

— А вдруг мы вовсе не заметим перехода?

— И это может быть. Мы просто изменимся духовно.

— Ну да, конечно, по мере приближения даты прогноз становится все мягче.

Лара не возражала: Фому неверующего бесполезно убеждать. Дала возможность оппоненту оставить за собой последнее слово. Чем он, конечно же, воспользовался:

— Что же касается космической угрозы, так она вполне реальна. Если бы Тунгусский метеорит взорвался не над безлюдной сибирской тайгой, а, допустим, над Санкт-Петербургом, от нашего города мокрого места бы не осталось. А отследить все метеориты пока что не способна ни одна обсерватория мира.

Сеанс Лариса провела. Родители Полинки сочли это нелишним — а вдруг поможет, и были за доверие вознаграждены. Утром малышка была совсем здорова. За завтраком все обсуждали чудесное исцеление, только Сережа буркнул:

— Да само прошло.

А Лара сказала его дочери:

— И вам, Катюша, могу помочь открыть канал.

Сергей снова поморщился, допил безвкусный кофе и встал из-за стола.

 

Отчасти я разделяю его скепсис. Но одновременно могу почувствовать себя волной, способной проходить сквозь стены. Когда мой бывший муж Борис надолго пропадал, я начинала мысленно искать его в пространстве. И на какой-то миг вдруг видела, как он несется в своей хонде по шоссе или толкает кием бильярдный шар, или опрокидывает рюмку с коньяком. Я тогда думала, что если буду постоянно прикрывать его воображаемым крылом, то ничего плохого не случится. И правда — не случалось. Хотя Борис был по натуре нарушителем. Не только правил дорожного движения. Всех правил. Более того, он видел в этом свое призвание. Я же всегда считала, что можно нарушать лишь девственную плеву, стереотипы или порядок слов.

После того как он, изрядно выпив, посадил в машину сына и отправился встречать меня из командировки, я подала на развод. И постепенно перестала мысленно за ним следить.

Несколько лет назад Борис влепился в бетонный столб.

 

В утро выздоровления Полинки я не пошла на дикий пляж. Мы договорились с питерцами вместе пообедать в таверне «Ариадна», где, как выяснил Макс, отлично готовили рыбу.

В рыбном ресторане мне понравилось сразу. Официанты в белых рубашках под ненавязчивую музыку легко и ловко облетали столики с подносами морских яств, и видно было, что им самим эти ловкость и легкость доставляли удовольствие. Время от времени в процесс включался и сам хозяин Янис, с которым мы позже познакомились и даже подружились.

Я заказала щупальца осьминога в красном вине. Сергей сидел напротив, но мы оба избегали взглядов глаза в глаза. И так было понятно, что мы находимся на близких волнах. Я ощущала его нервную вибрацию. Ведь завязавший алкоголик — зверь в неволе, он мечется по клетке с вечной тоской в глазах.

 

6. Наш остров назывался…

На Санторин, к вулкану мы отправились вчетвером: Сергей, Катюша и мы с Ларисой. Максим великодушно отпустил жену, оставшись с маленькой Полинкой — для пятилетнего ребенка это путешествие было бы слишком утомительным.

Нас рано утром забрали из отеля и доставили автобусом в порт Ретимнон, откуда к Санторину отправляется морское судно с мощным двигателем — «Мега джет», вмещающее более тысячи пассажиров. Можно сидеть внутри, в просторном холле, где стоят кресла в несколько рядов, как в салоне гигантского самолета, можно гулять по палубам или выйти на корму. На нос посудины проход закрыт, поэтому туристы видят только уходящий в дымку берег Крита и море по борту справа и слева.

Лара устроилась с коктейлем в кресле, Катя поднялась на верхнюю палубу загорать. Сергей то выходил курить, то возвращался в холл, в разноязыкий гул. С нами соседствовало шумное итальянское семейство с очаровательной малышкой и двумя старшими детьми. Сергей сфотографировал юную итальянку, спросив прежде разрешения у ее матери.

А я переходила с левого на правый борт, смотрела в море. Примерно через два часа пути у кромки горизонта стали всплывать розоватые острова, нежные, как мираж в пустыне, а через три по правому борту показалась юго-восточная оконечность Санторина.

В античные времена остров именовали Стронгиле, круглый, или Фера. В Средние века венецианцы назвали его Санторином — в честь Святой Ирины. А Фера (нынешние греки произносят — Фира) — современный городок, столица Санторина.

Как назывался остров до извержения вулкана — никому неизвестно.

Справа мы миновали рыжую скалу с маяком, острыми зубцами торчавшую из воды, и вскоре шли уже вдоль края острова. Берег был почти отвесный, метров триста высотой, серо-бурый, с сизыми и красноватыми прожилками. Без искры зелени. Как будто срез слоеного пирога или, скорее, борт гигантского карьера, большая часть которого заполнена водой. Только этот карьер, кальдера, образовался естественным путем.

На узкой пристани нас, русскоговорящих, погрузили в один автобус, и он стал забираться вверх по серпантину. Водитель с античным именем Еврипидис — туристам представляют тех, кому доверены их драгоценные жизни — пронзительно сигналил и часто останавливался у самого обрыва, чтобы дать дорогу невидимым из-за поворота встречным. Я радовалась, что с нами не было Полинки.

Тем временем экскурсовод, бывшая наша соотечественница, стала рассказывать историю, которая в общих чертах многим из нас была известна.

До извержения вулканический остров Фера имел форму усеченного конуса с кратером на вершине и поднимался на 1800 метров над уровнем моря. Минойцы заселили его очень давно, тысячелетия за три до нашей эры. Они выращивали оливковые деревья и виноград. Мы видели здешние виноградники из окна автобуса: лоза стелется по склону, чтобы вобрать как можно больше утренней росы. За исключением трех зимних месяцев, когда случаются дожди, это единственная доступная на Санторине влага — источников пресной воды здесь нет. Поэтому и крыши у домов округлые, как своды храма — такая форма позволяет собирать редкую дождевую воду, стекающую в резервуары.

Древние жители острова-вулкана строили дома с бассейнами, умывальниками и канализацией, а стены расписывали фресками, которые напоминают росписи Кносского дворца. Но главным достоянием островитян был флот. На своих легких кораблях они ходили по всему Средиземноморью.

Около 1628 года до нашей эры на острове произошло одно из самых мощных извержений в известной нам истории Земли. Вулкан выбросил в небо тучи раскаленного пепла и пемзы, взорвался и рухнул. Земля разверзлась, и в огромную воронку хлынули морские воды. Следом пошла гигантская волна цунами, достигшая побережья Крита и других ближайших островов, возможно, даже докатившаяся до Египта, а небо над Средиземноморьем надолго затянуло пепельными облаками. От расколовшегося Стронгиле осталось лишь полукольцо из островов Фера, Тирасия и Аспронизи, сверху напоминающее полумесяц.

Потом вулкан притих на тысячу лет, и острова архипелага снова заселили люди. Когда под ним скопились лава и газы, он дал о себе знать подводным извержением. В кальдере появились острова Палеа-Камени и Неа-Камени — новый кратер вулкана. На Неа-Камени с Феры ходит экскурсионный катер. Подняться к жерлу можно только в обуви на толстой подошве — земля на островке горячая, и сквозь нее пробиваются струйки сероводорода.

А город бронзового века, засыпанный многометровым слоем вулканического пепла, еще в позапрошлом веке случайно обнаружили рабочие, добывавшие в карьере пемзу. Древнее поселение назвали Акротири — по имени соседней деревни. Археологи не нашли в домах ни золота, ни серебра, ни оружия. Лишь фрески на стенах. Наверное, подземные толчки задолго до извержения заставили жителей погрузить все ценности на корабли и покинуть остров. Но мы никогда не узнаем, успели ли они достигнуть безопасных мест до прихода Большой волны.

Нас привезли в столицу острова Феру. Западным краем она висит над голубой кальдерой, где проплывают щепки — яхты, катера. Побольше щепка — наш «Мега джет». Узкие улочки террасами спускаются к отвесному обрыву.

Цвета Санторина: белый и синий, изредка оливковый, розовый, песочный. Сахарный белый — цвет почти всех построек. А в синий красят купола церквей и переплеты окон, входные двери, балконные решетки и калитки. Вот церковь в Ойе — розовое тело, очерченное белою каймой, и ярко-синяя глава.

Ойя — городок на противоположной Фере оконечности Санторина. Мы там зашли в таверну выпить кофе. Рядом за столиком сидела пожилая женщина и читала греческую газету.

Отсюда, с веранды над кальдерой, домики Феры, прилепленные к скалам, напоминают ласточкины гнезда. Так говорит экскурсовод. Я бы сказала — сливочную пенку над чашкой с черным кофе.

Вкус Санторина — горько-сладкий.

После экскурсии мы разделились: Катя с Ларой остались в Фере — побродить по ее узким лабиринтам; Сергей отправился на Неа Камени, к вулкану — его туда влекло свойственное ученому племени любопытство; а я — в Перису, на пляж с черным вулканическим песком.

Как сообщила нам экскурсовод, вход на раскопки Акротири сейчас закрыт. Недавно там произошел несчастный случай: из-за обрушения древних построек погиб турист. Такая же судьба когда-то постигла и греческого археолога Маринатоса, раскопавшего минойский город.

Значит, я так и не увижу здешних фресок: ни «Боксирующих мальчиков», ни «Женщин, собирающих шафран», ни «Голубых обезьян». Даже в археологическом музее Феры во вторник, в день нашего приезда, был выходной.

В программу посещения Перисы входили недолгое купание и обед в кафе, где подавали фирменные помидоры черри — этот сорт был выведен на Санторине.

На самом деле песок на пляже, конечно же, не черный, а темно-серый. Серо-коричневый. Гора над морем напоминает огромное животное, выгнувшее спину и припавшее к воде. Ее конфигурация почти не изменилась после извержения вулкана.

Я скинула одежду под зонтиком из пальмовых листьев и вошла в воду.

 

7. Огненный бык

С Дагуной мы часто уходили в дальний конец бухты, раздевались донага и окунались в море. Я заплывала очень далеко. Наверное, когда-то я была дельфином. Счастливым существом, которое не ощущает тяжести собственного тела.

А Дагуна не умел плавать, но об этом никто, кроме меня, не знал. Его ребенком накрыла с головой волна, и он едва не утонул. С тех пор волна ему все время снилась. Он заходил в воду по плечи и, постояв немного, возвращался. А я, оглядываясь с моря, еле различала на песке его оранжевый треугольный торс. Песок тогда был светлый, с тонкими золотыми искорками, как на Большом острове.

Здесь же, на берегу, мы прыгали через быка. Это опасное занятие изображено на многих наших фресках.

Ты должен встать перед быком, безмолвной рыжей тушей с нацеленными на тебя рогами, и ухватиться за них посередине, как за рычаги. Когда бык дернет головой, нужно подпрыгнуть, сделать кувырок, и с силой оттолкнуться от его спины, чтоб приземлиться позади него. То же проделывает следующий прыгун. До тех пор, пока бык в кого-нибудь не всадит свои длинные рога.

В отличие от испанцев, придумавших впоследствии корриду, мы не убивали быков во время действа и не втыкали им в холку пики. Их приносили в жертву Великой богине. У прыгуна была возможность уцелеть, а бык, хоть и священное животное, избегнуть своей участи не мог. Поэтому на знаменитой кносской фреске он смотрит кротко, и из глаза его катится слеза.

Нашу судьбу решают боги, но мы почти всегда заранее знали, кто повиснет на рогах. Этот несчастный мертвенно бледнел и уплощался, терял объем, как будто кровь вся разом уходила из него в песок. А бык, несущийся навстречу своей жертве, становился ярко-красным, цвета собственного мяса, которым он окажется, когда окончится игра. Его забьют и тушу освежуют, насадят на вертел, чтоб мы могли вкусить могучей бычьей плоти.

Я прыгала через быка, как все. Каждый из нас должен был сделать это хотя бы раз. Как бы теперь сказали — пройти инициацию. Но мне не нравилась эта смертельная игра. Столько опасностей на свете, зачем еще стремиться быть поддетым на рога? Храбрость нужна тогда, когда нет выбора. Чтобы не падать на колени и не молить о пощаде.

Дагуна говорил, что мы должны готовиться к войне.

— На нас никто не нападает, — возражала я. — Нам угрожает чудище, которое сидит под нами. Вот выбросит красный язык и всех нас слижет, что много раз случалось с теми, кто жил здесь прежде.

— Это все выдумки предков. Не гор надо бояться, а людей. Пришельцы с севера уже не раз вторгались на Большой остров.

В тот день Дагуна был иссиня-бледным, как в сезон дождей, когда с нас ненадолго сходит солнечный загар. Окаменев, я наблюдала, как мой возлюбленный беспечно пританцовывал перед бегущим на него быком. От бешенства бык раскалился докрасна, став сгустком беспощадного огня. Дагуна прыгнул, не успев схватиться за рога, — бык ринулся вперед, поддел его, всадив рог между ребер, и тут же кинул оземь.

Огонь погас. Бык стал обычным — палевым, с белыми пятнами. Дагуна стал кроваво-красным. Я не могла себя заставить подойти к этому куску мяса со ржавой струйкой изо рта.

Я бросилась в море. Пускай оно возьмет меня себе. Плыла и плыла, пока вода не стала розоветь. Это ее окрашивало солнце, садившееся позади меня. Но мне казалось, что в воде струится кровь. Я перестала шевелить руками и ногами, но море все равно меня не брало, покачивало на розоватых волнах. Вдруг я почувствовала рядом живое существо. Оглянулась и увидела дельфина. Последнее, что я запомнила, прежде чем кануть в бездну, была его беззубая улыбка…

 

* * *

Берег был так далеко, что фигурки на пляже выглядели мелкими насекомыми. Я поплыла обратно. Выйдя из воды, услышала, как объявляют в мегафон мою фамилию. Когда я, наскоро одевшись, прибежала к нашему автобусу, он был уже готов отправиться. Я извинилась и пробралась на свое место. Моя соседка спросила строго:

— Где вы пропадали?

Я честно ей ответила:

— Не знаю.

Туристка покрутила у виска и всю обратную дорогу разнообразно выражала недовольство мною, а также ужином в кафе: вместо обещанных помидоров черри там подавали самые обычные, да еще незрелые, с зелеными прожилками.

А я действительно не знала, где была.

Наверное, мое бесчувственное тело подобрал один из наших кораблей, возвращавшихся из Южного царства. Гребцы заметили приблизившегося к ним дельфина с необычной ношей на спине. Они убрали весла, чтоб он подплыл вплотную к судну, и подняли меня на борт. А молодой дельфин вильнул хвостом и растворился в море.

Так я не канула в бездну. Осталась на поверхности. Наверное, богам зачем-то это было нужно.

С тех пор для меня красный — всегда цвет крови. Потеки алой краски — струйки крови. Пурпурные одежды — кровавое пятно. И ржавчина — запекшаяся кровь. Как говорит мастер Гупан, само название красной краски, киноварь, обозначает кровь дракона на восточном языке.

Когда мы загружались в «Мега джет», мне показалось, что земля качнулась. Земля, а не корабль.

Судно отчалило от берега. Все мы стояли на корме. Воспламененные закатным солнцем острова архипелага Санторин — Фера, Тирасия и Аспронизи, Палео-Камени и Неа-Камени — плавно уходили в сияющий туман. Отвесный срез горы с белым городом на краю теперь казался присыпанным снегом. Розоватым снегом.

 

До извержения вулкана наш остров назывался…

 

8. Шлем

Он был конусовидной формы, но не с острым пиком, а со срезанной вершиной, и с моря, в дымке напоминал наш традиционный головной убор — плетеный шлем. Через отверстия в нем мы выпускали вьющиеся пряди. Когда гора начинала куриться, издали казалось, что сквозь дырку в шлеме вьются пепельные волосы.

Дым и сейчас клубился над вершиной. Но этого не видел никто, кроме меня. Лишь чуткая Катюша сказала Санторину вслед:

— Такая красота, но жить здесь страшно. Я бы не хотела.

Стоявший рядом русскоязычный пассажир с профессорским лицом откликнулся:

— Наверное, здешние жители следуют призыву Ницше: «Стройте свои дома у подножия вулкана».

Я тоже поддержала разговор:

— Трудно забыть, что можешь послужить очередной забавой для подземного чудовища, на чьей макушке поселился. Кто знает, когда оно откроет пасть и извергнет огонь?

Сергей ответил:

— Никто не знает. Очередное извержение не исключено. Есть данные об усилении вулканической активности в регионе.

Лара сказала:

— Цивилизации рождались на Земле и гибли многократно. И наша не будет исключением.

Это никто оспаривать не стал.

Остров пропал из виду. Пропала и струйка дыма над его вершиной.

А пассажиры «Мега джета» высыпали на палубы, чтобы запечатлеть закат над Эгейским морем. Солнце было алое, как лава, кипящая в круглой чаше вулкана.

 

9. Розовое дно Грамвусы

Я продолжала каждый день ходить на дикий пляж. Одна.

Многие луковицы, разбросанные вдоль тропы и прежде казавшиеся мертвыми, вдруг дали крепкие ростки. Стебли с бутонами стремительно тянулись вверх. А в северо-восточной стороне над морем по-прежнему клубился дым.

Лара, Катя и Макс съездили на экскурсию в Кносс, в легендарный дворец царя Миноса. Сергей остался с Полей, и я им в помощь. Мне не хотелось в Кносс — зачем смотреть на реконструкцию развалин, если я видела оригинал. К тому же, там так много красного — бордовые колонны и стены тронного зала, кирпично-красные тела мужчин и рыжие быки на фресках.

Когда Борис разбился, меня не было в городе. Я даже на похороны не успела. Но тем не менее я часто вижу его смятую машину с треснувшим лобовым стеклом. В кровавых брызгах и подтеках.

Мы побывали на острове Имери Грамвуса. Я и Сергей. Нас привезли автобусом в порт Кастело, там погрузили на паром, который обогнул северо-западную оконечность Крита — полуостров Корикос. Море немного волновалось, вода светилась, пронизанная солнцем, как кристалл, то синий, то зеленый, то лиловый, то бледно-голубой, и палубу окатывало его осколками — сияющими брызгами.

Нас высадили на Грамвусе у подножия горы с венецианской крепостью на вершине, и мы стали карабкаться наверх по каменной тропе, густо присыпанной оранжевой пылью. Останки средневековой крепости меня совсем не волновали. Я в этом времени себя не помню, наверное, никогда там не бывала. Но вид на открытое море с далеким островом-призраком, то проступающим, то пропадающим у линии горизонта, и на близкие горы Крита, образующие бухту Балос, стоил пролитого пота.

У греческого флага, установленного на вершине, к нам обратились по-английски двое немцев, супружеская пара. Они просили их сфотографировать и предложили щелкнуть нас, приняв за мужа и жену. Отказываться мы не стали. Сережа взял меня за талию, я положила руку ему на плечо. Пальцы его дрожали. Надеюсь, не только потому, что он бывший алкоголик.

Погуляв немного по развалинам, мы оба устремились вниз, чтобы успеть искупаться. Я вошла в море, быстро отплыла от берега и оглянулась. Туристы в разноцветных майках, увешанные ценной оптикой, вились по склону пестрой лентой. Так жители когда-то покидали дымящий остров Шлем. К морю с горы тянулась вереница навьюченных животных и людей. У пристани их ждали корабли с гребцами в два ряда. Земля дрожала — и из-под нее шел мерный грозный гул. А из нутра горы бил в небо пепельный фонтан. В полдень сгущались сумерки, солнце светило тускло, еле пробиваясь сквозь дымную глухую вату.

Я видела одновременно эти две картинки, как если бы открыла на экране монитора два окна. И слышала подземный гул — предвестник катастрофы. Или гул крови в собственных сосудах.

Паром доставил нас в бухту Балос, образованную серо-розовыми критскими горами. Между горами был просвет, и сквозь него неистово дул ветер. Одежду мы закрепили двумя тяжелыми камнями, иначе бы ее мгновенно унесло. Море здесь было совсем мелкое, и, чтобы окунуться, пришлось пройти несколько сотен метров. Вблизи вода казалась розоватой — под ее тонким слоем проступало кремовое дно. Оно было сплошной, тонко растрескавшейся каменной плитой — подводным продолжением горы, которая застыла над бухтой Балос, как вставшая на цыпочки гигантская волна с готовым завернуться гребнем.

Лето — самое мистическое время года. Не осень с тлеющей листвой и не весна, несущая тревогу. Именно летом северянин, охваченный его зеленым пламенем, с кожей, открытой солнцу и ветру, способен ощутить себя одновременно плотным и бесплотным существом. Цветастой бабочкой, живущей один день, а то и меньше. В наших широтах в нынешнем июне этих легкокрылых вывелось огромное количество — и они сотнями кружили над полями, огородами и даже над шоссе. И постоянно бились насмерть о лобовое стекло, разбрызгивая желтую кровь.

Здесь, в Греции, иначе ощущаешь вечность и недолговечность.

Когда мы ехали автобусом обратно, у кромки горизонта в море я разглядела корабли. В оранжевых лучах эгейского заката они казались стайкой золотистых птиц.

И почему корабли не летают как птицы… Они приближались к Большому острову очень медленно, лишь благодаря усилиям гребцов и редко — парусам, когда их надувал попутный ветер.

Вечером после ужина мы остались в баре вчетвером: Макс с кружкой пива, Катя и Лара — с бокалами сухого красного вина, я — с рюмкой греческой водки узо. Сережа удалился в номер — стеречь Полинкин сон. Лариса, пользуясь его отсутствием, заговорила о грядущем переходе в более гармоничный мир 4D, где люди смогут жить бесконечно долго и будут обладать неведомыми нам возможностями. К примеру, телепатия, ныне прерогатива экстрасенсов, станет обычной практикой. Но перейдут в 4D не все.

Вот уж не хотела бы я оказаться на месте этих счастливчиков.

 

10. Конец света

Ночью меня будили собственные сны. Лицо захлестывали волосы, по телу пробегали волны, а в щиколотках и запястьях колотился пульс. Когда я окончательно проснулась, стало светло, как от полной луны. Но свет был странный. Совсем не лунный. Как будто розоватый. Я вышла в галерею, откуда видно море. Там, где оно сходилось с горизонтом, на северо-востоке алело зарево. Но это не было восходом солнца.

Это пылал наш остров Шлем.

Оцепенев, я наблюдала красное свечение. Пока вдруг не услышала, как Тинита зовет свою Голубую кошку. В пепельном предутреннем свете девочка шла по галерее. Она не видела меня. Я осторожно окликнула ее:

— Ты почему не спишь?

Тинита смотрела мимо в бледнеющую темноту и вся дрожала.

— Я боюсь… Голубка может потеряться. Она вскочила вдруг, мяукнула так жалобно и прыгнула в окно. Надо ее найти, а то с ней что-нибудь случится!

— Да ничего с ней не случится — погуляет и вернется. Кошки не могут потеряться. Да вон же она!

И в самом деле — Голубая кошка сидела у источника перед домом.

— Тинита, иди спать, — сказала я малышке, но та уже бежала к выходу из галереи. И я пошла за ней.

Когда Тинита приблизилась к своей Голубке, кошка спрыгнула с края каменной чаши и метнулась вверх по тропинке, ведущей в гору, у подножия которой стоял Даведов дом. Девочка бросилась за кошкой, а я за девочкой.

— Стой, там могут быть змеи!

Но маленькая Тинита не слышала меня, она бежала все дальше и дальше. Когда я догнала ее и схватила за рукав сорочки, раздался отдаленный грохот, как будто где-то начиналась гроза.

Земля качнулась и стала уходить у нас из-под ног. Мы обе упали на колени. Снова прогремел гром, но молнии не было. Зато последовал толчок из-под земли. Потом еще и еще.

В пепельном небе над морем взвивалось огромное черно-коричневое облако с красными прожилками. Это подземное чудовище вырвалось наружу и снесло голову нашему острову. В его разверстом горле клокотала кровь. Огненные потоки пожирали виноградники и оливковые рощи, святилища и дома с чудесными росписями на стенах. А сверху сыпал пепел, погребая все: и рыбака с уловом — рыбины нанизаны на нитку, образуя серебряную гроздь, и женщин, собирающих шафран, и голубых хвостатых обезьян.

Черное облако в красных прожилках стремительно увеличивалось в размерах, заволакивая небо, и вскоре скрыло восходящее солнце. Рассвет так и не наступил. Вернулись сумерки. Ветер с востока гнал к нам клочья траурной вуали.

Внизу под нами в серой темноте кричали и метались люди. Они выскочили из своих домов, которые, насколько нам отсюда было видно, уцелели. Мне показалось, что я слышу голос Нефертари, зовущей дочь. Голос, звучавший на одной ноте, как долгий стон.

Я тоже громко прокричала ее имя. Но вряд ли она меня услышала. Все человеческие звуки перекрывал свинцовый гул, который шел и с моря, и из-под земли.

— Давай спускаться, — сказала я Тините, — надо вернуться к твоей маме.

Но девочка смотрела сквозь меня. Казалось, она спала наяву. Но нет. Она искала Голубую кошку.

Кошка мелькнула наверху в кустах. Малышка, вырвав у меня руку, бросилась туда. Мне снова пришлось бежать за ней. Тропа шла круто вверх. Мелкие камешки, сбитые девочкой, летели мне в лицо. А кошка то показывалась и на секунду застывала, как будто нас дразня, то снова исчезала в зарослях.

Когда тропинка пошла над обрывом, кошка остановилась. Она спокойно дожидалась, пока к ней подбежит Тинита. Малышка взяла свою Голубку на руки и села с нею на тропу, я опустилась рядом с ними.

Отсюда уже не были видны дома у подножия горы, только узкая береговая линия и море. Оно казалось пепельным под дымным небом и почему-то отступало от берега, открывая дно.

Мы сидели и смотрели, как уходит вода. Криков людей под нами давно уже не было слышно. Мы с девочкой остались одни.

По ее нежному личику текли слезы, и, прижимая к себе кошку, она все время повторяла: «Мама, мама, где моя мама…» Так тихо, что я не столько слышала ее слова, сколько угадывала по движению губ.

Я снова прокричала:

— Нефертари!

Гул, только свинцовый гул.

И вдруг — боги сотворили чудо! — мы увидели ее. В разорванном платье, с растекшимися волосами Нефертари выбралась из зарослей и в изнеможении упала на тропу.

Обнявшись, мы втроем сидели на горе и смотрели вниз. И Голубая кошка рядом с нами.

По морю от края до края шла длинная волна. Мы видели, как поднялись на ее гребень корабли. Не золотыми птицами, а завитками серой стружки. Они перекатились через гребень и исчезли из виду. А волна понеслась дальше. Приближаясь к берегу, она росла и росла и ревела все громче и громче.

Море восстало и шло на нас. Но происходило это не по его воле. И даже не по воле бога бури — жестокого Тешубы. Это подземное чудовище, которое разрушило наш остров, вздыбило и море, заставив встать волной. Наверно, монстр гораздо больше, чем мы думали. Может, это огромный осьминог, живущий глубоко на дне. Он мог разворотить наш остров одним движением гигантских щупальцев.

Волна стала ростом с гору, куда мы взобрались. Сейчас она обрушится и слижет нас со склона. Нам уже некуда бежать.

Но Голубая кошка сидела неподвижно. Как каменное изваяние. И мы последовали ее примеру, превратившись в камни. И ничего не чувствовали. У нас остались лишь глаза.

На миг волна застыла, встав на цыпочки. И рухнула на берег.

Море стояло под обрывом, казалось, прямо под нами. Потом снова начало отступать. Отлив сопровождался странным, никогда прежде не слышанным звуком. Одновременно гулом и свистом, как будто воду затягивало в огромную воронку на дне. Или ее всасывал в себя гигантский осьминог.

Следующие волны мы не видели, а только слышали производимый ими рев и свист отлива. Наверное, наступил вечер, потому что над горой, там, где был раньше запад, сквозь свинцовые облака мутно-красным пятном ненадолго пробилось солнце. А когда оно зашло за гору, настала ночь.

Свет кончился.

 

11. Обратно

В пятидесятый день рождения я стояла в круглой бухте над обрывом. И видела одновременно две картинки. Одну — одухотворенную солнцем, с морем, плещущимся вблизи, как многоликое живое существо, и уходящим вдаль бесплотной дымкой. И другую — море свинцовое, у берега вскипает грязной пеной, и в синеватом мертвенном свечении из неба сыплется пепел — серый снег.

Давно было пора закрыть одно «окно», но я не знала как.

Кто-то позвал меня по имени. Я посмотрела вниз. Бухту, стремительно работая ногами в ластах, пересекал Сергей. Он помахал мне.

И я легко шагнула со скалы в море.

Под воду я ушла неглубоко, но не успела задержать дыхание. Соленая струя попала в дыхательное горло, и когда меня вытолкнуло на поверхность, никак не получалось продышаться. Тело бесилось и паниковало: нос судорожно тянул воздух, горло откашливалось, легкие трепетали двумя беспомощными крыльями и невыносимо остро жгло в ушах. А краешком сознания, спокойным, как море в ясную погоду, я была готова прекратить сопротивление. И очутиться в ином мире. Пусть даже и в 4D.

Но нет — в воде меня нашли и подхватили руки. И вынесли на берег так, как это сделала бы нежная волна. Я продышалась — и через полчаса уже не ощущала никаких последствий падения в воду. И даже более того: звон в голове исчез. Совсем.

 

Мой день рождения отметили у Яниса в таверне. Сережа подарил мне ожерелье из вулканических минералов, Полинка — горстку цветных камушков, ее родители — альбом ферейских фресок, а Лара — оберег из сердолика, название которого в переводе с греческого означает «камень из Сарды». Хозяин поставил нам на стол от заведения пару бутылок кристально чистого монастырского вина.

В оставшиеся дни на Крите мы с Сережей шли с утра на дикий пляж и оставались там до вечера. До тех пор, пока греческое солнце не сворачивало свои лучистые лепестки. Почти все время мы проводили в воде, чтобы в полной мере ощутить свою принадлежность морю. Наши тела прогрелись вдоволь и пропитались солью. Вдвоем нам было хорошо. Сливаясь с ним, я чувствовала себя сосудом, в котором плескалось море, или раковиной, в которой оно шумело.

Однажды на тропе, ведущей к круглой бухте, мы встретили цветы, развившиеся из бледных луковиц. Мощные розовые стебли венчали пирамидки из крошечных белых лилий с желтой серединкой. Один цветок я сорвала и принесла Полинке.

В последний вечер, ужиная в «Ариадне», мы говорили о судьбе минойской цивилизации. Макс почерпнул из интернета массу сведений на этот счет. Вот только никогда мне не узнать, вернулся ли мореплаватель Давед из Страны обезьян или его суда поглотила Большая волна. Зато прозрачным краешком сознания я ощущала, что 21 декабря 2012 года от Рождества Христова будет обычным зимним днем. И конец света эзотерики перенесут на неопределенный срок. Им не было известно, что над соседним с нашим мегаполисом в будущем феврале взорвется и рассыплется на множество осколков болид изрядного размера.

Космическую логику почувствовать можно — плыви себе по течению, огибая омуты и водовороты. Но не стоит пытаться ее понять, если не хочешь обратиться в пепел. Скрытое знание — магма в жерле вулкана.

В Ираклион нас с Ларой и наших питерских друзей доставили одним автобусом. Мы вместе стояли в длинной очереди к стойке регистрации — в аэропортах у греков вечно толчея и хаос. А на посадку питерцы ушли чуть раньше нас. Сережа, державший за руку Полинку, обернулся и махнул нам на прощание.

Над Санторином мы летели в темноте. Из иллюминатора я видела пунктирный полумесяц огоньков. А может, там мерцало неизвестное созвездие, да и под нами было вовсе не море, а небо.

Без света верх и низ, восток и запад, прошлое и будущее легко меняются местами.