Вы здесь

Урок мудрости

Рассказ
Файл: Иконка пакета 06_dosjan_urok.zip (15.11 КБ)

Дукенбай ДОСЖАН

УРОК МУДРОСТИ

Рассказ


Это, конечно, древний сказ, но он может послужить поучительной главой большой книги.
Давным-давно, тому уже несколько столетий, жил-поживал на благословенном Востоке в стране Балх некий мудрец, сочинитель двустиший-бейтов, басен, притчей, суфийско-философских трактатов, бессмертный творец «Маснави-йиманави» («Двустишия о сокрытом смысле») по имени Джалаладдин Руми, по прозванию Вдохновенный. Все свое время он, не зная устали и отдыха, проводил в хранилище рукописей, поскрипывая гусиным пером. Жил он аскетом, отказывая себе в житейских соблазнах и утехах. С утра до вечера самозабвенно корпел над трудами, натирая на пальцах мозоли от пера. В книгохранилище всегда царил сумрак, поэтому огонь в глазах мудреца-отшельника слабел с каждым годом. Со временем он и вовсе отрекся от радостей жизни, перестал обращать внимание на луноликих, крутобедрых соблазнительниц-гурий, стал совершенно равнодушен к богатству, роскоши, к еде, к дурманящим и веселящим напиткам.
Одна лишь страсть охватила все его существо: довести до людей, до всех единоверцев, вдохновенное слово своих поучений, сплести словесные узоры в назидание потомкам. И днями напролет покрывал он белые листы бумаги затейливой вязью.
Он изнурял себя за этим исступленным занятием: глаза воспалялись, руки немели, жилка на висках лихорадочно трепетала. Он все чаще забывал о еде и таял на глазах. Случалось, соседи, нарядившись в лучшие одежды, спешили в ханский дворец услышать словесное ристалище прославленных златоустов из всего мусульманского мира. И только он, Джалаладдин, забившись в свою одинокую келью, сидел, скрестив ноги и всей грудью навалившись на низкую подставку, и строчил-строчил, точно одержимый, забыв обо всем на свете.
Из далеких странствий вернулся знакомый торговец. Начал взахлеб рассказывать про диво дивное. «О, пропадаешь ты в мрачном заточении и не ведаешь, что творится на белом свете. А я в одной стране лицезрел ханский чудо-дворец с золотыми воротами. А в другой стране насладился танцами ста юных прелестниц, гибких, как лоза, и стройных, как кипарис. От их сладострастных движений у меня сердце таяло, как воск, и дурман обволакивал сознание».
Внимая рассказам удачливого торговца, Джалаладдин чувствовал, как плывет туман у него в глазах и перехватывает дыхание.
Однажды друг детства, известный кутила, решил проведать его. «О, почтенный Жаке, я испытал на удачу своего призового скакуна, которого пестую уже столько лет, — завел он с порога свою привычную песню. — И — представь — в байге у соседних туркмен он пришел первым. Приз — пять одногорбых верблюдов, груженных тюками и ведомых двумя рабами. Считай, одним махом стал падишахом! Дорогой Джалаладдин, пойдем ко мне, будь гостем. Сейчас же пошлю раба на базар за годовалым жирным барашком, и две мои наложницы покажут тебе, на что горазды. Одна сготовит плов с изюмом — пальчики оближешь, язык проглотишь; а другая изобразит танец живота — душа замлеет, ум помрачится». И так он, дьявол-искуситель, все это расписал, что у Джалаладдина греховный жар воспылал в груди и взор помутился. Тьфу, тьфу! От греха подальше! Не приведи Аллах, впадешь в искушение, смутит невзначай наложница-плутовка душу, обнажив огненные чресла, лучше уж скорее забиться в келью и, наспех ублажив утробу сухим толокном, писать свои книги, погрузившись в пучину раздумий о бренности бытия. Мысль, известно, рождает мысль.
Еле выпроводил незваного гостя. Вернувшись в свою келью, макнул в чернила и яростно застрочил по бумаге, нанизывая бусинки драгоценных слов. И в это время опять постучали в ворота. Пришел однокашник по медресе. Давно не виделись. По слухам, однокашник совершил паломничество хадж к священной Каабе, стал хаджой, обмотал голову белоснежной чалмой, прослыл убежденным, богоугодным суфи. Держа в полусогнутых руках длинные четки, чинно вошел в низенький дом, уселся на почетное место, скрестив, как истинный правоверный, ноги. Заговорил врастяжку, гнусаво, на манер знатных мулл: старайся — не старайся, стремись — не стремись, а все суета сует, если нет на то воли Всевышнего. Хозяин, как положено, заварил зеленый чай, разлил по чашкам. Гость пил не торопясь, степенно, с изюмом. «Э-э... — тянул гость, поправляя чалму на бритой голове. — Все бессмысленно, все преходяще, кроме истового служения Аллаху. Напиши сколько угодно мудрых книг, но глупца от рождения умным не сделаешь. Да-да!» Потом он глубокомысленно помолчал, дважды перебрал-пересчитал длинные четки. «Ну, я пошел. Вижу: во имя и славу Всевышнего и по его воле-распоряжению трудишься в поте лица. Иншалла, полагаю, ты на праведном пути. Но, сочиняя много книг, гляди, не лишись малого ума. Помни о благодеянии и милости Создателя». После этих слов он трижды пробормотал благодарственную молитву, помянул священных духов, прочитав подобающую суру из Корана.
Потом вновь поправил сдвинувшуюся на лоб чалму, огромную, как тюрбан, сунул ноги в остроносые азиатские калоши, пощелкал четками и, попрощавшись, отправился восвояси. От его досужих наставлений у Джалаладдина стало тесно в груди. Чтобы разогнать приторный дух святоши, проветрил келью, распахнув окна-двери. Лишь потом уселся в привычной позе, встрепенулся, снова взялся за перо и бумагу, продолжая выводить вязь вдохновенных слов.
Он давно задумал свою главную книгу. Увлеченный ею, в этот день даже не завтракал. Склонился над подставкой, застыл, словно сурок у своей норки, и загнулся вопросительным знаком. Напрочь забыл о себе и о времени. Видя, с каким самозабвением трудится Джалаладдин над своей новой книгой, как избегает встреч и праздных бесед, близкие знакомые и родичи, время от времени бывало проведавшие его, сохраняя приличие, старались не докучать и обходили его одинокую келью, украдкой вздыхая о его пропащей душе.
Мелькали-таяли дни, недели, месяцы и годы.
Однажды сидел Джалаладдин на домотканом коврике у края прохладного хауза во дворике и, по обыкновению склонившись над подставкой, писал. Вдруг за спиной послышался легкий шорох. Оглянулся и увидел скромно одетого, худощавого долговязого старца с посохом в руке. Поразил острый, как алмаз, горящий пытливый взор незнакомца. Казалось, он просвечивал тебя насквозь. Джалаладдин даже опешил в первое мгновение: что за диво, откуда взялся этот старец, не с неба же свалился, не из-под земли же выскочил. Так и сидел, разинув рот, не в силах шелохнуться. А старец, уставясь на него, неземным голосом спросил:
— Чем занят, мусафир-бедолага несчастный?
— Не мусафир я — писатель. Имя мое известно во всей окрестности и за ее пределами. Вот уже шесть лет пишу заветную книгу, которая, надеюсь, останется в веках. В ней я собрал мудрые изречения, изящные двустишия-бейты, занимательные притчи, задушевные слова, звонкие рифмы.
— Дай почитаю.
И старец властно протянул руку. Джалаладдин не сопротивлялся, не посмел возразить и послушно протянул пришельцу пухлую рукопись, а сам с удивлением подумал про себя: что происходит со мной, с чего я так оробел, словно провинившийся шакирд перед строгим наставником? И кто он такой, этот странник, чтобы, не поздоровавшись, не представившись, навязывать мне свою волю?! Непостижимо странное состояние! А святой старец, не преклонив колено, все так же стоя, быстро листал рукопись. Он пробежал глазами некоторые места и вдруг посуровел, помрачнел, будто черные тучи пробежали-промчались по его челу. Покачал головой, захлопнул толстый фолиант и швырнул его в хауз.
Джалаладдин обомлел. Видя, как его многолетний труд идет ко дну, вскочил, кинулся спасать книгу.
— Ты что, бродяга, спятил?! — вырвалось у него. — Как ты смеешь бросать в воду плод моих шестилетних усилий?!
Но суровый и властный старец поднял посох и спокойно изрек:
— Не горячись и не отчаивайся! Сейчас верну твою рукопись.
И тотчас ловко подцепил увесистый фолиант концом посоха, извлек его из воды и протянул на посохе владельцу. Джалаладдин схватил рукопись, точно спасенное дитя, прижал к груди, лихорадочно полистал страницы и еще более поразился: рукопись была суха, будто и не побывала только что в воде.
Что за чудеса? Видно, путник этот не из простых смертных. Может, святой дервиш? Чудодей? Джалаладдин словно онемел и почувствовал, что покорность овладела им.
— Книгу твою я бросил в воду потому, что узрел в ней ложные слова. Чтобы книга была правдива и обрела вечность, не засоряй ее фальшью, — назидательно изрек старец. — Фальшивое слово быстро забывается, а слово правдивое и искреннее остается в памяти навсегда. Постарайся это понять, раб божий.
— В таком случае труд, которому посвящено шесть долгих лет, я предам огню и начну писать заново. Пусть книга моя будет совсем уж худосочной и невзрачной, но от начала до конца правдивой. Это я вам обещаю, учитель.
Старец ничего не ответил, только склонил голову на правое плечо, расчесал пятерней длинную белую бороду и задумчиво уставился на закат. А потом густым, гортанным голосом изрек:
— Правдивых событий, глубоких мыслей, вдохновенных изящных слов недостаточно для того, чтобы написать хорошую книгу.
— Так что еще нужно, святой отец? Что еще требуется от меня? Я готов поклониться духам, обратить лик свой в сторону священной Каабы, стать прахом у твоих ног. Только научи меня, как написать хорошую книгу.
— Тогда следуй за мной, — сказал старец и пошел, широко размахивая посохом.
Джалаладдин спешно сложил в переметную суму-коржун пузырек с чернилами, бумагу, гусиное перо и последовал за старцем. Он так торопился, что даже забыл запереть дверь. Да и ворота остались распахнутыми.
Старец шел размашисто, не оглядываясь, до самого захода солнца. Потом они продолжили путь в сторону гор при свете луны. У Джалаладдина подкашивались ноги, ныли суставы, кружилась от усталости голова. Уже за полночь путники остановились и молча расположились у родника. Старец достал из сумы большую лепешку, разломил ее, макнул кусок в родниковую воду и начал есть, другой кусок подал спутнику. Поев, зачерпнул пригоршню студеной водицы, утолил жажду.
Посидели. Отдохнули. Ноги-суставы помяли. И снова тронулись в путь. Шли долго, гуськом, молча, все в сторону гор. Багряная луна, похожая на медный таз, уже померкла, поблекла. Светало, затрезвонили жаворонки. Когда путники взобрались на крутосклонный холм, занялась заря, открылся горизонт. Внизу, за холмом, простиралась долина. Вдали, в дымке, проступали очертания большого города. Старец посохом указал в его сторону.
— Город начинает просыпаться. Сходи в винную лавку в центре и купи бутылек огненной водицы. Я буду ждать тебя здесь.
Джалаладдин не поверил своим ушам. От неожиданности он весь покрылся испариной, глаза заслезились, а к горлу подкатил сухой комок.
— Вы что, мой таксыр-повелитель?! Меня же каждый встречный-поперечный в этом городе знает. Кто-то читал мои книги, кто-то слышал мои назидания-молитвы, другие встречали меня то в мечети, то на базаре, то на торжествах. Как же я при них зайду в греховное заведение и куплю дьявольский напиток?! Скажут, сбился с праведного пути. Спился. Свихнулся. Засмеют, ославят! Камнями закидают, мой учитель.
— В таком случае я не смогу быть твоим наставником, — нахмурился старец.
Джалаладдин через силу пролепетал:
— Ладно... повинуюсь.
Накинул на плечи чапан и потрусил с холма в город. Долго бродил по лабиринту улиц. Горожане спешили кто на базар, кто на площадь и в сад. Джалаладдин покружил вокруг винной лавки, затравленно озираясь вокруг и не решаясь войти.
Наконец, превозмогая себя, обратился к случайному прохожему:
— Милейший, вот тебе серебряная таньга, вынеси мне бутылек огненной водицы.
Сочувственно ухмыльнувшись, тот мигом уважил просьбу.
Джалаладдин обернул четвертную бутыль с поганой водицей подолом чапана и поспешил, хоронясь от прохожих, назад, к холму, где поджидал его святой старец. Не в силах унять дыхание, уставший, протянул бутыль наставнику. Был Джалаладдин горд и доволен собой, словно полководец, выигравший сражение.
— Я не приму от тебя это, — холодно отрезал старец. — Ты обманул и меня и себя. Сейчас же отправляйся в город и купи другую бутыль.
И с гневом протянул еще одну серебряную таньгу.
Джалаладдин в душе горько сетовал на свою доверчивость и послушность, на то, что сам себя поставил в унизительное положение. В самом деле, зачем он, как теленок на поводу, покорно пошел за этим долговязым странником? Кто он ему? Не разумнее ли было остаться дома, в тепле и уюте, возлежать на привычной лежанке и потихоньку пописывать заветную книгу? С чего это он поплелся за первым встречным, точно репейник, прицепившись к хвосту бродячего пса? Другого такого глупца на свете не сыскать.
Делать, однако, нечего. И побрел понуро Джалаладдин обратно в город. Опять долго кружил вокруг винной лавки. Наконец, ближе к обеду, выждав момент, когда схлынет поток страждущих гуляк, юркнул в лавку, купил бутыль вина и поспешно спрятал ее за пазуху. Из лавки выскочил, как ошпаренный, пугливо озираясь по сторонам. Кажется, никому на глаза не попался. Вдруг, откуда ни возьмись, вырос перед ним какой-то оборванец и этаким ехидным голоском полюбопытствовал:
— Почтенный Джалаладдин, что у вас там, за пазухой, бугрится?
— Да... бутыль с уксусом.
— А зачем вам уксус?
— Ну, тесто замесить... э... вредную живность травить... — поперхнувшись, пробормотал невпопад поэт, стараясь поскорее отделаться от назойливого прохожего. Тот с изумлением долго смотрел ему вслед. Джалаладдин с трудом взобрался на гребень холма и дрожащей рукой протянул старцу бутылек. А у старца вид по-прежнему мрачнее тучи.
— Вылей содержимое на землю! — сказал сердито. — На этот раз ты обманул и себя, и случайного прохожего. В третий и в последний раз повелеваю: вот тебе еще одна серебряная таньга, отправься немедля в город, в ту же винную лавку, купи красное вино и не заворачивай бутыль в подол чапана, не прячь ее за пазухой, а заверни в чалму и в таком виде доставь мне. Возможно, вино, расплескавшись, зальет тебе чалму и лицо — не беда. Исполни мою волю беспрекословно!
— Повелитель, пощадите! Ради чего все эти муки? — взмолился Джалаладдин. — Я потерял честь и достоинство, вы — свое время и несколько серебряных таньга. Ну, скажите, во имя чего все эти испытания?
Старец еще грознее насупился, и голос его прозвучал точно из-под земли.
— Ты хочешь написать бессмертную книгу?
— Конечно! Не ради этого разве терплю столько мук?
— Тогда иди и делай, как я велю!
И в третий раз потащился Джалаладдин в опостылевший город.
Шел, спотыкался и клял себя последними словами. Душа горела от позора и унижения. Сколько их развелось — всяких святош да шарлатанов! Только головы морочат простодушным смертным. То будущее предсказывают, то от напастей оберегают, то от сглазу охраняют, то страшилками пугают — и так и сяк дурят доверчивый люд. Неспроста сказано: за хаджой погонишься — он навьючит тебя, как ишака, за знатным господином последуешь — посмешищем в глазах людей станешь. Так оно и есть! Но от судьбы, видно, не уйдешь.
На этот раз не стал он кружить вокруг лавки. И на прохожих не обращал внимания. Прямиком направился к торговцу, сунул ему в руки серебряную таньгу, хрипло проронил:
— Подай!
Торгаш даже смутился:
— Что подать, любезный?
Джалаладдин указательным пальцем ткнул в ряд пузатых бутылей. Духанщик удивился пуще прежнего.
— Боже милостивый, с каких пор ты, любезный, увлекся этим шайтановым зельем?
Джалаладдин не ответил, только еще более насупился, ощетинился. Духанщик смерил взглядом знаменитого сочинителя, поразился его неопрятному виду и возбужденному состоянию, покачал головой, поцокал-пощелкал языком, но услужливо подал требуемое и даже проводил до выхода.
Выйдя из лавки, Джалаладдин размотал чалму, пристроил посередке бутыль с вином, покрепче обвязал носовым платком и вновь тщательно обмотал голову. На этот раз он пошел по улице не спеша. Он замечал, как прохожие, останавливаясь, изумленно смотрят ему вслед. Одни — молча, с укоризной; другие — похихикивая; третьи — вертя указательным пальцем у виска. Иногда он спотыкался, и тогда вино, выплескиваясь из горлышка, заливало ему чалму, лицо, стекало за ворот. К тому же и пот застилал глаза, и руки-ноги дрожали от усталости.
Чему быть — того не миновать. Сказано: пока не испытаешь на этом свете все муки-мученические, на тот свет не попадешь. Так и есть! Лучше бы провалиться сквозь землю. Он охотно пробрался бы сейчас к этому зловредному старцу по расщелинам, точно тварь ползучая, лишь бы не видели его позора люди. Теперь же дурная молва о нем пронесется по всем низовьям и верховьям:
«Слышали? Этот писака, учащий мусульманский люд уму разуму, вконец спился. Средь белого дня лакает вино. Да-да!»
«Совсем спятил, свихнулся. Ходит по улицам, завернув бутыль в чалму, и срамные песни поет. Да-да!»
«Под чапаном ходит нагишом, мудрецом слывет, ханжа! Когда подол распахивает — срам виден. Да-да!»
«А еще книги пишет, мудрецом слывет, ханжа! Да его книгами только подтираться. Да-да!»
И подобные слухи-пересуды, точно яд, проникающий в сердце, звенели-жужжали у самых ушей Джалаладдина.
Еле-еле вскарабкался на холм. Не человек — живые мощи. Размотал чалму, достал из нее ополовиненную бутыль вина, с тоской посмотрел на багрово темные пятна на белоснежном шелке. Робко и виновато протянул бутыль грозному наставнику. Тот посмотрел на него цепким пронизывающим взглядом. Лицо его на этот раз было доброе и одухотворенное. Глаза излучали сияющий свет. И весь он казался необыкновенно торжественным и величавым.
— Вот теперь пересилил самого себя. И отныне откроется тебе светлая дорога. И удача окрылит тебя. Помни, только в глубинах чистого сердца рождаются чистые слова.
Вскоре зашло солнце. Наползла с равнин сутемень. Она понемногу густела в ущельях и расщелинах гор. На краю небосклона повисла круглая багряная луна. На вершине холма, усевшись друг против друга, вели неторопливую беседу старец-наставник и поэт-шакирд. Старик достал из сумы пол-лепешки, испеченной в тандыре, отломил себе кусочек, остальное протянул Джалаладдину.
— На, ешь, весь день в бегах, вижу, изголодался.
Потом, когда шакирд умял лепешку, подал ему фляжку с родниковой водой. Из бутыли красного вина, которую с такими испытаниями приволок Джалаладдин из винной лавки, старец отпил всего глоточек, остальное тут же вылил, сказав:
— Пусть трава нальется соком.
Пустую бутыль старец сунул в дорожную суму. Потом сложил ладони перед лицом, пробормотал благодарственную молитву и испытующе посмотрел на своего шакирда.
— Смотри, Джалаладдин, мир погружается в ночь. Над нами плывет багряная луна. Под нами умиротворенно дышит земля. Благоухает трава. Сердца тысяч женщин и мужчин бьются сейчас в согласии, воздавая дань радости бытия. Многое в моих поступках, знаю, тебе показалось загадочным и странным. Попытаюсь объяснить самую суть.
Голос старца поначалу прозвучал тускло, глухо, но понемногу обрел силу, упругость и звучность, и с каждым словом Джалаладдин чувствовал, как неведомая сила разливается по жилам, как ширится грудь и крепнет дух, как учащенно бьется сердце и бодрость охватывает тело.
— Знай: полуписатель — трюкач, фокусник. Полулекарь — шарлатан. Невежда-мулла — вероотступник. Святоша-обманщик — фарисей. Полусуфий — слуга дьявола.
Старец умолк, долго вглядываясь в аспидно-черное небо, будто оттуда, со звезд, доставал жемчужины слов.
— Чтобы стать хорошим писателем и сотворить бессмертную книгу, необходимо крепко усвоить три урока. Первый: нужно избегать всяких ложных слов ради праздной забавы, корысти и мелкого житейского соблазна. Малейшая ложь убьет самый большой твой замысел и труд. Второй урок: когда пишешь, на донышке твоего сердца не должно быть ни капли сомнения в том, нужен твой труд людям или нет. Сомнения — туман, обволакивающий душу. Сомнения — шоры на очах творца. Сердце, окутанное сомнением, не способно творить высокое искусство. Необходимо иметь глубокое внутреннее убеждение: то, что ты пишешь, не сможет больше написать никто в этом мире. Это твой жребий, твое назначение и, кроме тебя, никому это не по плечу. И третий урок: чтобы добиться большой цели, необходимо выработать стойкий характер, перебороть, победить самого себя. Уверенность в себе, в своей правоте, и умение перебороть, победить самого себя — залог успеха. А трудолюбие и настойчивость — путь к нему. Неустойчивый характер, ветреность души не приведут к большому искусству, не возведут на вершины мечты, оставят тебя на полпути. Когда я в третий раз отправил тебя в город, ты проявил терпение, мужество и пересилил себя. Для истого мусульманина арак — поганое пойло, греховный напиток. Научись, мой мусафир-грешник, распознать подлость прежде всего в помыслах, в стремлении, характере и нраве.
Внимая этим словам, Джалаладдин почувствовал, как высшая истина вливается в его сердце, будто обрел он вдруг надежные крылья.
Отныне в своих писаниях он будет руководствоваться исключительно чистыми помыслами, сокровенным желанием сердца, подсказкой совести, святыней веры. И только. Ни одним лживым, лукавым, грешным, ничтожным словом не осквернит он свои книги. Ни за какие деньги, ни за какую славу не погрешит против Истины.
Джалаладдин низко поклонился Учителю, возблагодарив его за урок мудрости.
Между тем кудлатые тучи обложили предгорье и разразились мимолетным благодатным дождем.
Поразительно: святой старец продолжал сидеть на том же месте и оставался при этом сухим. А Джалаладдин немного промок. С этого момента он уверовал, что отныне его слова найдут дорогу к сердцам читателей, книги его обретут вечность, и из-под его пера родится великая книга Жизни.
Так пришел в мир знаменитый поэт Древнего Востока Джалаладдин Руми, по прозванию Вдохновенный, пленивший своим неувядающим искусством многие поколения благодарных читателей во всех уголках планеты.

100-летие «Сибирских огней»