«В день рожденья любви мне опять уходить...»

* * *

Александру Родионову

 

Здравствуй, Саша, здравствуй, светлый Родионов –

Лучший в мире барнаульский человек:

Лучше старых двадцати аккордеонов,

Лучше старых ста пятидесяти рек.

 

Здравствуй, сердце Александра Родионова…

Два ведра аквамариновых очей…

Ради князя дорогого, ради оного

Перейду сорокаградусный ручей.

 

Много лиц у нас, похожих на иконы,

Нарисованных болезнею любви,

Оттого так страшно действуют законы,

Запрещенные в родительской груди.

 

И не мы ли, Александр-снисходитель,

Пожалели центробежного врага,

Когда он с утра приветствовал обитель

Поцелуем вороного сапога?

 

И не мы ли пили жалобные слезы

Из старушечьих рабочих синих глаз,

Когда родина упала наша в бозы,

Не успев облобызать иконостас?

 

Во лесах, в полях и возле магазина

Все у нас одно и то же ремесло:

Долетят твои слова до Албазина,

По пути лаская каждое село.

 

Плачь, весна, ликуй по радио, подруга,

Спой нам с Саней барнаульский полонез –

Город Н. и город Б. найдут друг друга

И подпишут нашей жизни манифест.

 

 

 

* * *

Отчего в этом доме светло…

Это бревна прогрелись за лето,

Да еще два окна под ветлой,

Как глаза, переполнены светом.

 

Отчего на душе так темно…

Это кони мои под ветлою

Ливнем шелковых грив мне окно

Занавесили черной фатою.

 

По ночам меня душит ботва

За мои неуемные речи

И цветы – полевая братва –

Заплетают мне руки и плечи.

 

И в ночи полевая луна,

Протекая сквозь ситец оконный,

Своим красным вином допьяна

Напоит золотые иконы.

 

Или это бессонницы бред:

Это сам я качаюсь пред ними,

Это их исцеляющий свет

Сохраняет меня невредимым.

 

Отцвели кумачи на Руси,

Отошли комсомольские пасхи.

Светлый сонм деревенских святых

Пополняют слепцы и подпаски.

 

Не заглянет в окошко мой дед –

Он с шестнадцати лет враг народа.

И меня в этой горнице нет –

Я расстрелян среди огорода.

 

 

 

* * *

Я вернулся домой через зарево лет –

Слишком долгим был путь к переправе,

И глядит на меня темноглазый портрет

В золотой потемневшей оправе.

 

Прямо в сердце портрета пробита доска,

Болт забит и закручена гайка,

А открутишь – так хлынет такая тоска,

Что заплачет над озером чайка.

 

Может, друг мой, вернувшийся раньше меня,

Не простил мне девичью измену,

Или враг мой, укравший на счастье коня,

Подгадал мне шальную замену.

 

На Ивана Купалу в дубраву пойду,

Соберу все волшебные краски,

На купальной росе все цветы разведу –

Другарю, врагарю, златовласке.

 

Архилин и плакун, одолень и разрыв,

Бузина, мандрагор и крушина –

Пусть они засияют, улучшив в разы

То, чем здесь любовалась кручина.

 

В день рожденья любви мне опять уходить

И коня уводить к переправе.

Друг, невеста и враг будут долго следить

Из портрета в веселой оправе.

 

 

 

* * *

Я с детства боялся сиреневых глаз,

А верил в слегка золотые.

Мне нравилось то, что они, как оргазм,

Всегда были чуточку злые.

 

Когда ты в упор из обоих зрачков

Смотрела своими очами,

Из самых больших человеческих слов

Два самых прекрасных молчали.

 

И было вглядеться от счастья невмочь

В лица ее лунного очерк,

В котором светилась пожарная ночь

И школьных бровей беглый почерк.

 

И млеко по небу текло оболочь

Поэта в плеядах Стожаров –

Насквозь разнотравьем пропахшая ночь

С моею душой чуть дышала.

 

– Скажи мне, корова, ответь мне, Бодлер,

Что сбудется в жизни со мною:

Сиреневым цветом покроется ль сквер…

Иль жизнь – золотою золою?..

 

И теплый под вечер задует «калмык»,

И лошадь с глазами иконы

Подводит к тебе древнерусский ямщик

С улыбкой китайской мадонны.

 

Вторую ко мне он ведет под уздцы,

Качается лунное стремя.

И прошлое вспять потечет, словно ци,

Опять – в настоящее время.

 

Мы встретимся снова и в снег упадем,

Целуясь на Красном проспекте,

Опять потеряемся, снова найдем,

Чтоб встретиться в плюсквамперфекте.

 

В него мы вернулись, и снова стоим,

И шепчем два слова простые…

Из глаз моих льется сиреневый дым,

Текущий в ее золотые.

 

 

 

* * *

…В день рожденья Пушкина на речном вокзале

Я глазами встретился с гордыми глазами,

 

Я с глазами встретился, они мне приказали:

А ну беги быстрей ко мне, а то зальюсь слезами.

 

Я купил у бабушки кукушкины слезки,

Я купил у дедушки значок КПСС,

 

С бабушкой и дедушкой мы оказались тезки,

И один на четверых Георгиевский крест.

 

Обвенчали они нас, словно были дети мы,

В этот наш прощальный час стали нам свидетели.

 

А мы тоже их свели: она как Анна Снегина

Стала верною женой дедушки Онегина.

 

Что мне делать? Как ей быть? Как нам злоупотребить

Этим достоянием – нашим расставанием…

 

Слезы плакали из глаз, бежали спорадически,

Мы обнялись: она и аз – светло, как в День родительский.

 

Я метался, я стонал, плацкарт губами склеивал,

Снова рвал и покупал билет – листок у дерева.

 

Но тут взглянули на меня две слезы кукушкины:

…Ее звали как меня, а меня как Пушкина.

 

 

 

* * *

По урезу воды,

Красным ветром печали гонимый,

Шел с войны человек, капитан бронетанковых сил,

В деревенскую грудь был навылет он пулей ранимый,

А вторую, без памяти, в горькую душу впустил.

 

По урезу воды

Лист подбитый, теченьем влекомый,

Все ж прибился туда, где стояла ветла,

Но она прижимала огонь незнакомый,

Не дождавшись его, уж сгорела дотла.

 

По урезу реки, у воды,

Хрупким ветром разлуки гонимый,

Шел с войны человек, и была ему боль не остра.

Он вернулся домой, своей светлой любовью хранимый.

А навстречу ему на войну шла жена-медсестра.

 

 

 

АЛЕКСАНДРОВСКОЕ ПОЛЕ

 

Поймать стрижа. На шею крепко сесть.

Шепнуть: вали до площади Свердлова.

Осуществим, мой друг, святую месть

И отомстим за Толю Соколова.

 

Он здесь ходил. Его менты встречали.

Пытались укротить. Он боком отвечал.

Они его ни разу не читали,

А он на них анапест изучал.

 

Стриги же, стриж, сей воздух золотой,

Сгустившийся над куполом собора,

Чтоб из Оби, по небу разлитой,

Пролился свет от княжеского взора.

 

Он здесь ходил. Он здесь переплавлялся

В поездках в золотой Каракорум,

С Покрышкиным и Плитченко встречался

На площади Свердлова, там, где главный чум.

 

И эта Александровская площадь –

Царя, поэта, князя и пилота –

Да будет есмь, когда поэт восхощет! –

Я ж завожусь всегда с пол-оборота.

 

И хлынет Обь в Спартаковское русло –

Омыть и залечить сей родовой плацдарм.

Лети, лети, мой стриж, и расскажи изустно

Про Сокола, который сострадал.

 

Его стихи – таких на свете нет.

Его слова – никто их не умеет.

Поймать стрижа. И там, где жил поэт,

Притормозить над сердца мавзолеем.

 

И через все «Невразумительные годы»

«Осенних птиц» мы слышим долгий крик

Над «Крепостью», где храма облик гордый

Вернулся к нам: на русский «Материк».

 

 

 

ИВАН И ПРАСКОВЬЯ

 

Мама идет с покоса,

Отец бредет с войны –

Встречались у откоса,

Оба с чувством вины.

 

Мама идет из школы.

Отец вытирает коня.

Прямо за частоколом

В море течет Иня.

 

Мама наденет платье.

Поедет узнать до конца

О том, как погибли братья

И где расстреляли отца.

 

Мама ведет корову –

Снег по колено – в рай.

Я вспоминаю снова:

Это был месяц январь…

 

Отец, не сказав ни слова,

Ведет коня за ней в рай.

Я вспоминаю снова:

Это был месяц май…