Василька

Время шло к обеду. На кухне суетились две хозяйки, обе в одинаковых вышитых передниках, на головы повязаны одинаковые косынки. Младшая из них, девочка лет восьми-девяти, толкла в кастрюле только что сваренную картошку, старшая, дородная женщина бальзаковского возраста, месила тесто.

Возле них вертелся белобрысый мальчуган лет четырех с мухобойкой в руке. Он оглядывался по сторонам в поисках мух и, увидав добычу, пускался на ее уничтожение. Каждый его промах сопровождался оскорбительными эпитетами в адрес насекомых:

— Ну козел!

— Василька, не мешайся тут! — одергивала его мать. — Иди в зал, а то разобьешь что-нибудь.

— А там нет мухов, я их там всех убил.

Послышался удар мухобойкой, звон падающей посуды. Убитая наповал муха отлетела и плюхнулась в миску с молоком, стоявшую на столе.

— Ну мам!.. — возмутилась девочка.

— Чертенок ты белобрысый!

Мать обезоружила истребителя мух и шлепнула его по заднице его же оружием. Удар вышел не сильный, но веселый проказник тут же превратился в обиженного нытика, тщетно пытающегося выжать из себя слезу. Он насупился, нахмурился, скривил губки, как это умеют делать дети и капризные дамы. Шлепок был слабоват для рева или плача, но надо было как-то выразить свой решительный протест против наказания, явно несоразмерного, по мнению Васильки, тяжести содеянного, поэтому мальчуган просто негромко заныл через силу, пытаясь вызвать к себе хоть немного жалости.

— Доча, это молоко вылей котенку, а другое налей и поставь греться.

— А? — Василька навострил уши, перестав ныть. — Се говолись?

— Мама, а почему в картошку надо горячее молоко лить, а не холодное?

— Если лить холодное, то пюре получится жидким и серым, невкусным, а если теплое, то пышным, воздушным.

— А? — Мальчуган вновь прервал нытье и напрягся. — Се сказала?

— Да не тебе, постреленок, — повернулась к нему мать. — Любопытный такой, все тебе слышать надо!

Озорник снова заныл, а мать взяла огромную чугунную сковороду и поставила на плиту.

— Папка, наверное, опять поздно придет, — высказала предположение девочка.

— Если вообще придет, — пробурчала хозяйка. — Сейчас я буду раскатывать лепешки, а ты жарь их на сковороде, — сказала она дочери.

— А? Се говолись?

Видя, что на него не обращают внимания, и поняв, что нытьем женщин не одолеть, Василька перешел к шантажу.

— Не хотите со мной зыть, и не надо! — забубнил он. — Вот уеду в Маклаково, будете знать!

— Езжай-езжай, хоть сегодня, — ответила мать, раскатывая тесто. — В какую сторону ехать, хоть знаешь?

— Туда. — Мальчик живо и уверенно ткнул пальцем в окно.

— Кто тебя там кормить-то будет?

— А се? — насупился постреленок. — Я сам буду кусать.

Хозяйки были увлечены стряпней, поэтому не обратили внимания на слабый гул автомобильного двигателя и не услышали звука отворяемой калитки. Лишь когда в сенях послышались шаги, старшая промолвила:

— Вот и папа приехал.

Шалун тут же преобразился. Он забыл свою роль несправедливо наказанного, побежал в зал, выскочил оттуда с игрушечным пистолетом в руке и, увидев вошедших, закричал:

— Тах-тах-тах!

Потом осекся, выкатив глазенки, и заверещал:

— Мама! Это не папа, а какой-то сюзой дядя! — И так же стремительно убежал на кухню под мамину защиту.

Из кухни выглянула мать. Она увидела вошедших, и лицо ее расплылось в улыбке, а в глазах сверкнули озорные искорки. Глаза у нее смеялись всегда, даже когда она сердилась или ругалась.

— Ой! Кто к нам приехал! — воскликнула она и принялась осторожно обниматься со старшим гостем, боясь запачкать того в муке. — Давно носу не казал — зазнался, поди, городской!

Она потрепала по голове младшего из пришедших:

— А Валерка-то как вырос! — повернулась к сыну и сказала: — Никакой это не чужой, а твой родной дядя Коля. Он всех заколет, переколет, выколет! — поддразнила она брата детской дразнилкой. — Иди, Василек, поздоровайся с дядей.

— А тетя Катя всем накатит, перекатит, выкатит, — не остался в долгу Николай. — Ну, привет, бультинчик¹! — обратился он к подбежавшему малышу и протянул руку: — Давай знакомиться. Я дядя Коля, а ты кто?

— Ты бультинсик, и я бультинсик, — ответил мальчуган и хлопнул по протянутой руке.

— А годиков тебе сколько?

Мальчуган не удостоил дядю ответом, он резко повернулся и с криком: «Сикать, сикать!» — побежал к двери, где стоял детский горшок.

— Да недосуг все было приехать. Время-то какое, сама знаешь, — оправдывался перед сестрой гость. — Все по командировкам, только успевай крутиться. Я ведь по случаю — Ленку отвозил к ее родителям, теща сильно захворала. Заодно и вас решил навестить. А хозяин где?

— Да пьет, небось, где-нибудь опять. Где еще ему быть? — Катерина всплеснула руками: — Да вы проходите, располагайтесь! Я как раз стряпала. Подождите чуток, и пообедаем. Генка, авось, к обеду подойдет, если еще не надрался где-нибудь.

Николай выложил из сумки гостинцы, передал сестре и направился в зал, осматриваясь. Проходя мимо кухни, увидел возле плиты племянницу.

— Привет, — поприветствовал он юную хозяйку. — Ты — Люба? Младшая, да?

— Да, — подтвердила та. — Здравствуйте.

— Как ты выросла! Ты меня не помнишь, скорее всего. Маленькая была еще, когда я последний раз приезжал.

— А я вас по фотографии знаю, — заулыбалась девочка. — Из альбома. Где вы с мамой вместе стоите.

— А старшие где?

— Вера у бабушки гостит, — ответила за Любу мать, — а Надюшка где-то с девчонками бегает, на речке, наверное.

— Катька! — раздалось уже из зала. — А что, Генка часто бухает?

— Да, почитай, каждый день балдой, — донеслось из кухни. — А то и совсем вдрабадан напивается. Зимой еще не так, а летом — алкаш алкашом. И куда в него эта водка лезет?

— Пойду я покурю, — сказал Николай сестре. — Не буду вас отвлекать, а то не получится ничего.

Он вышел во двор, сел на крыльцо в тени, закурил. Во дворе все было по-прежнему, как и десять, и двадцать лет назад. Возле забора нежились гуси, изредка пощипывая растущую рядом траву, в сарае топтался теленок. Около сарая была насыпана куча фуражного зерна, на нее взобралась курица и не спеша клевала. Да не все подряд, а тюкнет клювом пару раз, потом старательно поскребет лапками и лишь тогда опять клюнет...

Николай усмехнулся. Зерна ведь море, но хохлатка выбирала самые лучшие, крупные зернышки. Ведь и мы тоже не щелкаем все семечки подряд: сначала берем самую большую, а в конце остается мелочь.

Из дома выскочили мальчишки. Василька побежал по двору, на ходу крутя рукой, как пропеллером, изображая самолет. За ним едва поспевал сын Николая Валерик. Гуси возмущенно загоготали и кинулись врассыпную, курица, кудахча и хлопая крыльями, убежала в сарай.

— Ты куда собрался? — окликнул сына Николай.

— Сбегаю к Дюше, узнаю, как там он.

— Погоди. Поедим, потом пойдешь.

— Да я быстро.

— Ага, знаю я твои «быстро»! Ищи потом тебя в соседних деревнях. Пообедаем, и ты свободен, как волны в море. Да и дома его, поди, нет, дружбана твоего. В такую жару кто же дома сидит?

— А я, когда маленький был, боялся теленка, — подбежав к дяде, сообщил Василька. — Думал — укусит.

— Ну, — серьезно поинтересовался дядя, глядя на этого крошечного мужичка, — а теперь, конечно же, ты большой?

— Да, — не задумываясь согласился мальчуган.

— Папка-то где?

— На свалке.

— На свалке? — удивился дядя, пытаясь угадать, где в окрестностях села образовалась свалка. — Что ему там надо?

— Нисево не надо, малину повезли. Он всегда там с алкаской, иногда и спит там.

— У алкашки?! — не поверил Николай своим ушам и крепко задумался.

— А это у вас «калина», да? Как у алкаски? — Василька показал на машину.

— Никакая не «калина»! — обиделся Валерик за отцовскую иномарку. — У нас «тойота-кроун».

— Клоун, да? Клоун?

— Сам ты маленький клоун! — захохотал Николай, сообразив наконец-то, что зять работает на сварке с напарником Аркашкой и сегодня они зачем-то повезли туда Аркашкину жену Марину.

Он сгреб в охапку племянника и стал его тискать.

— Кем, интересно, станешь, когда вырастешь?

— Когда я выласту, я больсым клоуном стану и куплю такую зе масыну.

— А где деньги возьмешь на машину?

— На лаботе, — удивился мальчуган такому глупому вопросу и не понял, почему дядя опять засмеялся.

— А работа где? — продолжал пытать Николай.

— На свалке, где зе есё?

Тем временем хозяйки на кухне трудились вовсю. Мать скатала большую толстую колбасу из теста и теперь, порезав ее на множество кусочков, раскатывала их в лепешки размером с тарелку. Дочь пекла эти лепешки на раскаленной сковородке, прижимая вилкой появляющиеся на тесте пузыри, переворачивала, внимательно следя, чтобы лепешки не подгорели. Каждую готовую лепешку она снимала и клала на полотенце, расстеленное на столе.

— Доча, достань из холодильника масло.

Люба отрезала кусок масла, положила в металлическую миску и поставила на горячую плиту. Когда все лепешки были готовы, мать и дочь стали их начинять картофельным пюре, складывать пополам и смазывать со всех сторон растопленным маслом при помощи метелки из птичьих перьев.

— Давайте к столу, пока не остыло! — наконец донеслось во двор из окна, задернутого марлей, и Николай с сыном направились в дом.

Николай проследовал к рукомойнику со словами:

— Нах дер арбайт фор дем ессен хенде вашен нихт фергессен².

Валерка двинулся за отцом.

Посреди стола стояла большая тарелка со стряпней, рядом — миска с растопленным маслом. Такое блюдо не могло обойтись без малосольных огурчиков, соленых помидоров, маринованных опят, квашеной капусты, соленой черемши со сметаной — все это также было на столе.

— Ого! — удивился Николай. — Что это за чебуреки картофельные? Никогда таких не видел, тем более — не ел.

— А это блюдо татарской кухни, кыстыбый называется. Золовка из Набережных Челнов гостила позапрошлым летом, научила. Стряпается легко и быстро, компонентов-то всего — тесто и картошка. Макайте в масло и ешьте, хотите — с огурчиками, хотите — с грибочками.

— Какое название своеобразное, — заметил Николай. — Слово с тремя буквами «ы». В русском языке таких слов нет.

— Ешьте, не стесняйтесь! — угощала Катерина. — Может, и наш папа к обеду подойдет... Ой, — вскочила она, — совсем забыла! Коля, может, пропустишь стопочку за встречу?

— Не, — замотал головой брат с набитым ртом, — я же за рулем.

— Сегодня, что ли, поедешь? — обиженно спросила сестра.

— Да нет, завтра поутру. Но мало ли... Чтобы «выхлопа» не было.

— Ну до завтра все выйдет, чего уж там!

— Да нет, не надо. Потом ведь с Генкой всяко-разно придется пропустить по стопарю.

— Да он еще неизвестно, придет или нет.

В сенях послышался топот, дверь распахнулась, и в кухню с важным видом вошел Василька, держа на ладони дохлого утенка.

— Во! — заявил он гордо. — Его надо позалить.

— О господи! — всплеснула руками мать, увидев такое и не зная, как на это реагировать. — Этого еще не хватало! Где ты его раздобыл?

Николай же повел себя адекватно.

— Ну конечно же, пожарим, какой разговор! — Он вскочил со стула, взял Василькину «добычу» и бросил ее в мусорное ведро.

— Вечером обязательно пожарим с картошкой. А пока давай помоем руки, и садись с нами кушать кыстыбый.

 

Он подвел маленького «добытчика» к рукомойнику и помог ему тщательно вымыть ладошки. Потом пододвинул к столу табурет и скомандовал:

— Садись, кормилец.

Василька проворно вскарабкался на табурет, взял со стола ложку, зажал ее вертикально в кулаке и протянул руку в сторону Валерки:

— Помелимся?

Тот, подыгрывая, протянул свою вилку.

— Цем тебя, цем меня! — заявил Василька. Потом потянулся в сторону дяди: — А с тобой помелимся?

Дядя тоже охотно поддержал игру.

— Цем меня, цем тебя! — вынес резолюцию малец.

Валерка быстро съел свою пару кыстыбыев, отказался от чая и, пробурчав полным ртом благодарность, вышел.

Люба поела, попила молока и встала из-за стола. Взялась было за мытье посуды, но мать остановила ее:

— Оставь, доча, пусть стоит. Вечером затопим баню, там и помоем в горячей воде.

Потом Катерина спохватилась, взяла с полки вазу с черешней и поставила на стол.

— Совсем забыла про твой гостинец, — извинилась она перед братом и опять обратилась к Любе: — Кушай, доча. Дядя Коля привез.

Девочка взяла горсть ягод и оставила маму с гостем не спеша пить чай, делиться воспоминаниями и новостями. Василька, не обращая внимания на взрослых, по одной уплетал черешню.

Николай, сам будучи родителем, получал больше удовольствия не от поедания лакомства, а от созерцания, как его поглощают малыши. Так совсем крошечные котята или щенки лакают сметану, забыв обо всем на свете, пища от восторга, фыркая, забираясь передними лапками в блюдце, мотая мордочкой и изо всех силенок сопротивляясь, если кто-то вздумает лишить их этого счастья. Вся вселенная для Васильки сейчас сфокусировалась на вазе с черешней, стоявшей в середине стола. Со словами «есё одну, да и все» мальчуган тянул ручонку к ягоде, брал не первую попавшуюся, а, как недавно курица во дворе, выбирал самую большую, засовывал в свой крошечный ротик и начинал там перекатывать, а потом сосредоточенно жевал, уставившись куда-то в пустоту. Он даже не замечал, как внимательно следит за его мимикой дядя, лишь изредка щурил глазенки то ли от удовольствия, то ли от имевшейся в черешне кислинки. Проглотив лакомство, малыш вынимал изо рта косточку, клал ее перед собой на стол, замирал на мгновение, потом возвращал свой взгляд на вазу и со словами «есё одну, да и все» тянулся за новой ягодкой, с детской наивностью веря, что уж она-то действительно последняя.

Катерина в это время с подробностями рассказывала о наболевшем, изливая брату свое бабье горе, а Николай слушал и вставлял редкие реплики. Что зять бухает, ему было известно давно. Но раньше Генка пил «как все» и особых хлопот никому не доставлял. А в последние годы гулянки следовали одна за другой, к тому же по пьяному делу зять устраивал всевозможные дебоши, выплескивая свою пьяную энергию на собутыльников. Бывало, доставалось и окружающим.

— Вас-то не гоняет?

— Да упаси господь! — махнула рукой Катерина. — Дома он вроде ничего, и детей не обижает. А уж Василия любит, аж умереть готов на месте! Ведь все попрекал, что одних девчонок рожаю, о наследнике мечтал. Бывает, отругает Васильку, тот хнычет, а сам бубнит: «Папа холёсий, папа холёсий». Ну тут Генка прямо не может сдержать своих чувств, слыша такое!

Николай усмехнулся. У его сестры одна за другой родились три дочери: Вера, Надя, Люба, а зять, как и всякий правильный мужик, хотел сына — продолжателя рода. И хотя хорошо знал, что баба родит того, кого ей мужик сделает, однако ворчал на супругу, упрекая ее в самоуправстве.

— Сначала надеялась, дети пойдут — одумается, — продолжала делиться своей бедой Катерина. — Куда уж там! Говорил: «Вот родишь сына — завяжу», даже клялся: мол, гадом буду. Родила — так он на радостях в запой ушел, свекор нас с Василькой из роддома забирал. Так вот.

Брат слушал и сочувствовал: ему ли не знать проблем сельских мужиков. Увлечений никаких, кроме рыбалки, да и то не у всех. Вот и спаивают один другого. Сначала один помогает приятелю что-то сделать по хозяйству, хозяйка ставит им пузырь, оба пьют. Потом второй идет помогать первому что-нибудь починить, раскрутят хозяйку на выпивку, и опять пьют. А без пузыря в деревне никакая работа не идет; даже если договорились о деньгах, то пузырь все равно надо ставить.

— Я ему и лечиться предлагала, — продолжала сестра. — Ни в какую: я, говорит, не алкоголик. И плакала, и ругала его — бесполезно.

— Не-е-е, такое не сработает! — поддерживал беседу брат, в то же время размышляя, как бы помочь делу. — У него, видать, уже другая стадия наступила. Для него теперь дороже бутылки нет ничего. Уж сколько у меня корешей спились...

— А что делать? — В голосе Катерины послышались слезы. — Вот хоть бы ты с ним поговорил, что ли! Тебя-то он послушает, он ведь тебя уважает, даже гордится тобой.

— Да безнадежное это дело, — отмахнулся Николай. — Горбатого могила исправит, а алкаша — две. — Он продолжал в задумчивости: — Тут что-то другое нужно, экстраординарное. Не поможет — тогда точно в наркологию... Если он, конечно, согласится. Терциум нон датур.

— Чего? — не поняла сестра.

— Третьего не дано, — перевел он с латыни и добавил многозначительно, подняв указательный палец вверх: — Третий закон логики!

Николай вдруг вспомнил один случай, то ли от кого-то услышанный, то ли где-то вычитанный, и решил его рассказать сестре.

— Знаешь, тут может какой-нибудь мощный стресс помочь, — начал он. — У одной бабы тоже мужик так сильно алкашил, спасу нет. Что только она ни делала с ним — все бесполезно, за бутылку он был готов продать и Родину, и партию. И вот однажды поздно ночью притащился еле-еле и тут же, не дойдя до кровати, вырубился. Жена его ночью проснулась от страшного рева. Кто-то под кроватью орет благим матом, аж в соседней деревне всех переполошил, и колотит снизу по днищу, а кровать деревянная была. Ну баба тут же вскочила, свет врубила — а под кроватью мужик ее орет, бьется в истерике. Видимо, закатился туда во сне. Выполз, глаза как у бешеного таракана. — Николай скорчил рожу, какая, по его мнению, бывает у бешеных тараканов, и, жестикулируя, продолжал: — Волосы дыбом торчат, как проволока, в штанах мокро... Насилу его успокоила. Оказалось, приснилось ему, что он помер и его похоронили. Проснулся — темно, холодно. Руками повел — сбоку дерево, сверху, снизу — дерево! Он и решил, что в гробу лежит, что его похоронили живьем. Вот это, скажу я тебе, стресс! Как он только кони не двинул там от страха...

— Ой, как интересно! Ну и что дальше-то? — Катерина с нескрываемым любопытством уставилась на брата.

— Ну что-что, — на ходу сочинял тот, потому как не помнил, чем закончилась история. — Мужик тот кое-как оклемался — боялись, что умом тронется, — но больше в рот даже пива не брал, пропало желание напрочь.

— Это ж надо ведь так! — качала головой сестра.

— А уж баба рада-радехонька! Говорит, мол, лучше пусть умом тронется, чем так пить.

— И правда, — согласилась Катерина. — Да я-то что, в гроб своего должна, что ли, положить, чтоб его стресс пробрал?..

— Да нет, — прихлебывал чай Николай. — Я для примера сказал. Просто сильное эмоциональное потрясение способно включить некие скрытые механизмы. А как?.. Тут уж ничего посоветовать не могу. Вот у нас в армии Олег Тряскин с вертолета упал при десантировании. Жив остался, не покалечился даже, но с тех пор начал хорошие стихи писать, хотя раньше такого за ним не наблюдалось. Во!

Съев последнюю ягодку, Василька оглядел стол, нет ли поблизости еще одной вазы с таким же содержимым, а Николай пожалел, что не выложил все три килограмма: он хотел продлить удовольствие и посмотреть, сколько ягод еще может вместить это крошечное брюшко.

— Ну ладно, спасибо за угощение, — встал он из-за стола. — Все было, как всегда, очень вкусно и сытно. Никогда не ел такого блюда, проще только пареная репа.

Тут Катерина обратила внимание на пустую вазу и всплеснула руками:

— Все схомячил один, проглот маленький! А другим что?

Малыш глядел на мать невинными глазами, в которых можно было прочесть: «Ну я же всего по одной брал, они сами незаметно кончились».

— Да не волнуйся, — смеясь, заступился дядя за «маленького проглота», — я же много привез, всем хватит. Очень уж соблазнительно уплетал, не хотелось даже останавливать. — И передразнил племянника, погладив по голове: — «Есё одну, да и все».

Николай вышел во двор и остановился в раздумье, помочь сестре по хозяйству или сперва сходить на речку. Рассудив, что работа не волк, а солнце ждать не будет, решил сначала искупаться.

Когда он проходил мимо гусиного выводка, расположившегося возле ворот, гусыни заволновались, гусята подняли гвалт, а гусак зашипел, вытянул шею вперед и смело двинулся в атаку. Николай замедлил шаг, следя за действиями атакующего: он знал, что тот не посмеет вступить в неравный бой, а поняв, что его не боятся и угрозы выводку нет, сделает вид, что просто хотел пощипать травку возле ног прохожего.

Действительно, приблизившись к неприятелю, гусак остановился, лениво дернул травинку-другую, а потом повернулся, гордо двинулся в сторону своего выводка и загоготал, трубя победу: мол, смотрите, ребятишки, как я вас защитил от этого громадного двуногого монстра, лишенного перьев! А гусята дружно похвалили отца-защитника: мол, папа, ты у нас герой.

В детстве, когда его привозили в деревню к деду, Колька панически боялся всякой живности: «кусучих и бодучих» коров, новорожденных телят, казавшихся огромными чудищами, гусей, которые норовили ущипнуть за пятки. Со временем он осмелел, поняв, что телята и овечки сами его боятся, а коров можно напугать хворостиной.

Однажды он увидел, как большие деревенские мальчишки просто хватали гусака за шею, раскручивали и швыряли прочь от себя. Но когда он сам однажды так поступил с гусаком, то получил от деда строгое внушение, что гусь — птица ценная, авторитетная, охраняет свое семейство, а когда-то давным-давно гуси даже Рим спасли. Что такое Рим, Колька в то время не знал, но гусей зауважал и с тех пор не обижал больше.

 

Валерка прибежал во двор, ведя за собой ватагу деревенских ребятишек. Сказал им:

— Я быстро! — скрылся в доме, но уже через минуту выскочил в кимоно. — Вот, глядите! — И стал показывать то, чему успел научиться в секции карате. — Фу-фу! — резко выдыхал он, делая очередной блок. — Кия! — выкрикивал, нанося удары воображаемым противникам. А порой произносил непонятные фразы: — Гедан барай... Сан ран зуки... Маваси кери... Зенкутсу дачи! — и прочие.

Мальчишки с восхищением смотрели на городского каратиста.

— Пойдем сегодня Зосю колотить? — предложил один из пацанов.

— А кто это? — поинтересовался Валерик.

Тут деревенские, перебивая друг друга, стали объяснять, какой Зося мерзкий и гадкий и почему его непременно надо поколотить.

— В общем, козел он, — заключил старший из пацанов и сплюнул с нескрываемой неприязнью.

Валерик не рвался в бой, исход которого был для него неочевиден, ведь он не знал, насколько силен соперник. Поэтому ответил уклончиво:

— Я сегодня не в форме.

Потом, вспомнив слова тренера, что предотвращенный поединок — выигранный поединок, добавил в свое оправдание:

— Еще не восстановился после городских соревнований.

— А кирпичи рукой разбивать можешь? — спросил высокий чернявый мальчуган в бейсболке.

— «Учи ваза» называется, — авторитетно заявил Валерик, тем самым давая понять друзьям, что прием ему знаком. — Пока нам сенсей не разрешает это.

— Кто-кто?

— Сенсей. Тренер, значит, — пояснил Валерик и начал заливать: — Это только с черным поясом можно делать.

— А у тебя какой? — поинтересовался чернявый.

— Пока коричневый, — соврал Валерик, пряча глаза. Потом, бросив: — Погодите, я щас! — опять юркнул в дом.

На этот раз он выскочил во двор с нунчаками.

— Во, видали? Как у Брюса Ли!

— У Захарки тоже есть Брюс Ли, — вставил слово самый младший из мальчишек, услышав знакомое словосочетание.

— А ты хоть знаешь, кто такой Брюс Ли? — пренебрежительно поинтересовался Валерик, глядя на него сверху вниз и втайне ломая голову, откуда у какого-то Захарки мог появиться легендарный кунфуист.

— Нет, — с достоинством ответил малец и, чтобы городской не очень-то задавался, повторил: — Но у Захарки он тоже есть.

— Да это у его брата на футболке изображен Брюс Ли, — объяснил чернявый пацан в бейсболке. — Вот он и говорит.

Валерик попросил всех отойти подальше и стал крутить «восьмерки» своим спортивным оружием, комментируя:

— Во, во! И че ты мне сделаешь? И спереди защищен, и сзади ко мне не подойдешь. Вот так-то!

Он закончил махать нунчаками под восторженными взглядами зрителей, потом что-то вспомнил:

— А, вот еще!

Пошел под навес, осмотрелся по сторонам, подобрал кусок веревки длиной около трех метров и, проворно взобравшись на поленницу, привязал его конец к подстропильной балке, спустился и из нижнего конца смотал небольшой узел на уровне своего роста.

— Во, глядите! — Он начал резко лупить своим оружием по висевшему узлу. Его нунчаки по очереди выскакивали из-под мышек и точно попадали в узел, вынуждая тот отлетать в сторону.

— Ну как? — ждал аплодисментов исполнитель.

— Классно! — выдохнул один из мальчишек.

— Вот это да! — вторил другой.

— Мне бы так! — с завистью молвил чернявый в бейсболке.

 

Вернувшись, Николай взялся помочь по хозяйству сестре, пока та с дочерью возилась в огороде. Он накачал воды во все имеющиеся во дворе емкости, наносил в баню, в дом, покормил скотину, потом пошел в дровяник, чтобы наколоть дров. Болтавшаяся на балке веревка мешала замахнуться колуном, а порой била по затылку, поэтому Николай влез на чурбак и укоротил ее, подтянув петлю повыше.

Он не без удовольствия колол поленья и думал, что, в сущности, бабье счастье на трех китах держится: «чтоб не пил, чтоб любил, чтобы деньги приносил». Если с двумя последними «китами» у его сестры проблем не было, то с первым, видимо, все гораздо хуже, а значит, вскоре может и с третьим возникнуть беда, когда не в семью тащат, а из семьи.

Наколотые дрова он занес в баню, в дом, а оставшиеся сложил в поленницу.

Николай, безусловно, знал, где можно найти зятя, и ему было нетрудно на машине съездить в гараж, куда Генка отправился «на свалку с алкашкой», как высказался Василька. Но его не привлекала перспектива встречи с местными алконавтами, которые были бы рады отметить его приезд за его же счет.

Николай любил поспорить с Генкой по каким-нибудь злободневным вопросам. Разделяя в целом жизненное кредо зятя, он всегда вставал ему в оппозицию и провоцировал на спор, просто чтобы выяснить, насколько аргументированно Генка может отстаивать свою позицию.

Отец Геннадия был ортодоксальным марксистом-ленинцем, каких полвека назад называли «настоящими коммунистами», и привил свои взгляды сыну. С развалом великой державы рухнули и коммунистические идеалы, что болезненно сказалось на Геннадии. Николай же, успев освоиться в новых экономических реалиях, жизнью был доволен, преуспевал в бизнесе и возврата в «светлое коммунистическое прошлое» не желал, о чем говорил прямо и этим порой просто бесил своего зятя. Но если Генка был уже поддатым, то Николай подобных тем старался избегать, дабы не обострять классовую конфронтацию. И сейчас он надеялся, что можно будет уехать, не повидавшись.

Вечером все помылись в бане. Парился только Николай, поэтому пошел первым и с остервенением хлестал себя веником, взобравшись на самую верхнюю полку. В ковшик с водой он добавил несколько капель экстракта эвкалипта, поэтому по всей парной витал тропический дух. Катерина с дочерями не парились совсем, а мылись, открыв дверь в парную. Последним мылся Валерик, который вернулся поздно.

Николай лежал на диване, уже обсохнув, и ждал чая с медом. Катерина ходила по комнате в махровом халате, с полотенцем, накрученным на волосы так, как умеют делать лишь женщины.

Во дворе взвизгнула калитка, по сеням кто-то прогромыхал, брякнули ведра. Дверь открылась, и вошла соседка Люська.

— С легким паром, я смотрю, — вместо приветствия сказала она. И увидела гостя. — Да никак Колька приехал? А я-то тебя издалека не признала, когда ты в речке бултыхался. Надолго к нам?

— Да поутру уеду, так что ненадолго.

— Катерина! — тут же крикнула Люська хозяйку. — А твой опять дебош устроил у Хандоги. Всех там побил. Говорят, Бай насилу убежал, не то и ему бы досталось. В комнате Баегон лежит весь в крови. Не убили бы там кого ненароком! Мы хотели милицию вызвать, да Потапыч не велит. Говорит, Генка может оказать сопротивление, тогда точно посадят. А зайти никто не смеет. Пойди забери его, мало ли что...

— Ага, послушает он меня! — ответила Катерина. — Для него пьяного никаких авторитетов не существует. Если только сам придет.

— Может, мне сходить? — предложил Николай.

— Нет, пустое, — обыденно произнесла Катерина. — Тут по-другому надо. Сыночка! — позвала она.

Из детской выбежал Василька и, подпрыгнув, остановился.

— Сына, иди с тетей Люсей, папу приведи. Хватит ему балду пинать.

Василька огляделся по сторонам и спросил:

— А где мои сольтики? Не пойду зэ так, босиком.

— Куда положил, там и ищи.

— Я там везде иссил, нигде нет.

Катерина пошла в детскую и вынесла сыну шортики.

— На, растеряха, «ищил» ты! — передразнила она и, повернувшись к брату, сказала: — Сейчас придет. Как миленький.

 

— Что, Родину не любишь?! — ревел Генка, тормоша кого-то, кто лежал на диване и либо был без сознания, либо просто прикидывался, чтобы не получить добавки. Глаз лежащего уже заплывал синяком, а из опухшей губы стекала кровь. — Что она вам сделала плохого? Вам досталась такая огромная страна, богатейшая! А вы ползаете по ней, как вши, питаетесь ее плодами и тут же гадите, где живете...

Он оставил неподвижное тело и двинулся в зал, где на полу ничком застыл другой пострадавший, под головой которого расплылась кровавая лужа из-за разбитого носа.

— А тебе чего не хватало, а? — Генка слегка пнул лежащего, но тот не подавал признаков жизни.

Тогда Генка вернулся к столу, где сидели собутыльники, очередь которых еще не настала, тяжело опустился на табурет и слегка толкнул одного:

— А ты, Бродя, тоже Родиной недоволен?

— Почему недоволен? Доволен, — поспешил отозваться тот, чтобы его не постигла участь пострадавших участников застолья. Да он и в самом деле не имел особых претензий к своей Отчизне.

— Родина у нас самая лучшая, — не унимался Геннадий. — Население бы поменять, такую бы державу забабахали!

Генка оглядел стол, на котором стояли выпивка и нехитрая холостяцкая закуска, нашел стакан, наполовину наполненный мутноватой жидкостью, выпил содержимое, крякнул, не стал закусывать и, положив на стол согнутые в локтях руки, продолжил начатую лекцию:

— Вы вот евреев не любите, а за что? Завидуете! Они ведь в любом положении, при малейшей возможности стараются помочь друг другу. И эти, которых вы чурками обзываете, тоже ведь всегда готовы помочь своему соплеменнику. А вы так и норовите нагадить в карман соотечественнику-россиянину и называете это приколом!

Он толкнул другого собутыльника, который сидел за столом с закрытыми глазами, подперев щеку ладонью, и прикидывался спящим. Единственным желанием того было найти какой-нибудь повод, чтобы исчезнуть отсюда, и он завидовал Баеву, который успел смыться, избежав Генкиных кулаков.

— Ты слышишь меня, Хандога?

— Слышу, — пробормотал тот.

— Вот тебе уже под сорок, а зачем ты жил? Ни семьи, ни жены, ни детей, даже барахла не нажил. Доброго имени и то не имеешь, — стал читать ему нравоучение Генка. — Тебя по имени никто давно не зовет, а отчество твое даже я не помню. Бродя, — обратился он к первому собутыльнику, — ты не знаешь, как его по батюшке?

Он толкнул руку Хандоги, которой тот подпирал лицо. Голова Хандоги, потеряв опору, дернулась, и он открыл глаза.

— Борисыч, — пробормотал он.

— Точно! Дядя Боря всех заборет! — загоготал Генка. — А ведь его все Хомычем звали. Вот и ты так же кончишь, как твой отец. Сегодня вас закопают, а завтра — забудут, отбросы человеческого общества, никто вас добром не помянет.

— А ты, значит, лучше нас? — осмелился возразить Бродя.

— Да я такое же дерьмо, как и вы, — неожиданно самокритично согласился Генка. — Только я осознаю это, а вы — нет.

Он замолчал, видимо, пытаясь вспомнить мысль, от которой так внезапно отклонился, потом продолжил:

— Вот у нас в учебке сержант был, Игорь Маликов...

— Ну раз Игорь, — приподнял голову Бродя и осклабился, показав кривые и редкие зубы коричневого цвета, — то наверняка сволочь.

— Эт точно, — не поднимая головы, поддакнул Хандога.

— ...Ну такая сволочь с плоской рожей и маленькими поросячьими глазками! — Генка скривил такую мерзкую мину, какая не могла принадлежать сержанту Советской армии, и сжал кулаки до хруста в суставах. — Даже улыбаться не умел. Не человек, а огромный кусок дерьма! Он даже земляков брянских чморил, издевался над ними. А кавказцев трогать боялся, потому что те всегда заступались за своих и могли ему в ответ накостылять. А нас, салаг, наши же русские парни гнобили. Почему те не чморят своих, а мы готовы друг другу горло перегрызть на потеху врагам?

— Эт точно... — промычал Хандога, не зная, что ответить.

— Давай наливай, что ли, — относительно миролюбиво скомандовал Генка. — Есть там еще?

Бродя взял банку, на дне которой плескалась мутная жидкая субстанция, и налил в три стакана понемногу.

— Вот ты подумай, — Генка бесцеремонно схватил Хандогу за плечо и слегка потряс его, привлекая к себе внимание, — вот евреям в сорок восьмом году выделили клочок земли, единственный на Ближнем Востоке, где нет нефти. И они там за четверть века такую страну создали, что мы стали искать в себе еврейскую кровь, чтобы уехать туда! А Сингапур? Ведь это каменный остров, меньше нашего района в несколько раз, там даже воды своей нет. Но они там рай построили совместными усилиями, а мы за тысячу лет даже дорог не можем построить. И кто виноват?

— Правительство, кто же еще? Чиновники, — высказал свою точку зрения Бродя. — Воруют миллиардами.

— Чиновники, правительство! — передразнил Генка и взял в руку стакан. — Кто угодно, но не мы сами, да? Где этот Бай? — Он огляделся. — Сбежал, козел... Я бы ему объяснил, кто виноват! Копейкой, падла, не поможет, но тысячу не пожалеет, чтобы нагадить своему же земляку, другу, соседу. Горбач у него виноват. Была огромная держава с мощной экономикой, сильной армией. И неизвестно откуда появляется какой-то Горбач — и в одиночку за одну пятилетку разрушает до основания все то, что было создано до него. Так, что ли?

— Выходит, что так, — решил согласиться Бродя.

— А вы где были в это время?! Почему допустили? Почему не вмешались?

— Я тогда в армии служил, — нашел тот себе оправдание.

— Вот мы с Китаем на равных были, когда начинали. А потом социализм рухнул у нас обоих, помнишь, еще до армии?

— Угу, — закивал головой Бродя, хотя не помнил ничего и не понимал, при чем тут Китай.

— У нас промышленность была мощнее. Но не прошло и двадцати лет, а погляди, как у них — и как у нас. Не мы, а они завалили весь мир ширпотребом! А почему?

— Ну сравнил! Да их в десять раз больше! — Бродя был, пожалуй, единственный из постоянных собутыльников, кто осмеливался возражать пьяному Геннадию. Но после учиненного тут побоища и он бы предпочел не бесить Генку своим мнением, тем более что этого мнения не имел никогда и обычно занимал конформистскую позицию, соглашаясь с тем, кто сильнее физически.

— Да они просто не мешают друг другу работать, обогащаться, вот и все! Разве мы не могли наделать игрушек, которыми они наших детей травят, или кошельков, которые рвутся через месяц, а? Могли. Но только попробуй — тебе со всех сторон столько рогаток наставят! Сотню бумаг надо собрать, подписей ненужных, кредита хрен добьешься. А начнешь работать, тут же свора проверяющих налетит: СЭС, налоговая, пожарники, прокуратура, менты, надзорные органы... И каждый будет искать, как бы тебя придушить: «Где такая бумажка? Где накладная? А где подпись бухгалтера? Почему печать не круглая? Огнетушитель не тот, сертификат просроченный...» И много всяких причин найдут, инструкций с довоенных времен, которые некому отменить, — и все чтобы не дать тебе работать. А если пойдет у тебя дело, то какой-нибудь большой чиновник из Москвы отожмет твой бизнес. Подожгут в крайнем случае... А в Китае такого нет, вот в чем разница, — продолжил Генка импровизированную лекцию. — Они гонят за бугор всякий контрафакт, и правительство не препятствует, а получает с этого налоги. Весь мир возмущается, все им ноты протеста шлют, а китайцы их всех посылают... обратно. Промышленность растет, налоги поступают. Они по ВВП уже Америку догнали, а мы всё с Занзибаром соревнуемся. И все из-за нашего менталитета. «Ты сидел? — Сидел. — Я тоже, а Иванов — нет. Давай посадим! У тебя дом есть? — Нет. — И у меня нет, а у Петрова — есть. Давай подожжем!» А у евреев наоборот: «Абрам, у тебя машина есть, у меня есть, а у Мойши нет. Давай ему купим!» Каждый в тебе видит не честного человека, а мерзавца, вора, жулика: этот документ ты мог на принтере подделать, а этот — купить в подземном переходе, а этот — украл, убив хозяина...

Генка почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Обернувшись, он увидел сына, и его физиономия, секунду назад свирепая до омерзения, расплылась в ослепительной улыбке.

— Василька! — Глаза отца сияли от счастья. — Ты как тут очутился?

Мальчик взял отца за палец и потянул за собой:

— Папа, айда домой! Хватит балду пинать, мама зовет.

— Сейчас, мой маленький. — Генка поставил стакан на стол и погладил своей широченной ладонью сына по голове. — Конечно же, пойдем!

Он намеревался взять мальца на руки, но тот отвел его руку и скомандовал:

— Вставай, посли, кому говолю!

Нисколько не сопротивляясь, словно пластилиновый, разом забыв и где он находится, и что творится вокруг, и что на столе стоят наполненные стаканы, Генка послушно поднялся и двинулся вслед за Василькой.

Они вышли из калитки, неторопливо беседуя и не обращая внимания на столпившихся неподалеку сельчан. Со стороны эта парочка напоминала огромного слона, которого ведет в поводу маленький индийский погонщик.

— Нет, ну надо же, а! — пробормотала, глядя им вслед и качая головой, бабка Махорка.

Кто-то из женщин быстро юркнул в дом, чтобы выяснить, какой погром на этот раз устроил Геннадий, нет ли жертв, нужна ли медицинская помощь.

Для Генки же весь мир сузился до сына, с которым он заплетающимся языком вел важную беседу, и, судя по выражению Генкиного лица, не было на свете в этот момент более миролюбивого человека.

— Папа, сделай мне умулюхи! — попросил Василька.

— Конечно, сделаю, — согласился отец и продолжал подшучивать над сыном заплетающимся языком: — Тебе какие — пропорционально-перпендикулярные или интегрально-дифференциальные?

Василька промолчал. Если слово «умулюхи», сделать которые отец давно обещал, он выучил сразу, то остальные мудреные словесные конструкции не мог ни произнести, ни запомнить.

— Папа, а у меня дома попок есть, — сменил он тему разговора.

— Попок? — озадачился Генка, стараясь нетрезвыми мозгами сообразить, о чем идет речь, но от разговора уклоняться не стал. — Это, конечно же, вещь. Жизнь без попка, брат, как водка без градусов.

Василька внезапно остановился и повернулся к отцу, что-то вспомнив.

— Нет, два попка! — Он растопырил большой и указательный палец на свободной руке, показал отцу. — Один тебе, а длугой мне.

— Ну конечно же, — одобрил отец и решил все же выяснить назначение этих загадочных предметов. — А для чего нам эти попки? Что мы с ними будем делать?

— Как сё? — удивился Василька непонятливости отца. — Лыбу ловить!

— Попок, чтобы рыбу ловить? — вновь не понял тот.

— Да не попок! — вдруг захохотал Василька и, повернувшись к отцу, раздельно произнес: — Па-плы-вок!

— А-а-а, поплавок! — обрадовался Генка решению вопроса. — Конечно, без поплавка никакая рыба не клюнет, даже шелешпер.

Со стороны теперь казалось, что отец ведет ребенка за руку, хотя на самом деле это ребенок вел отца домой.

 

Геннадий проснулся от страшной сухости во рту, даже плюнуть было нечем. Он встал с тахты, на которой уснул не раздеваясь, и пошел во двор. В сенях ковшиком зачерпнул холодной воды и утолил жажду.

Вид курившего на крыльце шурина Генку озадачил.

— Во! — вырвалось у него, и он стал припоминать фрагменты вчерашнего застолья, но смутно вспомнил только начало. — Не-е-е, это просто капец! — пробурчал он и проследовал в дровяник.

Через минуту оттуда послышалось негромкое:

— Колька!..

— Чего тебе? — отозвался шурин.

— Поди-ка сюда!

Николай лениво встал и пошел на зов. В дровянике возле колоды стоял Генка и пристально смотрел на висевшую веревку. Одной рукой он пытался заправить майку в трико, а другая рука медленно поднялась, и указательный палец нацелился на петлю.

— Это что... я?.. — еле выдавил из себя Генка.

Он был бледен, челюсть отвисла, и оттого казалось, что лицо вытянулось. В широко раскрытых глазах можно было прочесть животный ужас.

— Ну не я же, — не нашел Николай другого ответа, еще не понимая, что происходит в душе родственника. — Не помнишь, что ли?

— Твою мать! — медленно произнес Генка, выходя из дровяника. — А я думал, что все эти кошмары мне приснились...

Он двигался к дому с видом приговоренного, которого ведут на эшафот.

— Ну где же приснилось? — Николай начал наконец догадываться, что так потрясло зятя, и попутно соображать, как можно над ним подшутить. — Если бы не я...

Генка доплелся до крыльца, еле передвигая ногами, кое-как поднялся по ступенькам. Остановился перед дверью, взялся за дверную ручку, потом через силу обернулся в сторону дровяника. Его кадык судорожно дернулся вверх, он медленно вошел в избу и тихо затворил за собой дверь.

«Вот оно что! — дошел до Кольки смысл произошедшего. — Надо это как-то использовать на благо всего прогрессивного человечества!» Загасив чинарик, он направился в огород, на ходу додумывая детали возникшего плана.

Катерина уже успела подоить корову, накормить живность и собирала свежие огурцы, чтобы снабдить брата огородной растительностью, которой не хватало в городе. Она знала, что тот уважал зелень и считал, что мясо и рыба — всего лишь прекрасный повод ее наесться.

— Катюха! — окликнул Николай сестру, воровато озираясь по сторонам. — У тебя появился шанс, другого Господь уже не пошлет.

— Какой шанс? О чем ты? — не поняла она и выпрямилась, глядя на его озаренное какой-то гениальной идеей лицо.

— Хочешь Генку от пьянки отучить?

— Ну, хочу.

— Я тебе про стресс рассказывал, помнишь?

— Ну, — кивнула она.

— Там, в дровянике, веревка болтается, — Николай начал вводить сестру в курс дела, — пацаны вчера повесили. Генка сейчас увидел, и торкнуло ему в башку, что это он ночью вздернуться решил. Прикидываешь?

— Ну, — опять кивнула Катерина, еще не понимая задуманного.

— Ты бы видела его физиономию! — Глаза Николая расширились, и в них засверкали озорные искорки. — Я не стал ему говорить правду, а только поддакнул: мол, вот до чего ты допился. Он был потрясен. — Брат перешел на шепот. — Он же ничего не помнит!

— Ну и что? — Сестра все еще не догадывалась, как это связано с пьянством.

— Как что? Ему еще и кошмары приснились, видать, на эту тему... Надо использовать момент и добить его окончательно.

— А как? — Катерина застыла в ожидании спасительной идеи.

— Как-как... Тебе надо сыграть свою роль хорошо. — Николай перешел к подробностям. — Представь себе, что он и вправду ночью полез вешаться, а я его случайно спас.

— А что сыграть-то? Как?

— Что-что!..— Николая начала выводить из себя женская бестолковость. — Поплачь, порыдай, истерику устрой. Надо ему внушить, что он чуть не вздернулся. Мол, вдовой меня хотел оставить, детей осиротить, сына кто воспитает и прочее такое...

— Ой, да ну тебя, — Катерина разочарованно махнула рукой. — Придумаешь тоже...

— Мать твою за ногу! — обозлился Николай, про себя кляня сестру за глупость, которая грозила сорвать такое мероприятие. — Чей муж пьет, твой или Дунькин? Ты хочешь, чтобы он наяву повесился от водки, как покойный Хомыч? Ей дают шанс мужа от пьянки отвратить, а она еще ерепенится! Языком шевельнуть не хочешь ради своего семейного счастья? Ну и живи с алкоголиком, если тебе нравится!

Он сплюнул с досады и уже повернулся, чтобы уйти, но сестра его остановила.

— А если не получится? — немного поддалась она.

— Ну и хрен с ним! — все еще горячился брат. — Что мы теряем? А вдруг сработает? Ведь это шанс, его надо использовать! И это тебе надо — не мне, не Дуньке с маслобойки.

— Ну что я должна сделать-то? — почти согласилась Катерина, видимо, интуитивно чувствуя, что мысль все-таки стоящая.

— Я же тебе сказал. — Он стал объяснять заново, все еще раздраженно, понизив голос из опасения, что их услышат. — Сначала внуши себе, что это правда, так тебе будет легче его убедить, а я подыграю. Плачь, причитай, голоси, чтоб его до печенок пробрало.

— Даже не знаю...— опять засомневалась сестра. Но наконец решилась: — И как это все сделать?

— Ну ты же артисткой мечтала стать, в клубе постоянно выступала. Получится, не сомневайся! — ободрил ее Николай и напоследок кинул леща: — Ты же талантливая.

Катерина, действительно, в юности мечтала стать актрисой, хотела после школы поступить в театральное училище, но пришлось выйти замуж «по залету», и семейный быт поставил крест на ее мечте.

Николай ободряюще подмигнул сестре, видя, что убедил, и, оставив ее вживаться в образ, отправился в дом обрабатывать жертву их общего заговора.

Генка лежал на тахте навзничь, прикрыв глаза ладонью. Было видно, что он не спит и переживает случившееся. У порога двери сидел на горшке Василька, сосредоточенно кряхтя.

— Что, Василька, обкакался? — напустив на себя суровость, упрекнул его дядя.

— А? Сё? — поднял на него глазенки малец и, тужась, ответил: — В станы-то не накакал.

— А-а-а...— одобрительно отозвался Николай. — Ну раз в штаны не наделал, тогда все путем.

Он прошел к окну, посмотрел на улицу и задумчиво произнес — как будто для Васильки, а на самом деле для его отца:

— Да, Василек, стал бы ты сегодня сиротой, если бы я хоть на минуту замешкался. Остался бы без папки и рос бы безотцовщиной в бабьем царстве. Никто бы тебя на рыбалку не водил, велосипед бы не купил...

Он искоса глянул на Генку и продолжил капать ему на мозги, уже и сам поверив в только что сочиненную легенду:

— Чтобы мужика воспитать, в доме мужик должен быть. Так-то, парень. Кто бы тогда тебя мужиком воспитал? На кого бы ты стал похож — на мамку, Любку?

Ребенок слушал, что говорит дядя, не понимая смысла. Зато его отец все понимал и ужасался тому, что мог натворить в пьяном виде.

Колька думал, как бы еще зацепить Генку за живое, чтобы усовестить окончательно. Василька тем временем встал с горшка, оглянулся на результат, самостоятельно подтерся, накрыл горшок крышкой и натянул трусики.

Потом он подошел к отцу и внес свою лепту в экзекуцию: обнял отца за шею и прижался к его щеке.

— Мой папа, люблю, никому не отдам! — бормотал он, гладя Генку по щеке. Потом спросил: — Ты зэ мой папа, не мамин, не Любин?

Генка всхлипнул, свободной рукой притянул сына к себе и поцеловал в щеку. Николай видел, как из-под другой ладони зятя по щекам, по подбородку текут слезы. «Клиент, кажется, созрел. Молодец, бультинчик! — подумал он, оценивая происходящее. — Если еще Катька хорошо сыграет свою роль, то совместными усилиями мы его переломим».

Послышались всхлипы: Генка плакал, чего с ним не случалось уже лет тридцать. Он сел на тахте, вытер ладонью слезы. Ему было стыдно показывать свою слабость сыну.

— Папа, а посему ты пласес? — спросил Василька, впервые увидев отца в таком состоянии. — Тебя кто обидел?

— Никто, — застеснялся Генка и погладил сына по голове. — Башка чё-то болит.

— А кто тебя по баске стукнул? — поинтересовался Василька. — Дядя Коля?

— Никто не стукнул, — скривился, изображая улыбку, отец. — Чтобы башка заболела, не обязательно по ней стукать, понимаешь? Пойди посмотри, где мама, — попробовал он отослать ребенка от себя.

— Это он в поезде с полки упал, — решил пошутить Николай. — Прямо башкой вниз. Как пили — помнит, как утром на двор выходил — помнит, в середине — отрезало.

Генка помотал головой, подобрал какую-то тряпку, высморкался в нее, потом вытер слезы и опять лег ничком на тахту, уткнувшись в подушку.

Василька побежал к двери, но она отворилась, и в избу вошла Катерина. Глаза ее мокро блестели. Она вопросительно глянула на брата, и тот утвердительно кивнул, слегка шевельнув указательным пальцем в сторону Генки.

— Да, Катюха, еще пару пьянок — и быть тебе вдовой...

— Да что же ты, паршивец, надумал? — заголосила Катерина, и слезы сами полились из ее глаз. — А обо мне ты подумал? А о детях? Как я одна их воспитаю?

Она ушла на кухню, села за стол и продолжила причитать:

— Я ведь люблю тебя! Свою молодость тебе отдала, карьеру свою погубила... А ты? Ну за что мне такое наказание?! И все ради бутылки. Ребенок отца раз в неделю видит, да и то пьяного. А без отца — как? Кто сыну обещанные умулюхи сделает — Хандога, Бродя?

— Что это за умулюхи такие? — Николай никогда раньше не слышал этого слова.

— А бес его знает. Ребенок уже месяц просит отца сделать умулюхи, а тому все недосуг, пьянка важнее! — И Катерина вновь залилась плачем.

— Хорошо, что я покурить вышел, — продолжил играть свою роль Николай, чтобы сестра не начала путаться в подробностях того, что якобы случилось накануне. — Думаю, что это он в сортире так долго делает? Глянул, а он — мать честная! — уже на чурку в дровянике взгромоздился...

Василька смотрел на родителей и пытался понять, в чем дело, почему они плачут. Ну папа, понятное дело, с полки упал и сильно башкой треснулся, а мама где стукнулась? Может, им дядя Коля обоим по башке дал? Сам-то он не плачет.

— У папы голова болит, — стал успокаивать ребенка Николай, — а мама его жалеет. Вот вылечится у папки голова — мамка плакать перестанет. А папа тебе всяких умулюхов наделает. Иначе какой же он мужик, если слово не держит? Фуфлыжник, а не мужик.

— Надумаешь опять вешаться, — продолжала Катерина уже так серьезно, что даже брат поверил в ее искренность, — на втором конце для меня сделай петлю. Не буду без тебя жить! Пусть детей в детский дом заберут, а Васильку кто-нибудь усыновит. Может, приемный отец будет нормальный, а не пьянь деревенская!

Она перестала плакать и стала накрывать на стол, а Николай пошел будить Валерку. Девчонок решили не поднимать: пусть спят, рано еще.

— Я тебе там зелени нарвала, — собирала брата в дорогу Катерина. — Сметаны возьмешь, творога, молока — не прокиснут, пока доедешь...

Они молча позавтракали без Генки, заговорщицки перемигиваясь, не скрывая улыбок, порой мелькавших на их лицах. Катерина понесла к автомобилю охапку зелени. Николай заглянул в зал:

— Ну, бывай здоров, Геннадий! Поехали мы.

Не услышав ответа, он взял свою сумку, приготовленные сестрой пакеты с продуктами и вышел во двор. Валерик уже сидел на пассажирском сидении, а возле него вертелся Василька, тыкал пальцами в рычаги и кнопки, спрашивая:

— А это сё? А засем? — и, не получив ответа, тянулся к следующим.

Катерина укладывала пакеты на заднее сиденье, попутно прося передать приветы всем знакомым, кого брат повстречает. Как скрипнула дверь, они не слышали. Николай, глянув в зеркало заднего вида, увидел на крыльце Генку. Он хотел было обернуться, но мгновенно передумал и тут же нарочито громко, чтобы услышал зять, сказал:

— Ты не переживай, Катюха! Генка — мужик волевой, с характером. Я в него верю. Если он цель какую наметил, его никакая преграда не остановит!

Катерина поначалу не поняла, почему брат ни с того ни с сего сменил тему разговора, но потом услышала скрип ступенек, обернулась и выпрямилась. Николай тоже обернулся.

Генка спустился, молча подошел, так же молча обнял шурина и лишь потом еле слышно произнес:

— Спасибо, брат!

Он медленно направился в сторону огорода: видимо, по нужде. Николай смотрел на его сгорбленную спину, и в сердце вдруг защемило, как будто он видит зятя в последний раз. Как близко он был к истине...

— Только никому ни-ни! — тихо наказал он сестре и сел за руль. — Думаю, что нам всем этого уже достаточно, а больше никому ничего знать не следует.

Катерина кивнула и пошла отворять ворота. Николай включил передачу, газанул и, махнув на прощанье ладонью, выехал.

 

...Он не смог приехать ни на похороны, ни на поминки. Лишь вернувшись из командировки, все-таки выкроил время для поездки к сестре, которую постигло горе.

Было еще не поздно, но на улице давно стемнело. Возвратившись с погоста, Николай с Катериной сидели на кухне за столом друг против друга, пили чай, и он слушал подробности случившегося.

— Ну вот, неделю он ходил сам не свой, как подменили его. И с того времени бросил пить, — говорила сестра, — как отрубило, без всяких кодирований. Сработала, видать, твоя хитрость. Никаких собутыльников, с работы сразу домой. В хозяйстве все спорилось: скотина накормлена, стайки вычищены, крышу перекрыл, в бане новую печь сложил, теплицу построил...

Николай в суматохе не обратил внимания, что дом стал совсем другим не только снаружи, но и внутри, и не успел рассмотреть, что изменилось в хозяйстве.

— А уж Василька от отца ни на шаг! Где отец, там и он. Генка всегда его с собой брал: и на покос, и по грибы, и на рыбалку. Даже спали вместе. Плавать его научил, в шахматы играть, в карты, читать и писать. До ста малец считал в уме! Даже хотели сразу во второй класс его записать, да ему семи лет еще не исполнилось, поэтому отказали.

— А эти фиговины-то он сделал сыну?

— Какие? — не поняла Катерина.

— Ну ты говорила в тот раз, что Василька целый месяц просил отца сделать... Как их называют-то? Черт, слово еще такое непонятное!

— А-а-а, умулюхи, что ли?

— Во-во! — обрадовался Николай.

— Нет. Никто даже не знает, что это такое, даже слова такого никто никогда не слышал. Откуда он это слово взял, так и осталось тайной.

Она задумалась, глядя в пол, потом вытерла кончиком платка навернувшуюся слезу и продолжила:

— В тот день Генка с утра на пасеку уехал с Аркашкой. Василька с другом дома бесились, стекло межкомнатной двери разбили нечаянно, и он весь порезался. Все бы ничего, но один большой осколок глубоко впился под мышку и повредил какую-то крупную артерию... Мне потом врачи сказали, что не надо было его вынимать: крови бы столько не вытекло. Да кто бы знал... Ребенок кричит, кровь хлещет, а остановить не можем — жгут не наложишь.

— А скорую вызвали?

— Ну конечно, сразу же позвонили. Но она вряд ли перевалила бы через Сарби-Тау. Дожди неделю шли не переставая. Там в такую слякоть только внедорожники могут подняться, поэтому решили везти Васильку навстречу: мол, быстрее будет, а там, под горой, у Альфатского сворота, и заберут его.

Николай слушал внимательно и не перебивал рассказчицу.

— Ну, побежали искать машину. Ближе всех Тимур Баев, у него внедорожник. К нему и побежали, время-то дорого...

Она замолчала, не зная, как продолжить, а брат зачерпнул ложкой варенья, отправил его в рот и хлебнул уже остывший чай.

— Ну и?..— поторопил он.

— А Бай уперся, скотина. Нет, и все! Ребенок кровью исходит, а этот насмерть стоит, всякие отговорки выдумывает: и что устал с работы, и что с утра не ел ничего, и про бензин, и что с похмелья... В общем, ни в какую. Я ему и денег предлагала, сколько запросит...

— Да тут езды-то до горы километров пять, — вставил Николай. — На его «крузере» даже по грязи минут пятнадцать.

— Полчаса я его умоляла, — Катерина что-то пробормотала, награждая Тимура какими-то нелестными эпитетами, — только время зря потеряла. Лучше бы сразу к Шапику обратилась.

— Шапику? — удивился брат. — А у него откуда машина? Бич колхозный, вечно бухой, не зря же его Сутрапьяном кликали.

— Так он же на «Беларуси» работает.

— Ну и че, поехал?

— Растолкали его кое-как. Кривой был, как турецкая сабля. Когда понял, в чем дело, хлопнул полстакана самогона, завел свой трактор — и поехали.

— Да, — согласился Николай, — он безотказный, как АК-47, — и добавил задумчиво: — Может, потому он такой бедный, что не жадина, всегда готов помочь, даже бескорыстно, и все этим пользуются? Тимур — его антипод, хотя они вроде родня. Своего не упустит, из чужого горла вырвет. Ему так все должны, а с него так хрен допросишься — вот как ты говоришь, насмерть будет стоять. Это какая-то большая несправедливость, что добрые люди живут хуже плохих.

Он замолчал. Катерина тоже молчала. В зале тикали ходики, отмеряя время, в соседнем дворе беззлобно тявкал пес, давая всем понять, что территория под надежной охраной, в стайке мычала корова.

Потом Катерина заговорила снова:

— Под горой нас уже ждала скорая. Сели в нее, доехали до больницы. Я осталась ждать в приемном покое, а сынка унесли. И полчаса не прошло — спускается врач, я на его лице все прочитала. Говорит: умер на операционном столе, много крови потерял, если бы на полчаса раньше... — Губы ее задрожали, из глаз опять полились слезы.

— Да они всегда так говорят: «Вот если бы ты сразу, то мы бы... А так — сам виноват». — Николай решил немного отвлечь сестру от ее скорбных мыслей. — Вот у меня год назад слух внезапно и резко ухудшился: простудил, видать, правое ухо. Я, не мешкая, ринулся в поликлинику, денег с собой взял пятьсот баксов на возможные расходы. И что ты думаешь? В регистратуре сказали, что лор в отпуске и будет только после праздников! Давайте, мол, мы вас к терапевту на следующую неделю запишем. А на фига мне терапевт, да еще и через неделю? Мне каждый день дорог. Я прошу дать направление куда-нибудь, где есть лор, а они: «Мы направлений не даем». Я в другую поликлинику — там чужих не принимают... Звоню в платную клинику, а там лора нет!

Сестра слушала внимательно, даже всхлипывать перестала.

— В общем, попал к нужному врачу, когда новогодние каникулы прошли. А он мне: «Что же вы сразу не пришли?» Я аж захлебнулся от возмущения и все ему высказал, да что толку — время-то упущено... Так и оглох на одно ухо... — И он, не стесняясь дамы, стал ругать всех эскулапов такими словами, которые писать было бы неприлично.

Тут уж сестре пришлось успокаивать брата, возмущенного преступным равнодушием отечественных медиков.

Разговор вернулся к недавним похоронам. Катерина опять залилась горькими слезами, то и дело вытирая их кончиками платка. Николай молча смотрел на нее, изредка прихлебывая чай. Он только сейчас осознал, как сестра изменилась за это время. То, что она сильно похудела, может, и неплохо, но и постарела лет на восемь-десять: глаза уже не горели девичьим задором, возле них появились глубокие морщины, из-под платка выбивалась первая седая прядь, да и сидела Катерина как-то ссутулившись, по-старушечьи сложив ладони на коленях... Николай поймал себя на том, что, разглядывая ее, пропустил часть рассказа.

— ...Слегла я от горя. Еще и простыла, пока шла пешком от Сарби-Тау. А Генка в тот вечер был не в своей тарелке, ходил смурной, ни с кем не разговаривал. Чего-то в нем не хватало, будто неживой какой-то... Я потом поняла, что души в нем уже не было.

— А тень отбрасывал? — неловко пошутил Николай, чтобы хоть как-то разбавить горечь разговора.

— Да какая там тень? — не поняла юмора сестра. — Он сам превратился в тень. Ну, достал бутылку, налил себе стакан и выпил... Это мне потом дочка Верочка уже рассказывала. Долго сидел, тупо глядя в угол, потом куда-то ушел. Вскоре вернулся, опять налил и со словами «царство ему небесное» выпил. Дотемна сидел за столом, обхватив голову руками. Как-то вышел, мы и не заметили... Часа через два забегает соседка Люська, говорит, что Тимура убили. Прибегаем туда — народ толпится, Тимур стоит у стены, ножом к ней прибитый насквозь. Я как увидела нож, так и обомлела — Генкин нож, которым он скотину колет! Думаю, сейчас еще его посадят и...

Она опять не совладала с чувствами и запричитала:

— Ну за что мне столько горя — и все сразу? Ну за что?.. Ну чем я согрешила перед Господом?..

Николай представил, как тощий, тщедушный Тимур стоит, пришпиленный к стенке ножом, и невольно поежился. Сестра проплакалась и продолжила:

— Поплелась я домой сама не своя: ведь приедут сейчас, заберут Генку, а Васильку как хоронить? Прохожу мимо дровяника, и тут сердце почуяло, что Генка рядом, я аж вздрогнула. Глянула в дровяник, а он там висит, где в тот раз петля висела, и глаза открыты. Я как увидела, так и упала там без чувств. Что было потом, помню смутно или совсем не помню. Соседка Наташка за мной смотрела, Верочка ни на шаг не отходила, потом Генкина родня приехала... И похороны почти не помню, в горячке была, родственники этим занимались. Хотели в один гроб положить, но старики сказали, что нельзя. Так в одну могилу оба гроба и опустили. Тимура в тот же день хоронили на другом конце погоста, но народ весь у нас был. Очень осуждали люди Тимура, ведь из-за него все погибли. И на поминки все к нам шли...

В зале брякнули часы, и кукушка стала отсчитывать время. «Двенадцать, — сосчитал Николай. — Время закругляться, рано утром в дорогу».

— Ну ладно, засиделись мы с тобой, пора ложиться. — Он встал. — Завтра поутру надо ехать.

— На сорок дней приедешь? — спросила Катерина.

— Нет, — покачал головой брат, — не получится. На следующей неделе опять командировка. Может, Ленку отправлю, если согласится. Ты уж не обессудь. А помянуть их я и там смогу.

— Да это понятно...

— Я тебе денег оставлю завтра. Напомни, если забуду.

— Да не надо! — запротестовала она. — Зачем ты так?

— Ну как — не надо? Похороны, поминки, ограда, памятник — все это сильно бьет по бюджету. Нынче дешевле тройню родить, чем одного похоронить. Я-то не бедствую, а на тебе три иждивенца. Да и как не помочь родным людям?

Уличный фонарь слабо освещал угол палисадника, был слышен шелест листьев, которые еще не сумел сдуть со старого тополя холодный октябрьский ветер. Под шелест этих листьев Николай, уже лежа под одеялом, незаметно погрузился в сон. И самое последнее, что он увидел, прежде чем крепко уснуть, это Василька, уплетающий черешню.