Великая смута

Божьим ли промыслом, своим ли умением, сказать трудно, но только вырвалась из калужской осады рать Болотникова, разгромила каиново войско Шуйского, рассеяла рать московскую, как разбрасывает стаю воробьев брошенный в них камень. В осаде изголодавшиеся, измученные, озлобленные на весь белый свет, рубились воры яростно, ни боли, ни ран своих не замечая, ликуя лишь на миг при виде смерти поверженного противника и тут же ожесточенно бия следующего.
Преследовать бежавших в страхе московитов они, однако, не стали. Бросились по оставленным избам искать припасы, жуя на ходу пшено и муку, мерзлый лук и добытые прямо из кадушек плохо просоленные грибы.
Хозяева в большинстве своем не спорили, отчасти из-за страха, отчасти от радости — кто как относился к болотниковцам. Нашлись из посадских охочие помочь ворам. Десятка два таких побежало к царскому наряду и встало на страже у оставленных пушек и порохового зелья на случай, если ратники Шуйского опомнятся и захотят пушки отбить.
Мартовская оттепель была в разгаре: снег на открытых местах сошел, а на солнцепеках земля была даже сухая, пылила под копытами коней из-под прошлогодней травы. В затихшем после боя небе пел неожиданно ранний жаворонок.
— Любо мне поле, — выдохнул Болотников полной грудью. — Еще бы два дня за стенами — и, кажется, умер бы… — вздохнул с наслаждением и закончил: — Как вина напился!
Едущие с ним рядом казаки почтительно молчали. Почерневшие от голода лица их выражали непонимание слов своего вождя о воздухе, когда совсем рядом, в каком-нибудь доме, едят и пьют.
Болотников почувствовал это и сказал:
— Ступайте и поищите поесть. Только много сразу не хватайте, животы попортите.
Махнул рукой — и всадников будто ветром сдуло. А Болотников поехал к стоящему против Никитских ворот наряду, увидел там стражу, узнал, кто такие, и, удивившись, похвалил.
— Моих ратников уж простите, калужане, — добавил. — Не со зла они про пушки эти забыли. С голодухи, — и тут же с гордостью в голосе: — А Шуйских все-таки побили!
Мужики согласно засмеялись, попросили Болотникова взять их в свое воинство — очень, оказывается, сердиты калужане на московитов, набезобразничавших здесь за три месяца больше, чем татары на Руси за двести лет.
— У меня по доброй воле служат, — сказал в ответ Болотников. — Ни силой, ни деньгами никого не удерживаю. Лишь бы знали и верили, что правому делу служим мы, и... не предавали.
Последнее слово далось ему с трудом: вспомнились разом и Пашков, и Ляпунов, и Сумбулов, и каширские стрельцы. Их предательство послужило причиной поражения под Москвой. А ведь победа была так близко! Будь его полки тогда в вере своей в царя Димитрия тверже — не было бы уж в Москве ни Шуйского, ни иных бояр, не пришлось бы честным ратникам отсиживаться зимой в Калуге.
— Да мы, батюшка, никогда и никого не предавали! — уверенно заявил огромный мужик с перевязанным через глаз лицом. — Мы завсегда были слову своему верны.
— Кроме как бабам, — вставил маленький крепкий мужичишка с лукавыми мелкими глазами и вздернутым на округлом, как блин, лице носиком.
Мужики грохнули согласным смехом так неожиданно, что жеребец под Болотниковым вздрогнул и запрял ушами.
— Любишь баб? — спросил мужичишку Болотников.
— А кто ж их не любит? — ответил круглолицый. — Особенно если чужая, да в избе тепло, да с печи никто не подсматривает.
Мужики опять засмеялись.
— Острослов ты, я вижу.
— Не обращай внимания, Иван Исаевич, — сказал одноглазый великан. — Одно слово: Тимошка. Он может целый день потешать. Скоморох, словом.
— Знаешь меня? — удивился Болотников.
— Так с кем еще будет столько казаков в охране ездить? — ответил великан. — Ты в войске Димитрия Ивановича главный воевода. Как князь Иван Иванович у царя Василия.
— Смотрю я, ты тоже любитель поговорить.
Тут решил и Тимошка вставить слово:
— Знаешь былину про Никиту-кожемяку? Так это он и есть. Тоже Никитой зовут, тоже кожемяка, только калужский.
Мужики опять в смех. Улыбнулся и Болотников.
— Что ж... будем знакомы, — сказал. — Вижу, что наряд в добрых руках, — и поехал дальше, не слушая дальнейших зубоскальств маленького, говорящего что-то о пушке и подружке.
Хоть и победил Болотников нынче, на свободе гуляет, а нет радости на душе главного воеводы. Думы, терзавшие его еще под Москвой, мучили и теперь. Сомнения, вначале смутные, превратились в твердую уверенность.
Нет, не Димитрия-царя видел он в Самборе¹, не от государя всея Руси получил звание главного воеводы. Слишком уж не похож осторожный человек с внимательным изучающим взглядом по повадкам своим и по манере разговор вести на тех влиятельных особ, которых встречал Иван Исаевич во время своих бесконечных скитаний по свету...
Татарский паша Бекет, к которому приволокли раненного в бою под Ельцом Болотникова, был ростом невелик, как и самборский лжецарь, а видно было не по одежде даже, а по осанке, по движению каждому, что не простой он человек. Так умел держать себя Бекет в гуще самой разношерстной татарской толпы, что ни один из пленных не сомневался, что от слова именно этого брюхача зависит и будущее их, и сама жизнь...
«Ти!.. — сказал паша по-русски, чуть скосив один глаз в сторону висящего на руках джигитов Болотникова. — Ти сильный. Ти бит рап».
Слов тех Болотников сразу не понял, но смысл ясен был, как приговор: «Ты будешь моим рабом...»
А этот самборский человек с царской печатью в руке, которой он оттиснул герб на разогретом и пришнуренном к бумаге воске, говорил с Иваном Исаевичем о предательстве Шуйского и страданиях земли русской так, как говорит человек о том, что хочет поспать либо поесть. Даже о желании своем бабой воспользоваться говорят с большим чувством...
И вдруг Болотникова что-то смутило в собственных мыслях. Что-то продумал он сейчас, но сразу не оценил… Что? О чем он думал только что?.. А может, то не мысль была, а какое-то слово?
Навстречу Ивану Исаевичу из крепостных ворот выехал Юрий Беззубцев — верный казачий атаман, сумевший из окруженного царскими войсками Заборья выскользнуть живым и найти болотниковское войско.
— А я разыскиваю тебя, Иван Исаевич, — сказал казак, осадив коня в паре шагов от Болотникова. — Куда ты пропал? Думал уж: не то убило тебя, не то увлекся ты преследованием, как молодой.
Красивое смуглое лицо, подстриженная с проседью борода Беззубцева вызывали у Болотникова симпатию. Когда после боя при Котлах прошел слух, что Юшка Беззубцев делу царя Димитрия изменил, не поверил Болотников. И был очень обрадован, когда увидел лихого атамана по-прежнему аккуратно подстриженным и чистым во главе казацкого отряда, догнавшего его под Серпуховым. «Я думал, — сказал тогда Беззубцев, — ты по Тульской дороге пойдешь. И оказался прав». При уходе из Заборья атаман потерял половину своего полка, был ранен в руку, до сих пор держит ее осторожно.
— А здорово мы их! — восхищенно произнес Беззубцев. — Сразу за все! Теперь бы до самой Москвы гнать, чтобы не опомнились.
— С кем? — охладил его пыл Болотников. — Тысяч десять войска едва наберем. Все голодом измучены. Сегодня большая часть объестся, три дня блевать да поносить будет.
Тронул круп коня плеткой, поехал к воротам города. Беззубцев рядом.
— Так и отпустим? — спросил атаман. — Не добьем?
— Нет, — покачал головой Болотников. — Не получится добивать. Они теперь по лесам растекутся, а после еще и в спину ударят. Думаю я, что князь Иван Иванович уже под Малоярославцем нам встречу готовит. А мы на Тулу пойдем. К царевичу Петру.
И вновь подумал: «Чего это я такое в своих мыслях пропустил?.. Почему это так важно для меня?..»
Подковы звонко зацокали по каменным плитам Никитских ворот.

Путь от Калуги до Серпухова дня два с половиной. Но рать Болотникова ползла по дороге так, будто собиралась пройти за месяц. Устали люди. Верховые — и те норовили с коней слезть, на телеги взгромоздиться. А кто пешим шел — тот и вовсе занят был либо мыслями о том, как ноги не трудить, либо где поудобнее присесть, спустив штаны. Ибо дристали так, будто спорили, у кого громче прозвучит. Поначалу еще стеснялись друг друга, с дороги отходили, за деревьями да кустами прятались. А потом как-то притерпелись. Идет какой-нибудь переевший с голодухи грибов, вдруг остановится, полы кафтана задерет на голову, штаны спустит да тут же и сядет под ноги других. А те молча обходят, объезжают его. А если какой возница сдуру такого сидельца кнутом огреет — ему же сопатку набьют. Тяжело шли, словом, невесело.
В городах и селах придорожных никто телег и коней не давал и за деньги. А грабить, отбирать крестьянское добро Болотников запретил. Так что ратники его, памятуя о лютых смертях, принятых мародерами от рук палачей Ивана Исаевича, и не помышляли нарушать приказ. Шли и шли, уставив взгляды в землю, изредка поднимая глаза в надежде увидеть впереди какой-нибудь знак, обещающий конец пути, да так и не видели...
Болотников с Беззубцевым ехали чуть позади передового отряда (на каждом переходе он менялся) и чуть впереди запряженных в двойки да тройки пушек. Разговаривали. Точнее, говорил в основном Иван Исаевич, почувствовавший во время похода прилив сил и подъем душевный. Рассказывал, то и дело отвлекаясь, чтобы выслушать сообщения сотников, следящих, как идет войско, давал распоряжения, а после вновь возвращался к истории своей прежней бурной жизни, странствиях и приключениях...

Паша Бекет велел продать зачинщика бунта русских рабов генуэзским купцам, имеющим в Кафре свои торговые ряды на базаре. Ивана Исаевича после пыток слегка подлечили, подкормили и отвели в цепях на невольничий рынок. После короткого торга заполучил его Франческо Мальпиеро, имевший во владении своем не только два больших торговых судна, но и две боевые галеры для их охраны. На одну из таких галер и привели Болотникова.
Место Ивану Исаевичу досталось под верхней палубой, доски которой в хорошую погоду снимались, и гребущие невольники могли любоваться солнцем и облаками, а также вместе с плеточными ударами получать солнечные, ибо воду питьевую для гребцов жалели, говоря, что на берегу ее тоже дают не даром. Кормили же плохо. Зато длинными воловьей кожи бичами хлестали провинившихся подолгу и с наслаждением.
Плавали в основном вдоль берегов, в плохую погоду и вовсе уходили в гавань, за стоянку в которой, как не раз говорил сеньор Франческо, приходилось платить из купеческого кармана. И доскупердяйничал Мальпиеро до того, что в один из особенно жарких дней на борту вовсе не оказалось воды для невольников. Бичи взвивались в тот день чаще обыкновенного, но галера заметно отставала от спешащих в Порту торговых кораблей. Итальянские солдаты, сидевшие здесь же и с тоской следящие за узенькой полоской берега, иногда вставали и развлечения ради мочились на рабов.
В конце концов Болотников не выдержал издевательств, поймал на лету хлестающий кого-то рядом бич, вырвал из руки надсмотрщика и сломал рукоятку о колено. Бросил бич себе под ноги, сел на место.
Гребцы замерли. Еще никто на галере не требовал смерти так откровенно. Здоровенный детина-надсмотрщик, у которого вырвал бич Болотников, выпучил в удивлении глаза и пошел, сдуру не глядя, по ступенями вниз, чтобы тут же наказать наглеца. Но кто-то подставил ему под последней ступенькой ногу, и детина рухнул лицом и брюхом в зловонные доски прямо к ногам Ивана Исаевича.
Вот тут-то Болотников впервые по-настоящему убил человека. Он набросил свои кандалы на шею надсмотрщика и, пересиливая отвращение, задушил верзилу железом.
Второй надсмотрщик в это время отдыхал в тени и пил воду. Поэтому ни он, ни солдаты не видели, как Болотников подтащил мертвеца к себе, снял висящий у того на поясе ключ и отомкнул кандалы на собственных запястьях и на левой щиколотке. (На деревянных галерах как-то не повелось заковывать рабов на горячую клепку из-за боязни пожара и из-за того, что прослабленную клепку умелый раб может за две-три ночи перетереть). А как отомкнул, так приказал рабам не шуметь и передал ключ соседу. Встал с бичом в руке и пошел вверх по ступеням.
Но среди сорока собратьев по несчастью нашлось несколько таких, кто поднял крик и привлек внимание солдат. Когда Болотников, невзирая на шум, поднялся до верхней ступени, в грудь ему уперлись три пики. Иван Исаевич постоял мгновение и шагнул вперед, на острия...
Быть бы ему мертвому и кормить своим мясом рыб, да увидел стоящий на мостике капитан отважного раба с бичом в руке, стоящего без дрожи против трех пик и трех мечей, крикнул солдатам, чтобы не трогали дурака, пропустили на верхнюю палубу.
Опустили солдаты пики. Шагнул Болотников вперед.
Выбежал из-под навеса второй надсмотрщик, крикнул вниз, чтобы выкинули ему ключи от кандалов. Выкинули рабы ключи. Никто не воспользовался возможностью освободиться...
А Болотникова оставили на верхней палубе со сломанным бичом в руке и предложили сразиться с одним из солдат насмерть. В случае победы, сказал капитан, получит Иван Исаевич воды вдосталь.
Болотников победил вооруженного татарской кривой саблей солдата. Ибо с детства был воспитан на боярском дворе князя Телятьевского боевым холопом, который должен уметь управляться с вооруженным противником и голыми руками. Позволив солдату увлечься щелкающим и неустанно двигающимся кнутом, Иван Исаевич приблизился к итальянцу на расстояние вытянутой руки и двумя ударами обезоружил его. После сделал мертвый захват за шею, уперся коленом в позвоночник и глянул на капитана: ломать?
Засмеялся капитан, но убивать солдата не позволил. А как напился Болотников воды вдоволь, велел невольника опять в цепи обрядить да спустить в трюм, в самое глубокое место галеры, куда со всех щелей стекается вода, и даже крысы боятся спускаться.
Обязанностью Болотникова стало собирать гнилую воду в кожаный мешок и привязывать хурджун к веревке. Второй конец веревки уходил наверх. Таким образом здесь следили за тем, чтобы в трюме всегда было сухо. Невольники, работавшие в этой яме, не выдерживали и двух месяцев.
Болотников не был прикован ни к борту, ни к балке какой-нибудь, ни к грузу. Да и зачем? Не спускать же каждый раз кузнеца сюда, чтобы перековывать труп. И куда он денется из колодца? А не станет работать, воду собирать — сам же в ней захлебнется.
Всякий раз, набрав воду в хурджун, должен был Иван Исаевич дергать за веревку. Прикрепленный сверху колокольчик вызывал дежурящего на верхней палубе матроса. Тот подходил, вытаскивал ведро и выливал воду за борт. Днем ли, ночью ли, но всякий раз, как колокольчик звонил, в дыре над головой Болотникова появлялась чья-то рука и тянула веревку наверх. Через минуту-другую пустой мех летел вниз и шлепался о дно, обдавая невольника брызгами.
Обыденностью этой процедуры и воспользовался Иван Исаевич. На третью ночь, когда плеск весел за бортом и звук барабана, отсчитывающего гребки, смолкли, он подождал немного, чтобы сон сморил солдат, и стал готовить побег. Влез на предварительно сложенный горкой мусор, собранный из валяющихся в колодце обломков мачт, корыта, маленькой бочки и прочего барахла, одной рукой прослабил веревку, а другой дернул ее.
Колокольчик прозвенел.
На этот раз не подходили наверху долго. Болотников устал качаться на корыте и хотел дернуть уже второй раз, но тут появилась долгожданная рука и потянула веревку к себе.
Болотников сжал веревку в кулаке, напружинил поднятую над головой руку, а после слегка ослабил, и свободный конец немного пошел вверх. Но когда мех, оторвавшись от пола, достиг пояса Болотникова, он с силой удержал веревку.
Матрос дернул пару раз — Болотников свой конец удержал. Тогда матрос перехватил веревку двумя руками и с натугой потянул.
Болотников позволил меху подняться до груди и опять удержал веревку. Тогда матрос наклонился над колодцем, пытаясь разглядеть в свете луны, за что же там зацепился мех. Тут Болотников дернул веревку что есть силы вниз и сам полетел с кучи мусора, слыша сдавленный крик рухнувшего следом матроса и шлеп меха о дно галеры. Бросился на лежащего рядом человека, одним движением свернул ему шею.
На звук колокольчика, последовавшего за падением матроса, никто не появился.
Болотников обыскал мертвого, нашел нож и немного денег. После взялся за веревку и, упираясь ногами в скользкую стену колодца, стал подниматься.
Спешить нельзя. Ибо при всяком прослаблении веревки колокол хоть и слабо, но позвякивал. Такой звук можно вполне объяснить корабельной качкой. А если поспешить, натянуть и ослабить веревку сильнее, то звон в ночи поднимется такой, что у колодца соберется половина команды галеры.
Медленно лезть тяжело. Тем более что мышцы Болотникова после побоев и плохого питания ослабели.
Иван Исаевич лез, держа нож в зубах, уставив взгляд не вверх, а прямо перед собой в стену, ибо знал, что между первой и второй палубами нет стены и упереться ногами будет не во что. Надо только не прозевать нужный момент и не качнуться внутрь, чтобы не растревожился проклятый звонок, а продолжить путь наверх уже на одних руках.
Но не повезло, промазал, пролетел мимо стены и зацепился носком за вторую палубу. Колокольчик радостно затренькал.
Повинуясь не мысли даже, а какому-то неосознанному желанию, оттолкнулся он ногой от палубы и, прозвенев колокольчиком еще раз, отлетел назад, чтобы, больно ударившись о противоположную стену спиной, вернуться и прыгнуть лицом вперед.
Ни вторичный звон колокольчика, ни звук удара ног беглеца о скрипнувшие доски палубы не вызвали ничьего любопытства. По-прежнему было тихо, лишь слышался плеск воды за бортом да скрип трущихся друг о друга досок обшивки галеры.
За первой же дверью, что открыл Болотников, увидел он в свете коптящего под потолком жировика лысого толстого надсмотрщика, натужно и с присвистом сопящего в подвязанном к потолку гамаке. Легкое движение ножа по яремной вене продлило этот сон навек. Другим движением Иван Исаевич перерезал пояс, на котором висел злополучный ключ от кандалов и, осторожно ступая, вышел из каюты.
На палубе пришлось убить часового. Наклонился над люком со спящими под палубой рабами, сбросил им ключ. Железо глухо стукнулось о деревянный пол. Но Болотников не стал звать своих собратьев по несчастью, предоставив им право самим принимать решение. Прошел до кормы и обнаружил там лодку, привязанную к галере на случай, должно быть, гибели корабля или для связи с берегом.
Луна опять выглянула из-за туч. Черная полоска берега виднелась недалеко от галеры, локтей в пятьсот. Можно добраться вплавь. Но зачем рисковать, если есть лодка, которую, кстати, можно и продать.
Взяв нож в зубы, Болотников стал спускаться по веревке. Уставшие руки его держались за мокрую пеньку плохо. После нескольких движений пальцы не выдержали веса тела, и Болотников полетел в воду.
Когда выныривал, ударился головой о что-то твердое. Дно галеры. Не зная ни направления, ни длины ее, понял, что плыть придется до тех пор, пока хватит воздуха. Но когда после пяти гребков попробовал вынырнуть — оказался за кормой утлой лодчонки, качающейся позади галеры. Ухватился за борт, подтянулся из последних сил, перевалился внутрь.
Полежал там, отдышался... Сердце билось так, будто пыталось вырваться из груди. Подполз к носу лодки и перепилил (резать не хватало сил) веревку.
Теперь, знал он, надо спокойно полежать на дне, дождаться, пока волны отгонят лодку подальше от галеры, а уж после плыть вдоль берега. И хорошо все-таки, что он предпочел лодку плаванию саженками. Ибо понял сейчас, что сил достичь берега не хватило бы, потонул бы на полпути.
Луна то исчезала за тучами, то появлялась. Волна мерно билась о борт, и Болотников заснул. А как очнулся, бросился искать весла. Нашел два: короткое и длинное. Выбрал короткое, погрёб, кляня луну за то, что светит ярко, равно как и звезды, которых как следует не видно, оттого неясно в какую сторону плыть.
Как только восток заалел, понял он, что плывет на юг. А Русь на севере...

Воспоминания главного воеводы прервались, ибо увидел он, что навстречу ему мчится казак передового отряда.
— Стой! — закричал казак издали и замахал руками. — Стой!
Подскакал к Болотникову, доложил:
— Рать навстречу движется, Иван Исаевич! Большая рать, тысяч до двадцати будет. Заметили мы их с горки, спешились, в лесу встали. Меня послали к тебе.
Обернулся Болотников, поднял руку над головой — и встали первые ряды ратников, натянули вожжи возницы, уперлись кони ногами в землю, перестали скрипеть колеса пушек. Лязг, шлеп, матерщина отдалялись.
Махнул Болотников десятку гонцов, следующих весь путь чуть в стороне, подскакали они к главному воеводе.
— По сотникам проскочите, — приказал Иван Исаевич. — Скажите, чтобы готовы были к бою. Думаю, так вот, походным строем, и ударим. Но те, кто сейчас в последнем полку, пусть укроются в лесу. В случае нашего отступления ударят неприятелю вбок и в спину.
Гонцы развернули коней и понеслись вдоль колонны назад.
— У них тоже места нет, чтобы развернуться для удара, — объяснил Иван Исаевич Беззубцеву. — Тут главное — быть готовыми к бою. Скажи пушкарям, чтобы орудия за деревья отвели, на дорогу наставили. А я — к передовым. Заманим за собой — вы стреляйте.
Беззубцев с Болотниковым давно не спорил, хотя в душе молодечества своего вождя не одобрял. Будучи старше Ивана Исаевича лет на пятнадцать, считал того себе по возрасту чуть ли не сыном, оказывался рядом в часы самых сильных боев и очень не любил, когда главный воевода отпускал его от себя, ибо боялся, что именно в такое отсутствие с вождем обязательно приключится неприятное. Но на этот раз Беззубцев не сдержался, спросил:
— Что ты, червяк, чтобы на себя рыбку ловить? Твое дело войском командовать, а не наживкой быть.
Болотников сердито глянул в сторону верного полковника и, молча хлестнув коня плеткой, поскакал вперед. Гонец из передового отряда пристроился рядом.
Дорога шла сквозь лес да по пригорочкам: вверх-вниз, вверх-вниз. А там, где лес заканчивался, знал Болотников по давешнему походу от Серпухова на Калугу, дорога поворачивает влево и идет уже по полям да малым перелескам. Не мог передовой отряд оторваться от основного войска настолько, чтобы встретить чужую рать в следующем лесу. Здесь должна состояться битва.
Выскочил Болотников с гонцом на следующий взлобок и застыл при виде длинной вереницы коней и телег, протянувшейся широкой дугой по протаявшим уже озимым, черно прочерчивая зеленя и виднеющиеся то там, то здесь просевшие снежные проплешины.
Было в сей рати действительно не меньше двух десятков тысяч человек. И шум от них, перекрывающий все пространство, достигал лесного взлобка, побуждал страх. Ибо дуга была такой формы, что выглядела готовым фронтом, способным отразить нападение болотниковской рати. И пушки стояли не открыто и не ровным рядом, как должны они находиться в середине двигающегося в походном порядке войска, а выглядывали из-за серых кустов ивняка и одиноких и пока еще безлистых деревьев направленными на Болотникова жерлами.
Хорошую выбрал позицию противник. Такую Болотникову ни объехать, ни обойти, только боем брать. И чья умная голова так ловко все устроила? Неужто Иван Иванович Шуйский для того дал себя под Калугой разбить, чтобы выманить воровское войско из крепости и разбить здесь, в чистом поле?
Остановился Иван Исаевич. И гонец встал рядом. Поворачивать им сейчас на виду чужого войска нельзя. Там сразу поймут, что их поджидают в лесу, и какой это примет оборот — неизвестно.
— Ты стой здесь, — приказал Болотников гонцу. — Что ни случится, назад не спеши. Прежде подумай.
Тронул коня плеткой и медленно поехал вперед.
Навстречу, как и следовало ожидать, выехал разъезд. Три казака. Сабли обнажены, прижаты к бедрам. С такими либо рубиться насмерть, либо тут же нестись прочь. Но лучше ехать спокойно, как друг. Что соврать — Болотников уже знал: если то войско царское, то скажет, что едет гонцом к князю Ивану Ивановичу. Достаточно будет сказать, что Болотников-де не этой дорогой поехал, а по московской, сюда же послал небольшой отряд для обмана...
Всадники подскакали к Ивану Исаевичу и, не остановившись, стали кружить вокруг, посверкивая саблями и пяля сердитые глаза — страх нагоняли.
Иван Исаевич сам когда-то учился такому обращению с одинокими путниками на случай встречи в степи. У окруженного и не понимающего, что от него хотят, человека поневоле просыпается страх, он теряется и не знает, с какой стороны ему угрожают, действительно ли хотят убить. Чаще всего путник становился на колени и закрывал голову руками в покорном ожидании смерти. Иногда бежал, сломя голову, крича в ужасе...
Но коли этот разъезд тешит себя подобным образом, подумал Болотников, они могут и не знать, что в лесу прячется целая воинская рать, думают, что повстречали на дороге всего лишь двух всадников. Надо спокойно сидеть в седле и удерживать нервничающего коня.
Разъезд остановился. Один из казаков встал позади Болотникова, двое — по бокам.
— Вперед! — приказал задний.
Иван Исаевич подхлестнул коня, но узду придержал, отчего двинулся вперед не слишком быстро.
— Оружие сейчас возьмете или потом? — спросил он.
При внешней простоте вопроса пряталась за ним каверза: доверительный тон путника поневоле должен вызвать ответное доверие у казаков.
— После, — ответил задний. — Куда ты денешься?
— К самому воеводе поведете или как?
Коня он продолжал незаметно сдерживать.
— Нужен ты Андрей Андреевичу! Князю только и дел, что с тобой разговоры вести. Поспешай... — сказал задний и сам через голову своего жеребца подхлестнул болотниковского коня плеткой.
«Князь... — подумал Болотников. — Андрей Андреевич... Не Телятьевский ли?» — и спросил:
— Князя не Телятьевским звать?
— Телятьевским, Телятьевским... — ответил все тот же казак и кольнул саблей Болотникова в спину. — Поспешай, говорю.
— Нет, — сказал Болотников твердо и, натянув узды, заставил коня остановиться. — Позови князя! — приказал.
Сабля проткнула и шубу, и кафтан насквозь. Иван Исаевич почувствовал, как по спине потек ручеек крови.
— Ты что, одурел? — закричал задний казак. — Зарублю на хер!
Но Болотников сидел в седле крепко, не шевелясь. Повторил голосом таким, что сразу стало ясно: принадлежит он человеку, который привык повелевать:
— Позови князя. Болотников я...

Тогда, в море, Иван Исаевич, вспоминая о князе своем Андрее Андреевиче, и думать не мог, что судьбе будет угодно вот так вот столкнуть его с Телятьевским через столько лет...
Болотников пристал к берегу и видел, что лодка его будет утром слишком уж заметна: расписана многими красками, словно хвост петуха, с огромным рисованным глазом на носу — такую, увы, ни продать, ни обменять. Бросил ее на берегу и пошел ровным шагом на юг. Ибо судьбе было угодно удалять его от генуэзцев в ту же сторону, что и от родины.
А что говорят здешние люди не по-русски — нестрашно. Ведь море Черное и зовется так, что черно оно от крови людской, принадлежа Османской империи. Язык татарский Болотников знал хорошо, а он сродни турецкому. Можно, решил он, назваться воином-мамлюком, в этой султанской рати служат люди различной крови и цвета кожи. Их собирают турки по городам и селам захваченных стран в раннем еще возрасте, воспитывают верными псами Аллаха и султана, учат воинскому искусству, а после составляют в полки, отличающиеся друг от друга лишь цветом шаровар да сапог. Если скажешь, например, что ушел с валахского полона, желая продолжить службу со своими синештанниками, то вряд ли станут проверять, обрезан ты или нет.
С легендой этой, не прячась и не таясь, дошел он до города Варны. Город красивый, каменный, совсем не похожий на деревянные города Руси и глиняные развалюхи Крыма. Даже сады здесь иные — за каменными заборами невиданные в Московитии персики, гранаты и абрикосы, яблоки величиной с голову ребенка, всевозможных расцветок груши, хурма и еще невесть какие плоды. Люди здесь говорили «да» и качали при этом головами отрицательно, говорили «нет» — и кивали согласно. Верили они по-православному, как и русские. Но были среди них и светловолосые, голубоглазые, и такие, у коих глаза были карие, а волосы цвета вороньего крыла. А раз Болотников видел в одном селе, как люди ходили босиком по раскаленным углям — и не обжигались. Пели при этом.

И встретилась ему девушка... Звали ее Злата. Была она старшей дочерью в семье варненского рыбака, согласившегося взять к себе в лодку беглеца. И была тайная любовь, обнаруженная родителями Златы, когда скрывать молодое дело стало невозможно, были радость и согласие, была свадьба и была... смерть. Ибо бывший жених Златы рыбак Гойко донес начальнику турецкой крепости, что беглец из мамлюкского полка скрывается в доме варненского рыбака. Пришли солдаты в огромных чалмах, с кривыми саблями, голые по пояс, в желтых шароварах. Бросилась, защищая мужа, Злата на солдат — и рухнула, разрубленная пополам.
Кровь ударила в голову Болотникову. Разом вспомнил он приемы воинские, которым обучал его главный воевода дружины князя Телятьевского, отца нынешнего Андрея Андреевича, бросился на обидчиков с голыми руками, принялся бить их, ломать… И оказался один, стоящим над пятью трупами. Только тогда и пришел в себя. Собрал оружие, погрузил на осла — животное тоже на Руси неизвестное, а у болгар обычное — и ушел вместе с тестем, тещей и двумя братьями покойной жены в горы. Там и Злату похоронил под высокой скалой...
Более года жили они, как дикие звери, в родопских пещерах. Совершали набеги на хоромы богатых (болгар ли, турок ли — безразлично), съестное к себе уносили, а добро хозяйское, деньги раздавали беднякам.
К болгарам, что служили туркам, были разбойники особенно люты. Двоих таких, на кого пожаловались крестьяне, даже посадили на кол, а одному насильнику маленькой девочки защемили мужское естество в расщепе полена, оставили запертым в доме, дали нож в руки, а дом подожгли...
Но чем больше лютовал Болотников, тем меньше спокойствия было в его душе, не наслаждался он такой местью, а мучался ее неудовлетворенностью.
Болгарские крестьяне любили бывшего мамлюка, богатеи и турецкие власти ненавидели. Первые не раз спасали Болотникова и родственников Златы, давали им зимой приют, не прося взамен ни денег, ни благодарности Добролюба — так прозвали Болотникова в Родопах.
Но случилось одному обиженному богатею посулить хорошую награду за голову разбойника — так целых семь человек, только что считавших себя Болотниковым осчастливленными, выдали и ущелье, где отряд скрывался, и пещеру, где жил Добролюб. Взяли Ивана Исаевича вместе с братьями жены опять-таки раненного. Не сумел он застрелиться последней пулей из пистолета — не выбил камень искры, вышла осечка. А там и турки навалились...
Помучили Добролюба в имении покупателя его головы всласть. И гвозди под ногти совали, и руки на дыбе вывертывали, и щипцами кожу вместе с мясом выворачивали. Когда же совсем ослаб Добролюб, и стало видно, что дальнейших пыток он не вынесет, решили подвесить его ребром на крюке. А чтобы впредь другим неповадно было разбойничать в Родопах, назначили казнь наутро в присутствии собранного со всей округи народа. За места у самого помоста, рассказали тюремщики Ивану Исаевичу, богатеи заплатили по золотой итальянской монете.
Но что произошло ночью накануне казни — Иван Исаевич так точно и не узнал. Только в самую темень, когда и звуки спали все, лишь ухал сыч на чердаке, вошли к нему в камеру два человека, завязали пленнику глаза, вывели из узилища, погрузили в телегу и отвезли в Варну. Там передали знаменитого разбойника в руки начальника крепости — того самого турка, пятерых солдат которого Иван Исаевич убил в доме своего тестя.
Турок осмотрел Болотникова, приказал подлечить, дать отдохнуть пять дней, а после выдал ему саблю, чтобы сразился великий разбойник сразу с тремя янычарами.
Двоих Болотников убил, третьего ранил.
После этого начальник крепости признал в разбойнике истинного мамлюка и пригрозил либо отправить его на галеры, либо сменить имя Добролюба на имя Али и стать личным телохранителем.

Болотников отказался и в тот же день был продан на турецкую галеру...

Возбуждение охватило Ивана Исаевича от предчувствия встречи с Телятьевским. Он заметил, как стала подрагивать правая рука, лежащая на гриве коня.
Один из сопровождавших его казаков ускакал. Исчез за густым безлиственным кустарником, долго не появлялся.
Болотников силился вспомнить лицо Андрея Андреевича, как выглядел тот пятнадцать лет назад. Но на память шли лишь детские проказы, когда росли они подле друг друга, как равные: один — князь, другой — холопий сын. И за шалости те, как кажется ему теперь, получали от старого князя одинаково строгое наказание, и подарки имели к Пасхе и к Рождеству такие, что не отличишь холопьего от княжеского, и даже спали мальчишки вместе, чаще не в хоромах княжеских, а в избе Ивановой матери, живущей, правда, при доме князя на особом положении. Только на выезды с двора княжеского, который в Кремле московском был одним из самых больших, одевали Андрея Андреевича в сапоги сафьяновые с золотым шитьем, в шубу соболиную да напяливали на голову тяжелую кунью шапку, а Ивана обряжали в простое, хоть и тоже чистое, добротное платье. И ратному делу учил их закупленный из дальних стран немчин одинаково строго, и в борьбе запрещено было Ивану поддаваться княжичу. И старики-вояки из давнего войска, осаждавшего Казань с самим царем Иваном Васильевичем, были с обоими мальчиками одинаково строги: били за ослушание розгами, а поощряли лишь ласковым взглядом...
Наконец на дороге появился всадник. Но то был не прежний казак, отправившийся за князем, а кто-то другой. Конь под всадником шел шагом степенным, ровным, не спеша и не медля, как могут ходить лишь породистые, выросшие в холе и порядке, скакуны. Всадник сидел ровно и красиво, положив руку на седельную луку и чуть откинув голову назад.
Сердце Болотникова ёкнуло. Он узнал этого человека по фигуре. Захотелось самому хлестнуть коня плеткой и помчаться навстречу. Но жизненный опыт и разум взяли вверх. Казаки, стоящие рядом с Болотниковым, могут неправильно истолковать его порыв, выстрелить в спину.
Иван Исаевич подождал, пока расстояние между ним и князем сократится, и возможно стало разглядеть лица друг друга, лишь после этого сказал казакам:
— Можете убираться, ребята. Вы нам не нужны.
Тут и Телятьевский привстал на стременах, крикнул:
— Возвращайтесь! Быстро!..
И вновь сел, закончил спокойным, но громким голосом:
— Мы уж как-нибудь сами...
Не видел Болотников, как за его спиной вышел из-за леса передовой отряд калужского войска. Не глядел туда и Телятьевский. Оба просто ехали навстречу друг другу, смотрели лицо в лицо, ища следы прошедших в разлуке лет, находили одним им приметное и сами не замечали, как улыбки освещают их лица, а глаза истекают любовью... Съехались, поставили коней рядом и вдруг, повинуясь единому порыву, обнялись.
— Ванятка... Ванятка... — только и нашел что сказать Андрей Андреевич. — Ванятка мой...
У Болотникова не было и слов.

Князь Андрей Андреевич Телятьевский самозванца никогда не жаловал. «Покойник должен быть мертвым, — заявил он близким, уходя два года назад по приказу Годунова на войну с самозванцем. — Иначе он — оборотень». И когда под Кромами атаман Корела разгромил рать московскую, лишь Телятьевский не переметнулся к ложному Димитрию, остался при юном Федоре Борисовиче до конца. И только когда вся Русь признала самозванца за царя, Андрей Андреевич, скрепя сердце, согласился служить лиходею.
Димитрий Иванович в свою очередь невзлюбил Телятьевского тоже. И, чтобы отдалить родовитого боярина, послал его на воеводство на границу с Диким Полем, и в самые верные себе места — аж в Чернигов. Пусть-де с татарами да с польскими разбойными людишками повоюет князь, а не строит козни в Москве. Да и пригляд со стороны северских мужиков будет...

Шуйские родовитей Телятьевских. Но со времен еще великого князя Василия Темного была между родами борьба на равных: то Шуйские наклепают на Телятьевских государю и отправят пару князей на плаху, то Телятьевские наплетут про Шуйских — и сошлет их государь в Студеные земли либо пострижет в монахи. Но в царствование Бориса Годунова, став родственником нового государя, Андрей Андреевич стал выше Шуйских и в знак величия своего такой двор в Кремле отгрохал, что стало впору ему с самим Семеном Никитичем в почете тягаться, не то что с князьями суздальскими².
И вдруг Васька Шуйский, мозглячок, заморыш, помет лисий, не то что Телятьевских обскакал, а превыше всех на Московском государстве жопу свою поставил, на трон великокняжеский сам воссел, прочим Рюриковичам велел себе на верность крест целовать, называться рабами Шуйских...
Закручинился Андрей Андреевич, запил горькую, попа черниговского побил, чтобы не лез тот с присягою новому государю.
А тут вдруг весть из недалекого Путивля к главному черниговскому воеводе: царю Димитрию будто бы опять случилось выжить, ныне в Польше он новую рать собирает, а покуда велит верным своим воеводам да холопам вступать в войско северское, во главе которого поставлен им человек с именем на Руси неведомым — Болотников Иван Исаевич.
Не услышь тогда князь Андрей Андреевич имени своего бывшего холопа и друга детства, отхлебал бы он свою пьяную порцию и смирился бы с участью жить под Шуйскими. А услышал — и забыл тотчас и о презрении своем к ложному Димитрию, и об обиде, нанесенной самозваным царем роду Телятьевских. Собрал князь на Торгу народ черниговский и объявил, что идет он во главе охочих людей на захватчика трона московского Василия Шуйского под знаменем царя истинного — Димитрия Ивановича.
Только слишком долго пил Андрей Андреевич горькую, слишком поздно услышал о Болотникове — не оказалось в Путивле, куда князь пришел с черниговской ратью, ни главного воеводы Димитриева войска, ни второго военачальника — Истомы Пашкова. Ушли они на Москву.
А встретил Андрея Андреевича давешний его приятель, соперник по молодеческим кутежам и пиршествам, князь и путивльский воевода Шаховской. Он-то и посоветовал Андрею Андреевичу вдогонку за Болотниковым не спешить, а собрать на Северщине отменное войско, хорошо вооружить его на свои деньги и вести к Москве тогда, когда потребуется там настоящая армия, а не всякий воровской да крестьянский сброд, что ушел с легким посвистом на войну, как на прогулку.
— Пусть дураки повоюют, покуражатся, — сказал Шаховской, — да спать улягутся. Тут мы и придем. Порядок наведем. В государстве всегда нужен порядок. А для сохранения порядка нужна настоящая, а не потешная рать.
Выпили князья, обговаривая, кому в каком звании ходить после победы над Шуйскими, да и загуляли, отдав сотникам наказ собирать верных людей в рать Телятьевского, да таких, чтобы умелыми были в бою и бессемейными. За добрую службу пообещал князь платить каждому пешему ратнику по два с полтиной в год, конному — на рубль больше. Деньги даже в сравнении с доходами царских слуг немалые. Да ведь и служба непростая: каждый день, посчитай, жизнью рисковать.
Впрочем, покуда Телятьевский пил перегнанную брагу, веселился с наехавшими из Польши панночками, риска его ратникам не было. Тоже пили-гуляли по вечерам да по ночам. А с утра и весь день выгоняли хмельное, ибо князь грозился в минуты опохмелки, что станет лично проверять, как готовятся к битвам его воины, ловко ли рубят лозу на скаку, метко ли стреляют, умело ли пронзают пиками соломенные чучела. Нерадивых грозился лишить обещанного жалованья.
В пьяном угаре дни летели столь стремительно, что князь по-настоящему вспомнил о своем войске лишь в день, когда в Путивль вошло войско царевича Петра, вызванного князем Шаховским сюда еще до ухода войска Болотникова на Москву.
Людей в городе стало столько, что ратникам Телятьевского, привыкшим жить за княжеской спиной вольготно, пришлось потесниться в избах, где они жировали в ожидании похода на Москву; и, конечно же, не обошлось без стычек и жалоб с двух сторон. В результате одной из ссор был порезан какой-то там любимец царевича. Петр рассвирепел и велел выпороть виновного плетьми.
Андрею Андреевичу о позоре, учиненном над его слугой самозваным царевичем, доложили; и князь, оказавшись в тот раз в подпитии, но не пьяным, посчитал произошедшее своей личной обидой. Взял с собою трех ратников, направился к Петру за объяснениями.
Петр Федорович встретил князя, на удивление всем, радушно. Он словно и не заметил раздраженного лица Андрея Андреевича, будто и не понял его резких слов, а сразу повел разговор о князе Шаховском и Болотникове. Царя Димитрия он почтительнейшим образом называл своим дядюшкой, а Ивана Исаевича величайшим из полководцев, равным Ганнибалу и Цезарю.
Телятьевский так поразился познаниям в древней истории того, кого считал лишь пылью, вознесшейся в смутные времена, что обида и гнев его будто испарились.
Как всегда бывало с ним в минуты запоя, настроение Андрея Андреевича скакало, как лодка на бурных волнах, и зависело от всякого рода пустяков, которым в трезвом состоянии он не придавал значения. Имена Ганнибала и Юлия Цезаря рядом с именем Болотникова буквально потрясли его полупьяное воображение, и князь, повинуясь даже не порыву души, а желанию вытворить что-нибудь эдакое, книжное, о чем читал, но чего не видел и сам никогда не делал, опустился на одно колено перед самозваным царевичем, склонил голову и молвил торжественно:
— Раб твой навеки, государь. И клянусь жизнью матери моей, служить буду тебе до последней капли крови.
Говорил — и сам видел себя со стороны, любовался и позой, и голосом, и торжественностью слов.
Царевич, не ожидавший такого поворота, в душе даже боявшийся этой встречи и во время разговора прятавший нож в широком рукаве, слегка опешил.
— Государь наш — Димитрий Иванович, а мы все слуги его... — нашелся он. — Жалую тебя, Андрей Андреевич, званием главного воеводы моего войска. А боярское достоинство твое подтвердит уже сам государь.
Сказанное ими обоими вмиг облетело Путивль. То, что сам Телятьевский, знающий на Москве всех именитых людей, признал в Петре сына царя Федора Ивановича, окончательно убедило путивлян, что во главе волжских казаков стоит настоящий царевич. Даже те из терских и волжских казаков, что знали Илейку Коровина по босяцкому его прошлому, стали говорить, что царевич скрывался в их юртах под собственным именем и еще при Годунове грозился вернуть престол дяде своему.
Теперь скажи князь, что он обознался и главным воеводой назначил его самозванец, не поверили бы люди именно ему и, не поверив, казнили бы.
Сам Андрей Андреевич понял это на следующий день после пира, устроенного Илейкой в честь новоиспеченного главного воеводы. Выпитое там оказалось той последней каплей, после принятия которой запойный человек вдруг начинает понимать, что пьяным питием он перегружен и должен на какое-то время либо перестать лакать хмельное пойло, либо сломаться совсем.
Он проснулся накануне рассвета и ощутил необычную свежесть в голове и одновременно отвратительный вкус во рту. Тело ломило, брюхо требовало новой порции хмельного, но разум протестовал против такого решения, ибо непонятная тоска и разочарование тревожили его. Такое бывало с ним всегда на то утро, когда он просыпался после совершенной спьяну пакости: девку ли там спортит или дом холопий подожжет... А как вспомнил про свое скоморошенье перед самозванцем, так снова захотелось напиться до поросячьих соплей и не трезветь до самой смерти.
Собрался уж послать за вином, да услышал шум во дворе. Приказал слуге поскорее одеть себя и, удивившись цветущей морде лакея, чуть не заехал тому по шее. Но почему-то сдержался.
А как вышел на крыльцо, то глазам своим не поверил: весь двор заполнен людьми, все горланят что-то веселое, праздничное. Увидели князя, замолчали, а после взорвались криками:

— Телятьевскому слава! Царевичу Петру слава!

И кричали ведь, собаки, от души, не по принуждению, как не кричали со времени провозглашения Димитрия на престол. Андрей Андреевич уже и забыл, когда слышал столь мощный и радостный рев толпы, а по отношению к себе и вовсе услышал впервые.
— Телятьевскому слава! Князю Андрею Андреевичу слава!
И снял тогда Андрей Андреевич шапку и низко, сам себе удивляясь, поклонился народу. Понял князь, что теперь он не только вождь этой толпы, но и раб ее, что услышанная им «Слава!» в честь свою не просто обязывает его поступать так, как того требует народ, но и самого его делает частичкой этого народа, плотью, сросшейся с этой пахнущей кровью, потом и мокрой овчиной, пьяными отрыжками и грязью толпой.
— Слава Телятьевскому!

Рать собралась такая, что впору собираться войной на находящуюся в очередных раздорах Польшу, отбивать у нее земли приднепровские с Киевом во главе.
Об этом и сказал царевичу Телятьевский в тот день.
— Не-ет... — покачал головой Илейка. — Думать надо о том, чтобы свое родное не потерять, а не о том, чтобы чужое захватить. У деда моего — царя Ивана — все беды пошли оттого, что он в войну с Ливонией влез.
Самозванец, по-видимому, так уверился в своем царском происхождении, что уже действительно считал Димитрия Ивановича своим дядей, Федора Ивановича отцом, а Ивана Грозного — своим дедом. Мысль эта поразила Телятьевского, и он больше не заводил разговор о подобном. Хотя порой думал, что самозванец в тот раз потерял хорошую возможность стать самодержцем Червонной Руси. Ибо хорошо Андрей Андреевич знал настроение украйных людей, стонущих под игом всяких там Вишневецких да Острожских — князей, не умеющих защитить крестьян ни от набегов татар, ни от польских солдат, но исправно требующих дань с каждой сохи.
— В поход пора... — сокрушался царевич. — Да как при такой погоде до Москвы дойдешь?
Погода стояла слякотная. Лил круглые сутки дождь. Если и появлялось солнышко, то для того только, чтобы поблестеть на мокром, не обсушить и не высосать влагу, а дать полюбоваться собой и тут же спрятаться за тучами.
Под Москвой, говорили, морозы ударили, дороги замело, армии Пашкова и Болотникова на санях по речному льду двигались. А на Северщину холода пришли вместе с сообщением о разгроме воровского войска под Котлами...
Шел Телятьевский на Кромы во главе рати своей и думал, что не свела-таки судьба его с Иваном, убит Болотников под Москвой. Не может Иван после такого поражения в живых остаться. Вспоминал игры детские, драки молодеческие, учения боевому делу на дворе отцовском. Всегда Болотников бился до конца, до последней возможности противостоять. В одной потешной драке был бит так, что выжил чудом. Старики, следившие за той дракой, говорили, что Иван страшен тем, что бьется всегда серьезно и на износ.
Слуху о том, что Болотников сидит в Калуге, осаждаемый царевым братом, Телятьевский поначалу не верил. Имея рядом с собой самозванца Петра Федоровича, Андрею Андреевичу посчиталось вполне нормальным предположить, что это кто-то другой назвался Болотниковым, а настоящий Иван Исаевич убит под Москвой. Только после боя под Пчельней, когда войско Ивана Исаевича разгромило москвичей, князь, сам допросив нескольких пленных, бывших участниками битвы под Котлами, поверил тому, что Болотников выжил, да так удивился этому, что впервые после неудачного разговора о походе на Киевщину обратился к царевичу с просьбой изменить направление главного удара, идти на Москву не через Тулу, а через Калугу.
— Болотникова мечтаешь выручить? — спросил Петр. — Это дело. Воин он доблестный и верный слуга дяде моему. Идем на Калугу.
Впрочем, к вечеру решение свое царевич переменил: сам с большей частью войска пошел все-таки на Тулу, а двадцать тысяч дал Телятьевскому для освобождения Калуги...

И вдруг — скачет казак из передового разъезда с сообщением, что на дороге перед войском стоит какой-то одинокий всадник и утверждает, будто он и есть тот самый Болотников и хочет видеть самого князя Телятьевского.
Что это? Западня? Неведомая воинская хитрость? Почему войско, о котором князю сообщила разведка, идет торной дорогой на Серпухов? Почему оно не разворачивается по всем правилам воинского искусства, не готовится к атаке? Не хочет боя? Так почему не высылает доверенных людей для переговоров? Чье оно? Откуда здесь взялся человек, называющий себя Болотниковым?
Мысли эти пронеслись в голове главного воеводы и не задержались там. Ему хотелось уже верить, что действительно ждет его Иван.
Полковники, слышавшие сообщение казака, не советовали князю ехать навстречу.
— Лучше послать туда отряд и силой привести встреченного разъездом, — сказали чуть ли не хором.
Телятьевский же спросил казака:
— Какой он?
— Обыкновенный... — пожал плечами гонец. — Твоих лет, наверное. А может, и старше... — подумал, как описать, но нашел только одно качество: — Смел, однако... Мы закружили было, а ему ничего. Другие от такого с коня падают. А он словно и не заметил.
Князь вспомнил подобные забавы, которые устраивали ему и боевым холопам княжеской дружины учителя их во время поездок в поместья Телятьевских. Бывалые воины, седые от крови и от ран, удивлялись тому, как тринадцатилетний Иван выдерживал кружение конями.
— Поеду, — решительно сказал Андрей Андреевич. — Если засада — бейтесь без меня. Петр Федорович даст другого воеводу.
И, не слушая недовольного ропота полковников, вскочил в седло.
В чаще густого ивняка остановился и, спрыгнув с коня, встал рядом с начальником наряда, присевшего у припрятанной за ивняком пушки и просматривающего поле с тем, чтобы знать, как получше уложить ядра на дорогу, если противник решит все-таки ударить первым.
— Где он? — спросил Телятьевский.
— Кто? — не понял главный пушкарь.
— Болотников.
Глава наряда выпучил глаза.
— В Калуге... — произнес неуверенно.
Князь вспомнил, что пушкаря не было рядом с ним при докладе казака из разведки.
— А эти? — указал пальцем сквозь мельтешащие ветки на дорогу с тремя верховыми.
— Разъезд наш, — пожал плечами пушкарь. — Три человека.
— Один прибыл уже ко мне, — заметил Телятьевский.
Главный пушкарь промолчал. Он служил когда-то в той самой рати, которая сдалась всем своим пятидесятитысячным воинством пятистам казакам атамана Корелы. И знал, что Телятьевский в тот день был одним, быть может, человеком, кто бился до конца и не предал Бориса Годунова. Вину ли пушкарь испытывал перед князем или имел обычный страх простолюдина перед родовитым — кто знает, но только этот весьма скандальный с подчиненными человек в присутствии Андрея Андреевича всегда терялся и не находил слов для выражения самой простой мысли.
— Будет непонятное — пали из пушки прямо в меня, — приказал князь и вскочил в седло. — Понял? Пали прямо в меня.
Выехал из ивняка и потрусил навстречу разъезду, не спеша, раздумывая на ходу: правильно ли он поступает, не лучше ли было послушаться полковников и просто захватить в плен назвавшегося Болотниковым всадника? Как теперь вести себя, зная, что следит за тобой этот туповатый пушкарь?
Три всадника по-прежнему стояли на дороге. Кони их словно заснули. И все же даже со стороны было видно, что двое из них сторожат одного. А тот третий будто и не замечал своего подчиненного положения и смотрел в его, князя Телятьевского, сторону. Ни движения не сделал он, когда Андрей Андреевич приблизился на расстояние, с какого можно было узнать друг друга.
Да, равных князю лет, телом матерый... Лицо вот под шапкой плохо видно. И солнце светит сбоку, не различишь глаз.
Правая рука незнакомца с висящей на запястье плеткой опустилась — и фигура всадника стала точно такой, какой видел Ивана князь во время давнего елецкого похода: та же осанка, та же поза усталого человека, обманчивая поза, ибо знал Андрей Андреевич, что за внешней этой расслабленностью скрывается клубок железных мышц, готовых развернуться и одним ударом уничтожить и стоящих рядом казаков, и, быть может, самого Телятьевского, подъехавшего уже слишком близко, чтобы повернуть коня.
Глаза их встретились — и князь узнал...
— Иван... Иванка мой... — шептал он, очнувшись в объятьях Болотникова и сам обнимая его. — Иванушка...

* * *

Известие о соединении войск Болотникова и Телятьевского повергло Шуйского в шоковое состояние. Старик не хотел верить, что вор Болотников не только вырвался из калужского плена, но и усилил себя мощью подоспевшей из Северщины армии, заимел в качестве знамени претендента на престол в лице нового самозванца — Петра Федоровича, казака терского.
«Нечистый ворожит Болотникову, — качали бородами бояре. — Римский нечистый».
Для уха православного человека слова эти звучали страшно. Царь Василий Иванович прекрасно понимал, что прокричи он такие слова на всю святую Русь — и отпадет народ от Болотникова, отвернется и от самозваного царевича Петра, и от Телятьевского. Но прокричать можно было лишь с доказательствами в руках. А таковых у Шуйского не было. Тайный, Посольский и Разбойный Приказы по смерти Годунова пришли в упадок; если и остались в них люди знающие да думающие, то были они ярыжками простыми да подьячими, с какими царю общаться зазорно, совет у них просить — унижение нести.
Так и промолчал государь, помня позор Годунова, не сумевшего доказать народу, что Димитрий — самозванец. А заикнувшемуся о том патриарху Гермогену объяснил:
«Болотникова мы побьем. Рано или поздно. Вместе с ним и мужиков русских положим множество. И тем землю успокоим. А ежели объявим вора слугой римским, с победой нашей придет иная беда — державы веры римской явятся мстить».
«То так, — согласился Гермоген. — Натура римская подла. Кинутся нас от нас же самих защищать — и разнесут державу русскую по клочкам… — и добавил: — А Андрюшка Телятьевский Болотникову изменит. Поверь моему слову. Такова уж натура у вас, родовитых…»

Остров Родос, куда пришла галера с прикованным к веслу Болотниковым, был местом осмотра и ремонта кораблей турецкого флота. Здесь галеры и корабли вытаскивали на берег, обсушивали, сдирали с днищ ракушки, заменяли гнилое дерево и осмаливали. Паруса и прочий такелаж капитаны ремонтировали уже сами, султанской казны не хватило бы на всю эту прорву мелочи.
Часть рабов во время ремонта сидела за починкой такелажа. Остальные выполняли работу, которую заносчивые корабельщики делать не желали: чистили трюмы, переносили тяжести, варили смолу, заливали щели.
Где и кому из рабов работать — решали уже не надсмотрщики, а доброхоты из старожилов-гребцов, называемых здесь аскырами, то есть волками. Они заправляли среди рабов с не меньшей лютостью, чем сами надсмотрщики, и диктовали законы, которым подчинялись остальные рабы. Так, например, провинившегося перед аскырами гребца душили его же цепью. И ни капитан, ни солдаты, ни тем более надсмотрщики не наказывали за это аскыров. Им подобные взаимоотношения в трюме были на руку.
Ивана Исаевича послали варить смолу в огромном котле, стоящем на нескольких каменных плитах прямо на берегу моря рядом с окруженной лесами галерой. Главный старожил-аскыр, седой курчавый грек, посчитал, что стоять у костра в жару должен именно новичок. «Попросишь милости, — сказал он Болотникову по-гречески, — сменю. А то глаза у тебя слишком свободные. А ты — раб».
Болотников рубил ветки странных, неизвестных ему деревьев и кустарников, которые привозили сюда на ослах из глубины острова, подбрасывал их в огонь, мешал огромным черпаком смолу и разливал горячий вар по двуручным котлам, которые спускающиеся и поднимающиеся по мосткам рабы уносили наверх. Там, на галере, знал Болотников, рабы под бдительным взглядом корабельного мастера и надсмотрщика заливали смолу в законопаченные щели между толстыми досками обшивки.
Легкий бриз дул с моря на берег либо с берега на море, никогда не прекращаясь. Болотников прятался за столбом дыма от неприятного взгляда надсмотрщиков, сидящих в тени навеса и пьющих горячую воду с запаренными травами, и даже доволен был, что поставили его именно сюда.
Грек-аскыр через три дня задумался: «А почему это новенький не просит милости? — и решил: — Работы ему мало».
— Будешь носить смолу, — сказал он.
И Болотников стал носить горячую смолу от котла наверх, к корабелу.
Мостки хлипкие, качающиеся, скользкие. Смола через край котла плещется, то и дело обжигает кого-то. И еще на верхней палубе наложено мусора всякого вдоволь, можно споткнуться, пролить смолу и получить десяток ударов плетью по спине. Такое обращение должно сломить угрюмого Болгарина (здесь Ивана Исаевича называли уже так), заставить примириться с долей раба.
Болотников, дотоле не видевший корабельной смолы, еще на первом месте работы обратил внимание на то, что она в разогретом виде сама по себе горит голубым пламенем и, если капает на паклю, например, то пакля быстро возгорается. Этим свойством смолы и решил воспользоваться Иван Исаевич...
В середине дня, незадолго до того, как гонг должен был сообщить о перерыве на обед, но чуть раньше, чем стражники стали прислушиваться к бурчанию в желудках и размежать слипшиеся на жаре веки, он решительным движением опрокинул содержимое котла на лежащую прямо у борта груду пакли.
Напарник его вскрикнул, хотел было позвать надсмотрщика, но Болотников успел пообещать ему за молчание свой обед и ужин — и раб промолчал.
Второй котел Болотников вылил на паклю уже под вопли напарника.
Из дыры в палубе вылез уставший ждать вара корабельщик и закричал надсмотрщику, что тот плохо следит за рабами. Надсмотрщик вышел из тени надпалубной надстройки с выражением ленивого безразличия на лице, замахнулся плетью на Болотникова с напарником, выбирая, кого из них ударить первым.
Напарник взвизгнул и скрючился в ожидании удара. Болотников вырвал из его рук котел и бросился на надсмотрщика, ударив его горячим котлом в грудь. Надсмотрщик пролетел спиной вперед половину палубы и, ударившись о мачту, стал оседать. Напарник завыл. Болотников ударил его своими кандалами по спине и столкнул в дыру, откуда все еще продолжала торчать голова обалдевшего корабельщика. И, уже прыгая в воду, успел подумать: «Нехорошо получилось. Он такой же раб, как я, только трус».
Покуда сбежавшиеся на крик надсмотрщики разобрались, в чем дело, и принялись вглядываться в воду за бортом, лежащая на палубе пакля разгорелась.
— Пожар! — закричали на нескольких языках сразу. — Горим!..
Моряков на верхней палубе в тот момент не оказалось, только надсмотрщики да солдаты, и тушить огонь бросились не сразу. Пока искали ведра, веревки, крючья да багры, пока подгоняли друг друга криками, пока спрашивали, почему дым такой черный, огонь уже основательно вгрызся в высохшее на солнце дерево и радостно затрещал, пожирая дубовую плоть галеры.
Тут уж стало не до сбежавшего раба. Закипела бестолковая и от бессилия злая работа. Со всего берега повалил народ, но не столько с желанием потушить огонь, сколько полюбоваться грандиозным факелом на берегу моря. Шум да гам поднялись такие, что перекрыли треск рухнувшей палубы...
А Болотников тем временем боролся с тяжестью кандалов, тянущих его ко дну, и плыл в сторону скал с пенящимися у их основания волнами...
Чудо ли свершилось, святой ли помог ему — сказать трудно. Но только до скал Болотников доплыл, вывалился на невидимое с берега пологое место и там уснул.
А как проснулся, то увидел плывущую мимо лодку. Два человека в ней. Был уж полусумрак, рыбаки могли его не заметить.
— Эй! — позвал Болотников по-татарски. — Снимите меня.
— Ты кто? — послышалось с лодки.
Голос говорил по-турецки не чисто.
— Раб беглый, — решил признаться Болотников. — В цепях я. Уже не доплыву.
Люди на лодке переговорили между собой по-гречески. Потом один голос спросил:
— Это ты поджег сегодня галеру?
— Я.
— Сгорела она. Вся... А ты, сказали, утопился.
— Да нет, живой.
Рыбаки переговорили между собой и решились бросить в сторону скалы веревку. Болотников поймал ее конец, ухватился покрепче и отдался на волю двух пар крепких рук.
Потом, познакомившись с греками поближе, прожив в их убогой избушке больше месяца, он при воспоминаниях о своих подозрениях чувствовал легкий стыд, но в тот момент, когда руки рыбаков нащупали его в воде и перетащили через борт, он подумал, что является сейчас для них уловом куда более ценным, чем целый косяк рыбы: за голову раба, уничтожившего галеру, из султанской казны выдадут столько денег, что они без рыбалки проживут добрый месяц в сытости и довольствии. Но спорить с судьбой не было сил, и Болотников уснул.
А проснулся оттого, что его, словно куклу, за руки и за ноги выгружали на песок. Греки разговаривали между собой спокойно и, судя по всему, не испытывали к Болотникову плохих чувств. Они помогли беглому рабу подняться на ноги и повели, заставляя прятаться от посторонних глаз за развешанными для просушки сетями, до той самой лачуги, где пришлось потом Ивану Исаевичу скрываться целый месяц. Там Болотникову и руки освободили, и дали вдоволь вареной рыбы, воды. Но больше ни с кем из рыбацкого селения не познакомили. Боялись предательства, должно быть...
А месяц спустя, когда все на острове уверились, что раб, поджегший галеру султана, утонул, греки посадили Болотникова в лодку и перевезли на один из маленьких островков рядом с Родосом. Там стоял торговый корабль из Афин, капитан которого согласился взять Болотникова на борт своего парусника матросом. Без жалования, только за обещание добраться до христианской страны и там высадить на берег.
Лишь через несколько месяцев понял Болотников, как просто было капитану обмануть его...
Стояли они в тот день под Александрией. Все матросы, кроме Ивана Исаевича, сошли на берег, а Болотников стоял у руля и с тоской смотрел на запретный для него порт — условием его приема на корабль было не покидать борта до первой христианской страны.
— Эй! — услышал внизу крик по-турецки. — Покупай финики!.. Хорошие финики! Самые вкусные финики!
Болотников склонился за борт.
Мальчишка лет двенадцати. Голый по пояс, в старой, неопределенного цвета феске и с грязной набедренной повязкой на чреслах.
— Купи! — кричал, стоя в лодке, мальчик. — Хорошие финики!
— Денег нет, — признался Болотников. — Вот до Испании доберусь тогда и попробую твоих фиников.
Мальчишка рассмеялся.
— Долго тебе придется добираться, — сказал он. — Испания отсюда далеко, целый год плыть надо.
— Целый год? — поразился Болотников. — А какая это страна?
— Африка, — ответил мальчишка. — Египет. А ты не знал?
Болотникову капитан говорил, что Александрия — порт почти что христианский, через несколько дней, если будет удача, доплывут они до страны если не с православной верой, то, на крайний случай, с католической, а главное — без турков.
— До христианской страны далеко отсюда? — спросил он.
— Христианской?.. — переспросил мальчишка. — Христианской не знаю.
В голове Болотникова расцвели сомнения...
Вечером, когда команда развалилась на гамаках, подвешенных между мачтами, и подставила свои разогретые вином животы под прохладный ветерок, Иван Исаевич прошел в каюту капитана и спросил напрямик:
— Ты обманул меня? Ты не везешь меня в христианскую страну?
Капитан был пьян. Поэтому испытывал легкое расположение к разгневанному матросу.
— Зачем тебе христианская страна? — спросил с улыбкой на лице. — Чего там хорошего? Порты у всех народов одинаковые: будь то у мусульман, будь то у христиан. Только в мусульманских портах, когда вино пьешь, надо уметь прятаться, а в христианских надо знать, кому мзду давать. Живи на море — нет тут ни христиан, ни мусульман. Живи свободным, радуйся жизни!
Ругаться не было смысла. Болотников опустился на стоящий рядом сундук, устало произнес:
— Я домой хочу. На Русь.
— Русь... — повторил капитан. — Слышал такую, но не был. Далеко это. Не доплывем... — потом вдруг спросил: — Карту понимаешь?
Болотников кивнул. В картах он действительно разбирался, ибо во время воинских потех боевых холопов дружины князя Телятьевского не раз принимал участие в изучении нарисованной на бумаге местности.
Спьяну капитан знанию простого матроса не удивился и, достав из стоящего под задом Болотникова сундука связку карт, стал объяснять, что такое Средиземное море, где находится Египет, где Родос и где, по его представлениям, должна находиться страна под названием Русь. И если Болотников увлекся этим рассказом, стал изучать разложенные на столе бумаги основательно, то капитан через какое-то время почувствовал, что глаза его слипаются, стал зевать. Он потребовал от Болотникова еще вина и, выпив из поднесенной бутылки прямо из горлышка, уснул под столом с картами...
Наутро он подошел к Болотникову, затягивающему паруса после просушки, и спросил, почему тот не убил его вчера пьяного, когда узнал, что капитан обманул его.
— Море большое, — сказал Болотников. — Если плыть все время вдоль берега, мы все равно попадем в христианскую страну. Просто ты выбрал более длинный путь.
Капитан глянул на него удивленно и отошел. А в середине дня вдруг разрешил Болотникову сойти на берег и размять ноги на твердой почве. И еще сказал, что будет платить русичу ту же сумму, что и остальным матросам, с вычетом, конечно, стоимости питания.
Так Болотников познакомился с Египтом, а после — с Ливией и другими странами Африки...
Под городом Карфагеном, от которого остались одни руины каменные, высадились они на берег и заночевали. Команда, как всегда на берегу, напилась, а капитан и полюбившийся ему Болотников разговаривали почти до рассвета.

Иван Исаевич рассказывал о Руси, о страшном для бояр и любимом народом царе Иване Васильевиче, о диких татарах, налетающих из диких степей на русские города. А капитан удивлялся: как это можно любить такую неспокойную и неуютную страну, где зима длится по шесть месяцев, снег заметает дома с крышами, а летом грязи на дорогах столько, что вместо двух колес к арбе приделывают четыре. А еще его удивляло, что в северных реках водится жемчуг, который и в теплых-то морях водится не в каждом месте, что тамошняя пресноводная рыба по размерам не уступает морской, тогда как в турецких землях морская рыба всегда была больше пресноводной. Но более всего удивляло его то, что вера на Руси греческая, что чтят там и Бога, и Сына его, и Святого Духа, и храмы строят в честь Богородицы.
— Варвары? — удивлялся он. — И не варвары... Как так? Почему?
Болотников смеялся, объяснял, подбрасывал в костер дрова и, в конце концов, не заметил, как уснул...
А проснулся от удушья и оттого, что руки ему скручивают за спину. Попытался сопротивляться — получил чем-то тяжелым по голове.
Очнулся от ведра вылитой на голову воды. Огляделся и увидел до боли знакомые турецкие лица. То была почти в полном составе команда галеры, которую он год назад поджег. Свой грек-капитан и члены команды лежали у борта новой галеры связанными, как и Болотников.
— А этого я, вроде, знаю, — сказал один турок. — Не он ли поджег нашу галеру в Родосе?.. Эй! — крикнул он и пнул Болотникова. — Ты кто?
— Не трогайте его, — ответил за Болотникова капитан. — Он немой. Сын испанского гранда. Я его вез, чтобы получить выкуп.
Так, благодаря заступничеству капитана, оказался Болотников не вместе со всеми на нижней палубе с цепями на руках, а в каюте для пленников, за которых можно получить выкуп. И кормили Болотникова сносно, и пытались знаками разговаривать, чтобы узнать точное имя отца-гранда. В конце концов плюнули на бесплодность попыток договориться с немым и вытащили наверх капитана.
— Отца его я хорошо знаю, — заявил хитрый капитан. — Но имя его скажу только тогда, когда вы пообещаете меня высадить на берег. Можете с родителя его содрать сумму большую, чем я хотел, и это будет стоимостью моей головы.
Турки не стали спорить. Нахождение на торговом судне никчемного немого казалось им достаточной гарантией того, что капитан не врет, и немой действительно сын испанского гранда.
Получив длиннющее и труднопроизносимое имя, которое пришлось капитану написать на большом листе бумаги, турки высадили хитрого грека посреди огромного пляжа с качающимися у горизонта вершинами пальм.
Галера отплыла, а одинокая фигура капитана долго стояла у кромки воды и смотрела вслед...
Болотников так до конца и не понял: предал его капитан или спас? Ведь если бы турки добрались до места, где происходил обмен пленных испанцев на золото, они бы узнали, что никакого гранда с труднопроизносимым именем в Испании нет, и как повели бы себя обманутые — трудно даже представить.
Но они не добрались до нужной гавани: по пути на турок напал немецкий корсар и потопил галеру со всеми находящимися в трюме рабами-гребцами и турецкой командой.
Болотников спасся. Он успел не только подхватить упавшее на палубу пушечное ядро, но и перекинуть его в тот люк, где, знал он, хранился пороховой запас. После чего, не дожидаясь взрыва, прыгнул в воду...
Подобравшие его немцы заметили, оказывается, жонглирующего пушечным ядром человека, но признали в Болотникове героя только после того, как увидели огромные волдыри на руках. Нашелся среди них и такой, кто мог говорить по-русски и по-татарски. Плохо говорил, но все же лучше, чем не знающий ни слова по-немецки Иван Исаевич.
Так немцы узнали об удивительных приключениях Болотникова и услышали его просьбу помочь добраться до родины.
На этом судне командовал не капитан, а владелец корабля. Он долго думал, как поступить, а после сказал:

— Я есть человек деловой. Но честный. Плыть с тобой на Русь мне выгоды нет. Но ты спас мой корабль и меня. Это тоже стоит денег. С другой стороны, ты был пленник, а благодаря мне стал свободным. И это стоит денег... Если рассчитать по справедливости, то ни ты мне денег не должен, ни я тебе. И если даже плыть до ближайшего христианского порта, ты задолжаешь за дорогу мне столько, сколько заплатить неспособен. Поэтому ты станешь моим матросом, а я стану тебе платить за твой труд. Ты будешь плавать на моем корабле до тех пор, пока не окажемся мы в каком-нибудь ганзейском городе, и там ты перейдешь на судно, которое отправляется на Русь. Я думаю, что решение мое справедливо и удовлетворит нас обоих.
Капитан и команда корабля назвали решение хозяина равным по мудрости решениям царя Соломона.
Так Болотников стал матросом на немецком корабле. И проплавал на нем без малого год. А в ганзейский город Гамбург попал уже в конце навигации, когда льды в устье Эльбы закрыли выход в море, и ни одного из новгородских, астраханских или даже любекских кораблей на причалах гамбургских не оказалось.
Чтобы не пропасть с голода в чужом городе, зафрахтовался Иван Исаевич на торговое итальянское судно. Каравелле было уже почти сто лет. Капитан, старый пропойца и ругальник, не обещал ничего, кроме хорошего пинка под зад, после того, как его хлипкая посудина доберется до солнечной Италии и доставит туда немецкий деготь и русскую пеньку. Назад с перцем и восточными пряностями обещал он вернуться к самому началу летней навигации в северных морях.
До Генуи они добрались. Но при разгрузке каравелла дала течь и благополучно потонула в центре знаменитой бухты...
Бросился Болотников искать направляющийся в ганзейские порты корабль — да не тут-то было. Какой-то очередной главнокомандующий турецким флотом объявил морскую войну всем кораблям, выплывающим из портов Генуэзской республики, и матросы стали торгашам не нужны. Зато потребовались солдаты...
В скольких битвах участвовал потом Болотников — и не счесть. За каких герцогов да князей, графов итальянских проливал кровь свою да чужую — и сам не упомнит. Уж больно много их развелось на Аппенинском полуострове. Помнит лишь тосканскую красавицу-графиню с французской фамилией Ля-Мур, ибо роман его с этой великосветской куртизанкой длился более десяти лет и изобиловал таким количеством страстей, что порой ему казалось, будто возле платья этой вертихвостки и в чаду порохового дыма прошла вся его жизнь.
И вдруг — как солнца луч — в Москве свергли царя Бориса Годунова, а на престол московский взошел младший сын Ивана Грозного по имени Димитрий.
Вся Италия смеялась над диким дурачьем Московитии, поверившим в чудесное воскрешение давно убитого царевича. Графиня в приступе веселья плюнула в лицо Болотникову, назвав его русской свиньей, когда он пытался объяснить ей, что Димитрий Иванович потому царевич, что люб народу русскому. И тогда он встал, сделал шаг к графине и заехал кулаком по красивой роже. А после спокойно вышел из опостылевшего замка Аламанти.
Денег не было, опять все истратил на развлечения Софии. Но зато нашелся адресок одного ломбардского еврея. Адрес тот дал ему накануне разговора с графиней ее мажордом. Он же и сказал Ивану Исаевичу, что еврей тот ищет доброго воеводу из русских, чтобы поручить тому важное дело… Почему бы и нет? Может, теперь он сумеет заработать нужную сумму, чтобы добраться до Руси?
Ломбардец оказался совсем не похож на банкира: стройный, курчавый, с умным внимательным взглядом и ослепительной улыбкой. Он даже пейсов не носил, а руки имел такие сильные, что вполне мог бы поломать шею медведю или быку.
— Знаю про тебя, — сказал еврей. — Добрый ты вояка и славный полководец. Только не быть тебе великим воителем в Италии, не из этой земли ты вылеплен, не под этим солнцем заквашен. На Руси самое место для тебя. И именно сейчас.
Но прежде чем послать Болотникова на Русь, ломбардец на шесть месяцев засадил Ивана Исаевича за книги по воинскому искусству и военно-инженерному делу. С темна до темна монахи и два профессора вели с ним беседы о битвах и баталиях, выигранных великими полководцами древности и современной Европы. Иван Исаевич до того и представить себе не мог, сколько держав и армий на свете было. Узнал он о Ганнибале, о Цезаре, о крестовых походах, о госпитальерах, о походе Писарро и разгроме Монтесумы. О Тамерлане и Чингис-хане рассказывали ему, о Грюнвальдской битве. А вот о взятии царем Иваном Казани да Астрахани здесь не знали. О бое при реке Калке не подозревали, а о великой Куликовской битве даже не слышали.
— Чему они могут русского воина научить? — сказал Болотников в ответ на вопрос банкира о пользе общения с учеными людьми. — Они думают, что Русь — это что-то вроде Америки: земли богатые и далекие. А русские для них — индейцы, которых можно испугать одним только видом лошади.
— Любишь, стало быть, Русь? — лукаво прищурился ломбардец.
— Да уж как не любить... Каждую ночь снится.
— Вот и поедем мы с тобой с русским царем знакомиться.
— С царем? — поразился Болотников. — Откуда здесь царь?
— Покуда ты к службе готовился, бояре московские царя Димитрия с престола свергли, — объяснил ломбардец. — Вот и пойдешь ему трон возвращать...

— И что, заплатил он тебе или потом обещал отсыпать гору золота? — спросил Телятьевский.
Разговор велся во дворе воеводских палат в Туле.
— Нет... — пожал плечами Болотников. — После встречи с государем как-то стыдно было о деньгах. Такой почет, такое доверие...
— Господи, Иванка! — вырвалось у Телятьевского. — При чем тут доверие? Тебе тридцать шесть лет! Ты гол и нищ. У тебя достояния-то — всего десяток тысяч войска. Люди пришли и ушли. С чем старость встретишь?
Ответ Болотникова был прост, но для князя прозвучал неожиданно:
— С Русью.
Телятьевский сразу поверил этому слову, ибо не услышал ни лукавства в голосе бывшего своего холопа, ни даже осознания того, что говорит он высоким слогом.
— С Русью... — повторил Андрей Андреевич и более не нашел слов для продолжения разговора.
Оба главных воеводы нервничали.
Привели они свои рати под Тулу, встали в посадских слободах под кремлевскими стенами. А царевич Петр не вышел даже встретить их, не поспешил увидеться, послал гонца с повелением явиться к нему на следующий день. И вот уж солнце на убыль пошло, воеводы с утра возле палат стоят, а царевич и сам не выходит к ним, и их к себе не зовет. Послать бы кого спросить, чем там царевич занят? Да половина города собралась на площади перед палатами, смотрят на Телятьевского с Болотниковым, переговариваются. Любо им на своих воевод посмотреть и погадать, кого из них царевич главным над всем войском поставит.
— Зазнался Илюшка... — покачал головой Телятьевский. — Забыл уж, каково над собой насмешку терпеть.
Сказал он это тихо, чтобы слышно было одному Болотникову.
— Илюшка, говоришь? — так же тихо переспросил Болотников. — Не Петр Федорович?
По дороге в Тулу было некогда им обсудить царевича, все больше вспоминали детство и отроческие годы, рассказывали о своем житье-бытье в пятнадцать лет разлуки. И вот тут вдруг вышло наружу, что князь не верит в истинность царевича, считает его самозванцем.
— Нет... — покачал головой Андрей Андреевич. — Илейка он, Коровин, байстрюк муромский...
И вдруг смешался.
— Что ж ты?.. — усмехнулся Иван Исаевич. — Продолжай.
Помнили оба воеводы, как в далекие их детские годы дворовые слуги отца Андрея Андреевича, видя приближенность матери Болотникова к старшему князю и тесную дружбу младшего с Иваном, называли последнего за спиной байстрюком. И знать не хотели, сволочи, что Иван родился годом раньше Андрея Андреевича и при живом отце, а мать его была сначала кормилицей княжонка, а уж в покои княжеские попала после смерти мужа, когда старый князь прилюдно заявил, что считает ее своей невенчанной женой и очень сожалеет, что Стоглав препятствует ему пойти с нею в церковь. И гадкий шепоток тянулся за спиной Ивана, как шлейф, до четырнадцати его лет, когда заколосились у него усы под носом, и однажды, выведенный из себя насмешкой, Болотников сильно поколотил матерого мужика, доказав делом, что унаследовал мощный удар и богатырскую стать от ломавшего на боярских утехах медведя Исая Ивановича Болотникова, а не от слабосильного князя.
Андрей Андреевич и не вспоминал о том даже, и вдруг вылетело совсем с неожиданной стороны. Доконало его бестолковое ожидание.
— Соврал я тебе, Иван... — признался он. — Не хоронил я матушку. В Елец отослал...
— Я знаю, — кивнул Болотников.
— Знаешь? — поразился князь.
— Я похоронил ее. В Коломенском. Прошедшей зимой.
Говорил он спокойно, без обиды или гордости в голосе, как говорят о событии в жизни важном, но уже пережитом, возвращаться к которому нет желания. Лицо его при этом стало напряженным, челюсти сжатыми.
— А я отослал... — сказал Телятьевский, ибо понял, что отмалчиваться теперь нельзя, что если не скажет он сейчас всего того, о чем говорят в мгновения откровений, то больше такого случая может не представиться, и трехдневное обретение им старого друга обернется вторичной потерей его, уже окончательной. — Как вернулись мы из того набега, — продолжил он, — где ты в бою погиб (мы ж думали, что погиб ты; нас разбили в тот раз, мы разбежались, не смогли похоронить тебя), так она словно не в себе стала. «Это, — говорила, — Бог наказал меня за грех мой». Я ей: «Матушка! Не кляни себя, не мучай. Такова судьба ратническая. Я тоже без него сам не свой». А она: «Ты, князюшко, от этой беды в стороне. То моя вина». И так изо дня в день... А как я во второй раз жениться собрался, она, матушка, мне и говорит: «Чую я, что жив мой Иванушка. Я тебе более не нужна. И мешать даже стану. Люди вон наплетут всякого молодой, что было у меня с твоим отцом, чего не было. Отпусти меня. Пойду Иванушку искать. Ему я нужнее...» Я и отпустил. Вольную дал, денег. Она все в котомку положила, оделась по-дорожному и пошла.
— Пошла... — повторил Болотников, глядя отрешенным взглядом в сторону разглядывающих их из-за ворот зевак. — Одна пошла?
— Не одна, — покачал головой князь. — Я человека послал следить за ней. Велел, чтобы тайно шел до тех пор, пока она на месте не осядет. Чтобы оберегал ее в пути.
— А говорил: в Елец отослал.
— В Елец... То последний город, где мы с тобой перед набегом на постое были. Сказал ей, что тамошние люди могут знать, где могилку твою искать, если такая имеется. А нет — так пусть поспрашивает людишек, может, кто и видел тебя раненого либо полоненного.
— И раненного, и полоненного... — усмехнулся Болотников. — Я ведь, как очнулся в плену, сразу про тебя спросил. «Убили его, — сказали мне. — Стрелою в горло, наповал».
— Не в горло, — поправил Телятьевский. — В шею лишь, — задрал голову, показал шрам под бородой. — Вылетел из седла, и головой о землю. Очнулся уже ночью. Раздетый лежу, в крови весь, где-то волки воют... Встал, поискал тебя — не нашел. А как луна ушла, потопал в Елец. Там уж наших человек шесть было. Все тоже видели, как тебя стрелою насквозь...
— Да... — кивнул Болотников. — Панцирь не одел. Походным порядком ведь шли. Кабы не засада...
Воеводы замолчали. Свита, стоя при конях в тени от каменных палат, посматривала в их сторону с почтением.
— Я матушке помогал, — опять вернулся князь к разговору о близком обоим человеке. — Два раза в год посылал гонца в Елец с запиской и кошелем с деньгами... От твоего имени.
— Зачем?
— Она верой, что ты жив, только и жила. Никто не видел тебя мертвым. Пусть, решил я, думает, что ты вправду жив и помнишь о ней, и она сможет увидеть тебя.
— Увидела...
— Что?
— Увидела, — повторил Болотников. — Я в Коломенском перед людьми речь держал, а в меня один поганец из пищали целил. Она увидела: и меня, и пищаль... — сглотнул подкативший к горлу комок. — А я даже похоронить ее не смог как следует...
Тень от палат пересекла весь двор и достигла ворот и оградной стены. Лица любопытных заметно поскучнели.
— А убийцу?.. — спросил князь. — Что с убийцей сделал?
— Отпустил... — сказал Болотников. — Мальчишка. За невесту мстил. В меня целил, не в маму.
На крыльце палат появился в синем с серебряным шитьем безусый юнец и голосом неожиданно звучным, раскатистым, как у старого дьякона, объявил:
— Государь Петр Федорович желает видеть воевод своих — князя Андрея Телятьевского и Ивана Болотникова!
Оба воеводы шагнули к крыльцу. А в толпе ратников, в свитах и среди зевак за двором прошелестел шепоток:
— Ишь ты!.. Князя-то государь первым назвал. Андрея Андреевича над Болотниковым поставил...
— Что цари, что царевичи — они всегда за князей.
— Не вякай попусту. Телятьевский еще ни разу сражений не проигрывал, а Болотников из-под Москвы, как заяц, ускакал...
— Погодим еще, — заключил спокойный старческий голос. — Еще посмотрим, что сам царевич скажет...
Царевич Петр, он же Илейка Коровин, принял Телятьевского и Болотникова в большой палате воеводского дворца, переделанной для него в тронный зал. Небольшая эта комната была действительно самой крупной в палатах, построенных из белого камня и потому очень холодных зимой, но летом сберегающих прохладу. Палаты эти показались царевичу более уютными, чем деревянные покои, пристроенные к ним по приказу еще князя Михаила Пожарского, бывшего одно время воеводой тульским.
Воеводы, войдя в палату, от двери поклонились царевичу в пояс, дотронувшись снятыми шапками пола.
— На колени! — прошипел чей-то злобный голос сзади.
Но Илейка тот шип услышал, сказал:
— Не надо на колени. Подойдите ко мне.
Сам царевич сидел на высоком резном кресле, украшенном затейливой резьбой, нарядном, но все-таки простым для настоящего трона. Одет он был в парчовую, подбитую собольим мехом шубу. По голубой парче вился затейливый сребротканый узор, сливающийся на козыре с золотым шитьем. Высокая бобровая шапка походила на боярскую, но чем-то неуловимым в покрое отличалась от таковой и должна была, наверное, означать сопричастность Илейки к царскому роду.
По обе стороны от трона стояли рынды в белых кафтанах с бердышами на плечах. Чуть сбоку и у ног царевича пристроился за приземистым столиком дьяк с бумагой, чернильницей, песочницей и десятком очиненных гусиных перьев.
— Вон ты какой... — сказал Илейка, разглядывая Болотникова. — Не знаю уж: радоваться, тебя видя, или сердиться? Ведь сколько душ христианских загубил!
Болотников смотрел Илейке в глаза прямо. Ни единым мускулом лица не выдал своего недоумения подобному началу разговора. Зато Телятьевский искренне возмутился:
— Что-то не понимаю я, государь... — сказал он. — Верного слугу дяди своего, главного воеводу войска царского за что позоришь? Он в битвах показал свою преданность тебе и царю Димитрию! Он разбил Шуйских под Калугой, не дожидаясь меня. И вместо того, чтобы по здравому размышлению идти на Москву, пришел к тебе на поклон.
Писарь оторвался от бумаги и вопросительно посмотрел на Илейку: писать, мол, такое?
Илейка сделал разрешающий жест, и перо заскребло по листу.
— Ивашка Болотников, — сказал Илейка, — человек холопьего звания, беглец от тебя же, Андрей Андреевич. Мне доносили, что был он вором в Диком Поле. Он обманом втерся в доверие государю нашему Димитрию Ивановичу. И негоже тебе, князь, защищать обманщика.
— Нет, государь, — вновь перебил царевича Телятьевский. — Дозволь тебе скажу наедине то, что известно мне одному на этой земле...
Илейка задумался. Поведение Телятьевского его удивило. Собственный его расчет унизить Болотникова и передать власть над общим войском в руки князю оказался непонятным Телятьевскому. В который раз пожалел Илейка, что нет рядом Болдырина. Оказывается, это очень трудно — в одиночку, без совета, принимать решения. А посоветоваться самозванцу не с кем. Вот и князь не захотел увидеть, что для его пользы гневается царевич. Остаться наедине с воеводами?.. У царевича под шубой кольчуга, за поясом припрятан нож. Но и воеводы при оружии. Захоти хоть один из них убить Илейку — не сладить ему в неуклюжей царской одежде... С другой стороны, если он сейчас на глазах слуг своих откажется поговорить с Телятьевским наедине, весть о таком поступке облетит Тулу, и кто знает, как все это обернется и для Илейки лично, и для всего затеянного дела. Да, если бы рядом был Болдырев... Как глупо было обижать старого атамана и терять его в Свияжске³...
— Хорошо, — решился Илейка. — Останемся одни.
Движением руки он велел писцу, рындам и стоящим за спинами воевод царским телохранителям покинуть палату. Болотников собрался было тоже уйти, но Телятьевский движением руки удержал его.
— Говори, — сказал Илейка, когда остались они втроем. — И стой там, где стоишь. Не подходи.
Только тут понял Телятьевский причину медлительности Илейки и улыбнулся в бороду.
— Я тебе верю, государь, — начал он. — И верю, что никто из посторонних не услышит нас... — помолчал и, дождавшись согласного кивка Илейки, продолжил: — Я так думаю, государь, что гнев твой на Ивана происходит оттого, что решил ты главным воеводой своего войска поставить князя, а не простого холопа.
Илейка кивнул. Не объяснять же вслух, что мысль эту подкинул ему ярыжка, заявивший, что не холопье это дело водить войска, во всем мире во главе ратей стоят люди именитые, а не безродные выскочки. За словами ярыжки стоял авторитет человека грамотного и книгочея, и Илейке осталось только найти способ, как сказать Болотникову о своем решении. А вышло вон как...
— Я тебе скажу сейчас то, о чем сам до поры не знал, а Иван и знать не может, — продолжил князь. — Иван — брат мой старший.
Болотников дернулся и схватился за рукоятку сабли. Еще, кажется, мгновение — и он вырвет ее из ножен, рубанет Телятьевского.
— Постой, брат, — остановил его Андрей Андреевич. — Дай сначала доскажу.
— Он незаконный? — спросил Илейка, вспомнив, должно быть, свое истинное происхождение и то, как долгие годы назывался муромским байстрюком.
— Нет, — покачал Телятьевский головой. — Это я незаконный. Отцы у нас разные, а мать одна.
Сабля Ивана Исаевича вылетела из ножен и застыла во взмахе.
— Рази... — сказал Телятьевский, глядя Болотникову прямо в глаза. — Но я сказал правду.
Болотников медленно опустил руку. Острие сабли с глухим стуком вонзилось в пол.
Тут и Илейка заметил, что пальцы его, лежащие на деревянных подлокотниках кресла, сжались так, что суставам стало больно. Он медленно разжал их и, быстро расслабившись, произнес голосом спокойным и величественным:
— Продолжай, князь. Мы здесь одни. И ты, Иван Исаевич, выслушай. Все-таки брат...
И почувствовал легкую зависть к Болотникову, ибо у самого-то Илейки ни братьев, ни сестер от роду не было.
Болотников продолжал держать саблю в руке. Поднимать руку, чтобы засунуть оружие в ножны, показалось ему непочтительным, а держать лезвие обнаженным — оскорбительным. И тогда он принял единственно правильное решение: вырвал клинок из пола, медленно наклонился и положил саблю на пол. После этого сказал Телятьевскому:
— Продолжай, Андрей Андреевич.
Князь, глядя уже не на Болотникова, а в глаза Илейке, рассказал:
— Мы, государь, росли с пеленок вместе. Мать наша была в доме княжеском полной хозяйкой. Слуги даже болтали, что Иван — побочный сын старшего князя... (Илейка, услышав слово «побочный» вместо привычного «байстрюк», тут же исполнился доверием к словам Телятьевского). — Но те, что помнили Исая Ивановича Болотникова, кто задумывался о том, что мать Ивана попала в княжеский дом после смерти мужа, те подобного не говорили.
— Короче можешь? — спросил глухим голосом Болотников.
— Жена князя долгое время была хворой и потому затяжелеть не могла. А матушка затяжелела мною сразу. И княгиня согласилась прикрыть их грех, а мужа поздравила с наследником. Через девять месяцев матушка вошла в княжеский дом кормилицей собственного сына. Узнал я об этом много лет спустя, — продолжил князь. — На смертном одре отец рассказал мне правду. Иван к тому времени считался погибшим и потому тайну знал я один. Теперь и ты, мой государь, ведаешь. И верь слову моему: нет в рассказе моем лукавства. Как князь природный, как Рюрикович, одного корня с тобой человек, говорю: Иван — старший брат мой. И как брату старшему, я подчиняюсь ему всецело, клянусь верно служить ему и тебе до последнего вздоха нашего... — шагнул к трону и опустился на колено перед Илейкой. — Благослови, государь!
— Да будет так! — торжественно сказал Илейка, слегка ошарашенный услышанным признанием, и, наклонившись, возложил руки на голову князя. — Благословляю, князь.
Андрей Андреевич поднялся и только после этого обернулся к Болотникову.
— Будешь казнить, брат? — спросил он.
Болотников глаз не отвел.
— На Москву идти надо, — сказал он голосом каким-то отрешенным, усталым. — Время уходит. А наши с тобой дела потом, уже после победы, разрешим... — перевел взгляд на Илейку, спросил: — Прикажешь выступить завтра, государь?..

Объединенная рать Болотникова и Телятьевского двигалась по московской дороге от Тулы к Серпухову.
Место было ровное, поросшее молодыми дубравами вперемежку с ячменными да овсяными полями возле крохотных серых деревенек. Столбовая дорога петляла в стороне от них, проходя сквозь лишь крупные села, не пересекала больших рек, через которые надо возводить мосты, а тянулась вдоль них в поисках бродов. А так как речек в этих местах было великое множество, то и путь их оказывался неизмеримо большим, чем если бы рать двигалась строго по прямой.
Солнце светило ярко, воздух нагревало сильно. Люди потели, пили много воды, покрывались дорожной пылью, и от этого все войско, вытянувшееся широкой полосой на много верст, выглядело одинаково серой, шевелящейся и часто останавливающейся массой.
— Зимой идти было куда легче, — говорили старые ратники. — Мороз бодрил. А жара в теле негу множит, моготу подтачивает. Через реки по льду переходили — дорога, посчитай, раза в два короче была.
Еще говорили про то, что зимний поход им веселее казался. Все ратники войска Болотникова тогда мечтали поскорее до Москвы добраться и под стенами ее увидеть наконец царя Димитрия. Вспоминали, как радостно было при мысли, что вот-вот посадят они на престол крестьянского царя, который сразу даст всем и волю, и землю, и еще чего-то такого, о чем они и догадаться не в состоянии.
А теперь того воодушевления нет... И не только в жаре да пыли дело, а в чем-то другом, столь же малопонятном, как и те несбывшиеся зимой мечты. Идут они сейчас с Болотниковым на Москву потому, в первую очередь, что путь ими уже выбран, и не идти нельзя. Во вторую, третью и прочие очереди можно назвать и надежду на вольную жизнь на собственной земле. А уж веры в царя Димитрия, который если все-таки жив, ни у кого в полной мере нет.
Новые ратники, вступившие в армию Болотникова-Телятьевского весной и летом, слушали «стариков» молча. Дорога ли их так изматывала, настроение ли старых ратников передавалось — кто знает? Только и среди них не слышалось ни смеха, ни песен, помогающих сократить дорогу, ни остроумия, ни шуток.
Даже Тимошка — тот самый улыбчивый недомерок, что повеселил Болотникова в день победы калужан над ратью Шуйского, — шел рядом с конем, тянущим пушчонку на деревянном лафете, хмурый и неразговорчивый. Вчера он, надев резную деревянную харю, потешал ратников частушками о князе Шуйском, сменившим имя на царя Московского, и был в таком ударе, что с налету сочинил песню про «Комарицкого мужика», который «по Руси похаживает да девчонок обихаживает...» Ратники ржали так, что один, рассказывали, обдристался от смеха.
Но вдруг появился конный и именем царевича Петра запретил песню. Сказал, что государь, как и дед его Иван Васильевич, не любит непотребностей в своем войске, а также скоморошенья и прятанья лиц под харями.
Пьяный Тимошка лишь отмахнулся и продолжил петь. Но всадник взмахнул рукой, и над головами слушателей возникли лучники в добротных кафтанах. Пришлось замолчать.
Подобное, говорили «старики», было и вовсе немыслимо в зимнем походе. Тогда армию Болотникова сопровождало более десяти групп скоморохов. Они веселили ратников, подогревали воинский пыл. В бою гудошники шли безоружными впереди войска, музыкой увлекали людей за собой. Были такие, сказывают, что полегли на поле брани с честью, ничем не уступая в смелости и умении драться ратникам из числа боевых холопов.
Могучий одноглазый друг Тимохи скорняк Никита шел с ним рядом и тоже молчал. Он не понукал коня, когда пушчонка застревала в каком-нибудь ухабе, а молча обходил ее, упирался в лафет плечом и толкал. Поэтому пушка эта катилась быстрее остальных орудий наряда и очень скоро оказалась чуть ли не в самом начале колонны.
— Петь нельзя, смеяться нельзя... — неожиданно проворчал Тимоха. — А как Димитрий Иванович заявится — так и рта открыть нельзя станет, что ли?
— Что бурчишь? — спросил его Никита.
— То и бурчу, что не поется.
— А ты плюнь.
— Как? — не понял совета Тимоха.
— Пой, пляши. Нас вона сколько, а царевых слуг горстка всего.
Пушка опять застряла деревянным колесом в яме. Никита одним рывком подсобил коню. Идущие рядом ратники восторженно приветствовали богатыря.
— Ну ты и здоров! — восхитился Тимоха. — На тебе пахать можно.
— И пахали, — согласился тот.
— Да ну?
— Вот те и ну! В голодный год мы на селе всю живность подъели. На пятьдесят дворов к весне три лошади осталось. Вот и пришлось самим в сохи впрягаться, пахать. На мне были мой надел да соседкин, у нее мужа молнией как раз в весну убило. Вспахал.
— Соседка, небось, отблагодарила?
— Да какой с вдовы прок? Щей похлебать из лебеды давала.
— Ой ли? — хитро прищурился Тимоха. — Так больше нечего было ей дать?
— А-а, ты про это, — понял наконец великан. — Об этом знать можем лишь я да она. Посторонним влезать не след.
— Серьезный ты мужик, Никита.
— Да, — согласился тот. — А что?
— А то, что серьезные мужики вот так вот, зазря и без жалования, на войну не ходят. Чего же тебя понесло?
— Судьба, значит, такая, — просто объяснил Никита. — Забидели меня Шуйские — я против них и пошел. Забидел бы Болотников — пошел бы против него. Только я так думаю, что обидеть меня Иван Исаевич не может.
— Почему?
— Гонору в нем нет. А обиду только тогда несет человек, когда себя превыше окружающих ставит. Мне это один мудрец объяснил.
— Кто такой?
— Да был один. Месяц у нас на деревне прожил. Всё разговоры вел. Не работал, а по дворам ходил. За постой деньгами расплачивался. И говорил, говорил со всеми... А в одну ночь исчез.
— Вот как? И у нас на селе такой был, — сказал Тимоха. — Сейчас припомню, как звали его... Заруцкий... Иван... А вот по отцу не вспомню...
— Мартынов сын, — подсказал Никита. — Вот я про него и говорю. Беседовал он с нашими мужиками много. А как исчез — явились из съезжей избы стрельцы да дьяки, стали выспрашивать, что и кому он говорил. Кто поумней — те особо не болтали. А двое-трое разговорились — и на правеж попали. Вернулись со спинами исполосованными и говорят: «Заруцкого этого по Государеву Слову по всей державе разыскивают. Коли увидите его — враз донесите дьякам. За голову его царь Борис большую цену дает».
— Вона как... — сказал Тимоха. — А у нас он тихо прожил, никого против себя не озлобил. Все, с кем говорил, с ним соглашались. А как первое войско Димитрия Ивановича на Москву пошло, так всем селом и мы двинулись. Только опоздали, казак Корела без нас первопрестольную занял, царю преподнес.
— Ловкие они, Заруцкий с Корелой, — сказал Никита. — Они бы не стали спрашивать: петь им или не петь.
Никита подначил — Тимоха запел:

Рать болотниковская шла по Каширской дороге скорым шагом. Узкая ли дорога в сравнении с Серпуховской была тому причиной, понимание ли того, что враг может нагнать и ударить в спину, но что-то изменилось в настроении войска. Люди подтянулись, насупились, не слышно было уж ни шуток, ни смеха. Лишь иногда кто-нибудь оборачивался назад, прислушивался, будто надеясь сквозь шум от топота тысяч ног и сквозь хруст ветвей под ними услышать погоню.
Болотников, глядя на ратников своих, думал, что подобных лиц и подобного настроения у войска не было в прошлом году, когда шли они голодные и плохо одетые по снежным просторам Руси, почти безоружные, но озорные и даже буйные, веселые и от смелости своей пьяные. Та рать сшибала города и армии, не рушила их, а подминала под себя, всасывала, проглатывала, как сотворяет это с препятствиями на своем пути кочующий муравейник или роящиеся с маткой пчелы. Той рати все было нипочем, и потому была она всесильна.
Эти же люди иные. Они думают не об общем деле, не об общей справедливости, не о какой-то смутно ощущаемой идее, а каждый о своем, о собственном теле и собственной жизни. Они — не воины, они боятся врага, еще не видя его. И хотя много знакомых лиц, много еще храбрых и достаточно опытных для одиночного боя людей, в совокупности все войско, армия вся — уже не рать, а просто сброд, та же разбойничья ватага, только большая и неуклюжая, а потому более готовая разбежаться, чем встретить смерть лицом к лицу с неприятелем.
Люди шли мимо Болотникова и словно не замечали своего вождя. Редкий взгляд натыкался на главного воеводу, и не было в тех взглядах ни улыбки, ни приветствия, ни радости при виде полководца. В лучшем случае, взгляды были мимолетны, безразличны. Иногда же в них проглядывались удивление и неприязнь. Будто каждый таил в глубине души обвинение Болотникову в неудачливости его... Или в обмане?
Поймав себя на последнем слове, Иван Исаевич задумался. Он вспомнил вдруг о той своей прерванной мысли, что не успел продумать до конца. Мысль была о царе Димитрии, виденном им в Самборе.
Что это?.. Почему слово об обмане и образ того человека, восседающего на троне в золоченых одеждах перед коленопреклоненным воеводой-холопом, соединились? И почему он вспомнил о Димитрии Ивановиче именно сейчас, когда увидел обвинение в глазах некоторых ратников?..
Болотников оглянулся в сторону сидящего рядом на коне Заруцкого, сказал:
— Иван... Тот, в Самборе, был истинный Димитрий?
Близко посторонних не было. Вопрос если кто из проходящих мимо и услышит, то ответ вряд ли донесется до него.
— Почему ты спросил? — вместо ответа задал вопрос Заруцкий.
— Потому что мне говорили про не то родинки, не то бородавки на лице царя... — сказал Болотников, только теперь осознавая, что же мучило его в последние месяцы, что заставляло то и дело возвращаться памятью к встрече в Самборе. Бородавки! Вот в чем дело! Лицо того, кто предстал пред ним в замке Мнишеков под именем царя, было чисто.
Болотников смотрел на Заруцкого, а тот — на движущееся мимо войско.
— Я жду, Иван... — не выдержал Болотников.
И тогда Заруцкий сказал:
— Видишь рать эту? Мы думали, что достаточно во главе нее поставить умного и сильного воеводу — и она станет армией истинной. Мы думали, что хороший полководец сумеет справиться с Шуйским один... Но мы просчитались.
— Кто — мы? — спросил Болотников и почувствовал, что от ненависти к этому человеку он готов разорвать его на куски. — Кто? Жиды? — ибо вспомнил, что именно ломбардский еврей нашел его в Италии и свел с Заруцким и ложным царем из Самбора.
— Нет, Иван Исаевич, — покачал головой Заруцкий. Голос его по-прежнему звучал спокойно и даже печально, еще более сердя Болотникова. — Я не могу сказать. Но ты можешь догадаться... Мы думали, что армии достаточно знать про царя Димитрия, чтобы умирать за него. Но мы ошиблись. Этим людям нужен живой царь, во плоти. Пусть даже и ложный, но свой... — перевел взгляд на Болотникова. — Как и тебе.
Простые слова эти показались Болотникову сложными для понимания. Ивану Исаевичу вдруг захотелось опять оказаться в трюме той турецкой галеры, куда его бросили за попытку побега. Там было все ясно, понятно, был отчетливо виден враг, точно отмечены вехи судьбы, которые он должен либо сломать и переставить по-своему, либо с ними примириться и рядом с теми вехами умереть. Тогда он смог найти выход. А сейчас?..
— Это были... иезуиты? — выдавил из себя страшное слово Болотников.
Сказал — и вспомнил маленькое, с кулак, личико носатого человека, прячущего глаза под надвинутым на брови капюшоном. Человечек тот был в войске тосканском лицом более сильным, чем сам полководец. Приказал за богохульные речи сжечь на костре лейтенанта. Вся армия смотрела на аутодафе со страхом. А после по палаткам и кострам бивуаков пронесся слух, что монашек тот есть офицер всесильного ордена иезуитов. Монашек вскоре из армии исчез, а солдаты, продолжая дрожать от страха, совершали чудеса храбрости во имя Христа и просили священников перед смертью передать тому монашку, что они чисты пред святой римской церковью и, если и согрешили в чем, так только в прелюбодеяниях, грабежах и убийствах.
— Это были слуги Бога, — ответил Заруцкий после недолгого молчания. — Как ты — карающий меч в его руках.
Болотников вдруг подумал, что слишком долго смотрит на Заруцкого. И отвел глаза, упершись взглядом в лица идущих мимо усталых людей.
— Я — не меч, — сказал он. — Я — боевой холоп князя Телятьевского.
— Ты — брат его.
Болотников вздрогнул. Рука его переместилась на пистолетную кобуру у седла. Никто, кроме князя Андрея Андреевича, ложного царевича Петра и его самого не мог знать этой тайны. Заруцкий был слишком далеко от того места, где шел тайный разговор. Кто же мог донести? Когда? Не проще ли сейчас убить Заруцкого, а после объявить его предателем?.. Пальцы справились с застежками на кобуре, ладонь легла на ребристую рукоять.
— Оказывается, ты уже знаешь, — продолжил Заруцкий. — А мне было приказано не сообщать тебе об этом до самой победы.
— Кем? — выдохнул Болотников и вынул пистолет.
— Слугами Бога, — ответил Заруцкий, будто не замечая ни пистолета, ни ненависти в голосе Болотникова. — Они сказали, что фанатичных дураков и патриотов направлять легче, чем расчетливых и хитрых честолюбцев. Ты, сказали мне, сам во имя слова Русь и слов о русском народе совершишь то, что царь Димитрий — истинный или лжец — не совершит и за собственный престол. А когда ты займешь Москву и вдруг сам захочешь стать царем, они иль я должны тебе сказать, кто есть брат твой и кто есть ты.
— Зачем?
Признание Заруцкого так ошеломило Болотникова, что он даже сунул руку с пистолетом опять в кобуру.
— Ты чист душой, Иван, — объяснил Заруцкий. — А чистые души легко смущать. Князю-брату ты бы отдал престол сам. А с Андреем Андреевичем найти общий язык легко. Он — Рюрикович, он бы поверил в избранность свою, он, чтобы сохранить престол для рода своего, пошел бы и на измену православной церкви, и на унию. Он — пьяница, а запойные имеют души слабые, зато желания большие. Такой государь в Московии люб и Риму, и Варшаве, и Вене. Двадцать-тридцать лет — и Русь перешла бы под власть папы.
Заруцкий замолчал.
Рать все шла и шла мимо них, впечатывая босые и обутые в летние лапти ноги в утрамбованную пыль. Лица людей были по-прежнему угрюмы и сосредоточены. Никто уже не смотрел ни на Болотникова, ни на Заруцкого.
— Зачем ты мне сказал об этом? — спросил Болотников. — Ты не веришь в победу нашу?
— Нет, — признался Заруцкий. — Без живого царя — нет.
— А если будет царь? — спросил Болотников. — Зачем тогда твои признания?
— Чтобы знал ты, что в случае удачи тебя предадут. И в случае неудачи тоже предадут. Ты обречен, Иван Исаевич.
— А они? — кивнул Болотников на войско свое.
— И они, — пожал плечами Заруцкий. — И вся Русь. Силы, вставшие против вас, столь велики, что не справился бы с ними и царь Иван — не Грозный, а тот, кто был ему дедом и был действительно великим государем.
— И ты, конечно, на стороне сильных? — горько усмехнулся Болотников.
Ему припомнилась чреда предательств, сопровождающих его всю жизнь: рабов на галере, отказавшихся воспользоваться добытым у надсмотрщика ключом; выдавшего туркам Добролюба болгарского крестьянина, дочь которого он спас от неволи в турецком гареме, жировавшую на его деньги и десять лет его презиравшую графиню Софию... Да мало ли было их!
— Я найду тебе царя, — вдруг сказал Заруцкий. — Тот, сволочь, которого ты видел, предал нас. Отравил меня, товарищей моих — и убежал. Не стоит воскрешать. Сейчас важней найти такого, кто во всеуслышанье заявит, что он — царь московский, что он — с тобой.
— И потом, — сказал Болотников, — отдаст Русь под власть папы?
— Нет, — покачал головой Заруцкий. — Такой не отдаст. Я выберу его не из бояр и не из детей боярских. Он будет мой царь и твой царь, и сделает то, что мы ему прикажем.
— Но ты иезуит?
Вопрос был важен, ой как важен! От того, как ответит на него Заруцкий, зависело сейчас, быть с ним Болотникову вместе или идти врозь.
— Я... — сказал Заруцкий, но вдруг передумал признаваться и, кивнув в сторону идущих ратников, поведал: — Вот они — соль русской земли Я много лет жил рядом с ними, жил их заботами, чувствовал, как они, ел, что и они, спал с их женщинами, любил, что они, влезал в их шкуру так, что сросся с нею. Ты знаешь, я даже во дворце кремлевском, в палатах царских чувствовал себя чужим. А в избе какой-нибудь вонючей, полной клопов да тараканов, сидя рядом с таким вот кудлатым мужиком, слушая его, споря с ним, порой понимая его, а порой и не понимая, — ощущал своим. Я — часть народа этого. А остальное...
Он замолчал. Но именно эта незаконченность фразы, незнание, как определить свою службу иезуитам, и убедило Болотникова в искренности чувств, переживаемых Заруцким.
Злость и ненависть к казаку словно испарились. Человек, решивший принять сторону безнадежной рати в самую трудную для нее минуту, мог вызвать лишь уважение.
— Где найдешь нам... самозванца? — спросил Болотников, с трудом выговаривая ненавистное слово. — Кто пойдет на такое?
— На порубежье с Польшей поищу, — ответил Заруцкий. — Важно, чтобы все знали, что он пришел оттуда, раз видели мы его в Самборе.
— Людей с собой возьмешь?
— Нет... В таком деле свидетелей быть не должно.
Они простояли так еще около часа, пока войско не кончилось, а после, попрощавшись, разъехались: Болотников, замыкая колонну, направился в сторону Каширы, а Заруцкий — назад, по дороге с оседающей пылью, к Туле...

— Отпустил? — спросил Андрей Андреевич.
Болотников понял, о ком речь.
— Да, — ответил он.
Братья уже несколько минут как спешились, поприседали, разминая затекшие ноги, и теперь стояли и смотрели на суету устанавливающих шатер телохранителей. Накрапывал мелкий дождик, прибивал пыль, глухо барабанил по кожаным оплечьям воевод. Обоим хотелось объясниться, но нужных слов для начала разговора не находилось.
— Боялся я, — признался Телятьевский. — Думал, не поверишь ему.
— Я и не верю.
Телятьевский удивился:
— Не веришь? Почему тогда отпустил?
— Послал его в Польшу, — объяснил Болотников. — Больше некого.
— К государю? — догадался князь.
Воевода кивнул. В глубине души он даже порадовался уму брата. Но опыта хвалить кого-либо за сообразительность не имел, тем более хвалить равного, и вот промолчал.
И Телятьевскому пришлось говорить опять-таки первому:
— Думаешь, добудет?
Вопрос прямой, говорящий о том, что с братом лукавить нельзя.
— Обязательно, — сказал Болотников. — Из-под земли достанет.
Хотел еще что-нибудь сказать, но запутался в нахлынувших мыслях и опять вынудил князя спросить:
— А тот, в Самборе... предал, сука?
Болотников перевел взгляд от шатающегося на пока еще неукрепленных шестах шатра — и наткнулся на глаза брата. Сочувствие и нежность прочитал в них. Андрей Андреевич понимал не только про самборского самозванца и Заруцкого, но и догадывался о той буре чувств, что усилием воли давил в себе Болотников.
Ивану Исаевичу захотелось броситься навстречу этим глазам, обнять брата, прижать к себе и расплакаться, как было это однажды в далеком детстве, когда они с княжонком поссорились и чуть не подрались, а после опомнились и, не зная, как помириться, расплакались в объятиях друг друга. Но тогда им было все равно, что их видят посторонние и как их осудят. А сейчас в полусотне шагов от них работают телохранители, вдоль дороги стоят телеги с прячущимися под ними от дождя ратниками. Все вроде и не смотрят в сторону воевод, а все же...

Болотников почувствовал, как крупная слеза собралась в уголке глаза и медленно потекла по щеке.
— Я прелагатай⁴, Андрюша, — тихо произнес он. — Обыкновенный римский прелагатай... — и сам удивился признанию. — Думал, Русь освобождать иду, людям свободу несу от рабства... — продолжил голосом уже более твердым, сам радуясь тому, что с каждым словом обретает он былую уверенность, что говорит теперь о главном. — А это иезуиты мной, как куклой Петрушкой... сволочи... И самозванца мне подставили, и денег на первое войско дали... — стиснул зубы так, что князь услышал скрежет их, а после закончил на выдохе: — Тяжко, брат. Что делать?.. Видишь, какую силу собрал? — кивнул в сторону располагающегося на отдых войска. — Как объяснить им?
— А надо ли? — спросил Андрей Андреевич, увидев, что Болотников сказал уже все, что хотел. — Они же за тобой идут, а не за папой римским. Царя им Заруцкий отыщет. А нет — у нас Петр Федорович имеется.
От слов этих что-то изменилось в настроении Болотникова. Еще мгновение назад ему казалось, что брат понимает его полностью и до конца, но тут, слушая его, Иван Исаевич отчетливо увидел ту пропасть, что лежит между ним, боевым холопом, и князем. «Да, он брат мне, — подумал Болотников. — Он понимает и чувствует, как я. Но ему нет дела до Руси. Он просто хочет скинуть Шуйского с престола...»
Иван Исаевич знал, что горечь и разочарование придут к нему потом, когда он ляжет в шатре спать и, закрыв глаза, останется наедине с мыслями. Но сейчас почувствовал только досаду оттого, что мысль, выстраданная им за время, что прошло после расставания с Заруцким и вот до этого разговора, не нашла отклика в сердце брата. «Князья да бояре, — вспомнил он слова, подслушанные им у костра во время первого еще похода на Москву, — только себя и себе равных любят да ненавидят. До простого народа, или там до Руси, им дела нет. А как стали из себя царей выбирать, то и перед государем страх потеряли...»
— Ты не журись, — улыбнулся Андрей Андреевич, словно прочитал мысли Болотникова. — Какой из тебя папский прелагатай? Дурак ты русский... — и неожиданно разоткровенничался сам: — Ты знаешь, Ваня, что мне больше всего претит в русском народе? Любовь к покаянию. Грешат — и каются, грешат — и каются... Будто это игра такая...
— А если не игра? — прервал его вопросом Болотников.
— Игра, — уверенно заявил Телятьевский. — Я всех царей русских знал. Царь Иван это только боярами Грозным был прозван, а народ его Шкуродером звал да Кровавым Потешником. А Годунова звали Дурномудрым и убийцей недоумка Димитрия. А самого Димитрия уж как только не называли: и Самозванцем, и Козлом, и Попрыгунчиком. Василия Ивановича вон Шубником зовут. И заметь — ни одного почтительного прозвища, ни одного уважительного. Потому как лестно грешить даже в величании царей обидными прозвищами. А после, на людях, называя царя уж государем, а себя его холопом, тем самым каяться, виниться за гордыню свою...
Князь замолчал, а Болотников спорить не стал, решив дать возможность Андрею Андреевичу высказаться до конца. И тот высказался:
— Ты вот думаешь, что это ты народ против Шуйского поднял? Или Заруцкий с Шаховским? Нет. Это народ выделил тебя над собой. Народу сейчас грешить поблазнилось — вот он вразнос и пошел. Да так, что и сам уж остановиться не может. А придет час — успокоится Русь, начнет первому попавшемуся царьку поклоны бить, виниться в грехах совершённых и несовершённых. И нас с тобой, сейчас толпой возвеличенных, они же в грязь втопчут, гилевщиками назовут и даже прелагатаями папскими... — улыбнулся ласково и положил руку на плечо брата. — Так что не спеши каяться прежде, чем весь народ каяться захочет. Сегодня наше дело — грешить...

Утром Болотникову сообщили, что оставленные им на развилке дорог ратники выдержали бой с московской армией с честью. Успели выстрелить одиннадцать раз из пушки, прежде чем та разорвалась. Оставшиеся в живых догнали рать Болотникова лишь под утро. Рассказали обо всем встретившим их, повалились на телеги спать.
— А Тишка жив? — спросил Болотников перед тем, как ратники уснули. — Который «Комарицкого» сочинил.
— Как пушку разорвало, — ответили ему, — так Тишке голову прямо и снесло...
«Мой грех, — подумал Болотников. — А во имя чего?..»

* * *

«Народу грешить поблазнилось…» — сказал пьяница-князь. В словах этих суть русской стихии. Ибо и князья — часть народа, равно как и цари, и дворяне, и крестьяне. А всякая часть верно судит о целом. Таково свойство разума.
В ту первую на Руси смуту народ страны представлял собою православного вероисповедания русских, крещенных татар и некоторую часть иноязычных иноверцев. Последние в кровавых событиях не участвовали, порой и не знали о резне на просторах Среднерусской возвышенности. Поэтому сказанное Телятьевским следует применить лишь к народу русскому.
В греховном ослеплении своем жители порубежных с Польшей и с Великой Степью русских территорий двигались на Москву с целью в общем-то ничтожной: низвергнуть с престола одного человека, дабы посадить на то место либо второго ложного Димитрия, которого не видел никто, либо ложного царевича Петра. А противостояли им жители Замосковья, Подмосковья, Поволжья и Студеных земель. И была у защитников Шуйского цель единственная и очень простая, хотя и не возвышенная: не пропустить казаков и покинувшую насиженные места северскую голытьбу в свои дома и в свои хозяйства.
Произошел перелом в ходе Гражданской войны, который ощутили буквально все: грешить стало стыдно. Именно с этого момента начались массовые дезертирства из армии Болотникова, во всех стычках, больших и малых, воровские отряды терпели поражение…

Тринадцатилетний Иванка Горин был, пожалуй, самым юным из ратников царя Василия, стоящих в осаде тульского кремля. Было в стане, конечно, много мелюзги разной, мальчишек и младше, но то все были дети боевых холопов, жившие в обозе вместе с матерями и сестрами. А Иванка числился настоящим ратником, нес равную с взрослыми службу и даже имел собственный мушкет.
Мушкет был, правда, не совсем его, ибо оставался собственностью Прохора Изотова, в отряде которого служил Иванка и чьим холопом был записан, но все-таки это был настоящий мушкет — с кремневым замком, с полкой для пороха, с прикладом и, конечно, со стволом. Из него можно было стрелять. А если бы была у Иванки специальная для этого чугунная подставка, то стоил бы мушкет никак не меньше пятидесяти рублей. Да затерялась эта подставка где-то в чуланах дома Прохора Кузьмича, не нашлась в день выступления его отряда по зову царя Василия Ивановича, и вот теперь Иванка вынужден таскать у седла вместе с мушкетом еще ворох деревяшек с развилками на торцах, ибо после каждого выстрела палки ломались, а стрелять приходилось по пять-шесть раз на дню.
Московские ратники посмеивались над Иванкиным снаряжением, говорили, что лучше бы он у мамкиной титьки остался сидеть, чем с деревяшек стрелять по каменным стенам. А мальчишки, живущие при войске, жутко ему завидовали. Впрочем, тоже, скрывая зависть, ехидничали по поводу мушкета:

— Только порох зазря переводишь, — говорили они. — Бабахаешь в белый свет — в копеечку. Пуля-то твоя мимо воров летит, никуда не попадает.
Иванка сердито сопел, не отвечал придирщикам, ибо и сам замечал, что мушкет его после каждого выстрела не только больно бил в плечо и соскакивал с деревянной рогульки, но и смотрел дымящимся стволом вверх. А где достать настоящую подставку — не знал. Ждал, что вот захватит царево войско Тулу, пробежится он по крепостной стене да по валам — и найдет среди побросанного ворами оружия нужную себе железку. Вот тогда-то он покажет завистникам, как можно стрелять из мушкета. Ибо палить в поставленную в сорока шагах цель он действительно умел неплохо, научился у Изотова, который весь прошлый год в ожидании возможного прихода Болотникова учил седовских мужиков воинскому искусству по несколько часов в день. Даже в страдную пору срывал людей с покосов. Иванка, говорили про него в Седовке, стрелять научился лучше самого Прохора Кузьмича.
Всего этого Иванке с высоты своего положения объяснять мальчишкам было не с руки. Он, слыша их насмешки, лишь поджимал губы и отворачивался или уходил, будто занятый делами взрослыми, мальцам неведомыми. Хотя в глубине души, надо признаться, очень хотелось ему забыть о своем звании царского ратника и погонять со сверстниками в горелки, попрыгать в чехарду или показать им, как он умеет метко бросать палку в татарской игре «клёк»⁵. А еще ему хотелось поиграть в бабки, похвалиться своей знаменитой на всю Седовку битой, которую он в прошлом году залил настоящим свинцом и с тех пор в забаве этой не знал поражения.
Пятнадцатилетних ратников было в рати много. Все они, несмотря на малую разницу в возрасте с Иванкой, смотрели на него свысока и ни играть с ним, ни даже просто разговаривать о делах воинских не желали. Они и сами липли все больше к старшим, называли Иванку Горшком (из-за фамилии ли, из-за невысокого ли роста при крепких плечах — неясно) и, если и обращались сами к Иванке, то лишь за тем, чтобы он подменил их в ночном карауле или когда мыли коней в реке и надо было животину за узду подержать.
Впрочем, с наступлением холодов не скребли уж москвичи своих коней в речной воде, все больше по избам прятались, пили хмельное и пожирали захваченную из дома снедь. Когда же запасы кончались, они уходили потихоньку с царской службы. На их место приходили другие даточные люди, тоже бражничали и без особого усердия участвовали в штурмах тульского кремля.
Одиноко было Иванке в московском войске, тоскливо. Всего-то и радости, что из мушкета по стенам тульским пулять. А что не попадал ни в кого из людей, так это и не так уж плохо. Прохор Кузьмич сказал как-то, что спешить душегубствовать не стоит, что у него самого после первого им убитого все нутро наизнанку выворачивалось. Дня два подряд. Еще говорил, что воевать против чужеземца всегда легче, чем против своего, а сейчас идет война между русскими, и именно потому стрельба с обеих сторон бестолковая, атаки бесцельные, жертв мало.
Иванка и сам замечал, что за месяцы осады в рати московской народу полегло — по пальцам пересчитать. Шуму каждый день пушки, пищали да мушкеты создавали много, пороха изводили вдосталь, дымом, казалось, всю округу прокурили, а слухов из-за стен, что тамошние сидельцы большой урон понесли, нет. Да и среди московских ратников раненых особенно не видно. Странная какая-то война, Иванке непонятная. Уж и не знает сам: оттого что крови вокруг мало, ему скучно, или потому что не с кем играть?..
С мыслями этими простоял в ночном карауле Иванка почти до рассвета. Замерз! Чувствовал, как кости внутри заледенелого тела друг о дружку стучат. Август на дворе, а лужи в ледке. Юный ратник в одном кафтанишке суконном на голое тело. В прежние годы, говорят, лета теплые были, после Ильиного дня, когда святой копье свое в воду опускал⁶, только купаться было холодно, а тут еще третий день после Ильи-пророка, а по ночам прямо октябрьские холода.

Ушел бы, плюнув на долг, да страх сдерживал. Два дня назад троих таких, ушедших с ночного караула без спросу, повесили по приказу государя. И что особенно страшно, никто даже втихую не осудил царя за жестокость, все согласились, что покинувший пост — враг более страшный, чем тот, кто сейчас в крепости сидит и по ним из пушек палит.
А сменный караульщик подошел к Иванке, уж когда последний в Кузнецкой слободе петух пропел. Огромный, как трехлетний боров, ратник, закутанный в бараний тулуп и обутый в валяные сапоги, подошел к застывшему и уже полумертвому от холода Иванке да как гаркнет ему прямо в ухо — Иванка и упал. Сменщик — хохотать. А Иванка с изморозью на бровях и на ресницах лежит на стылой земле и даже не моргает, пялится в сереющее небо, словно не видит его.
Сменщик был дурак дураком, сначала и не понял, что малец околевает. Пнул шутя в бок — Иванка перевернулся и застыл лицом вниз. Тут только сменщику понятно стало, что малец окочуриться может. Взял он Иванку одной рукой за пояс кафтана, поднял, встряхнул и на ноги поставил.
Иванка очнулся от обморока, заморгал, почувствовал, что ноги уж и не держат его. Падать стал, да сменщик его удержал, сказал испуганно:
— Ты что, малый? Замерз, никак?
Взял Иванку, словно дитя малое, на руки, побежал в избу.
А Иванка ремень мушкета своего держит в руке, приклад по земле волочит, думает: «Оружие бы не утерять. Накажет меня за него Прохор Кузьмич люто». С теми мыслями и сознание потерял.
А очнулся от сивушной вони. То в избе, где отряд Изотова на постое стоял, хлебным вином его оттирали да отпаивали.
Изрыгнул из себя Иванка все, что в рот попало, да не выдержал и заплакал:
— Сволочи! — завыл он. — Справились, да? Налили-таки в меня эту заразу!
Мужики — хохотать:
— Сосунок! Молочка ему захотелось! Нету молочка-то. Коров-то всех выели.
Тут Прохор Кузьмич на них гаркнул:
— Заткнитесь, ироды! Вишь, чуть не околел малец. Почему?
— Так слабак он, Кузьмич, — ответил принесший Иванку ратник. — Зеленый еще в карауле стоять. Мяса-жиру на теле нет — вот до костей и продрало.
— Цыц! — рявкнул Изотов. — Ты его когда сменил? Сейчас?
Голова Иванки трещала от хмеля, но он все же заставил ее повернуться в сторону того, к кому обращался Прохор Кузьмич. Да, это был тот самый высокий толстяк, что пришел-таки сменить его на посту.
— Сейчас, — подтвердил толстяк. — Как ты сказал, Прохор Кузьмич.
— А его я поставил еще с вечера. И сменить велел по полуночи. Кому?
Мужики сразу поняли, в чем причина гнева хозяина, замолчали.
— Кому? — повторил вопрос Изотов.
— Так ведь разве упомнишь?.. — сказал толстяк за всех. — Пьяны с вечера были, когда ты нам говорил, — мотнул головой. — Не... Мне ты точно сказал, чтобы поутру я выходил. В самый, сказал, перед рассветом час, собачий. Помнишь?
— Да, говорил... — закивали мужики. — Помним... Говорил ты ему. Толстый ты, сказал ему, много спишь. Вот и встань пораньше, чтобы жир малость сбросить...
Иванка оглядел мужиков. Сейчас он и сам не помнил, кто должен был заменить его на посту в полночь. Этот?.. Или этот?.. А может, тот?.. Он даже имена их всех позабыл. По лицам помнил — все седовские, а вот по именам... Или нет, как раз толстяк и не седовский. Он из-под Венева. Служил, говорят, у Болотникова, а после на сторону царя Василия перешел.
— Ты иди на пост, — подал он тут голос Зуев, обращаясь к толстяку. — Неровен час, проверка постов будет — накажут.
— И то правда! — испуганно произнес толстяк и, схватив свою пищаль, поплотнее закутавшись в тулуп, пошел из избы вон.
— Давай, Леша, дуй! — крикнул ему в спину один седовский.
И Иванка тут же вспомнил, что толстяка действительно зовут Лешей, а того, кто посоветовал ему давать и дуть, звали Власом. И остальных своих односельчан вспомнил он по имени. Зуев Еремей — это он должен был Иванку сменить. А вон тот — Заикин, он должен был сменить Зуева. А уж после Заикина должен был подойти толстяк Леша. Выходит, он, малец, за себя и еще за двоих взрослых в карауле простоял? Иванка улыбнулся от осознания своего подвига.
— Ты что? — спросил Влас. — Улыбаешься? Оклемался, значит?
— См-м-ешно... — произнес, заикаясь, Иванка, и повторил: — Смешно.
— Чего смешно тебе, чудак-человек?
— Да вот... — сказал, вяло улыбаясь, Иванка. — Чужие вы все, а сейчас уж словно и родня... Почему?
— Э-э... — протянул Влас. — Да ты, брат, пьяный совсем. Давай-ка, лезь под доху и спи.
Иванка попытался сопротивляться, сказать что-то доброе, что-то такое, чтобы было ясно, как он их всех любит, но слова изо рта выкарабкивались с трудом, руки-ноги болели и были мягкими, как тесто, а люди, которых он в этот момент так сильно любил и уважал, оказались такими сильными и настойчивыми, что он в конце концов подчинился, позволил себя уложить на полать и укрыть дохой. Как только тело успокоилось и ощутило тепло, сон сморил мальчика.
— Тише вы, ироды, — услышал он далекий, словно с того конца села, голос Прохора Кузьмича. — Уморился, ягненок. А вам бы все ржать.

Иванка был холопом Изотова, пожизненным холопом. И стал им Иванка еще в те годы, когда жив был отец его, а в семье, кроме него, были еще сестра и два брата. Жили они вот здесь, в тульском пригороде, в Ямской слободе, что через дорогу от слободы Кузнечной, где сейчас стоял полк Пашкова и где в одном из домов был на постое отряд Изотова.
Отец Иванки в голодный годуновский год связался с разбойниками и участвовал в убийстве дворянина Пушкина, любимого тогдашним государем. За это на старшего Горина был объявлен розыск, а семья попала в кабалу⁷.
Впрочем, сказать, что вся семья попала в холопы, было бы неправильным. Старший брат Андрейка сбежал от стрельцов в тот самый момент, когда пришли стрельцы и, разорив дом, связали семью Гориных и, погрузив на телегу, отвезли дворянину Вельяминову, другу Пушкина. Сестра Аринка ушла от новых хозяев через несколько недель, стала, говорят, разбойницей. А Иванку с матерью вытребовал к себе Изотов, у которого были, оказывается, бумаги, по которым семья Гориных числилась у него в кабале еще в те годы, когда глава семьи не был ямщиком, а жил в Седовке вместе с Изотовыми и даже, как говорили старики, дружил когда-то с отцом Прохора Кузьмича. Не взял дворянин к себе в холопы почему-то брата Иванкиного — Мишку, оставил мальца Вельяминову.
Как приехали Иванка с матерью к новому хозяину, так Прохор Кузьмич сразу посватался к своей холопке. Сказал, что вот уже пятнадцать лет сохнет по ней, ни на ком не женится, ожидая, когда ее беспутный муж найдет себе успокоение на виселице, а ее освободит от церковного обета мужу.
Мать — в слезы. Грех, говорит, терзать несчастную женщину. И не может она даже подумать, чтобы уступить Прохору Кузьмичу до тех самых пор, пока знает она, что жив муж, отец ее детей.
Старик Изотов, услышав о том, что сын его удумал, взял вожжи и сильно выпорол Прохора, а после повелел ему в три дня найти себе невесту и повенчаться. В противном случае, сказал, либо сам по своему усмотрению его оженит, либо проклянет отцовским словом.
Сын — на дыбки! Схлестнулся с Кузьмой Ивановичем. Плеть из рук отца вырвал, сказал: «Мало, мне молодость всю загубил, заставил от любимой пятнадцать лет назад отказаться, так еще решил и в матерости моей меня унизить? Ты старик уже, тебе на покой пора. Так что с этого дня твоя власть кончилась. Я в доме хозяин», — и поломал о колено рукоятку отцовой плети.
Старый Изотов смирился. Перешел с женой из светлой комнаты в курной избе в темную, оставив светлую сыну, снял с себя богатый кафтан, в котором щеголял на зависть всем окрестным дворянам, одел чистую сермягу. С тех пор если и повышал голос на кого, так только на дворовых мужиков да на баб. А разлучницу Горину, ставшую хозяйкой дому, словно и не замечал.
Зимой пришла весть о том, что разбойничья ватага, в которой был отец Иванки, разбита отрядом Вельяминова, что все ее участники, включая женщин, убиты и сожжены. Некого было, рассказывали, даже вешать после боя — до того упорно дрались разбойники, все насмерть полегли, ни один раненным в плен не попал. А ямщика Еремея Горина, сказали, пронзили двумя пиками, а после бросили посреди леса, чтобы съели его там волки да лисы.
Мать вернулась из господского дома в полуземлянку, плакала там, рвала на себе волосы. Прохор Кузьмич сорок дней к ней не приходил. А как на сорок первый день она, осунувшаяся и в черном платке, вышла во двор, подошел и сказал:
— Стало быть, сороковины прошли. Мы с тобой в церковь пойдем. Будешь мне жена.
Мать потупила очи и чуть слышно ответила:
— Пусть будет по-твоему, Прохор Кузьмич.
И на свадьбе сидела тихо, как мышка, ни на кого не смотрела, к еде не притронулась. Только раз глянула на старого Кузьму Ивановича, но глазами не позволила себе с ним встретиться, не покраснела, а словно окаменела вся. Что же касается венчания, то сам Иванка обряда не помнил, хотя и присутствовал на нем, а люди рассказывали, что слово «Да» мать сказала так тихо, что поп едва разобрал, а разобравши, не сразу свои слова продолжил. В светлицу с новым мужем ушла вдова горинская тоже такая тихая и пониклая, что бабы, оставшись за дверьми, тихонько посмеивались и говорили, не стыдясь ее сына: «Ишь, скромница, едри ее в качель! Как будто в первый раз под мужика лезет».
А утром мать вышла такая, что Иванка ее сразу не узнал да с испугу чуть не расплакался: веселая, яркая, глаза ясные, словно изнутри светятся.
— Где Прохор? — спросила.
Показали.
Она увидела — и бегом к мужу. Бросилась на грудь, прижалась, говорит:
— Ну, куда ты так рано сегодня? Бросил меня одну...
Словом, зажили они с того дня счастливо.
А Кузьма Иванович полгода спустя умер. Пошел на луга посмотреть, как сено косят, сам захотел косой помахать, перетрудился, вспотел, холодного молочка из крынки, с утра стоявшей в ручье, выпил — да и застудил нутро. В четыре дня отошел.
Перед смертью у сына прощенье испросил. За то, что не позволил ему на Иванкиной матери по молодости жениться. И еще сказал, что это он, Кузьма Иванович, сделал так, чтобы любимая Прохора стала чужой женой, а после он же Еремея Горина вместе с семьей отправил в Ямской Приказ на государеву службу. Думал, сказал умирающий, чем дальше будет «язва» от Прохора, тем скорее тот забудет деревенскую красавицу. А сыну Кузьма Иванович, оказывается, все эти пятнадцать лет выискивал невесту из родовитых. Да вот только те, кто по родству Кузьме Ивановичу приходились по душе, смотрели на новоявленных дворян Изотовых сверху, нос морщили, а те, кто был рад породниться с богатыми помещиками, самому Кузьме Ивановичу были не по нраву. Так и не заметил старик, как сын уж перестарком стал, в глазах выгодных невест казался человеком с тайным изъяном. «Совет вам да любовь...» — напутствовал он сына с невесткой на прощание.
Вскоре после смерти старика Изотова мать Иванки забеременела, и то-то было радости Прохору Кузьмичу, не раз печалившемуся, что нет у него наследника. Пир устроил по такому случаю. На нем во всеуслышанье заявил Прохор, что считает Иванку своим приемным сыном. Пьяно говорил, бестолково, люди по поводу его слов по-разному подумали.
Следующим днем мать Прохора Кузьмича попросила мужа зайти к ней в темную комнату и о чем-то долго беседовала с ним. Вышел он от нее угрюмый и, не заходя к жене, пошел на красное крыльцо. Там, собрав всех, объявил, что вчерашнюю речь его люди неправильно поняли: он не собирался объявлять Иванку наследником, просто хотел дать всем понять, что обида, нанесенная Иванке кем-либо из дворовых, может быть расценена им как обида семье Изотовых, и покуда Иванка будет носить фамилию Горин.
Народ, переговариваясь, разошелся. Иванка, понявший лишь то, что ему отказано быть сыном Прохора Кузьмича, сильно расстроился и полез на сеновал поплакать. Там он обнаружил пьяного деда Мишу, продавшего себя в кабалу Кузьме Ивановичу еще в те поры, когда у обоих только заколосились усы под губами. Теперь дед Миша был стар, каждый день пьян и ни к какому путному делу не годный. Просто удивительно, как сумел старик не умереть в голодные годуновские годы да еще умел найти хмельное. Должно быть, сильно любил его Кузьма Иванович, берег и по-своему холил.
— Плачешь? — спросил Иванку дед Миша, выглядывая из вороха сена. — Прошка, небось, обидел?.. А ты не реви. Твоя доля — делом доказывать, что к тебе можно доверие иметь. Ты сейчас кто?.. Думаешь, раз мамкин сын, так перед тобой все и штанами в грязь?.. Нет. Бабье дело — одно, а мужичье — другое. Ты для всех сын не ее, а Еремея Горина, татя и разбойника. Ты годами верной службы доказать должен, что не зря на тебя Изотовы хлеб изводили. Вот когда воином станешь, кровь за царя прольешь, тогда и грехи твоего родителя забудутся, скажут люди, что ты сын Изотовский. Потому что Изотовы это... Это такая фамилия!.. На таких, как Изотовы, земля наша русская держится.
Много о чем еще говорил дед Миша в тот раз. Лежал боком на сене и лицом к Иванке, все говорил да говорил, по большей части мальчику непонятное и, кажется, совсем ненужное. А Иванка запомнил только те первые слова — про кровь, пролитую во имя царя. Они объяснили ему все: и то, почему живет он не с матерью и отчимом в светлице курной избы, а в черной пристройке вместе с дворовыми, и то, что ест он из одного чана с холопами, и что работать ему положено никак не меньше остальных мальчишек, которые являются холопскими детьми. Сыну вора знать надобно свое место, понял он. И еще понял Иванка, что грех отца может забыться, если служить хозяину верно и честно. С тем и заснул, блестя слезами на глазах.
А на следующий день узнали все в Седовке, что старшая сестра Иванки Арина, убежавшая от Вельяминовых сразу после порухи горинского дома, спуталась с главным вором московского государства по прозвищу Хлопко. Тот Хлопко собрал нищебродную рать, осадил Москву и чуть не взял ее приступом⁸. Хвала воеводе Басманову, который спас столицу от насилия и разора, разгромил холопье войско, а самого атамана повесил перед Серпуховскими воротами. Женка его невенчанная, Арина Горина, скрылась, курва, а то бы ее тоже повесили рядом с ее блудливым супругом.
Мать плакала в светелке, узнав о такой вести, а Иванка пришел к Прохору Кузьмичу и, встав перед ним ровно, прямо посмотрел в глаза.
— Дядя Проша, — сказал он. — Не обижай маму. И на меня особо не гневись. Виноваты мы, что кровь наша разбойничья с твоей дворянской схлестнулась. Но поверь, руки наши чисты.
Смотрел Прохор Кузьмич на восьмилетнего мальчонку, говорившего столь красиво и возвышенно, удивлялся тому, что слышал.
А Иванка продолжал:
— Грех семьи своей перед тобой на себя беру. Кровью смою грех. Нет, дядя Проша, более верного слуги у тебя, чем я. Что ни скажешь, все для тебя сделаю.
Растерялся Прохор Кузьмич, только и нашелся, что сказать:
— Ладно, смоешь грех... — и добавил: — Когда подрастешь. А покуда и так хорош. Возьми вон лопату и говно за сараем собери. Гадят, мать их ети, где попало, не могут до нужника дойти.
Вот об этом-то разговоре и напомнил Прохору Кузьмичу тринадцатилетний Иванка, когда хозяин собирал даточных людей по царскому велению для похода под Тулу.
— Дядь Прохор, — сказал мальчик, — я уже достаточно большой, чтобы делом доказать, что готов с ворами сразиться. Грех мой и материн обещал я смыть, а ты обещал мне в том деле помочь.
— Когда? — поразился Изотов. — Ты что, очумел? С какими ворами тебе сражаться? С Болотниковым, что ли?
— С теми, против которых ты сейчас в поход собираешься, дядя Прохор. Возьми меня с собой.
Изотову по разряду дворянскому полагалось привести с собой четырнадцать человек даточных. Их он уже набрал, пригрозив мужикам, что если кто убежит, то за его хитрость пострадает вся семья увильнувшего от службы мужика, от мала до велика. Всем ратникам Прохор Кузьмич выдал оружие и коней, для всех приготовил снеди, проследил, как уложили телеги, в поход выйти собирался утром следующего дня.
— Мал еще, — сказал Изотов. — Навоюешься.
— Нет, — покачал головой Иванка. — Такого вора, как Болотников, может, и вообще больше не будет. И ты на него идешь. А я хочу вместе с тобой.
Изотова удивила и слегка испугала решимость пащенка. Прохор Кузьмич решил, что проще будет отослать пащенка к матери, та должна уговорить мальца не спешить воевать. Да и вообще за годы совместной жизни дворянин как-то охладел к своей стареющей супруге, стал заглядываться на девок помоложе, тискать дворовых баб и таскать их как раз на тот самый сеновал, где когда-то разоткровенничался с Иванкой дед Миша. Любовь Прохора Кузьмича не то что угасла, а просто с появлением наследника в лице четырехлетнего к тому времени Кузьмы приобрела некую завершенность и перестала приносить избыточную радость. Он уж поколачивал жену, возлагал на нее все больше и больше домашних дел и вообще поставил дело так, что самые важные и серьезные решения принимала она, а он с ними лишь соглашался. И теперь решил: ее сын — вот пусть и разбирается с ним сама.
Мать же, выслушав сына, сказала только:
— Как ты вырос, сынок... — и перекрестила.
Наутро Прохор Кузьмич выехал во главе пятнадцати в сторону Тулы, внутри которой сидел вор Болотников со своей ратью, а вокруг росло день ото дня войско царя Василия Ивановича Шуйского. Пятнадцатым боевым холопом Изотова был Иванка Горин...

Поспать Иванке не удалось. Кажется, едва закрыл глаза, как громкий голос проорал над ухом:
— Поднимайсь, твою мать!
Иванка сбросил доху с плеча, сбросил босые ноги с полати и лишь после этого разлепил глаза.
— Что?.. — спросил. — Что случилось?
Перед ним стоял сам полковой голова Пашков. Пьяные навыкате глаза были налиты кровью, мокрый от слюней рот блестел.
— Случилось? — переспросил Пашков и добавил с чувством: — Блядь...
Человек этот, знал Иванка, был в большой милости у самого государя. А еще Пашков был когда-то главным воеводой воровского войска, но поссорился с Болотниковым из-за старшинства и бросил его в решительный момент. Так, по крайней мере, рассказал ему Прохор Кузьмич. Рассказал — и посоветовал никогда ни в чем не противоречить полковнику, соглашаться с ним во всем, на брань Пашкова и оскорбления внимания не обращать.
— Я с караула только что, Истома Иванович, — начал оправдываться Иванка. — Прохор Кузьмич разрешил спать.
— Разрешил... б-блядь... — выдавил через силу Пашков. — Совесть, значит, спокойна?
Иванка пялил глаза на полкового голову и не знал, что сказать. Совесть его и впрямь была спокойной.
— Ты спишь, — продолжил Пашков. — А там товарищей твоих вешают, курвенок ты недорезанный.
— Каких товарищей? — вытаращил глаза Иванка, ощутив неожиданно стыд за что-то, чего не совершал. — Кто вешает?
— Каких? — переспросил Пашков. — Таких, которые тебя ночью не подменили, а ты, сволота, сам с поста не ушел, не нашел их, не сказал, чтобы шли тебя сменить.
— Так ведь я... — протянул Иванка, сполз, карябая спину о стену печи, на пол и перестал смотреть Пашкову в глаза.
— Я, я... — передразнил его Пашков. — Попова свинья. Беги живо к государю, пади в ноги, скажи, что на спор всю ночь простоял, по собственной охоте, что не виноваты мужики.
— Да, да... — засуетился Иванка. — Я сейчас.
Сдернул доху с лежанки, сунул босые ноги в валяющиеся лапти, онучи за пазуху запихал и, на ходу натягивая и зашнуровывая кафтан, побежал к двери, там — во двор, на улицу...
Остановился перед воротами, оглянулся по сторонам. Куда идти? Вчера шатер царя стоял на Черленой горке, а нынче его там не видно. И народ бегает по слободе какой-то зачумленный. Много народу, никогда столько здесь не было.
— Эй! — кликнул Иванка первого попавшегося ратника, который с серьезным, каким-то даже сосредоточенным видом шел мимо, ведя коня на поводу. — Где государь ныне, не знаешь?
— Не, — качнул тот головой. — Не.
— Рот в говне, — отплюнулся Иванка. — Его спрашивают, а он... — и спросил другого, тоже с конем на поводу. — Где здесь казнят, а?
Ратник глянул на Иванку исподлобья, покачал головой:
— Вот сволота, — сказал. — Из мамки вылез — и туда же... — и сплюнул в сторону Иванки.
Тут из-за угла появился Прохор Кузьмич. Красивый мужчина, статный, сразу на себя в этой толчее внимание обращает.
— Эй, Иван! — крикнул он издалека. — Ты проснулся? Вот хорошо! — подъехал, хлопнул по шее коня. — Садись сюда. Побыстрей.
Иванка упер ногу в стремя и осторожно, чтобы второй ногой не задеть хозяина, взобрался на указанное место.
— Куда мы, дядя Прохор? — спросил. — Мне по делу надо.
— Вот и я по делу, — ответил Изотов и стеганул коня по крупу плеткой.
— Там людей казнят, — стал объяснять Иванка. — Мне полковой голова сказал. А они не виноваты вовсе.
— Не виноваты... — пробурчал Изотов. — Нажрались с Пашковым вина и уснули. Не виноваты...
— Да нет... — принялся врать Иванка. — Я с ними поспорил. Спорим, говорю, я ночь простою? И простоял.
— Дурак ты, — спокойно сказал Изотов. — Замерз бы на хрен из-за этих гадов. А теперь защищаешь.
— Да не защищаю я их, дядя Прохор! — воскликнул Иванка. — Правда это.
— Ладно, — сказал Изотов. — Я и сам тебя искал, чтобы ты сказал что-нибудь подобное. Жалко мужиков. Из Седовки. Что женам скажу?
Прямо на дороге, тянущейся между Гончарной и Стрелецкой слободами, стояла виселица, возле которой суетилось несколько человек. Напротив сидели на конях сам царь (его Иванка раньше не видел, но узнал по богато шитому красному кафтану с золотым козырем, выглядывающим из-под медвежьей шубы) и свита.
Изотов стеганул коня, и тот ускорил бег.
— Государь! — закричал Прохор Кузьмич еще издали. — Выслушай, государь!
Василий Иванович не мог не услышать этого крика, но головы не повернул. Посмотрели в сторону Изотова с Иванкой несколько человек из свиты. Увидели и сказали что-то царю. Тот кивнул. Но отворачиваться от виселицы себе не позволил.
Изотов пришпорил коня, и тот в несколько прыжков достиг ряда стоящих в охране царя стрельцов. Здесь Прохор Кузьмич осадил коня так резко, что Иванка не удержался на холке и слетел лицом вперед прямо на стрельца из царской охраны. Хорошо, что только на голову, не на острие бердыша в его руке.
Свита царская рассмеялась.
А Изотов соскочил с коня и упал ниц перед обернувшимся на смех царем.
— Не вели казнить, государь-батюшка! — выпалил с хрипом. — Дозволь сказать!
Василий Иванович посмотрел на дворянина и на продолжающего лежать в грязи Иванку. Что-то вроде улыбки промелькнуло на его застывшем, словно маска, сухом морщинистом лице.
— После, — сказал царь. — После казни скажешь.
У Иванки от слов этих аж сердце сжалось. А Изотов, наоборот, страх потерял, сказал твердо:
— Никак нельзя, государь, чтобы после. Надо до казни успеть.
Левая бровь царя вздернулась. По всему было видно, никто с ним столь дерзко не говорил.
— Ну? — спросил Шуйский. — До чьей казни? До твоей?
— Коли так решишь, государь, то вели казнить, — сказал Изотов. — Но прежде выслушай.
Шуйский перевел взгляд на сидящего рядом с ним на коне князя Михаила Туренина, бывшего в походном войске главой Пыточного Приказа, хорошо известному Иванке, как, впрочем, и любому ратнику в московском войске, — и князь, подняв руку, крикнул палачам, уже успевшим подвести приговоренных к лестнице:
— Остановить казнь!
Палачи и два изможденных бородатых мужика с избитыми до синевы, опухшими лицами, с вывернутыми в суставах руками остановились. Иванка смотрел на них и не мог узнать: кто они? Зуев? Заикин? Как же бить их надо было! И передернулся от этой мысли.
— Говори, — сказал Туренин Изотову.
— Не виноваты мужики. Они пост свой не оставляли. Это вот он, мальчишка наш, поспорил. Похвалялся, что всю ночь один в карауле простоит — и выстоял. А они у головы в избе сидели, ждали, что если малец не выдержит и с поста уйдет, то они на его место заступят.
— Малец? — спросил царь. — Вот этот? — и указал плеткой на не смеющего поднять глаза Иванку. — А ну подними морду.
Иванка голову поднял. Лица царя он не видел. Все расплывалось перед его глазами. Только смутные пятна. Которое из пятен царь?
— Правду говорит твой командир? — спросил царь.
Иванка торопливо замотал головой.
— Чего башкой мотаешь, словно бычок? — спросил Шуйский.
И Иванка услышал, как окружающие засмеялись царевой шутке.
— Говори, — приказал государь. — Спорил с ними?
— Да, — едва слышно произнес Иванка.
— Что? — переспросил царь. — Не слышу.
Челядь опять засмеялась.
Глаза Иванки прозрели. Он увидел высоко сидящего над ним маленького человечка в шубе мехом наружу и красный сафьяновый сапог, торчащий из широкого стремени.
— Да, — сказал он громко. — Поспорил.
— А кто был рядом? — спросил царь.
— Я, государь, — сказал Изотов, по-прежнему стоя на коленях и согнувшись донельзя перед царем. — Моя вина. Нечистый попутал.
— Так... — сказал царь. — Ты сам-то кто будешь? Как звать?
— Изотов я, государь. Прохором зовусь. По батюшке — Кузьмичом.
— Дворянин?
— Дворянин, государь.
— А те спорщики холопы твои?
— Холопы, государь.
В голосе Прохора Кузьмича послышалась обреченность пойманного на лжи человека.
— Выгораживаешь, значит? — спросил царь грозно. — Работников себе бережешь?
И еще что-нибудь сказал бы, разъярил бы себя, покарал бы и Изотова, да тут Иванка вдруг вспомнил:
— Государь! — вскричал он. — Еще там Пашков был! Он слышал про спор наш.
— Пашков? — переспросил царь. — А ты не лжешь, холоп?
И Иванка, глядя Шуйскому прямо в глаза, солгал так твердо, что сам себе поверил:
— Я говорю правду, государь. Мы спорили.
Шуйский обернулся к Туренину.
— Князь, где Пашков?
Тот завертел головой, растерянно и жалко улыбнулся царю и вдруг увидел.
— А вон, государь, — сказал, показав плеткой. — Сюда направляется.
Все повернули головы в сторону, куда показывал Туренин. Лишь Иванка во все глаза смотрел на царя, не смея отвернуться и дивясь тому, что видит его, и одновременно тому, что так легко можно государя одурачить.
Шуйский заметил его взгляд, спросил:
— Ну, чего уставился? Дырку во мне просмотришь.
Окружение опять засмеялось.
— Ты, государь, сегодня веселый, — сказал брат царя Иван Иванович, прозванный Пуговкой за малый рост и дородность.
— А чего горевать? — ответил царь. — Теперь мы воров из крепости вытопим, как сусликов.
И захохотал на этот раз сам, довольный шуткой.
— Как сусликов! — завторили ему князья да дворяне. — Как точно сказал государь. Как сусликов вытопим.
Царь смех оборвал — замолчали сразу все.
— А ты чего не смеешься? — спросил Шуйский, глядя на Иванку. — Может, пожалел их?
— Кого? — спросил Иванка.
Страха он почему-то не чувствовал. Ему было просто непонятно, кого хочет царь вытопить. Разве цари охотятся на сусликов?
— Воров, — ответил царь. — И Болотникова. Знаешь такого?
— Я, государь, не понял... — признался Иванка. — Как ты их хочешь утопить? Как сусликов? Или как котят?
Лицо царя раздвинулось в улыбке.
— Как котят, говоришь? — спросил он. — Это ты хорошо сказал. Как котят...
Тут Шуйский оторвал взгляд от Иванки и посмотрел на подъехавшего Пашкова.
— А-а, Истома, — сказал он. — Ну, что ты скажешь нам?
— О чем, государь? — спросил Пашков. — Твоя воля спрашивать, мой долг отвечать тебе.
— Хорошо сказано, — улыбнулся Шуйский. — Пьян, пьян, а голова работает.
— Благодарю, государь. Твой вечный раб.
— Раб-то, конечно, раб, — согласился Шуйский. — Но скажи мне: знаешь этого вот мальчишку?
— Знаю, государь. Он в отряде дворянина Изотова служит. Его боевой холоп.
— Так... — произнес царь, рука его с плетью поднялась и опустилась на холку коня. — А видел ты его вчера вечером?
— Видел, государь. Он как раз собирался выступать в караул.
— Да? И о чем он говорил?
— Он, государь, спорил с двумя ратниками, что простоит в карауле всю ночь, глаз не сомкнет и не замерзнет.
— Вот как? — улыбнулся царь. — Ты сам это слышал?
— Да, государь. И сам разрешил. Так что наказывай меня за то, что не отговорил отрока.
— А с кем он спорил? Помнишь?
— Помню, государь, — ответил Пашков. — С Еремой Зуевым и Ерофеем Заикиным.
— Не они? — указал Шуйский на стоящих под виселицей мужиков, сам при этом не повернув головы в их сторону.
Пашков посмотрел и вернул взгляд к царю.
— Не могу узнать, государь. Больно морды распухшие.
— А ты спроси, — улыбнулся царь. — Их спроси.
— Как повелишь, государь, — сказал Пашков и спрыгнул с коня.
Он протиснулся между стрельцами, стоящими в охране виселицы, и, подойдя к приговоренным, спросил:
— Кто вы? Как вас звать?
Один из мужиков дернул плечом, вырвался из крючковатых пальцев палача и плюнул в лицо Пашкову.
— Вот тебе, иуда! — прокричал приговоренный.
Попытался ударить ногой Пашкова, но два ката навалились на него и повалили на землю.
— Предатель! — кричал приговоренный. — Вот погоди! Еще придет наш час! Поквитаемся!
Царь и челядь громко хохотали.
Иванка почувствовал, как и его тело трясется от смеха. Он понял теперь, что казнили не его односельчан, не тех мужиков, что ночью не сменили его и вынудили стоять на морозе, а болотниковцев, попавших москвичам в плен и основательно помученных. Весь страх его, всю усталость как рукой сняло. Он смеялся громко, раскатисто, смеялся не облегченно даже, а исступленно, как не смеялся до этого никогда в жизни.
Уже замер смех царя и всех остальных, а лежащего на земле Иванку все продолжала колотить какая-то дрожь, изо рта вырывались хриплые отрывистые звуки, которые с большим трудом можно было признать за смех. Царь и его окружение с удивлением смотрели на бьющегося на земле в истерике Иванку.
— Да он совсем еще ребенок... — сказал царь. — Почему ставят таких в караул?
— Потому что он ратник, — ответил Изотов. — Несет службу. Как все.
— А почему он ратник? — спросил царь.
— Сам упросил, — объяснил Прохор Кузьмич. — Очень хотелось с ворами повоевать. Я отговаривал, а он сказал: «Без меня Болотникова поборете, а другого такого вора более не будет».
— Не будет... — повторил царь. — Так и сказал?
— Да, государь, так и сказал.
Мальчишку внезапно перестал мучить смех, он застыл, вытянувшись в струну, и, мерно дыша, заснул.
— Смотри, спит! — удивился царь. — Намаялся... — и тут же приказал: — Поднимите его осторожно — и ко мне в шатер, — обернулся к Туренину. — А ты, князь, говорил, что верных слуг нет.
Два стражника переложили Иванку в снятый с плеч одного из них плащ и понесли к царскому шатру. Из-за пазухи у мальчишки вывалились онучи и упали в грязь.
Шуйский обернулся к виселице.
— Продолжайте... — сказал палачам князь Туренин.

Ерему Зуева и Ерофея Заикина не повесили. Всыпали по двадцать плетей за то, что спорили с отроком, да и отпустили восвояси с присловием, что благодарны должны быть государю за милость его.
Мужики почесали зады, затем затылки — и порешили отблагодарить Иванку за спасенные жизни. А так как разума им ни на что иное, как на бутыль с хлебным вином, не хватило, а спаситель их по малолетству хмельного не пил, решили они обратиться за советом к все тому же Прохору Кузьмичу: так, мол, и так, спас нас Горин, хотим его за это отблагодарить, а чем и как — не сообразим, помоги либо дозволь напиться за здоровье великодушного отрока.

Изотов послал их по кочкам:
— Мало, парня чуть не заморозили! — сказал, едва сдерживая гнев. — Так еще разболтать всем хотите, что он грех на душу взял, перед государем вас ложью выгораживая? Молча сидите и будьте довольны, что живы остались. А кто откроет рот — своими руками прикончу. Все мы за вас брехали, все перед царем виноваты. Узнает государь — всем голов не сносить. Ясно?
— Ясно, — сказал Ерема. — Стало быть, должники мы еще и перед тобой, и перед Пашковым.
Изотов сплюнул в сердцах, послал обоих пьяниц в кузню, что была при доме, в котором они стояли на постое:
— Хозяина казнили нынче, — сказал он. — Все равно кузню соседи разнесут. Так вы посмотрите там повнимательней. Что из инструмента получше да поновей — захватите. После осады домой вернемся — свою кузню в селе наладим. Все лучше, чем к соседям бегать.
Ибо в Седовке своей кузницы действительно не было, а в соседнем Медведеве за починку сох и ковку лошадей кузнец брал дорого.
— А что с кузнецом-то? — спросил Ерофей Заикин. — Я уж заметил, его три дня дома не было.
— Вор он. Прикрывал чернокнижника Молчанова⁹. Слышали про такого?
Ну, кто не слышал про Михайлу Молчанова, бывшего чернокнижником при царе Димитрии Ивановиче? Это про него рассказывали, что Молчанов после смерти юного государя исчез из Москвы таинственным образом и захватил с собой двух лучших коней из царских конюшен. А еще говорили, что Михайло добрался до самой Польши и там объявил, что царь Димитрий Иванович жив, им лично спасен и трон сын Ивана Грозного позволил захватить Шуйскому для того только, чтобы народ увидел сам, что бояре его — враги земли русской, что долг царский — искоренить все боярство на русской земле.
Так-то оно так, все это Ерофей и Ерема знали, но вслух подобное говорить побаивались и потому лишь закивали головами:
— Да, Кузьмич, слышали про него.
— Вот... — объяснил им дальше Изотов. — Розыск по делу Молчанова вели и выяснили, что чернокнижник по дороге в Путивль под Тулой останавливался, у кузнеца, что хозяином в этом вот доме. Нашлись доброхоты, показали, что пили они в тот день, праздновали.
Да, поняли мужики, кабы проехал Молчанов тихо, остановился и переночевал — это бы ничего, никто бы не заметил, не позавидовал. А он, дурак, погулять решил — вот внимание на себя и обратил.
— А чего праздновать было? — продолжил объяснение Изотов. — Не смерть же возлюбленного им Димитрия? Значит, они здесь воровство молчановское сообща и злоумыслили. А вот как?
— И как? — спросил Ерема. — Сказал кузнец?
— Не сказал, собака, — вздохнул Изотов. — Его уж и каленым железом жгли, и суставы выворачивали, и яйца подпалили — кричит, что не виновен. Кровью ссыт и плачет, что не знал, что тот проезжий — чернокнижник Молчанов.
— А вдруг и вправду не знал? — сказал Ерема.
— Да ты что? — округлил глаза Изотов. — Зачем же гулял? Зачем песни пел?
Пить хмельное, гулять и песни петь в непраздничный день было для Заикина и Зуева делом обычным. Было бы на что. Но спорить с хозяином не стали. В конце концов, какое им дело до какого-то кузнеца? И прав Кузьмич: если не они сейчас заберут из кузни самое ценное, то соседи уж наверняка утащат все.
И направились в кузню...

А Иванка проснулся в царском шатре и обомлел от увиденного вокруг великолепия. Словно в доме сказочном: лежит на резной походной кровати под атласным красным одеялом на пуховой подушке, над ним потолок синий, высокий, словно в церкви, кверху конусом уходит, по потолку птицы дивные златотканые да сребротканые кружат, солнце с луною светят. Голову опустил — ковер ворсистый с дивными узорами, возле постели коричневого сафьяна сапоги стоят. Прямо глянул — окованные железными полосами сундуки вдоль полотняных, вышитых узорами стен расположились, на них кувшины затейливые, ковши, ендовы, а в разрезе стены, прикрытом простой тростниковой занавеской, два рынды стоят в белых кафтанах и в белых высоких шапках, со странным оружием на плечах, какого Иванка доселе не видывал: и пищали это, вроде, и одновременно бердыши. Кафтаны рынд шкурками горностая оторочены, на груди у каждого по две золотых цепи крест накрест.
Иванка слышал, что и сам государь был когда-то в рындах у царя Ивана Васильевича. Неужто и ему, сыну разбойника Горина, будет оказана честь носить белый кафтан с белой шапкой? А почему бы и нет, если царю понравился? А ведь он это помнит: понравился. Иванка еще перед тем, как уснуть, поймал на себе ласковый взгляд государя. А у Василия Ивановича детей нет. Почему бы действительно ему не усыновить Иванку? Если понравился... Так просто в царский шатер ведь не вводят, на постель богатую не укладывают, сапог красных не подставляют. А может?.. Иванка чуть не задохнулся от догадки... Может, он — царевич? Может, он — вовсе не разбойника Горина сын, а тайно спрятанный сын царя Василия, узнанный и обласканный? Будь Иванка постарше, подумал бы, что он и есть настоящий царевич Димитрий, которого, по одним рассказам, убили в Угличе, по другим — последыш царский сам зарезался, а по третьим — выкрали Нагие и спасли от лютости Годунова. Но по возрасту не подходит Иванка к Дмитрию... Зато может быть сыном царя Федора Ивановича. Настоящим сыном, не таким, как вор Петрушка, что сидит с Болотниковым в тульском кремле и грозит захватить московский престол...
Нет, все-таки лучше быть сыном царя Василия, его наследником, чем покусителем на его престол. К тому ж, Василий Иванович, все говорят, человек умный, расчетливый, державу взял во времена смутные, когда все дела в царстве расстроенные. Ему, Иванке, с ношей такой не справиться. А отец (Иванка в мечтах уже стал называть Шуйского отцом) вот сейчас с Болотниковым расправится, порядок на Руси наведет и потом, по старости, передаст державу Иванке в руки, как передал старик Изотов хозяйство свое Прохору Кузьмичу...
Да, надо про Прохора Кузьмича не забыть, отблагодарить дворянина за доброту и ласку. В бояре надо Изотова произвести, земли выдать, подарить побольше холопов — лучше из числа пленных из войска Болотникова, там много людей работящих, мастеровых. После, как Иванка воссядет на престоле, надо будет на турок пойти, Крым под свою власть взять. Вот тогда Прохор Кузьмич будет во всем войске главным воеводой. Он дворянин умный, зазря людей гробить не станет... Впрочем, почему дворянин? К тому времени Прохор Кузьмич будет боярином...
В мечтах своих Иванка так возбудился, что заворочался в постели и привлек внимание кого-то еще находящегося в шатре и им, когда юноша, прищурив глаза, оглядывался, не замеченного.
— Проснулся? — услышал он голос ласковый, но одновременно и слегка насмешливый, но, главное, женский. — Вставай, лежебока. Весь лагерь уже на ногах, все трудятся, один ты спишь да спишь.
Иванка сел в постели, оглянулся. С той стороны шатра, что лежа он не мог видеть, стоял широкий походный стол, покрытый белой парчовой скатертью с красно-синим узором понизу. Возле стола сидела на высокой скамейке с резной спинкой одетая в простое крестьянское платье женщина лет тридцати. Волосы убраны под платок, лицо открытое, глаза большие, печальные. Глянула на рынд, сказала им:
— Выйдете. Не видите: стесняется вас.
Рынды опустили свои странные пищали-бердыши с плеч, вышли из шатра.
— Одевайся, — сказала женщина и показала Иванке на лежащую рядом с ним на маленькой скамье одежду.
То была какого-то незнакомого Иванке материала синяя с белым шитьем ферязь и меховой колпак, какой Иванка прежде видел только на головах взрослых дворян да боярских детей.
«Нет, я все-таки царевич! — подумал он. — Холопу такую шапку носить не с руки».
И, полуотвернувшись от спокойно смотрящей на него женщины, стал снимать с себя одежду и переодеваться в положенное перед ним. Когда оделся, накрутил портянки, всунул ноги в сапоги и встал, лишь тогда посмотрел наконец в ее сторону.
— Ну, как? — спросил, чувствуя, как краснеет до корней волос от ожидаемой похвалы.
— Красавец! — восхитилась женщина и, всплеснув руками, прижала раскрытые ладони к груди. — Прямо, как на иконе!
Иванка слышал, что в царских покоях бывают заморские зеркала, в которых человек может видеть себя в полный рост. Ничего подобного в шатре не было. И, конечно, не могло быть, ибо походный шатер хоть и красив, но служит не для того, чтобы в нем люди любовались собой.
— Тебя как зовут? — спросила вдруг женщина.
— Иваном, — ответил он, недоумевая в душе, как это вдруг не знают здесь царского сына.
— Изволишь сразу откушать или умоешься? — спросила женщина.
Иванка вспомнил, как накануне перелетел через голову коня и упал лицом прямо в грязь перед государем, представил, какое у него должно быть лицо сейчас, и смутился еще более.
— Умыться бы надо... — сказал, чувствуя, что стыд ожег уши.
«Почему же она меня красавцем назвала? — подумал. — Почему сказала, что как на иконе?»
Женщина пошла к второму углу — последнему из тех, что Иванка еще не видел, — и достала из сундука небольшой красной меди тазик, расписанный птицами с человеческими головами. Добыла откуда-то бронзовый кувшин с водой, полотенце. Поставила и положила это все на сундук, жестом пригласила Иванку к умыванию.
Когда Иванка умылся и сел за стол, оказалось, цари московские едят не дивные заморские блюда, а простые, крестьянские: прозрачные щи с небольшим куском мяса, черную севрюжью икру и ржаной хлеб. Еще там стояла налитая доверху квасом чара. Впрочем, решил Иванка, так и надо в походе, царь должен переносить невзгоды вровень с подданными.
— Это царский шатер? — спросил он.
— Царский, — ответила женщина с грустью в голосе, будто ей было нелестно находиться в таком месте. — Василий Иванович велел его с Черленой горки сюда перенести.
— Зачем? — спросил Иванка.
К его удивлению, женщина, которой не должны быть ведомы помыслы государя, ответила:
— Позапрошлой ночью два вора вылазку из города сделали. Через кордоны прошли и почти до шатра добрались. Тут их люди князя Туренина и изловили. Доставили к Ивану Петровичу Головину. Пытали. А нынче утром уж повесили. Сам государь изволил смотреть на казнь. Да ты там был. Что я рассказываю?
— Так это те самые? — спросил Иванка, чтобы поддержать начатый разговор.
Сейчас его меньше всего волновала судьба покусителей на царскую жизнь. Он вдруг подумал, что царского дитя не должны селить в месте, куда воры засылают лазутчиков, ибо хоть шатер и перенесли на другое место, но воры из Тулы вызнают его наверняка и пошлют сюда новых лазутчиков и убийц. Неужто он, Иванка, все-таки не Шуйского сын, а простой Рюрикович? Тогда, получается, Василий Иванович нарочно его сюда подселил. Убьют сына Ивана Федоровича здесь — а Шуйский и ни при чем. Так, что ли, получается?
— Они, они... — подтвердила его догадку женщина. — Так ни один ни имени своего не назвал, ни слова покорности Василию Ивановичу не высказал.
— А я... я зачем здесь? — не выдержал пытки неизвестностью Иванка.
— Этого я не знаю, — ответила женщина. — Думала, ты сам расскажешь. Велено было князем Турениным принять тебя спящего, уложить на той вон постели и стеречь, покуда не проснешься. А как проснешься — сообщить, что встал.
«Правильно, — подумал Иванка. — Не след черной кости догадываться о помыслах государя. Пусть счастлива будет, что смогла царевичу услужить».
Он уж наелся и смотрел на стол безразлично. Пожалуй, было бы лучше, если бы она посуду убрала.
Но женщина стала рассказывать про то, что с нынешнего дня рать московская воюет против Болотникова не так, как раньше, не приступами да людской кровью. Царь Василий в доброте своей решил победить врагов без крови. По челобитной муромского сына боярского Ивана Сумича Кровкова решил царь Василий строить в устье впадающей в Упу реки Вороньей плотину.
— Вода в Туле поднимется, — объяснила женщина, — будет и в остроге, и в городе; дворы потопит, людям станет нужда великая, сидеть они в осаде уже не смогут. Особенно, как настанут холода.
И вот теперь только малая часть войска занята тем, чтобы стрелять из пушек по городу да не выпускать из кремля воров. Остальные же рубят лес, ломают белый камень, собирают в мешки землю, мешают пополам с соломой и свозят все к Упе. Там уж два десятка мельников под руководством Кровкова вбивают сваи в илистое дно реки, строят плотину. Обещают в два месяца поднять ее и разом перекрыть.
— А почему в два месяца? — спросил Иванка. — Надо бы побыстрее. К октябрю может и снег выпасть. Люди потянутся по домам.
— Раньше, говорит Кровков, никак нельзя. Считай, на полверсты в длину должна быть плотина да в высоту саженей в двадцать. К тому ж, мешков достаточного числа нет. Землю тоже надо не простую в мешки совать, а возить из глиняных ям. Простую-то вода сразу размоет. А глина с соломой в воде что камень становится, — объяснила женщина. — Зело мудр этот Кровков.
Иванка знал Ивана Сумича. Кликали его в войске Мешком. Человек этот пришел в войско царя Василия только после того, как объявлено было государем, что можно без всякого наказания грабить дворы и дома всех тех, кто служил Болотникову да ложному царевичу Петру. Прибыл Кровков один, без ратников, хотя должен был привести с собой восемь даточных людей. Зато имел при себе конюха с телегой и несколько пустых мешков в ней. В те мешки он собирал все, что мог где найти или украсть. Если же взятое им оказывалось добром даже не болотниковца, а верного царю слуги, то вытребовать у Ивана Сумича взятое не было никакой возможности.
Так, например, в одном дворе Мешок взял рубильник для глажения одежды прямо на глазах хозяйки. На вопль ее выскочило полслободы и десятка три ратников. Иван же Сумич, нисколько не смутясь, сунул рубильник себе за пазуху и объявил, что «эта мерзкая баба хотела украсть рубильник, который привез с собой из дома».
Вечно пьяный Пашков изловчился и дал Сумичу в ухо так, что тот полетел наземь и выронил рубильник, на боку которого оказался выжженный железом петушок с курочкой и надпись: «Маша и Григорий». Хозяйку звали Марией. Все, вроде бы, ясно. Но Иван Сумич стал кричать, что это его мать звали Машей. «Тогда ты должен быть Григорьевичем, — заметил Пашков под громкий смех присутствующих. — Или мать твоя тебя нагуляла, и ты выблядок».
На следующий день Мария была объявлена тайной болотниковской доглядчицей, сообщающей осажденным о положении в московском войске. Ей заломили руки за спину и увели на допрос к Голицыну. И первый человек, который вошел после этого в дом Марии, был Кровков. Вышел он оттуда с тремя мешками...
— Хозяйственный, — сказал Иванка о Кровкове. — Государь, должно быть, богато одарил его?
— Покуда нет, — ответила женщина. — Но по войску разное болтают.
Послышались буханья из пушек. Неровная стрельба. В начале осады за такую стрельбу пушкарей карали. А вот сейчас никто, должно быть, и внимания не обратил. Надоела всем осада. Сколько людей у себя по домам жатву пропустили, сена не заготовили. Сейчас в Седовке, например, уже под зиму пашут. А четырнадцать мужиков да Иванка здесь прохлаждаются. Впрочем, не четырнадцать, а уже одиннадцать. Одного ядром каменным убило, а от Зуева с Заикиным ни семьям, ни хозяину нет проку, да и в войске лишь валяют они дурака. Как эти самые пушкари, что пуляют по Туле. Надо сказать государю, чтобы построже был с дворянскими холопами.
— А государь где? — спросил Иванка.
— На том берегу, — ответила она. — Где ж ему быть? Шатер сей для виду поставлен, чтобы злоумышленников в соблазн вводить. А государь в сельце Ивана Вельяминова, что у Вороньей, сидит...
— Ну, будет! — сердито произнес Иванка. — Вот уж воистину: у бабы язык да волос длинный, а ум короткий.
Женщина обиженно поджала губы и встала из-за стола.
«Ну и пусть обижается, — подумал Иванка. — Приедет государь — скажу, чтобы заменил ее здесь. Неровен час, и врагам про хитрость его выболтает».
Он тоже встал и потянулся. Кости сладко хрустнули. Захотелось выйти по малой нужде. Он шагнул к выходу, одернул циновку, но пищали-бердыши крест-накрест закрыли ему проход.
— Вы что? — спросил он голосом скорее удивленным, чем испуганным. — Я ж до ветру. Негоже в царском шатре ссать.
Руки с оружием не дрогнули.
— Так мне бы и сказал, — подала голос женщина. — То красный выход. А по нужде сюда иди.
Она отодвинула одну из складок в противоположной от красного входа стене, как раз между клювами двух дерущихся петушков, вытканных во всю высоту шатра, и обнаружила проем в деревянный короб.
Иванка вошел. Во всю длину короба лежали еловые и можжевеловые ветки, наполняющие помещение лесным духом, а в дальнем конце была деревянная дверь. Иванка дошел до нее, толкнул. В маленькой комнатке за дверью пол был с дыркой посередине. Тут же лежало несколько листьев лопуха, стояла бадейка с водой и мок в ней веник. Зачем?..
С мыслью о венике Иванка вернулся в шатер.
Там его ждали. Точнее, ждал. Ибо в шатре уже не было женщины, накормившей его, а около убранного стола сидел князь Туренин и внимательно рассматривал застывшего между двумя петухами Иванку.
— Проходи, — сказал князь. — Садись.
В голосе его слышалась власть и сила, с какой люди говорят с теми, кто зависим от них.
«Что это он? — подумал Иванка. — Как смеет?»
Но подчинился. Подошел и присел на краешек скамьи со спинкой.
— Нравится здесь? — спросил князь. И лицо его, хмурое, комковатое, словно и неживое даже, а сработанное из дерева либо камня, слегка оживилось от улыбки.
— Да, — ответил Иванка тихим голосом, ибо испугался этой улыбки больше, чем если бы Туренин закричал на него.
— Хочешь так жить?
Иванка пришел в ужас от мысли, что и не знает теперь, как ответить. Конечно, хочет. Но имеет ли он право на это? И почему подобное предлагают именно ему? Может, он и вправду Федора Ивановича сын? Или, того хуже, Димитрия Ивановича покойного? Иванка задрожал сильнее и промычал что-то невразумительное.
— Значит, хочешь, — ответил за него князь. — А главное, сможешь. Вон те тысячи, — мотнул головой в сторону одной из полотняных стен, — и мечтать не смеют, а к тебе удача повернулась. Государь и великий князь всея Руси на тебя глаз положил. Понял?
— Н-нет, — прошептал Иванка, силясь припомнить, говорили ли в войске, что Василий Иванович склонен к содомскому греху. И ощутил боль и разочарование, ибо вдруг в собственных глазах упал с высоты наследного царевича до положения ничтожного существа, используемого в грязном деле.
— Ты же воин, ратник? — продолжал разговор князь. — Ты крест целовал своему государю, готов умереть за него. Так ведь?..
Иванка кивнул.
— И погиб бы за Василия Ивановича, ни слова не молвив. Но государь увидел тебя и сказал: «Вот тот герой, который за подвиг свой должен получить щедрую награду».
— Я... не понимаю, — признался Иванка и встал со скамьи. — Я ничего не сделал. Какой подвиг?
— Подвиг будет, — сказал князь, и улыбка его стала уже насмешливой. — А по подвигу будет и награда. Денег получишь, пожалование земельное и дворянство. Будешь носить такой вот кафтан и такие вот сапоги. В холопы тебе отпишем человек около ста. Согласен?
Иванка обрел в пересохшем рте слюну и проглотил ее. Дворянство — это не царское достоинство, конечно, и сто душ — не сотни тысяч, но все-таки значит предложение князя то, что Иванка Горин встанет вровень с Прохором Кузьмичом и не будет смотреть на него глазами обласканного раба.
— Да... — сказал Иванка и кивнул.
— Ну, а раз согласен, то слушай...

* * *

Щедрость царская, как известно, безмерна. Не сродни, конечно, движению души холопа, делящегося последней коркой хлеба в голодный год с прохожим и нищим. Но все-таки… Шубы с царского плеча и золотые кубки остаются в памяти людской дольше куска ячменного хлеба напополам с лебедой. А зря… Хлебушек тот спас не одну сотню жизней, а злато и меховая рухлядь погубили миллионы. Вот и получается, что щедрость царская есть кара за дела греховные. Однако одаренные государями люди не сразу понимают это…

Пройти в Тулу оказалось несложно. Сложнее всего было в темноте в болото между Крапивенскими и Дедиловскими воротами деревянного кремля не врюхаться. Уж больно много туч наползло на небо с вечера. Дождь так и не пошел, а вот луну закрыл. И пришлось Иванке добираться до нужного места чуть ли не на ощупь. Подошел к Крапивинским воротам, откуда чаще всего делали вылазки воры, и потому они могли быть не заваленными изнутри землей и камнями, постучался, как в дом, сказал тихо:
— Пустите, люди добрые. Несу хлеб-еду матери.
На башне загорелся факел и полетел за спину Иванки, освещая и его самого, и тропу за ним.
— Один, вроде, — услышал оттуда же мужской голос. — И совсем малец. Может, пропустим?
— Иван Исаевич узнает — головы с нас снимет. Сказал, никого без его разрешения не впускать.
— Дяденьки, — сказал Иванка, — я и вам хлебца дам.
Мужики поговорили меж собой негромко, после скинули веревку.
— Цепляйся, — сказали. — Мы вытянем.
Иванка ухватился за конец и почти тотчас оказался наверху.
Две руки мигом ощупали юношу и мешок за его спиной.
— Маловато еды принес, — сказал один из стражников. — Впрочем, ты больше и не унесешь. А жаль...
Что-то в голосе стражника заставило Иванку насторожиться. Он осторожно снял одну лямку заплечного мешка и сделал шаг в сторону. Князь Туренин предупреждал, что за еду, что принесет Иванка в Тулу, могут и убить. Потому надо быть начеку.
Стражник резко дернул за вторую лямку, и мешок оказался а его руке.
— Вот гад! — вскричал стражник и, удерживая мешок одной рукой, второй потянулся к шее мальчика.
Но Иванка отпрыгнул, попал в люк и кубарем покатился по лестнице внутрь башни. Вскочил на ноги и, приготовившись к прыжку вниз, прислушался.
— Нехай. Пусть бежит, — услышал сверху голос.— Посмотри, что в мешке.
— А мальчишка?
— Кто его видел? Ты да я. Никому не скажем.
Иванка под хохот стражников, громко топая по лестнице, поспешил вниз...

От Крапивенских ворот, знал он, идти ему следует все время вправо. Это он хорошо запомнил, разглядывая Тулу с Черленой горки. Князь Туренин, стоя рядом, говорил:
— Смотри внимательно и запоминай. От этого зависит твоя жизнь. Идти будешь ночью, почти на ощупь. Спросят, куда идешь — не лги, говори, что к Архангельскому собору. Запомнил? К Архангельскому, не к Успенскому. Они хоть и рядом, а все же туляки Архангельский любят больше. Пройдешь через посад и двигай к каменному кремлю. Там ров вокруг крепости, мосты будут на ночь подняты. Обойди каменный кремль слева. Напротив домик будет, отсюда не виден он. Ворота открыты — туда и ступай...
Из трех дворов напротив Крапивенской башни с открытыми воротами оказался одни. Иванка проскользнул в щель между створками, пошел в сторону светящей сквозь слюдяное окошечко свечи.
Месяц из-за тучи выглянул. Осветил двор и стоящую на крыльце бабу. Из-за платка лица не видно, в остальном — баба бабой.
— Заходи, — услышал Иванка приглушенный женский шепот.
В дом вошла она первой, он — следом. В светлице сидел седовласый мужчина с изуродованным шрамами лицом, одетый в парчовый кафтан, бывший, по всему видно, еще недавно новым и богатым, а сейчас в подоле потрепанный и изрядно испачканный, с множеством прорех, из коих не все заштопаны. Ноги в коротких онучах и порядком изношенных, потертых лыковых лаптях.
— Он? — спросил мужчина бабу.
Та взяла свечу и поднесла к лицу мальчика. Иванка узнал в ней ту самую женщину, что кормила его в царском шатре щами и икрой.
— Он, — сказала. — Тезка твой.
— Ну, что ж, — кивнул мужчина. — Будем знакомы. Фуников я. Слыхал?
— Нет, — ответил Иванка.
— Дожили... — вздохнул Фуников. — Раньше на Туле меня всякая собака знала. Мы с братом по двору осадному в городе имели да по двору за городом. И село Рождественское, что на Серебрянке, нам принадлежит. Не слыхал, говоришь?
— Нет, — сказал Иванка. — Я при Туле только Ямскую слободу знаю. А сам я из Седовки. Есть такая.
— Есть, — кивнул Фуников. — Деревенька Кузьмы Истомина. Ты сын ему?
— Внук, — солгал, не моргнув глазом, Иванка. — Прохора Кузьмича сын. А дедушка умер. Четыре года как.
— Да, — согласно кивнул головой Фуников. — Сейчас все мрут. Кто на земле жить останется после такой заварухи?.. Ну, да ладно. Утро вечера мудренее. Спать ложись, — указал на полать в углу. — Тут будет твое место. Если кто ввалится и будет спрашивать, кто ты, отвечай: «Елецкий я», — и объяснил: — Дом, где из елецкого полка люди стояли, на днях сгорел, спасшиеся от огня по разным домам разбрелись.
Иванке вдруг подумалось, что соглашаться с Фуниковым не стоит. Спросят еще что-нибудь про Елец — а он и не знает даже, где он. Лучше правду сказать, да неполную.
— Нет, — сказал Иванка. — Пусть буду я Гориным Иваном из Ямской слободы.
— Гориным? — переспросил Фуников. — Известная фамилия. Разбойник, говорят, был отчаянный.
— Не знаю, — покачал головой Иванка, помнящий отца смутно и представляющий его скорее слабовольным и слабохарактерным, чем отчаянным. — У нас в Седовке его жена с сыном живут. А что Горин разбойником был — это хорошо: вор вору всегда руку подаст.
Фуников довольно засмеялся и хлопнул ладонью по столу:
— Ну, ты и голова! Ложись спать.
Иванка лег на полать, закрыл глаза.
Сон не шел... В голову лезли мысли о том, что царевичем быть все-таки лучше, чем лазутчиком царским в стане воров, что Прохор Кузьмич не знает теперь, где есть Иванка, и может подумать, что он сбежал домой. А еще думалось о женщине из царского шатра, оказавшейся внутри осажденной Тулы. Кто она такая? Почему здесь? Как прошла в город? И спать почему легла не с Фуниковым, а одна? И тут же другой вопрос: знает ли государь, какое дело поручено Иванке? Должен знать... Ведь сам повелел отправить его в свой шатер. А может, и не знает... Может, Иванке это все приснилось...
Вспомнился вид реки Упы с городом Тулой. Стоял Иванка с князем Турениным на самой вершине Черленой горки — округлого длинного кряжа между рекой Талицей и дорогой на Алексин. Смотрел больше не на Тулу, видную сверху, как на ладони, со всеми ее церквями, прокопченными домишками, несколькими белокаменными воеводскими палатами, двумя поясами крепостных стен, а на дальнюю от реки сторону — туда, где человечий муравейник возился вдоль топкого устья Вороньей, носил бревна, вбивал их в ил, перекладывал камнями и мешками.
Было тогда интересно подсматривать за тем, что его не касалось, наблюдать за работой многих тысяч людей и чередой сотен подвод, везущих к зачинающейся плотине камни и землю. Сейчас подумалось о том, что плотина таким образом будет достроена лишь до самой воды. А дальше как? Как обуздать стремнину? Река хоть и тишайшая, а все-таки река. Неужто по всей глубине станут камни класть до тех пор, пока доверху не насыпят?.. Нет, так строить не должно. Вода сквозь щели меж камней просочится и в русле не поднимется. Государь такое должен понимать.
И зачем царю плотина, если у него Иванка есть? Для отвода глаз, должно быть. Пусть все думают, что плотиной той решил государь воров победить. И войско московское становится при деле. Ибо от долгого безделья и ожидания в головах людских мякины увеличивается. Мало что вино без уёму жрут, так еще и о долге забывают, начинают по семьям да по домам скучать. А строительство — оно всех сплачивает. У каждого дело появляется, каждый знает, от чего он устал, что за забота его завтра ждет. И понимает, что работа — это не бой, не риск своей головушкой, простой работы бояться нечего. Всяк при этом государя за милость и доброту хвалит. Так что правильно Василий Иванович рассудил: пусть ратники плотину строят, а Иванка свое дело незаметно совершит...
И снился Иванке царский поезд. Сам он верхом на белом коне, весь в белом, как рында, с жезлом в руке. Люди вокруг грязные, неухоженные, израненные и поуродованные, смотрят на него с обожанием, кричат приветственное...
И уж царского поезда нет. И людей нет. Он скачет один. И конь под ним не белый, а какой-то серый, в белых яблоках... А может, и гнедой. Смотреть на него некогда. Мчится конь, несется, расстилаясь у земли. А кругом пыль, дым, вонь...
И нет уж ни дороги, ни пыли. Лишь только мрак да тишина вокруг, ни солнца, ни воздуха...
Проснулся Иванка. Скинул улегшуюся прямо на лицо ему кошку. Сердце бьется сильно, в руках колотье. Вдруг услышал:
— Вот так вот и терплю. Было бы жрать чего — в два дня бы зажило. А с голодухи только гнию да гнию.
Говорил лежащий животом на лавке с задранной до затылка рубахой и с приспущенными портами Фуников. А таинственная женщина куском тряпицы протирала ему исполосованную до кровяных рубцов спину. Свет утренней зари, проникая в приоткрытое оконце, падал как раз на них, оставляя остальные углы избы в тени. Дворянин постанывал и жмурился, а она занята вытиранием сукровицы да гноя. Не обратили внимание на стук лап спрыгнувшей с лица Иванки кошки. Говорили спокойно, словно одни в избе.
— Не с голодухи это, — сказала женщина. — А с недоедания. Полной голодовкой лечиться можно. А ты всякую дрянь глодаешь. Мочало давеча жевал... Не вертись! Видела я липу. Чего бы она была такая ободранная?
— Может, из соседей кто? — ничуть не смутился Фуников. — Нынче хлеба в Туле не достать. Посчитай, двадцать тысяч одних ратников с Болотниковым да Телятьевским пришли. Да с царевичем ложным тысячи две-три оставалось. Да бабы их с ребятишками. Тысяч до сорока будет оглоедов. Многовато для одной Тулы... — сморщился и зашевелил плечами. — Вот здесь, вот здесь... Самая болючая зараза...
— Мыться надо чаще, — сказала без тени сочувствия женщина. — Или конопляным маслом протирать. Мушиные яйца здесь.
— Ну, гад, как на лошади! — почему-то восхищенно произнес Фуников. — Я, знаешь, за плохое обращение со скотом холопов своих шибко наказывал. А уж за такое обращение с собой накажу вдесятеро.
— Грозись, грозись... — согласно произнесла женщина и макнула тряпицу в глиняную плошку под ногами. По избе распространился запах конопляного масла.
— А если вправду сегодня казаки придут? Донес уж кто? Или не решились?
— Так я же и донес, — сказал Фуников. — Кто ж еще?.. — и простонал с наслаждением в голосе. — Хорошо! Смажь еще в том месте.
— Жирным не будешь? — услышал в ответ. — Сейчас придут — а у меня масла плошка целая.
Но протирать спину ему продолжила.
— Ничего, — спокойно объяснил Фуников. — Я им сказал, что ты здесь живешь, а сама то и дело за стену бегаешь: хлеб достаешь, мол, сало, муку.
— Да ты что? — вскинулась женщина и с размаху ударила концом тряпицы по спине Фуникова. — Они же меня, как тебя!
— Ништяк... — прокряхтел он довольно. — Стегани еще разок.
Она стеганула.
— Хорошо, — произнес дворянин и стал слезать со скамьи на пол. — Бить они тебя не станут. И в узилище, как меня, не бросят. Им ты нужна, чтобы ихнему царевичу показать. Очень им интересно знать, что там за стеною делается... Так вот, тебя должны сперва к царевичу повести. Он до бабьего тела великий охотник. А ты — такая дебелая, справная, кровь с молоком... А если какая заминка случится, то ты так и скажи: «Желаю самому государю Петру Федоровичу сказать про то, чего другим знать не ведомо». Тогда тебя и сведут...
«Вот оно что! — понял Иванка. — Баба эта, значит, как и я, сюда князем Турениным заслана! Только мне сказано к Болотникову попасть, а ей — к самозваному царевичу».
Фуников поднялся на ноги, подтянул порты, распрямился, отчего рубаха у него вывалилась из-под шеи и упала грязными складками вниз.
— Скажи царевичу, что будто бы у тебя знакомая баба есть из поварни царской. Та, мол, сказала, будто государь сильно сокрушался по поводу царевича Петра. Желает, скажи, Василий Иванович мировую иметь с царевичем и не спорить с ним о престоле. Пусть, сказал, Собор всей земли русской решает, кому царствовать: Шуйским ли, Рюриковичам ли. Ибо доподлинно стало известно царю, что у Федора Ивановича действительно был сын, которого расторопная нянька уберегла от рук Годунова. А нянька та, скажи, была из Мурома, звалась в девичестве Коровиной.
— Да знаю я, знаю, — сказала женщина, убирая тряпицы и плошку с маслом за печь. — Князь мне это раз десять говорил.
— А ты слушай еще, — упорствовал Фуников. — Не спутай ничего. И лишнего не болтай. Главное твое дело — сомнения в голову самозванца заложить. Пусть думает, что его царь не только помилует, но и возвеличит. А что с прочими сделает — и не царевича уж забота...
— Так это если царевич поверит, что он и впрямь царской крови, — покачала головой женщина. — Он-то сам знает, что он Коровин. А если царь Василий считает, что Коровин это тайный сын Федора Ивановича, то...
— Не наше с тобой дело думать за государя, — оборвал ее Фуников. — Лучше завязки распусти. Пусть грудь ярче выглядит.
Со стороны двора послышался шум.
— Они! — радостно воскликнул Фуников. — Идут!
Дверь распахнулась — и на пороге возникла фигура широкоплечего, но мелкорослого ярко-рыжего мужика, за спиной которого были видны две лохматых головы. Иванка покрепче закрыл глаза и подумал: «Ну вот, началась служба царская!»
Рыжий повел носом, отчего во рту его возник прощелок с двумя зубами, сделавшими его похожим на хомяка, глубоко вздохнул, сказал:
— Маслом пахнет. Конопляным... — и закончил с чувством: — Сволота!
После этого шагнул к запечью, нашел плошку с маслом, залпом отхлебнул прямо через край.
— Жиреете, сволочи? — продолжил, передавая плошку вошедшим следом. — Дети в городе с голоду пухнут. Иван Исаевич коров забивать запретил, чтобы у мальцов молоко было. А вы тут масло прячете.
Оба напарника рыжего — один чернявый, с изрытым оспинами лицом, редкобородый, в добротной ферязи с чужого плеча и старых стоптанных сапогах, второй седой и крючконосый, с черной, как смоль, бородой, в новых, явно великоватых для него сапогах и в старом латанном зипуне — по очереди совали пальцы в плошку, скребли в ней и, вынув, обсасывали. Лица их были сосредоточены, рыжего они не слушали.
— Ну, показывайте, чего у вас есть? — потребовал рыжий и сам, взяв ухват, принялся шурудить в печи.
Не нашел — стал искать, что спрятано в поддувале.
Масло в чашке кончилось. Носатый, осмотрев ее, сунул себе за пазуху. Пошел лазать по сундукам.
— И что? — спросил он у рыжего густым, как у дьякона, басом. — Нету?
— Блин горелый! — выругался рыжий. — Тараканы одни. Печь сто лет не топили.
Фуников, стоящий все время у печи, ухмыляясь, спросил:
— Чем топить? Дрова уперли.
— Поговори мне, — косо глянул в его сторону рыжий. — Уперли у него... — и опять повел носом. — На постое у тебя кто?
— Нет никого.
— Как никого? — удивился носатый. — У всех стоят, а у тебя никого?
— Дед здесь жил. От лихоманки дней десять как преставился, — объяснил Фуников. — А с ним еще семнадцать человек. Слыхали?
— Во бля-а! — протянул растерянно рыжий и отшагнул к двери.
Напарники его, уже осмотревшие два пустых сундука у стен, поспешили за рыжим следом. Носатый вытащил из-за пазухи плошку, бросил ее на пол. От звука лопнувшей каленой глины кошка, задрав хвост трубой, кинулась под полати.
— А мы вот живем, — продолжил Фуников. — Бог покуда сберег.
— Сберег, да не оберег, — оскалил оба зуба рыжий. — Бабу твою на правеж звать велено.
— Не моя она, — пожал плечами Фуников. — Пустой дом, вот и приютились втроем.
— Втроем? — переспросил рыжий и пошарил глазами по избе. — А где?.. Кто?..
— А вон — малец, — кивнул Фуников в сторону полати с Иванкой.
— Малец? — не поверил рыжий и, не отходя от двери, приказал: — А ну покажь!
Фуников подошел к Иванке, скинул с него рогожку.
— Вставай, Иван, — сказал. — Гости пришли.
Иванка часто, будто спросонья, заморгал и, глядя мимо всех, спросил:
— Гости? Сюда?
Он сел, спустив ноги с полати, протер кулаками глаза, зевнул, потянулся, посмотрел в сторону двери.
— Вы здесь будете жить? — спросил сквозь зевок и перекрестил рот. — Заходите. Места много.
Рыжий нахмурился:
— Лет сколько?.. — спросил. — Ты! С тобой говорят.
— Двенадцать, — соврал, не моргнув глазом, Иванка. — Да заходите вы, мужики. Раньше здесь семнадцать человек вмещалось. И масло осталось. Конопляное!
Напоминание о масле заставило рыжего побледнеть и выскочить из дома вон. Напарники его — следом.
Иванка добыл из постели скинутые во сне порты, влез в них, принялся наматывать на ноги онучи.
— Ты пальцы в рот сунь, — слышалось со двора. — Глубже... Глубже...
Закрепив конец одного онуча, принялся Иванка за второй. Фуников с женщиной молча следили за ним. Наступила та напряженная тишина, которая случается, если сразу несколько людей вдруг почувствуют страх, а не смеют его высказать. Со двора доносились натужные звуки.
— Эй, там! — услышали они бас носатого. — Баба пускай выходит.
Женщина побледнела, осталась сидеть на скамье, вцепившись в нее побелевшими от напряжения пальцами.
— Нет! — чуть слышно прошептала она разом полиловевшими губами и замотала головой.
— Она не хочет! — крикнул Иванка в окно. — Боится!
— Выходи, гадина! — услышали в доме злобный голос рыжего. — А то подожжем.
«Не подожгут, — подумал Иванка. — Еще бы им в осаде пожара не хватало». Но крикнул:
— Вы что, дяденьки? Заходите. Она вам здесь даст.
— Ты, дурак, молчи! — взъярился рыжий. — Пусть выйдет.
— Нет! — взвизгнула женщина. — Не выйду!
— Да что с ней говорить? — прогудел носатый. — Давай-ка огня.
Фуников ухватил женщину за плечи и попытался оторвать от скамьи. Баба упала на пол. Лежа на животе, выгнулась, закричала.
— Иди, — приказал Фуников голосом спокойным и властным.
Тут в окно влетело что-то дымящееся и шлепнулось прямо под ноги Фуникова. Дворянин от неожиданности выпустил бабу. Следом влетело еще что-то и, упав на стол, принялось тоже дымить, заполняя гарью и вонью всю избу.
«Пакля! — догадался Иванка. — Дымит, стервь, да не горит... — и вдруг подумал: — А если вспыхнет?»
Он бросился к столу и вышвырнул паклю в окно.
— Что, не нравится? — закричали со двора. — Выводи бабу! Иначе снаружи подожжем.
Фуников с Иванкой подошли к женщине и, оторвав разом обмякшее тело от пола, выпихнули ее сначала в сени, потом на крыльцо.
— Вот она, — сказал Фуников. — Забирайте.
Мужчина и мальчик отпустили женщину, и та, едва держась на ослабевших ногах, пошла вниз по ступеням навстречу рыжему. Тот довольно загоготал и сунул руку между ее ног. Женщина взвизгнула.
— Держись, — сказал рыжий. — Не падай. К царевичу, чай, пойдешь. Ему такие по нраву.
Иванка сбежал с крыльца, сказал:
— Отведите меня к Болотникову.
Рыжий от удивления даже руку убрал от тела женского.
— Да ты, малец, совсем дурак, — сказал он скорее удивленно, чем сердито. — Кто ж тебя до Болотникова допустит? У него сейчас забот...
— Погоди, — перебил рыжего третий, дотоле все время молчавший. —Кто ты? — спросил Иванку.
— Горин, — ответил мальчик. — Иван, Еремеев сын. Тутошний я, из Ямской слободы.
Тот, третий, внимательно всмотрелся в вышедшего на солнце Иванку, сказал:
— Похож... — и спросил: — Зачем тебе Болотников?
— Из Стародуба я, — сказал Иванка. — Догадываешься, зачем?

Весной в Стародубе, городе на русско-польском пограничье, объявился человек с именем Димитрий. Был он будто бы тем самым царем, которого прошлым летом убили по приказу Шуйского, тогда еще боярина. Димитрий Стародубский заявил, что убили вовсе не царя, а человека, совсем на него не похожего, потому лицо ложного царя обезобразили и уже в таком виде выставили народу. А он — царь настоящий. В ту летнюю ночь, продолжал рассказ новоявленный Димитрий, он спасся от Шуйских, ушел в польский Самбор, в замок своего тестя. По дороге сильно захворал, и вот теперь, выздоровев, собрал войско из польских да русских охочих людей, перешел границу и вступил на русскую землю с намерением воевать своего бывшего боярина Василия Шуйского.
Северщина, коей прежний Димитрий-царь дал освобождение от податей на десять лет, самозванца приняла сразу и повалила на службу к нему многими семьями. С ними вместе пришли на службу новоявленному Димитрию казаки с Дона и с Сечи.
Из Стародуба, где воровской царь объявил о себе, войско пошло через Трубчевск на Карачев. Пограбив город, направились на Козельск. Козельска не взяли и вернулись в Карачев. Оттуда, одни говорят, Димитрий пошел на Путивль, другие — на Орел...
Все это рассказал Иванке князь Туренин. А потом, чтобы проверить память мальчика, заставил дважды пересказать ему. Про остальное, известное о новом самозванце, глава Тайного Приказа говорить мальчишке не стал.
— Главное, — сказал он, — ты должен донести до ума Болотникова, что истинный царь Димитрий действительно жив, и что Иван Исаевич действительно его главный воевода.
— А зачем? — спросил Иванка простодушно.
— Много будешь знать — скоро состаришься, — услышал в ответ. — Вот тебе свитка, — продолжил князь, подавая ему скомканный кусок материи. — В ней внизу изнутри пришит карман. В кармане лежит письмо. Его и передашь Болотникову. А будет спрашивать — а спрашивать он будет обязательно — скажи, что свитку тебе дал сам государь Димитрий Иванович. Скажи, что люб ему Болотников, что помнит он его по встрече в Самборе. И еще скажи, что службой Ивана Исаевича царь Димитрий доволен и верит, что встретится со своим главным воеводой, когда приведет свое войско воеводе в поддержку.
—Ты, князь, меня изменщиком царю Василию Ивановичу сделать хочешь? — поразился Иванка. — Нет на то моего согласия. Не пойду я.
Князь рассмеялся:
— Молод ты, дурашка, — сказал после ласково. —Хитрости не разумеешь. От того-то и шлю тебя с письмом и с делом этим. Старый ратник сразу в подозрение попадет, а такой, как ты, и у стражи, и у Болотникова веру вызовут. Сделаешь — и будешь хорошо вознагражден. А в чем тут замысел царский — не тебе знать. Кто меньше знает, тот дольше живет. Слыхал про такое?
Князь улыбался ласково, но Иванка, как и всякий ратник московский, знал, что Туренин самолично не раз уже вырезал плети из спин мучимых им болотниковцев. И мальчик, зябко поведя плечами, кивнул.
А еще рассказал Иванке князь, кто есть воевода в каком из городов Северщины, как выглядит этот самый город Стародуб, кто из жителей там человек известный. Сказал, что при вшитом в свитку письме есть печать действительного Димитрия Ивановича — того, убитого, — и что в письме том сказано, будто Димитрий Иванович ждет сведений о положении дел у Болотникова, дабы решить, с какой стороны лучше ударить по Москве: через Торжок и Тверь или через Тулу и Серпухов.
— Потому ты от Стародуба очень долго добирался, — объяснил князь, — что по дороге лихоманка с тобой приключилась. Расскажешь, что ратники князя Одоевского поймали тебя да в холопы своему хозяину записали, аж в Погорелое городище увезли. Покуда сбежал да до Тулы шел, Болотников в осаде оказался. И еще... — сделал строгие глаза и поднял вверх палец. — Скажи, что было вас пять гонцов от Димитрия Ивановича. Спроси, дошел ли кто еще, кроме тебя. Обязательно спроси.
Много чего важного и полезного сообщил Иванке князь Туренин. Не сказал только, что печать Димитрия Ивановича, царя московского, оттиснутая на сургуче при письме, оттого настоящая, что князь сам ее стянул во время мятежа против первого Димитрия. А как в Думе спохватились, Туренин тайком сообщил о своем проступке боярину Василию Шуйскому, еще царем не избранному. Василий Иванович велел печать спрятать и никому про нее не рассказывать. А как узнал Василий Иванович, что бывший царев чернокнижник Михайло Молчанов с двумя конями из царской конюшни сбежал, то велел объявить прилюдно, что злодей унес и печать державы московской. Тут же велел изготовить новую печать, отличную от прежней и размерами, и формой. А Туренину велел: «Прибереги старую печать-то. Пригодится». И вот нежданно пригодилась...

Болотников лишь мельком проглядел письмо. Пощупал слегка раскрошившийся воск с печатью и передал крепкотелому, но узкоплечему человеку.
— Глянь, князь, — сказал. — Еще одно.
«Телятьевский? — подумал Иванка. — Или Шаховской? Кто здесь еще князь?»
Но в сторону человека, внимательно вчитывающегося в письмо, не смотрел, разглядывал Болотникова. Вот человек, о котором он так много слышал, которого представлял великаном с чудовищным лицом, злодеем с руками по локоть в крови и выступающими из щели рта зубами.
Нет. Обычный человек. Даже чересчур обычный. Тоже, небось, когда ему страшно, дрожит до самых поджилок, а когда приспичит, несется за ближайший куст, как заяц. Роста, можно сказать, среднего, лицом небросок, хотя и не скажешь, что некрасив. Кафтанишко простой, даже материи недорогой, хотя и добротной. Сидит ладно. Сапоги стоптаны вправо оба. Чудно... В Седовке старик один есть, у него тоже лапти вправо всегда стаптываются. Оттого, говорят, что правой рукой ему сподручней работать, чем даже двумя. Он и косой одной рукой управляется на лугах. Болотников, что ли, тоже? И лет воеводе, как видно, не шибко много. Хоть и голова с сединой...
Болотников меж тем тоже внимательно рассматривал Иванку. Видел перед собой низкорослого, но крепкого паренька, которому можно было дать одновременно и одиннадцать, и тринадцать лет. Лицо недоеданием не измождено, кожа загорелая, руки мозолистые, привыкшие к работе, взгляд не по годам умный.
— Сколько лет тебе? — спросил Болотников.
— Двенадцать, — вторично соврал Иванка, понимая, что на больший срок умалять ему возраст глупо.
— А звать как?
— Иваном.
Разговор велся на площадке Наугольных ворот деревянного кремля, откуда Болотников с князем и еще тремя людьми смотрели поочередно в длинную бронзовую трубу в сторону того места, где по приказу Шуйского строили плотину. Места на башне для них и для Иванки с приведшим его стражником да для пушки с горкой ядер было маловато, стояли вплотную друг к другу. Будь у Иванки нож, он бы мог пырнуть воровского вождя, и осада бы кончилась. Но ножа не было. Приходилось смотреть на взрослых снизу вверх и отвечать на вопросы.
Князь опустил бумагу и сказал:
— Слово в слово написано, — после обернулся к Иванке и спросил: — Откуда у тебя это?
— Сам государь дал, Димитрий Иванович, — сказал Иванка.
Говорить, глядя снизу, оказалось удобнее: ложь звучала вполне правдоподобно.
— На словах велел что-нибудь передать?
— Велел, князь, — кивнул Иванка. — Но только сказал, чтобы мы с Иваном Исаевичем одни были. И еще с князем Шаховским, если он будет.
Болотников приказал:
— Оставьте нас одних.
Все, кроме него с Иванкой и того человека, что называл вождь воров князем, подошли к дыре в полу башни и стали по очереди спускаться. Иванка понял, что князь этот — Шаховской. Вот по имени-отчеству забыл. Их несколько, рассказывал князь Туренин, этих Шаховских. Одни — за царя Василия, другие — сами по себе. А еще есть князь Шаховской, который в Путивле воеводой был, он всей нынешней крови зачинщик. Во-первых, приютил пресловутого Молчанова; во-вторых, объявил по всей Северщине, будто бы Димитрий-царь жив остался; в-третьих, Болотникова признал главным воеводой войска воровского, сам стал называться главой Боярской Думы при Димитрии-царе; в-четвертых, ложного Петра во всеуслышание признал как царевича настоящего и дал ему в главные воеводы князя Телятьевского. Прежние цари казнили таких князей смертью лютою. А этого, знал Иванка, царь Василий называет овечкой заблудшей, а тех, кто говорит про Шаховского дурно, обрывает, запрещает имя его чернить. Странно все это Иванке, непонятно. Да и как познать разумение государево? Не крестьянского это ума-разума...
Но вот последняя шапка исчезла в дыре под ногами. Болотников сам захлопнул крышку, отошел к пушке и велел:
— Говори теперь. Не бойся ничего.
— Да я уж свое отбоялся, главный воевода, — начал рассказ Иванка. — Третий месяц, считай, до тебя иду. И в полоне был, и в холопы был продан, и бежал. Всяко было. Когда из Стародуба выходил — говорили, что ты из Калуги с боем вырвался, рать московскую разбил. А в пути узнал, что тебя царь опять побил, в Туле осадил. Долго вокруг блуждал, пока не нашел способа сюда пройти.
— Ясно, — сказал Болотников. — Это тебя через Крапивенские ворота пропустили? Ловко ты их со снедью обмишулил.
— Меня, главный воевода, — склонил Иванка голову. — Только ведь без снеди той я бы не прошел, письма бы не донес. А так — и волю государя исполнил, и жив остался.
Болотников с Шаховским переглянулись.
— Ты один был с таким письмом? — спросил Шаховской. — Одного тебя послал государь?
— Пятеро нас было. Всех собрал государь вместе, всем одно и то же сказал. Потому как тревожно сейчас на Руси, не все могут до Болотникова добраться.
— И у всех письма одинаковые?
— Государь говорил, что в письмах сказано о деле одинаково. А вот как — не знаю.
— На словах он вам всем одно говорил?
Иванка понял, что этот вопрос решающий. Скажет он сейчас впопад — поверят ему во всем и до конца, ошибется — сразу признают за лазутчика. Князь Туренин почему-то не продумал подобного вопроса и ничего путного не подсказал.
— Всем сразу — одно, — кивнул юноша. — Потом двоих отдельно вызывал, с ними долго беседовал. А я — самый младший, мне много не доверил.
По лицам собеседников понял, что сказано им хорошо, подозрений не вызывает.
— Помнишь тех двоих? — спросил Болотников. — Опиши нам их.
Вот о вопросе этом князь Туренин догадался, предупредил Иванку. И мальчик ответил:
— Всех четверых помню... — и продолжил, описывая людей точно в том порядке, в каком ему было сказано. — Один — чернявый, лет двадцати пяти, со шрамом у правого глаза. Высокий он — во!.. Второй — лет тридцати, а борода почти не растет, кустиками такими... Третий тоже лет тридцати... Какой-то никакой... Я его, если встречу, и не узнаю даже. Государь его Елизарием называл и говорил, что на него больше всего надеется. Четвертый — горбун. Елизарий еще сказал, что нельзя такого заметного посылать. А государь рассмеялся и сказал, что Русь убогих любит, потому горбатый там пролезет, где и прямой не протиснется... И ты, Иван, сказал он, тем хорош, что никто из царских соглядатаев не воспримет тебя за гонца царского, мал слишком...
— Так, говоришь, горбатый? — спросил внимательно слушающий Иванку Шаховской. — И большой горб?
— Да как сказать?.. — пожал плечами Иванка. — Горб как горб. Я в горбах не разбираюсь... Да, вспомнил! — сказал он, радуясь, что так удачно может закончить подготовленный рассказ. — Рука у него была скорченная. Он клюку рукой держал, а казалось, обнимает ею. Крученная была рука.
Болотников с Шаховским опять переглянулись.
Да, понял Иванка, князь Туренин знал, про что говорил, было, значит, у Болотникова такое же письмо, был у него горбун, была у того рука кривая. Только бы этого горбуна не оказалось поблизости, чтобы не заставил Болотников их признавать друг друга. Он-то признает теперь горбуна. А тот? Ему Иванку никак не узнать.
— Хороший был горб у криворукого, — сказал тут Болотников. — Только не настоящий. В горбу том точно такое письмо лежало, как у тебя. Но не дошел он живым к нам. Потому и удивились мы, когда сказал ты, что сумел и письмо донести, и живым остаться. Убили горбуна.
— Убили? — искренне опечалился Иванка, подумав, что такова судьба всякого лазутчика, и его, стало быть. — Как?
— По полю, дурак, бежал к нам... Ему в горб три стрелы вонзилось, а он и не покачнулся. Бежит, кричит: «Не стреляйте! У меня дело к государю!» Какой государь для него государь? Сзади из пищали кто-то прицелился и достал. Прямо у ворот Троицких лег горбун, голову напрочь снесло. На стене люди стоят, переживают. А потом один и говорит: «Как это он со стрелами в спине так шибко бежал? Что у него в том горбу, не тело?» Ночью втянули в ворота труп — а в горбу бумага… Такая же.
— Глупо как... — глухо произнес Иванка, холодея при мысли, что князь Татев так спокойно подставил своего же лазутчика под пищальную пулю. — Пройти столько верст, а погибнуть под воротами.
— Так оно часто бывает, — сказал Шаховской. — Делает человек дело, делает, а как конец подходит — он и срывается: то запьет, а то и голову в веревку сунет.
— Государь и с ним отдельно говорил? — спросил Болотников.
— Да. С ним и с Елизарием.
— Жаль... Скажи тогда, что государь вам всем говорил, что сам знаешь.
— Государь велел сказать на словах, что то, о чем писано в письме его, — писано для войска твоего. Чтобы знали все, что выполняешь ты волю Димитрия Ивановича, идя на изменника Шуйского. Но словами нам было велено передать, что государь недоволен твоей службой. Почему ты признал над собой самозваного царевича Петра? Как смел стать воеводой у холопа, когда тебе власть над войском доверил сам царь московский? Изменщик ты роду царскому, и государь грозит поговорить с тобой строго. Покуда же велит тебе владеть войском от его имени, а не от имени ложного Петра Федоровича. А царевича того обманного велел засадить в цепи и держать до своего прибытия. Князю Шаховскому велено государем быть вторым воеводой. А Телятьевского, изменившего государю с первого дня, велено казнить немедля.
— Это все? — спросил Болотников, глядя угрюмо на мальчика. — Больше он ничего не говорил?
— Нет, главный воевода. При мне — нет... — и тут же, боясь, что больше такой возможности у него не будет, спросил: — А что это у тебя, главный воевода? Что за штука?
Болотников улыбнулся.
— Дальнозорная труба это, — сказал с гордостью в голосе. — Хочешь посмотреть?
Иванка кивнул. Болотников протянул ему трубу, показал в один из ее торцов:
— Сюда смотри...
Иванка глянул и ахнул: люди, казавшиеся мурашами, плохо различимые вдали, возящиеся возле устья реки Вороньей в прибрежных топях, стали большими и такими близкими, что окликни их — и они обернутся. Даже лица ратников были видны. Хоть и размыты, и друг на друга похожи, а все-таки видны. Это было так чудесно, что Иванка не испугался даже, а восхитился:
— Вот здорово-то как!
— Еще бы не здорово, — согласился Болотников. — Я эту штуку из самой Италии привез.
По голосу слышалось, что он доволен, что его труба понравилась Иванке, не испугался тот, не стал докучать ненужными вопросами, просто восхитился и вернул трубу.
— Итак, говоришь, государь велел мне Телятьевского с царевичем в цепи заковать, а самому над войском начало взять?
— Нет, — ответил Иванка. — Царевича ложного в цепи заковать, а Телятьевского казнить немедля.
Болотников перевел взгляд на Шаховского:
— Ну, что скажешь, князь?
Шаховской пожал плечами.
— Не верю я мальцу. Что говорит он — выгодно царю Шуйскому, а не Димитрию Ивановичу. Рассорить нас хотят, противопоставить друг другу, — обернулся к Иванке: — Так ты, говоришь, два месяца сюда шел?
— Шестьдесят семь дней, — сказал Иванка.
— А звать тебя как?
— Я ж говорил: Иваном. Отец мой — Еремей Горин. Его тут многие знают.
— А Миша Горин тебе кто? — спросил Болотников.
— Миша? — не сразу понял Иванка. — Миша! Может, брат?.. Он здесь?
Болотников подошел к внутренней части башни и, наклонившись, крикнул:
— Найти Мишу Горина — и сюда. Немедля.
Иванка заволновался: «Брат! Мишка! Неужто?»
Болотников обернулся к Шаховскому и спросил, словно забыв о присутствии Иванки:
— Ну, положим, царевич вправду ложный. Его терские казаки выбрали еще при Димитрии-царе. Но Димитрий этот, вновь воскресший, истинный? Ты-то его тоже видел, от тебя он в Самбор приехал. А?
— Что ты хочешь от меня, Иван Исаевич? — сказал в ответ князь. — Хочешь, чтобы я уверил тебя в истинности его? Сам уж сомневаешься? Ты в Самборе кого видел? Кто тебе власть над войском дал?
— Я того Димитрия не на престоле видел, а в замке Мнишека. Мне сказали, что он царь. Я пятнадцать лет по чужбинам скитался. Русский язык чуть не забыл, лица русского не видел. Мне всякая русская харя царской тогда казалась. А ты? Ты князь, ты с тремя царями за одним столом сиживал, говорил с ними. Ты и настоящего Димитрия знал. Тот, вновь воскресший, истинным был Димитрием?
Голос Болотникова звенел. Слышались в нем боль, гнев, разочарование. Так говорит человек, доведенный до крайнего предела. Еще чуть-чуть, и он сорвется, закричит по-звериному, бросится на собеседника с кулаками, с желанием убить.
Шаховской усмехнулся и сказал усталым и даже безразличным голосом:
— Вот и нас перессорило письмо. Два мы получили. А как получим пять — совсем горло друг другу перегрызем...
Он взял печать на принесенном Иванкой письме и поднес к глазам близко-близко. А Болотников тем временем зажмурился и крепко сжал кулаки опущенных вдоль тела рук. Губы его при этом что-то шептали. Может, и молитву.
— Царская печать, — сказал вдруг Шаховской, и Болотников открыл глаза. — Та самая, что у Димитрия Ивановича на Москве была. Только откуда она в Стародубе? Когда он у меня в Путивле был, никакой печати у него не было. Я бы знал.
— И Молчанова с ним не было? — спросил Болотников.
— Нет, Молчанова не было. Заруцкий был.
— Ну, конечно, — согласился Болотников. — Где обойдется без Заруцкого?
— Так ты же сам прибыл в Путивль с Заруцким.
— И сам послал его два месяца назад за царем в Самбор, — согласился Болотников. — Только к тому времени Димитрий Иванович уже объявился. В Стародубе. Так, Иван?
Иванка вздрогнул. По правде сказать, к разговору воровских вождей он прислушивался в пол-уха. Мысли вертелись вокруг ожидаемой встречи с братом: каков он, узнает ли его, почему Миша с ворами?..
— Да, — кивнул он. — В Стародубе. Но прежде был в Поповой горе, а еще раньше — в Пропойске.
— А Заруцкого там не видел? — спросил Болотников.
Про Заруцкого князь Туренин ничего Иванке не говорил, и мальчик отрицательно качнул головой.
— Может, не знал про него? — спросил Шаховской Болотникова.
Главный воевода покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Димитрий этот без Заруцкого появился. Если б с ним — малец бы знал.
— Думаешь, не тот это Димитрий, не наш?..
Болотников ответить не успел — снизу в дверь люка постучали. Главный воевода подошел к двери и поднял ее. В люке появилось лицо юноши, в котором Иванка тотчас узнал забытого уже брата.
— Мишка! — вскричал он.
Хотел броситься к люку, но рука Шаховского помешала ему.
— Мишка! — радостно повторял Иванка. — Мишка! Живой!
Мишка узнал брата не сразу. Сначала глянул недоуменно на мальца, потом опустил голову и стал смотреть под ноги, ибо ступени внутри башни были щелястыми, можно ненароком отступиться и ногу сломать. Но как только вылез наверх и всмотрелся в Иванку, в лице его проявилось недоумение, а потом вопрос:
— Ваня? — произнес он стесненным голосом и проглотил слюну. — Ваня? — повторил уже громче и отчетливей.
Братья бросились в объятия друг другу.
Болотников с Шаховским разулыбались. Оба мальчика, несмотря на двухлетнюю разницу в возрасте, походили друг на друга и лицом, и статью. Сомнений быть не могло: братья. А раз так, то и все остальное, сказанное Иванкой Гориным, — правда. И Болотникову с Шаховским надо теперь думать, как выполнить приказ государя Димитрия Ивановича, который обещает подойти с войском и освободить их из осады...

Два дня прожил Иванка в избе, где был на постое отряд телохранителей князя Андрея Андреевича Телятьевского, в числе которых был и брат его Миша Горин. Спал там и разговаривал с братом, слушал его, рассказывал сам.
Врать пришлось много… Пришлось сказать, что его от матери отняли через год после приезда в Седовку и запродали в холопы проезжему человеку из Стародуба. Там, мол, жил Иванка работником у доброго человека (имя ему придумал — Савелий Макарович) до тех пор, покуда не пришел в город сам царь Димитрий Иванович. Тут уж особо выдумывать не пришлось: наплел и брату, и слушателям из числа телохранителей княжеских все то, что должен был рассказать Болотникову. Говорил — и благодарил князя Туренина за рассказанное.
Послушал его и сам князь Телятьевский. Опухший с перепоя, он подошел к Иванке и потребовал повторить все то, что давеча юноша говорил Болотникову. Иванка повторил. Князь Андрей Андреевич присел на скамью, постарался внимательно, насколько позволял хмель, выслушать Иванку, а после отрыгнул и сказал:
— Выжил-таки, п-паскуда... Т-теперь наш царевич на хрен никому не нужен... — встал и, громко икнув, закончил: — И я вместе с царевичем...
Весть о вторичном воскрешении царя Димитрия Ивановича облетела Тулу. Грамота, прочитанная на площадях города, вызвала взрыв восторга и уверенность людей в том, что любимый народом царь скоро достигнет ворот Тулы и выпустит осажденных. Для еще большей уверенности всем захотелось услышать слова того, кто грамоту царскую привез. Толпы валили к дому и требовали, чтобы им показали малого, который прибыл из Стародуба, и чтобы тот рассказал всем, каков сейчас Димитрий Иванович и почему так долго не шел на встречу с Болотниковым.
Иванка выходил раз до двадцати на красное крыльцо избы и рассказывал то, что велел ему говорить князь Туренин для народа. Наконец, обессилев, он плелся в избу и, съев положенный ему на день кусок ячменного хлеба, настолько размерами малого, что лишь дразнил брюхо, падал на сено в углу и спал.
А в последний раз заплакал.
Миша посочувствовал брату:
— Ничего, Иванка, не горюй. Завтра народу меньше будет. Кому про одно и то же слушать охота? А ты нового не говоришь, не сочиняешь...
Иванка поплакал, поплакал да уснул и на этот раз.
Не знал он, что речи его внимательно слушали не только досужие сидельцы да ратники, но и подосланные «царевичем» Петром да Болотниковым с Шаховским наушники. Те не просто слушали Иванку, но и запоминали все, им сказанное, а после слово в слово передавали своим главарям, чтобы вожди обдумали слова Иванки и дали им свое объяснение, ибо каждый из них по-своему оценивал каждую обмолвку мальчика, каждое повторенное или не повторенное слово.
Болотников еще раз убедился, что мальчишка сей не способен выдумать лишнего даже для красного словца, говорит одно и то же, тайны, доверенной ему царем Димитрием Ивановичем, не выдает.
«Царевич», в свою очередь, обратил внимание на то, что во всех рассказах Иванки его имя обходится стороной, словно его и нет вообще, а армия, стоящая в Тульской осаде, есть не рать «подданных Петра Федоровича», целовавших ему крест на верность, а рать Димитрия Ивановича, исчезнувшего из Руси год назад, а после вдруг объявившегося. Не означает ли это, что его, Илейку, которого царь Шуйский — и тот считает сыном царя Федора Ивановича, внуком Ивана Грозного, в глазах Димитрия Ивановича — самозванец, и молодой царь не признает за своего племянника? А если это так, то Илейка, в случае победы Димитрия Ивановича над Шуйским, становится вором в глазах нового государя, врагом державы, коему одно место — плаха...
И вот в ночь, когда Иванка, поплакав, уснул, пришли за юношей незнакомые ему люди, разбудили и повели к «царевичу».
Петр Федорович оказался человеком молодым, слегка полноватым, темноволосым и крючконосым, как тот ратник, что приходил к Фуникову за женщиной. Повадки у него были поистине царскими, не в пример Болотникову. Не поздоровавшись, не спросив ничего у Иванки, он только стукнул острием посоха под ноги мальчика, чтобы тот не подходил к нему ближе указанного места, и сказал:
— Пойдешь назад в Стародуб или еще там куда. Найдешь государя Димитрия Ивановича, передашь ему письмо. На словах скажешь, что царевич Петр Федорович, племянник его, желает ему много лет царствовать и просит дозволения умереть за него в бою против Шуйского. Понял?
— Да, государь! — воскликнул ничего не понявший Иванка и рухнул на колени. — Все передам, государь. До одного слова.
— Вот именно, — согласился «царевич». — Передашь все до последнего слова моего. Своего ни одного не добавь. А для верности возьмешь с собой человека. Вот хотя бы брата твоего. Мне он служил верно, и я доверяю ему. Михаил будет рядом с тобой и по пути до государя нашего, и когда ты ему письмо передашь. Думаю, так будет справедливо.
Иванка опять бухнулся лбом в землю, стал благодарить за доверие и ласку.
— О ласке и награде после, — оборвал его «царевич». — Прежде выполни поручение и принеси от государя письмо. Ступай...
Телохранители царевича подхватили Иванку под мышки и оттащили от Петра Федоровича прочь.
Иванка подумал было, что теперь его оставят в покое и позволят выспаться наконец. Но телохранители повели его через весь город к Троицким воротам, где их уже ждал перепуганный и удивленный происходящим Миша.
— Знаешь все? — спросили телохранители Мишу.
— Да, — кивнул тот. — Мне сказали. Должен я при брате быть чем-то вроде шиша. Вместе с ним уйти к царю и вместе с ним вернуться.
— Правильно. И брату твоему то же сказано… А теперь идите на стену. Там вам дадут веревки, по ним спуститесь. А дальше — уж ваша удача вам покажет.
Братья переглянулись и молча пошли по лестнице наверх...

* * *

Прав был князь Шаховской: поссорить решил Шуйский вождей воровского войска. Старый интриган хорошо понимал властителей. Но докричаться хитрому человеку до простодушного Болотникова и совсем уж неискушенного в политических хитросплетениях самозваного царевича Петра было невозможно. Первый и представить не мог, что юное существо, каким он увидел Иванку Горина, способно на предательство и сословия своего, и брата. Второй испугался — и только. Не стало рядом с Илейкой Муромцем верного Болдырина, некому подсказать разумную мысль. Никто не решался назвать самозванца его настоящим именем и объяснить, что ни истинному, ни ложному царю Димитрию «племянник» не нужен и что милости от сильных мира сего ждать нельзя.

Взяли их, как говорится, тепленькими.
Пройдя ночью мимо заслонов московского войска, братья Горины наткнулись на копешку сена, улеглись в нее и спокойно заснули. Не подумали, что снеди и корма для скота нехватка не только в Туле, но и у осаждающих. Если в городе все огороды повыели, всю траву на лужайках да обочинах дорог для коров выкосили, то за стенами скошенные в июньскую да июльскую пору стога разделили меж собой конные полки, и если не сторожили по ночам, то по утрам проверяли целость каждой копешки обязательно. Вот так и наткнулись два стрельца на развороченный свой стожок, а в нем увидели двух спящих юношей. У старшего уж мхом щеки покрылись, а младший, похожий на него, совсем щенок. Но младшего-то как раз и видели стрельцы в полку Пашкова. И был у него мушкет без стойки. Сейчас оба юнца без оружия. А раз так, то, значит, беглецы из царского войска, а за каждого пойманного беглеца дает государь пожалование земельное. Словом, обрадовавшись добыче, навалились стрельцы на братьев, повязали и поволокли на правеж в пыточную избу в село Воскресенка.
Иванка, ошеломленный коварством судьбы (оказаться в плену у своих и сметь нельзя оправдаться, чтобы не выдать себя в глазах брата), всю дорогу, пока шел впереди подталкивающих их саблями стрельцов, молчал. Думал о будущем без страха, но все никак не мог решить: признаться ли Мишке, что лазутчик он и обманщик? За два прошедших дня Иванка не успел ни узнать брата как следует, ни полюбить, как должно любить родного человека, но что-то забытое, теплое шевельнулось в его душе в момент встречи на башне тульского кремля и никак не хотело успокоиться.
Сказать сейчас правду и потребовать встречи с князем Турениным — себя спасти и награду получить, но брата на казнь послать, мучительную, быть может. И промолчать нельзя. Каты из Пыточного Приказа к беглецам из московской рати особенно люты. А почему беглецам?.. Это поймавшие их стрельцы думают, что братья — беглецы из царского войска. А начнут в Пыточном обыскивать, найдут письмо царевича к ложному Димитрию... Иванку даже озноб прошиб при этой мысли.
А Миша шагал твердо, смотрел на брата с улыбкой, все норовил ободряющее слово сказать, да шедший сзади стрелец при каждом звуке колол в спину саблей, и Миша замолкал.
— Изменники, христопродавцы, — ворчал стрелец. — Думаете, вам одним надоела эта осада? Думаете, вас одних дома ждут? У меня, чай, тоже семья и дети. Мал мала меньше, некому косить. Сена, небось, и заготовить не смогли, не успели. Хлеб, должно быть, сжали да так в копешках и оставили. Кто из них сможет промолотить? От бабы толку мало, с ее удара зерно из колоса не выпадет...
Второй стрелец всю дорогу молчал. Вначале, у самой копешки, оборонил было, что матери-дуры отпускают таких юных в армию, не прячут от сборщиков даточных людей, а потом замолчал, боясь, должно быть, уже за себя. Но на подходе к Воскресенке вдруг сказал:
— Давай отпустим мальцов, а? Жалко. Повесят ведь.
— Жалко, — согласился его напарник. — Так ведь и пожалования царские на дороге не валяются. У тебя своих детей трое. Их, небось, жальче?
— Грех это.
— Ну, грехи на том свете Бог простит. А здесь надо о своей шкуре печься. И о своих родных.
Тут Иванке словно в голову стукнуло! О своих печься — вот что главное. А Миша для него — свой, и он для Миши — тоже свой. Значит, думать надо, во-первых, братьям друг о друге, а уж потом о державе и государе.
Он вдруг остановился, чуть не вскрикнув от боли (острие сабли вонзилось ему в спину), сказал:
— Ведите нас к князю Туренину.
— Ну да... — услышал со спины и почувствовал, как сабля соскользнула вниз. — Так тебя к князю и пустили. К дьякам поведем.
Иванка подивился одинаковости почтения простых ратников обоих лагерей к своим вождям.
— К князю! — потребовал он. — По Государеву делу! — ибо сказать «слово и дело», обычные для важного доноса, он не решился опять-таки из-за брата. Миша и так смотрел на него с удивлением.
Сабля проткнула порты и кожу на ягодице. Иванка почувствовал боль и влагу от крови.
— Шагай! — строго произнес стрелец. — Не то яйца вырежу.
Пришлось идти.
В Пыточной избе, узнав от стрельцов, что привели беглецов из полка Пашкова, записали имена поимщиков и сказали, что за ними пришлют, если бегство мальцов подтвердится, и награду они царскую заслужили. После этого высокий, тощий с реденькой бороденкой дьяк велел катам подкачать меха, чтобы разгорелся огонь в печи.
Тут уж Иванка решил прокричать:
— Слово и дело! — и второй раз. — Слово и дело!
Один из дьяков рассмеялся:
— Какое там у тебя дело? Твое дело — в штаны не наложить.
А второй дьяк — плюгавый и вовсе безбородый — сочувственным голосом добавил:
— Пытки боишься? Ничего: попытаем и повесим. Это у нас быстро.
Каты и длинный дьяк согласно засмеялись. Миша, заметил Иванка, побледнел. Смотрел вытаращенными глазами на белые от огня клещи в печи и неслышно шептал молитву. Мальчик этот в свои пятнадцать лет не был трусом. В Туле знали все, что Миша Горин спас во время битвы на реке Вороньей самого «царевича Петра». Юноша увидел, что под Петром Федоровичем лошадь ранена и нести седока не может, спрыгнул со своей, отдал «царевичу», а сам побежал рядом, держась рукой за стремя. Не поступи он так — лежать бы Петру Федоровичу мертвому среди тех тысяч, что порубили московские да рязанские ратники под стенами Тулы. «Царевич» в тульской уже осаде очень полюбил Мишу, приблизил к себе, храбрость и верность его ставил в пример бывалым ратникам. А вот теперь Миша боялся.
— Братья, что ли? — спросил длинный дьяк и зевнул. — Где-то я тебя видел, — сказал Иванке. — Из полка Пашкова, говоришь?
— Зови князя, дьяк! — суровым голосом произнес Иванка. — Слово и дело у меня. Пожалеешь.
— Да? — ухмыльнулся дьяк. — Да я тебе кишочки здесь по одной вытащу — и никто не узнает ни про слово твое, ни про дело.
И тут голос подал Миша:
— Письмо у нас, — сказал он. — Важное письмо. Только князю читать можно, — сунул руку за пазуху, поскребся там и вытащил свернутую в трубку бумагу, оглянулся к Иванке. — Прости, брат... — и протянул письмо плюгавому дьяку.

Только тут вспомнил Иванка, что «царевич» не доверил ему письма своего к Димитрию Ивановичу, отдал его Мише.
Плюгавый дьяк взял трубку. С нее на веревочке повисла печать. Дьяк хотел осмотреть воск, но Иванка крикнул:
— Не смей читать! Это Государево дело.
Будь дьяк с ними один, подумал Иванка, он бы все равно разглядел печать и прочитал письмо. Но рядом был и другой высокий дьяк, стояли удивленные услышанным два ката. Поэтому плюгавый положил письмо на стол и приказал одному из палачей:
— Сходи за князем. Скажи, мозгляк какой-то по Государеву слову и делу требует. Письмо, скажи, у него... — посмотрел на братьев. — У них.
Кат вышел, а плюгавый дьяк обернулся ко второму палачу и сказал:
— Чего вылупился? Качай меха. Надо думать, будет много работы...
И, посмотрев на Иванку, нехорошо улыбнулся.

Князь Туренин приказал освободить мальчиков и оставить их с ним наедине. Дьяки с катами быстро выполнили указание главы Тайного Приказа и вышли.
Послание самозванцу князь читал долго, внимательно, иногда шевеля губами и морща лоб. Московские ратники говорили, что Туренин знает грамоту не только русскую, но и польскую, и немецкую. А раз так, думал Иванка, то почему князь не пробежится глазами по письму, как делали известные ему грамотеи, и не поймет сразу, что там написано? Зачем морщит лоб, зачем перечитывает второй раз?
Наконец Туренин оторвался от письма и, поглядев Иванке в глаза, улыбнулся.
— Ловок, паршивец! — сказал он. — В три дня обернулся... — после кивнул в сторону Миши: — Брат?
Иванка кивнул. У него почему-то задрожали ноги.
— Оттуда?
Иванка опять кивнул.
— Пленный, значит... — сказал Туренин, разглядывая Мишу. — А знаешь, что мы делаем с пленными?
Миша молчал. Он знал, что пленных, взятых под воротами Тулы, царские слуги вешают.
— Не надо его так! — стесненным, полным боли и страха голосом сказал Иванка. — Это он сказал дьяку про письмо.
— Вот как? — улыбнулся Туренин и перевел взгляд опять на него. — А ты, стало быть, решил нам письмо не отдавать, а добраться с ним до самозванца?
Иванка понял, что погиб. Его аж пот прошиб, и в глазах потемнело.
— Нет... — сказал он. — Я здесь... но он...
От взгляда князя ноги его окаменели. В голове сновало множество слов, но на язык попадали самые неподходящие:
— Первым — он... Он — брат... Мы там... Мы вместе...
Князь шевельнул рукой с письмом — и Иванка замолчал.
— Вижу, понимаю… — сказал Туренин. — Поручение ты выполнил. Все сказал вору?
— Все! — выдохнул Иванка. — До последнего слова.
— А лишнего не добавил?
— Что ты, князь! Ни слова!
— А его зачем привел? — спросил князь, на этот раз даже не взглянув на Мишу.
— Вместе мы! — уже твердо, пересилив страх, а потому в полный голос объяснил Иванка. — Помог он мне. Без него бы мне там не поверили.
— Разумно, — вдруг согласился Туренин. — А только заслуга эта — перед тобой, а не перед государем. Так что... прощайтесь.
Глаза Иванки и брата встретились. Лицо Миши исказила боль.
— Нет, князь... — сказал тут Иванка. — Казни уж нас обоих. Или милуй вместе.
Туренин рассмеялся. Смех был громкий, отчетливый, какой-то даже праздничный.

— Разрешаешь? — сказал наконец он. — Ты — мне? Вправду разрешаешь?
Иванка понял, что князь таким образом пытает его, мучает, наслаждается душевной болью холопа — и от осознания этого вдруг как-то потерял страх, ощутил спокойствие и уверенность. «В конце концов, — подумал он, — меня сам государь приметил...» — и тут же вспомнил, что за пролаз свой в Тулу ему обещано дворянство и земля.
— Я, Михаил Михайлович, слезно прошу тебя, — сказал он, — смилуйся над братом. А взамен возьми дворянство, государем мне обещанное, всю землю и холопов.
Смех из глаз князя исчез, лицо стало суровым, даже борода стала твердой и прямой, словно вырезанная из дерева.
— Пожалованием государя бросаешься? — вскипел он. — Смерд!
Размахнулся и ударил Иванку в ухо так, что мальчик отлетел к стене под дыбой и, ударившись головой и телом, стал тихо сползать на пол.
Миша повалился перед Турениным на колени.
— Помилуй, князь... — просяще проныл он. — Вечными рабами твоими будем... Жизнь за тебя положим.
Коленопреклоненная, согбенная фигура его выражала покорность, лицо было мокрым от слез.
Туренин коротко хохотнул и, довольный, произнес:
— Вот так бы и сразу. А то гонор передо мной тешить: дворянство за твою жизнь.
Распахнул полы ферязи и уселся прямо на стол с лежащими на нем бумагами и перьями дьяков.
— Подыми дурака, — сказал Мише, указав на Иванку. — Водой облей, пусть очухается.
Но Иванка уж сам вставал. В голове его шумело, перед глазами вращались яркие круги, но слова князя он слышал отчетливо и понимал их.
— Прости, князь... — сказал Иванка, вставая на колени и опуская голову. — Бес попутал. Прости.
Князь дотянулся носком сапога до его подбородка и приподнял Иванке голову.
— Харю помой, — сказал.
Пока Иванка, наклонившись над бадьей у горна, мыл лицо, обтирался изнанкой рубахи и приводил себя в порядок, князь молчал. И молчание то было гнетущим.
— Вот так, — сказал наконец Туренин. — Говоришь, землю мне свою отдаешь за брата? И холопов?
Иванка уж не помнил, говорил ли он про холопов, но ответил:
— Да, князь.
— Слово дворянина?
Иванка не знал, чем дворянское слово отличается от прочих слов, но подтвердил:
— Слово дворянина.
Князя, по-видимому, слово Иванки удовлетворило. Он уже не стал возвращаться к этому вопросу, а принялся расспрашивать о том, что тот делал в Туле, с кем виделся, что передал Болотникову. Выслушал, а после спросил:
— Бабу ту, что в царском шатре тебя привечала, видел в Туле?
— Видел, — ответил Иванка. И рассказал о разговоре дворянина Фуникова с ней, о том, что арестовавшие ее стражники сказали, будто поведут ее к самому «царевичу».
— Ну, что ж... — сказал князь. — Хорошо послужил. Теперь пойдем со мной к государю за обещанным. А ты, — сказал Мише, — жди нас у этой вот самой избы. Понял?
— Понял, князь, — склонил голову Миша.

Прошло два месяца, а с ними и «бабье лето», и первые заморозки, и первый снег, который, упав, почти тотчас растаял. Октябрь был бесснежным, но зябким. По утрам в каждой луже блестел ледок, к середине дня в центре нее проклевывалась полынья, а к ночи вода опять затягивалась. Лошади, идя к водопою, уже по своей охоте в реку не ступали, вставали на берегу и оттуда аккуратно били копытами в наледь, разбивали, а уж потом пили.
Ладно бы солнце светило, а то и оно то пряталось за бегущими прочь облаками, то вновь выглядывало. И казалось, что череде этих проглядываний не будет конца. Как не будет конца и строительству плотины через Упу. Выгородили ее от берега до берега, а в середине все не заваливали. Стояло там что-то наподобие ворот, через которые вода свободно текла в Оку. А на берегах громоздились горы леса, камней и мешков с землей, смешанной с соломой. Как бросать это в реку? Унесет все вода, размоет. И ни задумщик плотины Иван Кровков, ни десять мельников-помощников его не спасут труда десятков тысяч людей.
Так рассуждали московские ратники, терпеливо трудящиеся на постройке плотины и радующиеся в душе, что не приходится им бегать на штурм крепостной стены, подставлять головы под пули да стрелы, а головы — под град камней и потоки горячей смолы. Единственно, что печалило их, так это приказ царя выселиться из изб тульских пригородов, ибо Гончарная, Кузнецкая, Ямская, Павшинская, Фроловская, Николо-Ржавская и Петровская слободы должны быть залиты первыми. Как услышали они про приказ уходить из теплых домов в шатры да землянки на зиму глядя, так и заворчали недовольно: «Вода когда еще сюда прибудет, а мы — уходи. Да и не перепрудит Кровков реку».
Но приказ есть приказ — и в три дня войско, разграбив дома до основания, покинуло слободы и приготовилось к запруде реки.
Ранним утром третьего октября по верху плотины с двух сторон двинулись телеги с камнями. Дюжие мужики шли рядом. При приближении к стремнине они брали с возов камни и бросали их в воду — один за одним, один за одним. После телеги разворачивались и на их место вступали следующие. И оттуда летели камни — один за одним, один за одним...
Ратники, стоящие по берегам и глазеющие за тем, как работают от силы пара десятков человек, обсуждали их работу:
— А Зуев-то, смотри, как камни швыряет. Богатырь! А я думал, он насквозь пропит.
— Да, долго так не пошвыряешь. Надо будет кого на смену послать. Кто у нас поздоровее?
— А я думал: чего это такая широкая-то плотина? А теперь вижу — чтобы коней было сподручно разворачивать.
— Дурак. Вода поднимется — это ж какой напор у нее будет на плотину! Вот она и должна быть широкой.
— Так напор — он должен в середине быть. Что ж, вот так вот и завалом простым по воде плотину соорудишь? Не, середка напора не выдержит. Бока вон как основательно строили. А тут — простой завал. Дурак Кровков.
И ратники согласно загудели:
— Дурак. Совсем голова поехала. Как только государь такому дураку дело большое доверил?
К полудню камни стали выглядывать из-под воды и пускать за собою белые бурунчики. Стало быть, низ плотины все же состоялся, речка его не разнесла. И камней на берегу почти не осталось.
Кровков, стоящий на одном из краев плотины, приказал покуда камень беречь, не возить его, а нести бревна.
Тут уж для всех ратников нашлось вдоволь работы. Бревна огромные, по одному не донесешь, а лошадей зря мучить нельзя, и так устали, камни таская. Взялись по пятеро-десятеро мужиков за шершавые суковатые стволы, положили на плечи и понесли к протоке. Там бросали точно так, как Кровков приказывал: первые стволы вдоль насыпи, лишь частично перекрывая воду, вторые, третьи и далее — все ближе к центру. А потом опять от центра к плотине. Не успели оглянуться, а бревен навалили выше медленно прибывающей воды.
Тут Кровков послал в центр завала десяток плотников с заранее заготовленными досками. И пока те, сидя по пояс в холодной воде, лупили топорами, тянули бревна к центру и стягивали их между собой, подоспели телеги с оставшимися камнями — и полетели булыжины за спины плотников.
Солнце пошло на закат, когда все камни кончились. Уставшие ратники уж решили, что затор центра плотины придется оставить на ночь, но Кровков решительно заявил, что если не заделают плотину сейчас, то к утру вода размоет ее вконец. Надо, сказал он, работать до тех пор, пока не запрудится русло совсем и вода не начнет медленно подниматься по всей долине. Царь согласно кивнул — и ратники принялись грузить на телеги с перезапряженными лошадьми мешки с землей и соломой.
Сколько они сбросили этих самых мешков за баррикаду из сколоченных плотниками деревьев — и не сосчитать. Да еще сверху приказал Кровков на те мешки бревен оставшихся накидать. Заканчивали работу уже при свете факелов.
— Довольно! — прокричал Кровков. — Последние донесите — и хватит на сегодня. Утром опять начнем.
Оставили охрану по всей длине плотины и ушли спать.

Как закрывали плотину — Иванка не видел, хотя очень хотел и посмотреть, и поучаствовать в этом деле. Не знал он, что пьяница-богатырь Зуев надорвался и занедужил, а удалые плотники все насквозь простыли и захворали бы, если бы не щедрость государя, одарившего участников затора плотины двумя бочками зелена вина. Двоим пошло не в пользу — от перепоя в ту же ночь померли. Десятка три лошадей пришлось прирезать — вымотались за день. Были и увеченные, были и погибшие в сутолоке. Обо всем этом ему уж рассказали потом.
А в тот день он и Миша сидели в Дедилове и внимательно вслушивались в то, что говорил им князь Туренин:
— Ты, Иван, теперь дворянин, опора государя и державы. Долг твой — служить честно и верно. За дело, которое ты совершишь сегодня, государь может тебе пожалование дать, а может и не дать. Ибо, повторяю, долг твой воинский и дворянский — служить царю московскому не за страх и пожалования, а на совесть. Брат твой — холоп твой. Его от тебя не отписал я, хотя дворянским своим словом ты отдал мне его вместе со всеми. Холоп твой служить должен владетелю своему и государю столь же добросовестно и верно, как и ты должен служить царю...
И так далее, и в том же духе говорил князь о том, о чем до смуты, учиненной Болотниковым, и так знал каждый на Руси. Ибо с пеленок втолковывали русским людям и про долг их перед московским государем, и про то, что все они — от смерда до князя — холопы царские, его собственность, коей он волен распоряжаться по своему желанию и усмотрению. Уж на что Иван Васильевич лют был, а терпели люди, ибо знали, что он — хозяин их жизней, как они хозяева каких-нибудь там овец или свиней.
Но князь Михаил Михайлович слишком много говорил. И сам голос надсадил, и мальчики устали его слушать. Зато, как закончил нудить, так сразу же перешел к делу:
— Пойти вам надо в Тулу опять, — сказал он. — Отнесете вот это письмо. Скажете, что получили его лично из рук государя Димитрия Ивановича. Скажите, что Путивль признал Петрушу сыном Федора Ивановича и присягнул вровень с наново воскресшим царем Димитрием. Рать, скажите, у его дядюшки великая, несчетная, и идет он с этой ратью прямиком на Москву. Но не через Тулу и Серпухов, а через Калугу и Ярославль. Ибо долг свой Димитрий Иванович, в первую очередь, видит в том, чтобы освободить из узилища юную жену свою царицу Марину с ее отцом, своим тестем. На дело такое польский король Сигизмунд выдал Димитрию денег большое количество и несколько тысяч отборного рыцарства.
Разговор велся не в пыточной избе, как в прошлый раз, а за уставленным пирогами и всяческими разносолами столом в белого камня доме, построенном специально для князя Туренина. Пол был земляной, а в остальном дом поражал чистотой и белизной свежеепобеленных гладких стен. Таких чистых домов Иванка раньше не видывал. А после гороха и толокна, которыми перебивались они с братом последние два месяца, рыбно-мясное разнообразие стола и вовсе потрясало. Можно было хоть все съесть — князю не жалко. Потому как, сказал Туренин, дворянин не должен терпеть нужду в своем брюхе, он должен быть всегда сыт и готов защитить царя от врагов его.
Иванка с братом были единственными гостями князя. Впрочем, сказать, что были они гостями явными, тоже было нельзя. В течение последних двух месяцев их прятали от посторонних глаз, запрещали днем выходить на улицу, а по ночам разрешали лишь прогуливаться где-нибудь в лесочке, да и то с оглядкой, чтобы не встретить никого из знакомых, а особливо из полка Пашкова. Даже по нужде не могли они выйти из того сарая, куда определил их Туренин до поры до времени. Тех мужиков, что обнаружили братьев в стогу сена, князь отослал аж под Армавир. Очень важно было ему оберечь Иванку и Мишу от посторонних глаз.
И вдруг накануне того самого дня, о котором с таким нетерпением говорили тюремщики братьев Гориных — дня перекрытия Упы плотиной, им было объявлено, что глава Пыточного и Тайного Приказов зовет их к себе для важного разговора.
Иванке принесли ту самую ферязь, что была на нем накануне первого разговора с Турениным, те же сапоги и шапку. Он с большим удовольствием переоблачился, а все свое отдал брату, чтобы тот тоже выглядел попригоже. Лапти для Миши сплели братья сами — новые, лыковые, низ подшили кусками найденной в сарае козьей кожи. Ночью вымылись в холодной, как лед, реке, постирали онучи и нательное белье, тщательно выжали и положили на ночь под себя, чтобы быстрее высохли. Утром надели влажное и хорошенько попрыгали для сугреву. К тому времени, как за ними пришли княжеские слуги, одежда на них была уж сухая и чистая.
Князь, приглашая их за стол, обратил внимание на их внешний вид, сказал довольно:
— Вот это я понимаю: настоящие дворяне. Смерд — он оттого и смерд, что смердит от него. А дворянин за собой следит, как хороший всадник за лошадью. Садитесь... — сделал приглашающий жест.
Мальчишки уселись за стол и сразу же навалились на еду. Благодушие и хлебосольство князя были лестны Иванке с Мишей. Туренин ставил себя как бы ровней с ними. Это значило, что дворянство, полученное Иванкой от самого государя, делало братьев людьми уважаемыми. И за честь такую, казалось им, можно и жизнь положить на алтарь отечества.
— Виделись вы, скажете, с Димитрием Ивановичем в Орле, — продолжил меж тем Туренин. — А после, скажите, догнал вас гонец от Димитрия Ивановича и передал сказать Болотникову, что государь гневен на него за переход под власть Петра Федоровича и передает другое письмо — уже для того, кого в Туле зовут царевичем. Что там написано — вы не знаете, ибо грамоте не обучены. Но письма — оба, запомните: оба! — передайте в руки именно Болотникову. Если же по какой-то случайности письма сначала попадут в руки Петра, хоть умрите, но сделайте так, чтобы Болотникову стало известно об обоих письмах. Ясно?
Иванке стало ясно, что за сытный обед и княжескую ласку ему придется заплатить столь щедро, что и жизни не хватит. Но ради государя... почему бы и не пострадать?
— Письма попадут в руки Болотникову, князь, — сказал он твердо. — Царевич про них не узнает.
— Отнюдь, — покачал головой Туренин. — Надо, чтобы после Болотникова и Петр Федорович их прочитал. Обязательно прочитал. А после этого с вами поговорил. Особенно с тобой, — ткнул пальцем в Мишу. — Тебе он доверяет. Сделаешь так, что он поверит каждому твоему слову — быть и тебе в дворянах, сидеть за одним столом с князем. А нет — не взыщи. Нерадивых слуг у государя много. И больше, чем слугами, им не быть...
Князь встал из-за стола, давая понять, что застолье окончилось, пора и честь знать. Церемонно раскланялся с Иванкой, бросил небрежный взгляд на Мишу и сказал:
— Идите, переоденьтесь. После возьмите у дьяка моего письма для воров. Ночью чтобы были в Туле.
— А что все-таки в письмах? — не удержался от вопроса Миша.

— Что нужно — то там и есть, — ответил князь. — Кто ты такой, чтобы знать, о чем государи пишут своим воеводам?
— Я? Никто...— признался Миша. И по телу его прошелся озноб от леденящего взгляда князя. — Я это так... для пользы дела...
Туренин отвернулся.

Ночь спустя братья Горины стояли перед Болотниковым и смотрели, как он, развернув письмо, которое прислано ему якобы царем Димитрием Ивановичем, внимательно читал то, что было накалякано каким-то из дьяков князя Туренина. Второй свиток главный воровской воевода сразу вернул, сказав, что чужие письма он не читает.
Иванка оторопел. Ему показалось, что все хитроумие князя Туренина пропадет впустую. Он не знал, в чем хитрость, но все равно был уверен, что князь рассчитывал на любопытство Болотникова, а не на его порядочность. Как же заставить Ивана Исаевича прочитать второе письмо?
Лицо Болотникова по мере чтения своего письма становилось все более раздраженным. Скажи ему сейчас Иванка что-нибудь поперек — сорвется воевода, закричит, а то и ударит...
Стояли они посреди воеводского двора рядом с каменным теремом, приспособленным «царевичем Петром» под палаты. Кроме мальчиков, главного воеводы и все того же князя Шаховского, никого рядом не было. У красного крыльца маячили два рынды в грязных ферязях, с бердышами на плечах; да еще два казака, схоронясь под навесом, держали под узды коней Болотникова и Шаховского. У выхода из конюшни несколько казаков укрепляли набат — огромный медный щит в деревянной раме — между четырех лошадей. Металлический диск подрагивал и тихонько гремел. Кони испуганно пряли ушами и не хотели стоять спокойно.
Вдруг дохнуло ветром и сыпанул мелкий, по-осеннему колючий дождик. Болотников повернулся к нему спиной, чуть ссутулился, пряча письмо от капель.
Какая покорная и открытая спина! Будь у Иванки нож сейчас — одного удара хватило бы разделаться с этим самоуверенным холопом, возомнившим себя равным с дворянами и даже с самим государем.
Движением ладони о ладонь Болотников скатал письмо в свиток и резко обернулся к мальчикам.
— Знаете, что написано здесь? — спросил он.
— Государь сказать нам не изволил, — ответил Миша, ибо Иванка сразу ответить не смог, занятый тем, чтобы спрятать глаза от Болотникова и не выдать своей неприязни к нему. — Если сам скажешь нам, главный воевода, то знать будем.
— В старину, знаете, что с такими гонцами делали? — словно не услышал сказанного Болотников. — Вешали на первом попавшемся дереве.
— Вот спасибо, главный воевода! Это твоя благодарность за то, что мы в два месяца всю Русь из конца в конец прошли, себя не жалели, жизнью рисковали? Вы с царем Димитрием Ивановичем своих дел не можете разрешить, а мы за это должны расплачиваться? Спасибо, друг и защитник холопов, спасибо, враг бояр да дворян. Низкий тебе поклон… — Иванка, чувствуя, как переполняет его стервозная злость, поклонился Болотникову в пояс, да так низко, что рукою промел по прибитой дождем пыли.
— Хватит! — вспылил Болотников. — Молокосос! Потому и не казню, что вины вашей тут нет. Предали нас не вы, дурачки зеленоротые, а поганец Димитрий Иванович. Продался, гад ползучий, папе римскому да королю польскому, велит стоять насмерть в Туле и держать здесь войска Москвы, чтобы не мешал царь Василий ему в Ярославль за своей Мариной добираться. А покуда велит он всем ратникам моим перейти в веру польско-римскую и принести присягу королю Сигизмунду. Ослушников же велит казнить. Понятно?
— Нет... — совершенно растерялся Иванка. — Как же теперь, а?..
Миша тоже растерялся.
— Иван Исаевич! — вскричал он. — Ты что же это? Какой нам Димитрий царь, если так? Разве народ на измену такую пойдет? Да ты лучше меня убей. Сейчас же! Своими руками!
— Цыц! — гаркнул Болотников так, что даже князь Шаховской посерел от страха, а казаки при конях вытянулись во весь рост и, повернув головы в их сторону, насторожили уши. — Щенок! Не тебе меня чести учить... — обернулся к Шаховскому. — Письмо царя Василия вчерашнее с тобой? Вели собирать всех ратников перед Успенским собором. Будем оба письма вслух читать.
— Ты что, Иван Исаевич? — удивился тот. — Негоже на суд толпы выносить такое.
— Негоже людей на смерть посылать за то, чего они не знают, — резко отрубил Болотников. — Негоже людям лгать своей корысти ради. Пусть знают, что кровь проливали они за предателя земли русской. Если согласны за такого царя умирать — пусть умирают. А я себе уже решил.
— Сдаешься? — спросил Шаховской.
— Предаю себя в руки царя православного, — заявил Болотников. — Так и ратникам своим скажу. Не для того я пятнадцать лет по чужбинам мыкался, честь свою да веру берег, чтобы на родной земле предать их.
— Но ты прежде подумай, — решился на увещевание Шаховской. — Может, это военная хитрость всего лишь. Государь Димитрий Иванович сейчас помощью поляков воспользуется, вернет трон, а после оставит Варшаву с носом.
— Читай, — сказал Болотников и сунул ему свиток. — Велит твой государь мне казнить всех, кто не признает короля польского и веру латинянскую. Тебя же велит обезглавить как главного заводчика крови на Руси... — обернулся к мальчикам. — Государь сам вам письмо это дал? Или кто из дьяков?
От голоса Болотникова у Иванки похолодело все внутри.
— Сам... — залепетал он. — Своими собственными руками. Прежде прочитал, потом печатью скрепил, а там и нам дал....
— Ну? — спросил Болотников теперь уже у Шаховского. — Что скажешь?
Шаховской медленно опустил руку со свитком. Лицо его побледнело, губы стали лиловыми.
— Сволочь! — прошипел он. Крылья носа его затрепетали, словно у почуявшего кровь хищника. — Я ж его сам... из грязи...
Но Болотников уже не слушал князя. Он обернулся к мальчикам, спросил резко и громко:
— Заруцкий там был?
— Был! — тут же ответил Иванка, хотя имени Заруцкого в разговоре с Турениным произнесено не было, и никаких указаний по поводу этого человека он от князя не получил. — Он рядом с государем сидел. Даже читал письмо, помнится... — обернулся к брату. — Ведь читал?
— Да... — кивнул Миша. — Читал. Я видел.
Глаза Шаховского и Болотникова встретились.
— И Заруцкий? — спросил князь почему-то у главного воеводы.
— Да, князь, Заруцкий, — сказал Иванка так громко, что его услышали, должно быть, и за каменными стенами палат. — Заруцкий был там.
Лицо Шаховского словно сломалось, стало мятым и старым.
— Царевичу что скажешь? — спросил он Болотникова. — С ним надо переговорить, прежде чем ратников на сход соберешь.
Болотников перевел взгляд на руку Иванки, продолжающую сжимать письмо к царевичу.
— Пошли, — коротко приказал он ему и пошел к красному крыльцу первым.
Иванка направился следом. Телом он еще дрожал, но сердце внутри готово было выскочить наружу от восторга. Как ловко все получилось! Как вовремя и точно он солгал про Заруцкого! Как это все понравится князю Туренину и самому царю Василию Ивановичу! Да, за подвиг сегодняшний государь его должен приблизить к себе и называть спасителем отечества.

Рынды было закрыли проход Болотникову, перекрестив бердыши, но Иван Исаевич вырвал один топорик из рук рынды, двумя короткими ударами кулака повалил обоих охранников наземь и, легко перепрыгивая через ступени, поднялся к двери. Распахнул ее.
Иванка поспешил следом, успев подумать, что ему, молодому, подняться по лестнице столь стремительно, как Болотников, не удалось: «Сколько, однако, силы в этом человеке!»
В сенях столкнулись еще с двумя стражниками, и их Болотников расшвырял, как котят. Вошел в палату, которая служила «царевичу Петру» тронным залом.
Самозванец сидел на резном деревянном кресле с высокой спинкой и разговаривал с той самой женщиной, что была с Иванкой два месяца назад в царском шатре, а потом в избе дворянина Фуникова. Два стражника стояли по бокам от кресла, а два оказались за спинами Болотникова и Иванки, уперев острия бердышей им в бока.
— Что случилось? — спросил «царевич». На лице его блуждала сытая улыбка, как у вылезшего из крынки со сметаной кота. — Уберите оружие, — так же вяло продолжил он, обращаясь к стражникам. — Это же Болотников.
Стражники опустили бердыши.
— Ну, что там у тебя? — спросил «царевич».
— Письмо тебе, государь! — сказал Иван Исаевич и подтолкнул Иванку вперед. — От государя Димитрия Ивановича.
— И про что там? — спросил ничуть не заинтересованным голосом «царевич». Глаза его при этом смотрели не на Болотникова, а на разодетую в парчу бабу. — Расскажи.
— Не привык чужие письма читать, государь, — строго произнес Болотников. — Сам прежде прочти, а после то, что посчитаешь нужным, мне скажешь.
Благодушие с лица «царевича» как веником смело. Он подобрался, свел брови и выпрямился в кресле.
— Оставьте нас одних! — приказал.
Стражники переглянулись.
— Не положено, государь, — прогудел один из них. — Иван Исаевич человек буйный, невесть что может натворить.
— Прочь! — крикнул «царевич» и ударил кулаком по подлокотнику кресла.
Стражники, пятясь и согнувшись в полупоклоне, поспешили к дверям. Баба тоже поднялась и, обиженно поджав губки, удалилась в маленькую дверь за спинкой трона. Хлопнула ею и почти тотчас (Иванка заметил это) выскользнула назад и спряталась за троном.
«Царевич» пригляделся к Иванке.
— А... — сказал он. — Ты?.. А брат твой где? Миша. Спаситель мой.
— Во дворе остался, — ответил за Иванку Болотников. — Вместе они пришли. Письма принесли, тебе и мне.
— Читай, — приказал ему «царевич». — А ты, — кивнул Иванке, — брата позови.
Иванка стремглав выскочил из покоев и, выбежав на крыльцо, прокричал:
— Миша! Сюда! Государь зовет.
Миша поднялся по ступеням.
— Быстрей! — сказал Иванка и побежал через сени. Ему очень хотелось узнать, что же написал от имени царя Димитрия князь Туренин на этот раз.
— «Повелеваю вернуться тебе в твое законное холопское звание и не срамить рода царского, — читал Болотников вслух. — Не было у брата моего Федора Ивановича сына именем Петр. Ты его, лукавец презренный, сам на себя наклепал. Буду вновь на царстве — судить тебя буду люто. Ибо злодей ты будешь больший, чем Васька Шуйский, самовольно назвавший себя царем. Отринь гордыню свою и прими постриг. Ибо нет власти моей над людьми духовного звания. В монастыре лишь можешь ты спастись от гнева моего... Писано в Орле-городе дьяком Тимошкой Рукиным. К сему письму государь всея Руси Димитрий Иванович руку приложил».
Сидел «царевич» темнее тучи. Увидел Мишу, спросил:
— Верно ли говорят, что сие письмо мне сам государь Димитрий Иванович послал?
Миша бухнулся на колени.
— Истинно так, государь! — сказал он. — О чем писано в письме — не ведаю, но письмо это нам Димитрий Иванович из рук в руки дал. И словесно велел передать для тебя. По натуре он, государь, в батюшку своего пошел, в Ивана Васильевича — гневен, но отходчив. Коли выполнишь наказ его письменный, то вину тебе он простит, до самой смерти будет мирволить.
— Простит? Меня? — переспросил «царевич», и кривая ухмылка перечеркнула его лицо. — Кто из нас есть истинный государь, знает только Шуйский. Он и дознание вел о смерти царского сына в Угличе, и меня с кормилицей моей нянькой Коровиной от смерти спас. Вот другое письмо… — сказал, доставая откуда-то из складок платья третий свиток. — От самого царя Василия Ивановича Шуйского. Признает он меня сыном и наследником государя нашего Федора Ивановича покойного. Прятал он меня в Муроме от козней бояр Нагих, первых родичей покойного царевича Димитрия. А тот человек, что ныне в Орле обитает и зовет себя царем Димитрием Ивановичем, вовсе и не царь наш, а самозванец. Как был самозванцем и Гришка Отрепьев, сидевший на троне родителя моего под именем Димитрия. Царь Василий Иванович ко мне милостив. Он пишет, что отказывается от царского достоинства в державе московской и передает власть мне, законному наследнику законного царя.
Из-за спины «царевича» высунулась прелестная головка давешней бабы и тут же исчезла.
— Выходит, государь, — сказал Болотников, — ты за спиной моей сговаривался с врагом?
— Я — государь! — взъярился «царевич». — А государь волен сам решать, что делать ему и зачем. Ты же — смерд, холоп Телятьевского. Пошел прочь! И в следующий раз пред очи мои не появляйся. Эй! — крикнул он. — Стража! Ко мне!
В комнату ввалилось сразу более десяти стражников с бердышами наперевес да с обнаженными саблями.
— Гоните прочь Болотникова! — приказал «царевич». — Он больше вам не главный воевода.
Болотников круто развернулся и, отшвырнув бросившегося было к нему стражника, вышел из палат вон. Иванка и поднявшийся с колен Миша растерянно смотрели ему вслед.
— Ну? — спросил «царевич». — С кем вы?
— С тобой, государь, — ответил за обоих Миша. — Говори, что делать велишь.
Нахмуренное лицо «царевича» разгладилось. Гнев прошел, и он даже пожалел, что так круто обошелся с главным воеводой. Нашел взглядом кого-то одного из стражников, сказал:
— Поди, посмотри, что там Болотников делает. А ты, — сказал другому, — разыщи князя Телятьевского. Скажи, что велено ему ко мне прийти.
— Никак нельзя, — услышал в ответ. — В запое князь. Вторую неделю уж. Пока сам не выйдет — ничего не поделаешь.
— А ты разыщи, — грозно произнес «царевич». — И приведи.
— Слушаюсь, государь! — воскликнул испугавшийся стражник и убежал.
«Царевич» обвел взглядом присутствующих и сказал:
— Оставьте меня с гонцами.
Стражники бросились врассыпную. «Царевич» обернулся за трон, прошипел зло:
— И тебя касается. Пошла вон, стервоза!
Женщина произнесла что-то недовольное, но из-за трона выскользнула и ушла в заднюю дверь.
— Плотнее закрой! — потребовал «царевич», даже не оглянувшись.
Дверь качнулась и села в коробке плотно.
— Любопытная тварь, — произнес «царевич» с долей восхищения в голосе. — Везде нос сует. И советы дает дельные.
С улицы послышался гул набата.
— Что это? — вздрогнул «царевич». — Кто приказал?
В палату вбежал тот самый стражник, что был послан вслед за Болотниковым.
— Государь! — вскричал он и бухнулся на колени. — Болотников велел бить в набат и звать народ на толковище.
— Что ж... — произнес «царевич» печально. — Война, значит... Холоп решил идти против государя… Пойдешь на площадь, — сказал стражнику, — дождешься, когда соберется народ, и прибежишь ко мне.
Стражник вскочил на ноги и, пятясь и кланяясь, исчез за дверью.
— Теперь с вами разговор, — обратился «царевич» к Иванке и Мише. — Слышали, что прочитал Болотников?
— Да, государь, — ответили братья в один голос.
— Поняли теперь, что выдал себя самозванец с головой?
— Да, государь.
— Нет в живых царя Димитрия Ивановича, — сказал «царевич». — Убит был мой дядя заговорщиками. А тот, кто послал вас, есть самозванец, надевший личину царскую для того, чтобы поработить Русь и поставить на колени перед Польшею. Теперь лишь я один имею право царствовать в Москве. И царь Василий знает про это… И все это вы скажете людям на толковище. Все знают, что были вы посланы к Димитрию Ивановичу. Знают уже, что нынешней ночью вы пришли с письмами ко мне и к Болотникову. Что ни скажете теперь — всему люди поверят. А в награду вам будет дворянское звание и по десять четей земли в Замосковных землях. Станете мне ближними людьми, как взойду на престол. В возраст войдете — станете боярами.
— Слуги твои верные! — воскликнул Иванка и бухнулся в ноги «царевичу».
Миша тоже упал на колени. Но предпочел промолчать.
— Мария! Подь сюда!
Баба тотчас выскочила из-за двери, будто сидела там и прислушивалась.
— Здесь я, государь, — нежно проворковала она. — Звал меня?
— Знаешь этих двоих?
Иванка весь подобрался. Если баба захочет выдать, понял он, поверят ей, а не ему. А она, судя по всему, без ума от «царевича» и о долге своем перед государем Василием Ивановичем и князем Турениным забыла, стервь такая.
Баба лишь мельком взглянула на братьев и обратила взор свой на «царевича».
— Откуда мне их знать? — сказала она и пожала плечами. — Дети.
— Эти дети, — сказал «царевич», — сделали для меня больше, чем вся рать моя. Они подарили мне трон.
— Да ну? — удивилась баба и посмотрела на мальчиков внимательнее.
«Узнала! — понял Иванка, заметив, как на какое-то мгновение изменился ее взгляд. — Выдаст или нет?»
— Прямо так и подарили? — спросила она ласково; улыбка ее при этом стала такой маслянистой, что к горлу Иванки подступила тошнота.
— Мы принесли государю письмо от Димитрия Ивановича, — сказал в ответ на ее взгляд Иванка. — И государь сказал, что то не Димитрий Иванович, а самозванец.
— Вкупе с твоим письмом, что принесла ты мне от Шуйского, — прервал Иванку «царевич», — стало ясно, как я должен поступить. Буду сейчас говорить с войском. А после выведу к ним и вас. Скажете людям про то, что написано в ваших письмах.
Едва голос его затих, в палату вбежал стражник, посланный проследить, как собирается народ на звук набата.
— Государь! — сказал он, захлебываясь. — Поспеши! Болотников хочет начинать!
«Царевич» вскочил с трона, приказал:
— Все трое за мной! Стража остается.
И поспешил к выходу...
С крыльца гром набата звучал так, что звенело в голове. У лошадей, меж которыми был привязан набат, уши были замотаны тряпками, из-под которых торчали пучки пакли. Четверо всадников в шапках с опущенными ушами молотили по очереди колотушками по медному диску.
Один из всадников, оглянувшись в сторону палат, увидел «царевича» и бить перестал. Следующий за ним сбился с ритма, ругнулся и, тоже увидев «царевича», опустил колотушку. Оставшиеся двое кончили стучать тотчас.
Народ запрудил уже всю площадь перед палатами и прилегающие улицы.
— Царевич!.. Сам царевич вышел! — прошелестело в наступившей тишине.
— А говорили, что Болотников созывает.
Уши Иванки вырывали из хаоса слов и голосов то, что казалось ему наиболее важным:
— Так это одно и то же.
— Сказал! Это когда еще было одно и то же! Теперь они собачатся, как сучки во время течки...
— Это ты про кого так говоришь?.. Про кого говоришь?
— Да иди ты в задницу! Скажи лучше, что за мальцы рядом с Петром Федоровичем? Где-то я их видел.
— Да это же братья Горины!
— Какие такие Горины?
— Да те, кого царевич к Димитрию Ивановичу посылал.
— Ну-у, тогда понятно, зачем набатили...
Болотников, сидящий верхом на коне много впереди стоящего на красном крыльце «царевича» и внимательно вслушивающийся в разговор людей, поднял руку.
— Тише! — прокричал он могучим, перекрывающим говор толпы, голосом. — Царевич говорить будет.
Иванка заметил, как вздрогнул самозванец. По всему видно, он надеялся, что Болотников себе возьмет первое слово и тем даст в руки ему лишний шанс на победу над Иваном Исаевичем. Да и начинать разговор со свары за то, что главный воевода не уважил «царевича», все-таки легче, чем на глазах всей толпы начинать первому речь о поражении и необходимости сдаться.
«Царевич» крякнул лишь, но шагнул вперед.
— А где царевич-то? Где царевич? — раздалось сзади толпы. — Выдь, Петр Федорович! Покажись честному народу.
Болотников спрыгнул с коня и подвел его к самозванцу.
— Влезай, Петр Федорович, — сказал. — С коня тебя все увидят.
«Царевич» протянул руку к седлу, уперся в луку и, перелетев через резную оградку крыльца, легко вскочил на коня. Уселся в седле поудобнее, давая возможность и членам своим хорошо устроиться, и людям на него полюбоваться.
— Он! — прошелестело в толпе довольное. — Он это. Царевич. Петр Федорович.
Самозванец поднял руку — и толпа замолчала.
— Люди! — крикнул. — Народ мой!.. Братья и сестры...
Такое обращение людям понравилось. Иванка слов толпы не разобрал, но почувствовал, как вся эта прорва народа вдруг потеплела душой, стала слушать не только внимательно, но и доверчиво.
— Все вы знаете, какую хитрость задумал царь Василий. Задумал и осуществил.
— Знаем!.. — послышалось из толпы. — Плотину построил... Затопить нас решил. Как котят... Да тише ты, пусть царевич скажет.
— Правильно, — продолжил самозванец, не дожидаясь, пока толпа замолчит и позволит ему говорить. — Хочет затопить и нас, и весь город, чтобы померли мы здесь лютой смертью в воде да при наших морозах. И снеди у нас мало. Уж, слышал я, в некоторых домах коров стали резать. А конину все едим, ровно татары какие.
— Верно! — зашумели люди. — Мослы обгладываем так, что собакам ничего не остается... Скоро и собак станем есть... Травкой, как козы какие, питаемся... Мочи нет осаду терпеть... Уж лучше бы на смерть всем миром... Разом ударим, а там — кто жив останется, кто погибнет — Бог рассудит.
— Нет! — резко крикнул «царевич». — Не Бог рассудит, а я вас пощажу. Не пойдете вы в бой, как скот на заклание, а выйдете из ворот города с честью, со знаменами и под звуки музыки. А царь Василий примет одних в войско свое, а остальных распустит по домам.
— Это что за новости?.. Никак ты, царевич, белены объелся?.. Такой он дурак, что ли, нас беречь?..
— Тише! — крикнул «царевич» и при этом чуть не надорвал горло. — Я знаю, что говорю. Получено мною письмо от царя Василия. Признаёт он меня сыном царя Федора Ивановича, ибо имеет бумагу, подтверждающую, что кормилица моя спасла меня от злокозней Бориса Годунова, укрыла от глаз людских. То, что вам говорили мои люди обо мне, чему вы верили и во имя чего на смерть шли весь прошедший год, стало известно и боярину Василию Шуйскому. Повинился он в своем злодействе против дяди моего Димитрия Ивановича и просит помиловать его.
— Что за херня? — громко сказал стоящий в переднем ряду здоровенный казак с одним глазом. — Мы ж с Болотниковым за Димитрия Ивановича воевали, а теперь оказывается, Шуйский его убил.
— А про то вам сейчас сам Иван Исаевич скажет, — ответил «царевич». — Говори, воевода.
Болотников выскочил на верхнюю ступень крыльца.
— Все видите меня? — крикнул он. — Все слышите?
— Видим!.. Слышим!..
— Так слушайте же, люди добрые! — сказал Болотников. — Виноват. Страшно виноват перед вами. Не Димитрия Ивановича видел я в городе Самборе, а самозванца, подставленного мне римским папою.
Ахнула толпа, закрестилась. А Болотников продолжил:
— Обманул он меня, заставил поверить, что за землю русскую и царя московского воевать мы с вами будем. А нынче вон письмо прислал... — достал из-за пазухи свиток, поднял над головой. — Вот оно!.. Требует, прохвост, чтобы мы здесь стояли насмерть за него, пока он из Орла пойдет на Ярославль, чтобы Маринку освободить, а после на Москву.
— Вот пакость-то! — возопила толпа. — Из-за бабы нас губить собрался.
— Но это еще не все! — перекричал толпу Болотников. — Еще он требует от нас!.. От всех!.. Заново произнести клятву!.. На верность ему!.. По латинянскому обряду! И всем принять!.. Веру католическую!
Охнула толпа в ужасе. Запричитали возникшие вдруг среди мужиков бабы. Зашумел люд:
— Чего ты мелешь, Болотников?
— Можно ли такое говорить?
— Пошто веру христианскую срамишь?
— Виноваться, а то побьем!
Но Болотникова на глотку взять трудно.
— Слушайте дальше! — перекричал он толпу и на этот раз. — Велит мне самозванец всех, кто в веру латинскую перейти не желает, казнить страшной смертью в назидание остальным противникам его приказа. А коли сам я не откажусь от веры православной, чтобы казнили вы меня!
— Это что же? А? — закричал все тот же одноглазый мужик в переднем ряду. — Казнить за православную веру хочет?
— Ах, гнида!
Болотников расстегнул ферязь на груди и вынул наружу нательный крест свой.
— Казните, люди добрые, — сказал он. — Я вере отцов наших не изменю.
— Правильно! — закричал одноглазый. — Так и ответь ему, Иван Исаевич!
— Верно сказал, воевода! — поддержала толпа. — Не нужен царь-предатель нам! Пускай остается в Польше!..
— Зачем в Польше? Сюда пусть идет. Мы на кол его!
— Сожжем подлеца!
Толпа взлютовала. Гнев ее был столь велик, что заколыхалась она из стороны в сторону, будто собрались люди сейчас же бросить все, выйти из стен Тулы и идти походным маршем на Орел, стереть самозваного Димитрия в порошок.
— Тише! — крикнул Болотников. — Слушайте царевича! Помните, что он сказал?
— Помним!
— Верите вы ему?
— Верим! — выдохнула единой грудью площадь.
— Повинуетесь ли его приказу?
— Повинуемся...
— А раз так, — закончил Болотников в наступившей тишине, — то дайте нам разрешение, христиане, вступить в переговоры с царем Василием. Все, что скажет он, что напишет нам, будет известно вам дословно. Каждый день набат будет собирать вас, будем зачитывать сообщения. А вы потом будете рассуждать и принимать решения. Сказанное сегодня важно. Но жизнь ваша должна быть в вашим руках, а не только в моих и царевича Петра Федоровича.
— Правильно сказал! — крикнул одноглазый. — Ой, как правильно, Иван Исаевич! — выскочил из ряда своего, взбежал на крыльцо и обнял Болотникова.
А Иванка подумал:
«Велик Иван Исаевич умом и духом. Да беда, что обмануть его легко. Христа, говорят, ученики предали, а этого…»

Семь дней спустя ворота Тулы распахнулись.
Под звуки сопелок и бубнов, под гул труб вышло в поле воровское войско с самозваным царевичем и Болотниковым во главе.
Не было лишь Телятьевского с Шаховским. Князь Андрей Андреевич запил и затерялся где-то в тульских кабаках, а князь Григорий Петрович заявил, что Шаховские никогда Шуйским в ноги не кланялись, остался в городе ждать ареста.
Светило холодное солнце, в небе кружили стаи черных галдящих птиц. Со стороны села Воскресенка брехали собаки. Голодные кони шли вяло, у некоторых даже копыта скользили по утреннему ледку. Изо ртов людей и животных валил пар.
Иванка с Мишей ехали в свите «царевича», то есть в числе первых двух десятков человек, сопровождающих Петра Федоровича и Болотникова. Остальная рать шла пешей (лошадей все-таки повыели за время осады).
Царь Василий, согласно письменной договоренности, встречал воров сам. Он, князь Туренин, Пашков, другие приближенные сидели на откормленных лошадях под знаменами и хоругвями впереди расположившегося на всякий случай в боевом порядке московского войска. Царь взирал на предводителей воров с надменным превосходством, молча.
Лишь когда «царевич» и Болотников подъехали совсем близко, царь оторвал руку от луки, выпустил уздечку и распахнутой ладонью остановил воров.
Болотников первым спешился и, отпустив коня, подошел к Шуйскому. Остановился в трех шагах, склонил голову, а потом медленно опустился на одно колено.
— На оба! — приказал Туренин.
Болотников помешкал, но подчинился.
— Говори! — потребовал князь.
— Все сказано, государь, — молвил Болотников. — Велел ты выйти к тебе с повинной и сложить оружие — вот мы и пришли.
Он взялся за перевязь, на которой висела его сабля, и, через голову сняв, положил к ногам царского коня. Вынул из-за кушака два пистолета и бросил поверх сабли.
— Нож! — сказал Туренин.
— Не ношу, — ответил Болотников.
— Отойди сюда...
Князь показал Болотникову вправо от царской свиты.
— Петр Федорович! — сказал Туренин «царевичу». — Встань слева.
— Один? — спросил самозванец.
— С пажами, — сказал Туренин. — С теми двоими, — и указал плеткой на Иванку с Мишей.
«Царевич» вместе с братьями отъехал в левую сторону от свиты царя. Встали рядом с Пашковым.
Оставшейся свите «царевича» Туренин просто приказал:
— Сдать оружие!
Люди стали слезать с коней, снимать с себя сабли, луки, колчаны, вынимать из кобур и скруток ружья, доставать пистолеты да пороховницы. Все это они осторожно клали либо бросали на оружие, положенное Болотниковым подле ног царского коня.
Иванка со своего места следил за Шуйским. Лицо Василия Ивановича было спокойным, хотя левая бровь нет-нет, а дергалась, выдавая не то волнение его, не то страх. Горка оружия перед передними ногами коня медленно росла.
Туренин тоже, должно быть, заметил страх государя, поэтому, когда свита царевича разоружилась и отошла вправо, к Болотникову, он крикнул:
— Остальным оружие складывать там! — и показал в сторону расстеленного посреди поля полотнища. — И расходитесь с миром по домам.
Люди, радостно гомоня, повалили к полотнищу и стали на ходу сбрасывать туда все, что защищало их жизнь в течение многих месяцев, чем они грозили царю Василию и державе русской. Железо весело звякало о железо, люди освобождались от лишнего груза и спешили в сторону. Те, кто поумнее, тут же спешили уйти подальше от места сдачи, но большинство вставало чуть в стороне и глазело за тем, как очередные десятки, сотни и тысячи недавних ратников воровских подходили к заваленному оружием полотнищу и бросали на эту гору все, что могло колоть, резать, рубить, стрелять.
Огромного роста одноглазый детина, не бросив оружия, пошел в сторону небольшого лесочка, оставшегося, как ни странно, после вырубки для нужд плотины целым.
— Эй! — крикнул ему Туренин. — Стой! Сдай оружие!
Все присутствующие — и воры, и царевы ратники, и Болотников, и «царевич» с «пажами», и свита царская — посмотрели на детину. Тот медленно развернулся.
— А ты мне его давал? — спросил. — Я его в бою добыл. Вот в бою и отними.
Одноглазый выхватил саблю из ножен и, чуть присев на крепких ногах, приготовился защищаться.
— Никита! — сказал тут Болотников. — Сдай оружие. Я дал слово государю, что при сдаче нашей не прольется крови. А он дал слово, что сохранит всем жизнь.
— То твое слово, Иван Исаевич, — ответил детина. — А мое такое: не верь царям и боярам, а бейся с ними до конца! — все так же готовый к бою, он стал отходить спиной назад. — Дурак ты, Иван Исаевич, поверил Шуйскому…
И тут Василий Иванович подал голос:
— Отпустите его с миром. Пусть останется хоть один вор в державе. На развод.
Свита царская грохнула в смехе, за ней завторили «пажи», «царевич», а там и оставшиеся глазеть на сдачу оружия бывшие воры.
— Спасибо, Василий Иванович, — сказал одноглазый. — Придет время, я тебя за милость эту отблагодарю.
Повернулся спиной к царской свите и пошел широким шагом прочь, придерживая саблю у пояса, чуть склонившись набок под весом ружья.
Иванка, глядя ему в спину, подумал вдруг, что слишком незащищена она, князь Туренин или кто другой даст знать какому-нибудь спрятавшемуся лучнику или пищальнику выстрелить — и все. А одноглазый Никита ему нравился. Это он обнимал Болотникова, когда тот объявил перед палатами, что надо город сдавать. И вот — поди ж ты — он же отказался сдаваться царю Василию до конца.
Одноглазый шел и шел, не оглядываясь, прочь от Тулы. Дошел до леса и скрылся за деревьями.
Тысячи же подходили уже не по одному, а по четверо-пятеро, бросали оружие на пожухлую осеннюю траву и по-прежнему то отходили в сторону, то спешили покинуть все еще вражеский стан.
Иванка глядел на Шуйского и думал: «Тяжело государю. Он ведь уже старенький. А тут сиди верхом, смотри на воров...»
Едва последний болотниковец бросил саблю, царь поднял руку.
Тотчас рать московская разделилась надвое: одна часть (конные, в основном) двинулись к распахнутым воротам Тулы, другая (пешие), выставив перед собой пики, держа наготове сабли, стала окружать тех, кто любопытства ради остался стоять толпой напротив груды воровского оружия.
— Измена! — крикнул Болотников. — Ты, царь, человек без чести!
Он бросился было к государю, но стоящий позади конный стрелец ударил Болотникова плашмя саблей по голове, и бывший главный воевода рухнул на землю.
Сильные руки схватили под локти Иванку. Он оглянулся и увидел, что и Миша, и бледный, с вытаращенными глазами «царевич» тоже схвачены.
— Кричи царю, — услышал он шепот Пашкова в ухо. — Сильней кричи.
— Михаил Михайлович! — заорал Иванка Туренину. — Нас-то за что?
Князь глянул в его сторону, улыбнулся.
— Государь! — сказал он царю. — Ты хотел видеть героев, победивших Болотникова. Вот они.
Василий Иванович обернулся, посмотрел на Иванку и Мишу. Лицо его выражало безразличие и даже скуку.
«Не узнал, — понял Иванка. — Что ему простой ратник?»
Но государь вдруг спросил:
— Ты уже дворянин, малыш?
— Да, — кивнул Иванка и почувствовал, как зарделись его лицо и уши.
— И ты? — спросил царь у брата.
Миша отчаянно замотал головой.
— Теперь дворянин, — сказал царь и отвернулся.
Он легонько ударил коня по крупу, и тот тронулся вперед. Появившийся невесть откуда слуга в красном кафтане с зеленой оторочкой ухватил царского коня под узду и осторожно повернул его в сторону Воскресенки. Тамошние собаки, смолкнув на мгновение, слаженно завыли.
Только тут Иванка заметил, что руки свободны. Глянул в сторону брата — того тоже никто не держал. «Царевич» же, сбитый с коня на землю, хрипел и визжал, борясь с несколькими пытающимися связать его стрельцами.
— Будь здоров, — сказал Пашков Иванке и похлопал его по плечу. — Там Зуев покойный тебе железную подставку оставил.
— Какую подставку? — не понял Иванка.
— Для мушкета твоего. А то и впрямь смешно: с деревяшек стреляешь. Перед смертью велел тебе передать. За то, что ты его от казни в прошлый раз спас. Помнишь?
Иванке было не до мушкетной подставки. Он подъехал к плачущему брату, обнял его, сказал на ухо:
— Поздравляю, дворянин.
— Будь мы прокляты! — услышал в ответ.
Воскресенские собаки выли и выли...

* * *

Операция по освобождению Тулы от болотниковцев по гениальности своей и грандиозности произведенных работ не имеет аналогов в отечественной истории. Использование многотысячных людских масс и огромного количества материальных ресурсов для дезинформации противника — такого мировая военная история не знала до главнокомандующего русской армией государя всея Руси Василия Ивановича Шуйского.
Историков же поражает сам факт строительства плотины, остатки которой в свое время видел Александр Сергеевич Пушкин. Между тем, после сдачи города плотина не была разрушена, простояла пять месяцев, пропуская сквозь себя речонку Упу. Вода в ту зиму не затопила и пригородов Тулы, а в весеннее половодье плотину размыло в той самой середине, где валялись не скрепленные ничем бревна и камни, лежали мешки с глиной. Эти технические детали всегда казались историкам незначительными, не достойными лишнего упоминания.
Вышедший из города походным строем Болотников и едущий в окружении свиты самозваный царевич Петр в классической интерпретации выглядят глупыми и трусливыми существами, решившими сдаться на милость победителя из страха, что река Упа может затопить город за один предзимний месяц, хотя воды для этого она должна была бы набирать несколько лет.
Именно то, что дезинформация, направленная Турениным и Шуйским против Болотникова, оказалась столь живучей в веках, дает нам право считать, что царь Василий Иванович Шуйский, преподнесенный Романовскими историками как личность ничтожная и малозначащая, являлся на самом деле выдающимся стратегом и тонким психологом.
Он был единственным, наверное, в то время государственным человеком, который понимал толпу и умел ею управлять. Именно этим объясняется значительность его правления в годы, когда царская власть должна была, по подобию смутных лет в других государствах, превратиться в ничто, а однодневных сидельцев на троне должно быть великое множество.
Шуйский не мог доверять никому из ближайшего своего окружения, поэтому принимал решения один, создавая лишь видимость совета с родичами и Боярской Думой, часто поступая вопреки собою же сказанному. Потому и вину за обман благородного рыцаря Болотникова несет Василий Иванович один, равно как и достоин великого почета один он за то, что сумел в короткий срок избавить Москву от необходимости воевать на два фронта: с Болотниковым и «царевичем Петром» — с одной стороны, с Богданкой-Лжедмитрием и поляками — с другой.
Государственная необходимость всегда и во все времена оказывалась выше нравственных идеалов человека, она никогда не согласовалась с морально-этическими постулатами христианства. История не знает великих людей у власти — людей порядочных. Все великие государи были в нравственном отношении супернегодяями.
Василий Иванович Шуйский не был исключением.