Вы здесь

Воспитание героя

О романе Алексея Иванова «Пищеблок»
Файл: Иконка пакета 13_alpatov_vg.zip (17.02 КБ)

У Алексея Иванова уже сложилась репутация большого писателя, который не берет какую-то тему просто так, для разнообразия. Всегда есть глобальная цель, многоуровневая мифология с высказыванием в центре, ответом на все вопросы. Обычно назидательность скучна, но благодаря насыщенности деталями, разнообразию персонажей и умелому раскручиванию сюжета Иванову удавалось подавать идеи незаметно и ненавязчиво. Для него была характерна тяга к максимально динамичным эпохам — постпугачевская смута в «Золоте бунта», лихие девяностые в «Ненастье», сумятица петровских реформ в «Тоболе». Дух времени вращал эпизоды, а высказывание задавало структуру.

Но в новом романе Иванова «Пищеблок» история создает не драйв, а застой: на дворе — лето 1980 года, вокруг — типичный советский пионерлагерь. Время стоит на месте, полный штиль. Жизнь изображена как пустое пространство, которое и дети, и воспитатели заполняют бесполезными ритуалами: строевыми песнями, сбором шишек, вымученной самодеятельностью в стиле «нарисуйте плакат на тему ядерной войны». Сплошной товарищеский суд, бессмысленный и беспощадный:

 

— Лагунов отбивается от коллектива, — наконец сообщила Ирина. — Нигде не может укрепиться. В кружок пения записался — сбежал. В кружок рисования записался — тоже сбежал, да еще и Нине Сергеевне нагрубил. Про нашу футбольную команду я уже молчу. Он туда давным-давно не ходит.

Отряд озадаченно зашумел, не зная, как расценить метания Валерки.

— Что скажешь в свое оправдание, Лагунов?

— Ничего не скажу! — огрызнулся Валерка.

Ему было неприятно, что его поставили перед всеми и развинчивают на детали. Серебристый свет хмурого дня казался хирургическим.

 

Раз интересной жизни нет, то ее надо выдумать, и все жители лагеря ищут убежище в мифах. Дети травят друг другу байки: про беременность от воды в мужском бассейне, про олимпиаду, на которой все зрители — переодетые военные, про Беглых Зеков, превратившихся в лесных чудовищ, про хитрую «красную пленку» в фотоаппаратах иностранцев (щелкнешь, проявишь, а там — все голые). Вожатые забываются у телевизора, а там — трансляция из сказочного мира:

 

Хроника Олимпиады закончилась, когда солнце почти скрылось за Жигулевскими горами. СВолги широкой волной плыл багряный свет заката. Расписные теремки пионерлагеря сияли всеми красками, словно обещания сказочных снов. Телезрители расходились взволнованные. Там, в телике, — напор, порыв, сражения Олимпиады, а здесь что? Чай с печеньем, пение комаров, гудок далекого теплохода. Глухая дремота, а не жизнь.

 

Картонное уныние лагерного быта прописано достоверно — даже слишком. Наблюдать за чередой вымученных событий, диалогами вязнущих в киселе застоя персонажей — все равно что смотреть, как сохнет краска; при этом автор тут же наносит следующий слой. Аннотация обещает нашествие вампиров — и их ждешь как спасителей. Вообще, многие произведения современной русской прозы неплохо оживило бы появление кровожадных существ — пусть хоть кто-то отомстит за потраченное время. Такой ход в духе «Гордости и предубеждения и зомби» Сета Грэма-Смита — только задремал от рафинированных интриг, а тут тебя — цап за палец.

К сожалению, вампиры в «Пищеблоке» появляются нескоро — только к двенадцатой главе — и не торопятся крошить население. По замыслу Иванова, они распространяют вирус нормальности, послушности. Укушенные пионеры и воспитатели становятся нарочито «правильными» и «хорошими», подчиняются духу коллективизма. Словом, теряют то, что автор выдает за основу человеческой личности — способность бунтовать, выделяться из толпы, быть «не такими, как все».

Неудивительно, что роль главных борцов с вампирами Алексей Иванов поручил «отверженным»: вожатому Игорю, который единственный отказывается мучить пионеров в воспитательных целях, и не по годам развитому подростку-изгою Валерке. Каждому из них автор выдал по возлюбленной, которой угрожают всякие напасти, — не могут же его подопечные спасать других из обычного сострадания. А сопереживать в «Пищеблоке», действительно, некому. Сами Игорь и Валерка — такие же картонные, как и прочие обитатели лагеря, хоть и сделаны из более благородных сортов бумаги. Всякий раз, когда персонажи пытаются вести себя как живые люди, появляется закадровый голос и нудно излагает их мотивацию:

 

— Это второй корпус, тут старшаки живут, — пояснял Сережа Домрачев. — Это Дружняк, Дружинный дом. Там кружки всякие, киношку показывают. Это столовка. Там вон — баня. Это — пятый корпус, где салабоны.

— И так все понятно, че говорить-то! — раздраженно проворчал Гельбич.

Он ревновал, что расспрашивают Сережу, а не его.

<…>

Никто не заставляет это делать — но так принято. «Мы так живем», — сказал себе Игорь с каким-то нелогичным удовлетворением от непонятности общей жизни. Непонятность объединяла, превращала всех вокруг в своих.

Конечно, причина удовлетворения Игоря была не в ритуалах пионерии. Причина была в ночном свидании с Вероникой.

<…>

Вероника уничижительно скривилась.

— Мы все дети. Мы все живем в одном большом пионерлагере по общему расписанию.

Игорь уже понял, что у Вероники основной способ общения — вызов. Не важно, какой и кому.

 

Вот интересно: поведение обитателей пионерлагеря несвободно и предсказуемо, поскольку они находятся в 1980 году и тут прямо застой-застой или потому что они оказались в романе автора-диктатора? В пользу второго варианта говорит то, какими спрогнозированными выглядят якобы сумасбродные и несистемные поступки. Например, Вероника, в которую влюблен Игорь, надменно купается голышом в реке, не обращая на него внимания, — ведь она такая бунтарка! Но если для развития романтической линии требуется ее покорность — приходит на свидание и робко отвечает поцелуем, когда вожатый буквально приказывает это сделать.

Сам Игорь в зависимости от художественной задачи то избегает конфликтов, то волшебным образом побеждает в них, как, например, в драке против кучи нечеловечески ловких (в любой другой раз) вампиров. Врожденное благородство души не мешает ему манипулировать целой группой персонажей, чтобы в ключевой момент заманить предводителя вампиров — стратилата — в хитроумную ловушку. И они — вопреки прописанным ранее характерам — все как один делают именно то, что он требует.

Автор не стесняется выручать смелых воинов добра самыми разными средствами. Есть, например, персонаж, созданный исключительно для того, чтобы в нужный момент рассказать героям, как взаимодействуют вампиры и откуда взялся стратилат:

 

— Кто они, эти вампиры? — осторожно спросил Валерка.

Ну, кто-кто… — помолчав, заговорила баба Нюра. — У-упыри, кто ж ишшо? Кро-овю пияют у деток по но-очам. У ко-ово пияют, тово по-оилкой зовут, ту-ушкой. У кажного из йих цельное ста-адо тушек. О-они понемногу со-осут, штоб тушка не по-омерла. А де-этки-то, по-оилочки ихние, и не ве-эдают, что напоивают этих по-оганцев своею сла-адкою кровию.

 

Читателю Иванов тоже частенько помогает — ключевые идеи романа (например, превосходство древних мистических знаний над искусственным советским мифом) проговариваются прямым текстом:

 

— Почему же вчера ты на меня настучала? — мрачно спросил он.

— Ты дурак? — искренне удивилась Анастасийка. — Так положено! Ты что, обиделся? Маленький, что ли? Это же все как бы понарошку! Разные там пионерские собрания, флаги, звездочки, галстуки — они все понарошку!

«Ничего себе «понарошку»!» — чуть не рассердился Валерка.

— А гномики, чертики, «откровенники» — по-настоящему, да?

— Конечно, по-настоящему! — убежденно заявила Анастасийка.

 

А если вдруг непонятно — всегда можно написать еще раз:

 

— Песня — это слова, — упрямо сказал Валерка.

— Ты не разбираешься в искусстве! — небрежно ответила Анастасийка. — Слова — всякие глупости.

Какие глупости? — удивился Валерка.

Анастасийка посмотрела на него как на дурака.

— Так тут в лагере вообще одни глупости. Совсем слепой, что ли? Все эти флаги, линейки, речевки, «свечки» — это же все игрушечное.

 

А чтобы уж даже совсем недалекому человеку стало ясно, при чем тут кровососы и красное знамя, автор идет в лобовую атаку:

 

Но дело было не только в вампирах. Сами по себе они мало что значили. Дело было в том, что мир, такой привычный, понятный и родной, оказался ненастоящим. Не пионерлагерь, а пищеблок. Не мораль, а маскировка. Не символы государства, а магические обереги. Не история, а ложь. Настоящим являлось совсем иное!.. Его дружба с Валеркой. Его любовь к Веронике. Детство лагерных оболтусов, которые не знали, для чего они здесь нужны.

 

В итоге Игорь и Валерка побеждают стратилата благодаря самопожертвованию — при том что весь роман они абсолютно не самостоятельны. Даже способ им подсказала все та же баба Нюра. Насколько ценна жертва, которую принесли, когда не было выбора? С учетом тотального хеппи-энда ее значение стремится к нулю:

 

Он глубоко вдохнул свежесть волжского простора и подумал, что они с Валеркой справятся. Древнее зло не может одолеть человека, если человек не уступает ему свою волю. Им с Валеркой хватит упрямства и для другой битвы. Они победят. Победят — и проживут огромную и прекрасную жизнь. После восьмидесятого года придет и девяностый, а после девяностого — двухтысячный. Они увидят, как сменятся тысячелетия, и все вокруг станет новым, совершенно новым.

 

Редкие положительные моменты в романе тоже отдают спекуляцией. Забавные мальчишеские ссоры, грубоватый детский фольклор, узнаваемые мемы пионерлагерей рассчитаны на рефлекс ностальгии — дескать, кто из нас не мазал друзей зубной пастой? Читателя постоянно держат — нет, не за дурака, а за ребенка, которого нужно наставить на путь истинный.

Неслучайно текст начинается со страшилки про статую девочки-пионерки: она оживает по ночам и рыщет в поисках тех, кто кидал камни в статую мальчика. Вожатый рассказывает это пионерам, чтоб не шастали после отбоя и не нарушали режим, на что его коллега отвечает: «Воспитывать страхом непедагогично». Роман «Пищеблок» — та же назидательная страшилка, в которой автор проповедует о лицемерии толпы и благородстве подвига.

Разумеется, каждая личность важна своей уникальностью, а советские ритуалы пытались ее унифицировать. Забавно другое: в обмен на откровение третьей свежести и от персонажей, и от читателя требуется покорно поменять один картонный миф на другой — то есть «Пищеблок» на самом деле воспитывает не героя, а безучастного наблюдателя.

100-летие «Сибирских огней»