Вы здесь

Воспоминания

Народные мемуары
Файл: Иконка пакета 12_temnikov_v.zip (58.65 КБ)

Дом русского зарубежья им. А. И. Солженицына любезно предоставил для публикации в журнале «Сибирские огни» рукопись воспоминаний Афанасия Васильевича Темникова, хранящуюся в богатом архиве ДРЗ (Фонд № 1. «ВМБ». Оп. 3 Р-489). Рукопись ценна описанием быта и нравов забайкальского казачества в период с конца XIX в. и до времен НЭПа. Воспоминания Темникова печатаются впервые. Орфография и пунктуация большей частью приведены к современной норме. Текст публикуется в сокращении.

 

 

Родился я в Читинской области, в Оловянинском районе (раньше Борзинском), в 85 километрах к северо-востоку от Борзи. Эта страшная глушь была и остается дикой окраиной (60 километров от железной дороги).

Предки мои были солдатами Екатерининских времен. По преданию, где-то в конце XVIII столетия они должны были сопровождать каторжников на Нерчинскую каторгу, а затем по каким-то причинам были оставлены на вечное поселение в Забайкалье. Их было три брата: один поселился в городе Нерчинске, другой — на Аргуни, в Цурухайтуе, а третий — в селе Турге. Были они родом из Тамбовской губернии. Это подтверждается и тем, что встречал я однофамильцев в Новосибирской области, тоже из Тамбовской губернии.

Турга, где поселился мой предок, была расположена на границе проживания тунгусов (теперь их называют эвенками) и кочевых бурят. На юг идут степи, а на север — горы и леса, так что я одновременно житель гор, и лесов, и степей.

В тогдашние времена женщин здесь было мало — никто добровольно не переселялся вследствие сурового климата, поэтому предки женились на бурятках, тунгусках. Поэтому обычаи в семьях были в подавляющем большинстве русские, но были и бурятские. Эти браки давали неимоверно многочисленное и здоровое потомство. Плодились прямо по Мальтусу.

В 1925 г. я уехал из Турги навсегда. Там было ни много ни мало — 45 дворов Темниковых, а в каждом дворе не менее восьми-десяти человек. Выйдет, что за 120 лет (а считали, что наш предок пришел в Тургу где-то в 1800-х годах) с одного человека наплодилось 400?!

Своих прямых предков я знаю с прапрадеда Дмитрия, по рассказам, конечно. В 1852 г. по инициативе тогдашнего генерал-губернатора Иркутской губернии было образовано Забайкальское казачество. Оно должно было выполнять ту же задачу, что донские, кубанские, терские и другие казаки — защищать землю от кочевников: здесь от китайцев, маньчжур, монголов и т. п.

В Забайкалье в казаки были зачислены в первую очередь потомки яицких казаков, расселенных ранее Екатериной II на границе от реки Селенги, впадающей в Байкал, до слияния Шилки и Аргуни (сосланы и поселены после Пугачевского бунта). Потом в казаки были зачислены все поселенцы, отбывшие каторгу, и другие попавшие в эти места русские люди, таким образом мой прадед Осип оказался казаком. У прадеда Осипа было шесть сыновей и столько же дочерей. Удивительно, что эти люди смогли на скудной земле и в суровом климате не только прокормиться, но и зажить семьями, и размножиться.

В казаки зачислена была небольшая часть населения Забайкалья. Остальные русифицированные народности именовались инородцами, но как казаки, так и инородцы никаких налогов не платили, ни за лес, ни за землю. Население все было безграмотно, но мой дед Иван Осипович научился грамоте, будучи в царской армии. Из братьев он был третьим. По рассказам его братьев, был несусветный лодырь, отъявленный шалун, поэтому отец решил его отдать в пастухи (батраком) богатому буряту, когда Ивану было 11 лет. Прожил он в пастухах семь лет, ничего бурят за него не платил, а только одевал и кормил. Поэтому наш дед имел все бурятские обычаи и привычки. Не очень жаловал баню, любил питаться одним мясом, мог ходить в белье без стирки месяцами и т. п. У бурята до 18 лет дед ел и пил вместе с хозяином и его семьей. Вернее, был членом бурятской семьи.

Когда деду исполнилось 18 лет, шел очередной призыв в армию. Брали тогда в армию в возрасте 22 полных лет. Призыву из дома прадеда Осипа подлежал Петр. В армию тогда брали не всех. В поселке призывного возраста было восемь человек, а призыву подлежали только трое. Тогда тянули жребий, и жребий пал на дом Осипа. Петру надо было идти в армию. Осип рассудил иначе. Петр уже был женат, и были у него дети. Поэтому прадед решил вместо Петра отправить в армию Ваньку: он, дескать, к работе не привык, умеет одно — пасти скот, а пахать, косить и прочее — не способен. Для того чтобы заменить одного другим, надо было переправить возраст.

Загсом тогда была церковь, вернее, поп. Попу свели двухгодовалого бычка. Он переправил годы Петра и Ивана. Ивану поставили возраст Петра. Таким образом, в 18 лет Иван пошел служить царю и отечеству.

Живя у бурят много лет, он научился говорить на бурятском языке. По их свидетельству, говорил лучше, чем любой бурят. В те времена буряты сена не косили, земледелием не занимались. Скот круглый год пасся на подножном корму. Много его гибло, особенно в суровые зимы… Чтобы спасти скот, на зиму со стадами овец уходили в Монголию: там теплее, чем в Забайкалье. Кочевали за Чойбалсан1. Раньше это место называлось Баян-Тюмень — по буддийскому монастырю, который сохранился до сих пор, на пять километров ниже по Халхин-Голу. Жизнь этих пастухов — по теперешним понятиям — была адом. Со стадом в 1000 или более овец, с десятком или более лошадей и тем же числом верблюдов отправлялись трое-четверо мужчин и одна незамужняя женщина, которая должна была кормить пастухов и чинить им одежду.

Двигались по 5—10—12 километров в сутки в зависимости от погоды, подножных кормов и других обстоятельств. Топливо для юрты надо было находить на месте. Им служил аргал, высохший коровий помет. И вот в такие экспедиции с малых лет ходил и мой дед. Кочевали они, по его словам, до Чойбалсана и дальше, за 200—300 километров на юг или чаще на юго-восток, там было теплее. Общаясь с монголами, дед научился говорить по-монгольски.

Воинская часть, в которую попал дед, была направлена в Монголию, в город Ургу (теперешний Улан-Батор). Гнали их в Монголию через Кяхту. Когда перешли границу, интенданты узнали о солдате, который говорит по-монгольски. Деда использовали как переводчика, и он, по его словам, в строю в Монголии не был. Узнал о солдате-переводчике командир части и взял его к себе денщиком. В те времена в армии был мордобой, розги и другие прелести, но дед о своем командире отзывался очень хорошо: «Командир ругал страшно офицеров, которые занимались рукоприкладством, розгами ни одного солдата не били. Мне в денщиках была не жизнь, а малина. Все обязанности сводились к чистке сапог и мундира командира да разъездам с ним по всей Монголии… Он, командир, надоел мне расспросами о жизни бурят, монголов. Удивлялся тому, что я, безграмотный, знаю три языка». Командир был в звании подполковника. Вероятно, это был опальный офицер, посланный за что-нибудь в Монголию. Или подвижник типа князя Кропоткина, изъявившего желание служить в Амурском казачестве.

Дед служил в денщиках полтора года. В то время в армии не хватало писарей. Существовали «батальонные школы писарей». И вот моего деда отчислили в такую школу, которая находилась в городе Сретенске, на реке Шилке. Дед окончил эту школу. Получил звание старшего унтер-офицера и был оставлен писарем в этой школе. Он был обязан после отбытия срока службы еще два года сверхсрочно отслужить в армии, но уже мог жить не в части, а на съемной квартире. В школе дед научился читать и писать (довольно грамотно), овладел таблицей умножения и действиями с целыми числами.

Должность его при «батальонной школе писарей» была похожа на «главбухскую». Часто разъезжал по деревням для закупки продовольствия. Нашел себе невесту в семье деревенского купца. Вспоминал, что его посылали учиться на прапорщика, но он отказался. Поехал его друг Кобылкин, который, дескать, по сравнению с дедом был балда балдой, а потом стал офицером, и дети его стали офицерами. Дед об этом не жалел: «Любой офицер — лицо подневольное, я-то на это насмотрелся. Надо служить, да не столько служить, сколько прислуживать, а я прожил жизнь хозяином самому себе».

Братья деда рассказывали, что, когда Иван вернулся со службы, вся деревня собралась смотреть на него. Приехал он в костюме, какого во всей станице не было! Ботинки, галоши, даже часы. Все братья уже выделились, построили дома. Отец и мать ждали Ивана и стали жить при нем. Иван поднакопил деньжонок, так как, он говорил, за время службы при школе «научился немного мошенничать».

Женился на дочери купца, получил хорошее приданое. Стал писарем в станичном управлении, в котором было три человека: атаман (выборное лицо), писарь (вольнонаемное), староста и уборщица в одном лице. Даже перед Первой мировой войной платили последнему восемь рублей.

Затем дед два срока по четыре года избирался станичным атаманом, и ему платили 200 с лишним рублей в год. По тем временам это были сумасшедшие деньги, считая, что корова стоила 5—10 рублей. Дед построил новый дом — 75—80 квадратных метров. Был старый дом с амбаром. Дед построил еще два амбара (один из них — погреб, где был вечный лед), три сарая, домик для отела коров, баню по-белому, единственную в поселке. В общем, усадьба была больше десятины.

До Первой мировой войны рабочих лошадей [было] больше 20, кроме того — два табуна до 80—90 лошадей разного возраста. Большая часть — кобылицы, которые никогда не были в узде. Овец больше сотни. Столько же разного рогатого скота. Скот пасся бурятами, как и у всех. Дома были только рабочие лошади и дойные коровы. Покосы делили по душам, то есть достигший 18-летнего возраста мужчина получал один надел покоса («имел душу»). Никакого рынка в наших местах не было, поэтому и доходов денежных было мало. Хозяйство экстенсивное — дикое, полунатуральное.

Кожи выделывали сами. Для ичиг2 сначала дубили кожи, а для сбруи, узд, веревок и пр. выделывали сыромять. Овчины для выделки отдавали главным образом бурятам; из овчин делали одежду и одеяла. Особенно ценны были жеребячьи кожи и мерлушки3: из них шили шапки и многое другое.

Мясо и хлеб были свои, из овощей — только картошка. Больше ничего не выращивали, покупали огурцы и капусту у китайцев. Из зерновых сеяли ярицу (однолетняя рожь), овес, гречиху, ячмень, но все эти злаки вызревали в редкий год, чаще — замерзали.

Хлеб получался «зяблым» (из щуплого зерна), некрасивым, с приторным привкусом; таким хлебом я питался до ухода из дома. Основной пищей было мясо. Ели его без хлеба. Считалось, что мясо едят с хлебом только «расейские». Понятие «расейский» означало никуда не годного человека.

К зиме резали 50—60 барашков и овец, семь-восемь голов крупного рогатого скота и несколько свиней (их было немного). Все это съедалось за зиму, часть мяса замораживалась в кадках: это для апреля, мая и июня. В эти месяцы скот был негоден для забоя из-за истощения. Кажется удивительным, что такое количество мяса пожиралось одной семьей, но так было: семья с работниками (которых зимой было 1—2, в летние месяцы больше) доходила до 15 человек. Много было гостей. Дом был вроде постоялого двора, только с той разницей, что кормили и поили здесь бесплатно всех знакомых и незнакомых. Таков был обычай. Каждый день, как начиналась осень, гостило по пять-десять человек, русских, а больше бурят. Объяснялось это тем, что поселок стоял на дороге, на пути с юга на север, из степей в горы, где жили люди, занимавшиеся хлебопашеством. И вот с юга, со степей, ехали буряты — за мукой, за старыми лошадьми (на мясо) и со своим мясом, а с севера ехали русские, везли муку, хлеб, сухари, изделия из дерева. Всем нужно было ночевать в нашем поселке: едущим с юга надо дать отдохнуть лошадям, волам и верблюдам, чтобы дальше преодолевать хребты, а едущим с севера, осилившим хребты, необходим был отдых. Деда знала вся округа, особенно буряты. Вот и старались выказать почтение своим ночлегом.

Дед умел кастрировать весь скот, даже жеребцов, с чем справится не каждый ветеринар. Был замечательным коновалом, умел спасать животных от многих болезней, делал операции на ногах у лошадей. Поэтому животных в случае болезни все вели к Ивану Осиповичу или просили его приехать. Все это совершалось бесплатно. Таков был обычай.

В доме было три комнаты: кухня, она же столовая, горница и спальня. Обстановка самая примитивная — кровать родителей (деревянная), койка деда, остальные спали на полу. В горнице было 12 стульев работы местных столяров, столы, лавки, скамейки. Ковров, простыней не было. О существовании простыни [я] узнал в армии (1925 г.). Спали на войлочных постелях, «потниках»: днем под седлом, а ночью — постель. Однако зимой «потник» спасал от простуды. Укрывались родители, дед, малые дети овчинными одеялами, остальные — своей верхней одеждой.

Утром пили чай. Кипятился в русской печке ведерный чугун. Клали туда китайский кирпичный чай, называемый карымским. Затем переливали его в «байдару» — глиняный сосуд, наливали молока, клали масла, соли по вкусу. Каждый наливал себе поварешкой, пили по потребности. К чаю — только яришный хлеб, и ничего больше. В обед были щи: мяса столько, что стояла ложка, в бульон (шилю, по-местному) добавляли при варке муки. На второе — картошка с салом или кислое молоко с творогом. Вечером тоже щи (но мяса было меньше) и опять чай.

Воскресенье отличалось тем, что утром всегда были блины из гречневой муки. К блинам ставились на стол топленые масло и сало, сметана. В воскресенье подавалось в обед жаркое из баранины.

В большие праздники варилось и жарилось очень много всякой еды. Всевозможные печенья из белой муки, пирожные, хворост, разные постряпушки, пельмени, котлеты, копчености, жаркое. Это забайкальские женщины умели лучше других. Бывая на Украине и в других местах, я нигде не видел, чтобы так умели готовить.

В доме посты не соблюдались, дед был почти безбожником, в церковь не ходил, не признавал никаких святых, не любил попов, монахов. Наверное, начитался чего-нибудь, а главным было влияние каторжников и политкаторжан, из которых и состояло население Забайкалья. Можно было описать конфликт деда с попом из-за того, что Иван Осипович не говел 15 лет, но это займет много времени.

В доме матерно не ругались ни отец, ни дед, пьянством тоже не увлекались. Выпивали только по праздникам и с гостями, да по случаю всяких обрядов у родственников: свадьбы, крестины и пр.

Не менее интересен был дед по матери, потомок яицких казаков, высланных в Забайкалье. Я похож на него, как две капли воды. Меня в доме звали «дед Костромин». Этот дед был прямой противоположностью деду по отцу. Последний был очень веселый человек, любил смеяться, рассказывать разные были и небылицы. Дед Костромин был угрюмым человеком, все о чем-то думал про себя. Домашние все его боялись. Любил одиночество, всю жизнь прожил на заимке. Иногда любил выпить. Когда напивался пьяным, то седлал своего любимого коня и начинал устраивать джигитовку, скакать через заборы, овраги и т. д. В такие дни доставалось бабушке, которая была из инородцев — «ясашных». Предки бабушки были из орочен (тунгусское племя), живущих на реке Нерче4. Бабушкины предки были давно русифицированы, то есть жили оседло, занимались сельским хозяйством, язык свой забыли, христианами были.

Бабушка была красивая, статная женщина. Тунгусского в ней ничего не осталось вследствие смешения с русскими и другими народностями России и Польши: в Забайкалье было сослано очень много поляков. Дед пьяным ругал бабушку за то, что не знал ее, когда его решили женить. Дескать, увидел ее, только когда поехали в церковь венчаться. Когда он начинал бушевать, его дети обыкновенно связывали и заматывали ему рот. Он засыпал, а проснувшись, очень жалобно просил старуху развязать его и сматывался на заимку.

Помню я себя с трех с половиной лет. Когда я был в этом возрасте, умерла моя бабушка. Я и сейчас помню ее мертвое лицо. Когда люди стали собираться на похороны, отец взял меня на руки и сказал: «Простись с бабушкой, больше видеться с нами она уже не будет», и заплакал. Я же, как и все дети такого возраста, не понимал случившегося.

Помню, мы с братом сосали рожки. «Рожок» — это выделанный бычий рог. На конец его привязывали сосок (выделанный) от забитой коровы. Вот через эти рожки нас и кормили молоком. Мне было уже почти четыре года, а мы с братом все сосали рожки, и никак их у нас не могли отнять. Кормил нас дед. Над нами смеялись: такие большие телята, и все сосут.

Наконец дед придумал, как отобрать у нас рожки. В деревне жил почти нищий, одинокий дед Мунька. Кормился он тем, что дежурил на сборне5 при атамане за других. Еще разносил почту, письма. Мы спали с дедом. Дед уже встал, а мы в постели сосали рожки. Является Мунька и говорит: «Атаман приказал отобрать у вас рожки! Таким большим ребятам — стыд сосать. Что, Иван думает вас до женитьбы кормить через соски?» С последними словами Мунька пытался взять у нас рожки, но мы подняли такой рев, что Мунька вынужден был изменить намерения: «Атаман приказал, если вы не отдадите рожки, арестовать деда и посадить его в каталажку. Давай, Иван Осипович, собирайся!» Дед стал одеваться. Тогда мы подняли еще больший рев и отдали Муньке рожки. Так мы бросили сосать.

Школы в деревне не было, но с ребятами, желающими учиться, занимались беглые политкаторжане. Один из них подготовил за первый и второй класс более 40 ребят.

В селе строилась школа. Лес вывозили на общественных началах, а на строительство деньги выделили из казны. В 1910-м к началу учебного года школа была готова. Это было самое большое в деревне здание, под железной крышей. Было шесть помещений: раздевалка, учительская, два класса, одна очень большая комната, где занимались сразу три класса, и комната, где жил учитель.

Степан Арсеньевич Викулов только что окончил иркутскую духовную семинарию. Родом он был из села Абагайтуй (это около нынешнего Забайкальска), из богатых казаков. Молодой, красивый, с лицом монгольского типа, с копной волос цвета воронова крыла, в косоворотке, при кавказском пояске.

Ребята пошли в школу. Я давай просить деда, чтобы тоже отвел меня. Мне не было и семи лет. Дед сказал: «Ты очень мал, подрастешь — года через два поведу тебя в школу». Я стал реветь, и дед вынужден был повести меня. Была перемена. Степан Арсеньевич сидел за столом. Деда он уже знал, так как ходил к нам в баню и за молоком. Дед сказал: «Степан Арсеньевич, парнишка выжил меня из дома, ревет, чтобы я отвел его в школу. Посадите его куда-нибудь — он день-два посидит и сбежит, надоест ему».

Учитель посадил меня на первую парту, выдал букварь, тетради и все, что нужно. Так я стал ходить в школу. Через несколько дней дед пришел узнать, почему учитель не отправит меня домой. Степан Арсеньевич сказал: «Он хорошо учится, зачем его отправлять домой?»

Так я остался в школе. Учился только на «пять» по всем предметам, за исключением рисования и Закона Божьего, по которым имел «три», а по последнему иногда и двойку: не было возможности все запомнить. Преподавал эту божью науку поп, пять уроков в неделю. Учебник по этому предмету был больше 200 страниц, и чего только там не было: больше сотни молитв и заповедей господних, дальше — сказки о сотворении мира и прочие премудрости вплоть до сошествия святого духа на деву Марию. Затем правила богослужения, какие и в честь чего их совершают, все христианские обряды и праздники, названия и назначение предметов церковной утвари, одежды священнослужителей. В моем возрасте освоить все это было невозможно.

Кроме этого, поп преподавал и церковнославянский язык. Впрочем, этот язык я усвоил хорошо. И до сих пор могу свободно читать книги на церковнославянском. Сейчас эта грамота является наукой за семью печатями для студентов словесных факультетов вузов. Заочникам этих факультетов я даже выполнял письменные работы по переводу [с] церковнославянского языка на русский.

Три класса школы я окончил в 1913 г. Были экзамены: письменный (диктант), чтение и рассказ стихотворения наизусть, арифметика (устно) и Закон Божий (устно). Собиралась даже комиссия. Все я сдал на отлично. Поп спрашивал меня молитвы — ответил, спрашивал о богослужениях — ответил. Двое из четырех членов комиссии ушли на обед — меня экзаменовали последним перед перерывом, — остались очень молодая учительница и поп. Он меня в конце концов спросил о непорочном зачатии пресвятой девы Марии. Видимо, от чрезвычайного напряжения у меня пошла носом кровь. Помню, как возмущалась учительница, сказав: «Батюшка, хватит, он вам все ответил, видите — он не может отвечать». С этими словами она взяла меня под руку и положила на скамейку, кверху лицом.

Зашел Степан Арсеньич, поп вышел. Учитель спросил: «Что с Афанасием?» (Тогда ласкательными именами учеников не называли.) Учительница ответила: «Поп довел. Начал парнишку спрашивать о непорочном зачатии, надо ж до этого додуматься!» Степан Арсеньевич только покачал головой.

Работать я начал рано, с семи-восьми лет, никто к этому не принуждал, но дети не отставали от работающих. Если ехали в поле, то мы присоединялись, считая себя мужиками. В этом возрасте я уже ездил верхом, а значит, мог возить копны, ездить «в пристяжек»6 при пахоте, кормить лошадей и т. п.

В 1913 г. взяли меня в станицу Улятуй с целью отдать в двухклассную школу. Там учитель меня не принял за малолетством (мне не было и 10 лет), сказал, чтобы привозили на будущий год.

У деда была идея отдать меня в пастухи (батраки) к богатому буряту Цулкану. Об этом деле была уже полная договоренность. Даже о том, на каком коне я поеду в пастухи. Видимо, дед хотел во мне повторить свою биографию. Кроме того, требовалось еще и получить знание бурятского языка, потому что наша семья думала переселиться на границу с Монголией. Там, на реке Онон, было обилие пастбищ, а в нашей местности уже становилось тесно. В том краю жили в основном буряты.

Отец воспротивился отправке меня в батраки: «На черта ему бурятский язык, его надо учить грамоте!»

Осень и зиму с 1913 на 1914 г. мы с дедом жили на заимке в 15 километрах от поселка с рогатым скотом. Дело в том, что рогатый скот кормился зиму дома, но лето 1913 г. было засушливым, сена не накосили. И рогатых держали на подножном корму. Вот там, на заимке, в длинные осенние и зимние вечера при свете топившегося очага или сальной свечи дед и повествовал мне о своей жизни, а я читал ему прозу А. С. Пушкина.

В мои обязанности входило очистить стайку, где спал скот, от коровьего помета (почти от сотни голов). Да насыпать сухого навоза — подстилки — который находился тут же, в громадном бурте7. Да сварить обед и ужин, нарубить дров. Работы хватило бы и для взрослого человека. Было у нас спартанское воспитание. Нас не жалели на физической работе с малых лет. Дед руководствовался правилом: «Надо, чтобы с малолетства они научились всякой работе, были сильны и выносливы, умели все по хозяйству. Кто знает, как у них жизнь сложится, а трудолюбивый человек не пропадет, но к этому надо привыкнуть с детства».

С шести лет мы уже не выезжали с полей и пастбищ всю весну, лето и осень. Ездить на лошади учили с четырех-пяти лет; я помню почти все, а вот как я научился держаться верхом, не помню. Соседи говорили, что я уже четырех лет сидел на лошади. Говорили, что у старика Ивана вырастет конокрад. Помню своего первого ездового коня, звали его Карнаушка, темно-бурой масти. Карнаушкой его звали из-за обрезанных наполовину ушей. Когда он родился, была пурга и сильный мороз, уши и отморозились. Я его кормил черным печеным хлебом и другой едой. Когда я звал Карнаушку, он подходил к крыльцу. Я надевал узду, подводил его к забору, забирался сначала на забор, а потом на коня и совершал поездки.

Когда мы с дедом были на заимке, к нам пришло первое страшное горе. У деда была замужняя дочь Авдотья, они жили в нашем поселке, у них было трое детей. Она была очень ласковая тетя. Сын ее был моим сверстником, я почти ежедневно бывал у них и часто ночевал. Муж ее, Гаврила, был на русско-японской, воевал от начала и до конца. Пришедши с войны, стал болеть и помер.

Дед хотел выдать Авдотью замуж — за вдовца, конечно. Но она воспротивилась этому: «У меня трое детей, какое мне замужество!» Это было в 1909 г. В 1913 г. она забеременела. Тогда, при полуфеодальных обычаях, христианской вере, это было неслыханным позором. Дед почти ежедневно плакал и говорил: «Ах, Дунька, Дунька, что ты со мной сделала?!» После этого никто из нашей семьи к Авдотье не ходил и из семьи тети никто у нас не был. Только в 1918 г., когда умер дед, она пришла на похороны. Страшны были эти обычаи.

В 1914 г. меня снова отвезли в станичную школу. Отец тогда еще не был призван в армию. Проучился я всего год, на следующий меня не отпустили: дед часто болел, отца взяли в армию, нужно было работать в хозяйстве.

Учась в станице, я жил на квартире у дальних родственников Золотухиных, братьев Филагрия и Данилы. Почему-то бездетных, хотя их жены были бабы по всем статьям очень красивые, здоровые. Все хозяйство этих братьев было на их заимке, поэтому дома были попеременно то тетка Авдотья, то тетка Ненила и двое учеников — я да Кешка Луговской, тоже из Турги. На квартиру Кешку поместил его отец, который и действительную службу, и всю русско-японскую войну провел вместе с Филагрием. Кешка Луговской8 стал писателем областного значения. Из моих многочисленных друзей детства остался он один.

Всем наукам нас учил один учитель — Степан Петрович Холмогоров. Преподавались арифметика, русский язык (грамматика, чтение, правописание), история, география (только Российской империи), чистописание, рисование, естествознание (час в неделю). И конечно, священник преподавал Закон Божий и церковнославянский язык.

Историю изучали по учебнику Рождественского9 «История Российской империи». На обложке этого учебника была иллюстрация с памятником (киевским, на Владимирской горке) князю Владимиру святому и равноапостольному, который крестил Русь. Материал в учебнике был расположен по времени царствования князей, царей, императоров. Примерные заголовки: «Царствование Ивана Грозного IV». Рядом — его портрет. Этот учебник неплохо позволял запоминать фактический материал. С тех пор мне запомнилась вся история Руси.

Невероятно труден был Закон Божий. В двухклассной школе было уже два учебника по этому предмету — книга «Ветхого завета» и книга «Нового завета». В каждой больше 300 страниц. Преподавал Закон Божий поп, но не наш тургинский Подгорбунский, обжора и пьяница, а человек начитанный. Рассказывая о христианстве, он часто сравнивал его с другими религиями — буддийской, например, показывая превосходство христианства. Вбивалось это настолько сильно, что я верил и в бога, и во всемирный потоп. По «Ветхому завету» ковчег Ноя остановился на горе Арарат, а мой отец, мобилизованный в царскую армию в 1914 г., был увезен на кавказский фронт, на пополнение в район озера Ван. Когда он возвратился в 1917 г. по болезни, я его спрашивал (зная, что железная дорога проходит около горы Арарат), не видел ли он Ноева ковчега. Отец ответил: «Туда ехали мимо Арарата ночью, поэтому ничего не видели, а обратно меня везли в теплушке в Тифлисский госпиталь, мне было не до Арарата».

Уже после войны я прочитал «Иудейскую войну» Фейхтвангера, и для меня там не было никаких исторических откровений. Поп излагал всю историю евреев очень красочно и задавал много учить на дом (восемь-девять страниц), но почти не спрашивал, а читал лекции. «Новый завет» мне учить не пришлось. На следующий год дед меня не пустил учиться. В двухклассную школу направили моего брата, но он учиться не стал, сбежал из Улятуя домой пешком (45 километров).

Я сразу стал взрослым. Беззаботная жизнь и детские игры кончились. Их сменили скорбь и думы о будущем семьи. Причиной этому был дед, который был настроен пессимистически. Горевал о том, что наш отец может не вернуться, а сам он скоро помрет: «Что вы будете делать? Разоритесь. Будете нищенствовать». Все это наводило на меня страх и ужас. Приходилось работать за взрослого. В 12—13 лет я мог выполнять всякую домашнюю работу: пасти и кормить скот, резать баранов на мясо, выделывать шкуры для обуви, косить наравне со взрослыми, копнить сено, возить дрова и т. д. Даже шил ичиги. Был я по сравнению со сверстниками крепкий, сильный, но эта работа не по годам потом на мне сказалась.

Помимо труда и забот были, конечно, дни, когда отдыхали. Зимой отдыхом было — учить диких лошадей-двухлеток. Какая это радость, когда дикую лошадь выучишь, когда она становится ручной, управляемой! По обычаю все подростки занимались этим. А потом на выученных лошадях ездили в степь «на бега». Это скачки, одно из развлечений населения.

Было очень хорошо весной, в мае-июне, когда зацветет степь всевозможными цветами, когда воздух напоен чабрецом и другими благовониями трав, когда воображаешь себя Тарасом Бульбой или татарином и скачешь по степи и горам на любимой лошади. Подъезжаешь к своему табуну, где народилось 12—15 жеребят, которые уже очень хорошо питаются: матери их поправились на обильной траве. Можно часами смотреть на то, как резвятся и играют жеребята. Зрелище невероятно красивое.

После весны наступает сенокос. Это уже сумасшествие. Работа от зари до зари. Возвращались только в субботу, в баню, а в воскресенье, если ведро (ясная погода), то с утра на покос, убирать сено.

С малых лет любил читать. Дома откуда-то оказалась книга «Война и мир» Л. Н. Толстого. Я ее прочитал, учась в третьем классе начальной школы. Многого из нее не понимал. Читал книги Данилевского, которые тоже почему-то были дома. Чтением никто не руководил, читал, что попадет под руку. Но тут мне повезло, был у меня незабвенный друг юности Евгений Белокопытов. Он был не казачьего сословия. Его дед Павел был купцом II гильдии в Иркутске, но разорился и занялся сельским хозяйством. Старик Павел походил на скульптуру Моисея, мощный, здоровый, с лицом Сократа. Он часто бывал у нас для беседы с дедом. Раз я невольно подслушал их разговор. Дед спросил, почему он не начал торговать снова: брат бы, наверное, помог, да и другие купцы в этом случае помогают, не бросят погибать человека. Брат у него тоже был купцом II гильдии. Павел ответил: «Неужели вы, Иван Осипович, думаете, что у купцов хорошая жизнь? Нет, это не так. Вечный страх, что товару не купишь, страх, что товар не продашь, страх, что тебя надуют, обворуют приказчики, ограбят или сожгут. Нет, пропади она пропадом, купеческая жизнь. Я детей выучил: один офицер, другой учитель, а Мишке (отцу Евгения) грамота не далась, вот и заставил его мужиком быть, а я спокойно доживаю свой век без забот и страхов».

Так вот, учитель, дядя Евгения, был не женат, работал далеко от Турги, на приисках. Был большой любитель литературы. Выписывал почти все издававшиеся до революции журналы: «Родина», «Природа и люди», «Вокруг света», «Нива» и другие. А все они выходили с приложениями полных собраний сочинений классиков и современных писателей.

Дом у Белокопытовых был разгорожен коридором. Одна комната была завалена книгами и журналами от пола до потолка. Когда учитель приезжал на каникулы, то накопившиеся книги и журналы привозил к брату на хранение. От Евгения я и таскал всякое чтиво без разбора, целыми мешками. Интересовала меня история. Был такой писатель — историк, романист Мордовцев10: у него сочинений, наверное, томов 30. Конечно, не марксист, поэтому после революции не издавался. На все исторические явления он писал романы: «Иван Грозный», «Петр Великий» (в двух томах), «Война 1912 г.», «Екатерина II», «Железом и кровью» (о завоевании Кавказа) и другие. По древней и всемирной истории — «Юлий Цезарь», «Веспасиан Флавий», «Братья Гракхи» и много других. Этим я зачитывался. Прослыл на деревне чудаком, который таскает с собой книги везде: на пашню, на пастьбу скота. Были в этой свалке книг полные собрания сочинений историков: Карамзина, Костомарова, Ключевского, Соловьева. Брал читать каждого из них, но хорошо понимал только Карамзина. Но даже его конспектировал — неизвестно к чему. Читал даже «Антропологический журнал»11 и вбил себе в голову на долгие годы ложные толкования о способностях человека и многом другом. Коротко: там все способности объяснялись строением черепа и весом мозга. Читал Андреева, Куприна, Горького, Вересаева и других. Все эти писатели были в полных собраниях сочинений.

Евгений тоже много читал, и мы с ним в воскресные дни весной и летом брали книги и уходили в лес, в горы, где и проводили время за чтением и разговорами. Читая Андреева и разные философские сборники, где тогда излагались сочинения Ницше, Шопенгауэра, мы стали неисправимыми пессимистами. Забегая вперед, надо сказать о Евгении, что ему, как и мне, некуда было деваться, ушел добровольцем в Красную армию в 1924 г. Пройдя разные школы и курсы, в 1937 г. был подполковником. А потом исчез. Я с ним держал связь до 1936 г. В этом году он был дома и оттуда написал: «Прекратим переписку, времена наступили страшные». Письмо даже не подписал и писал, видимо, левой рукой. И только в середине царствования Никиты узнали, что Евгений был арестован в 1937 г. и умер в Киеве в 1940 г. Я вспоминаю его часто, и бегают мурашки по коже, когда думаю, что Евгений провел в застенках три года.

Такая судьба у многих моих друзей детства.

Нас с ним в 14—15 лет стали мучить философские вопросы. К чему живут люди? Зачем на этом свете столько горя? И т. д. Многого не понимали в писаниях Толстого, Достоевского. Кто и что нам мог объяснить? Но вот мы прочитали В. В. Вересаева, его сочинение «О Достоевском и Льве Толстом», и многое поняли. Я прямо чту этого писателя до сих пор. Прочитали и другие вещи Вересаева: «Русско-японская война», «Записки врача» и пр.

Вот так и шли годы за работой и чтением. На вечерки и другие забавы, которым предавались наши сверстники, мы не ходили.

В 1917 г., в марте месяце, отец отвез меня на курсы маслоделия в село Чиндант 2-й. Это было богатое казацкое поселение. А в 1945 г. там уже не было ничего. Село исчезло, причины — гражданская война, коллективизация. Я ходил на пепелища, вспоминая прошлое. Там жили в десяти землянках переселенцы из Воронежской области. А раньше там жили богачи Шестаковы, Черных, Токмаковы, имеющие тысячи и тысячи голов скота, главным образом овец, которые паслись в Монголии. Были прямо помещичьи дома.

Так вот, в 1917 г. в окрестностях Борзи проезжали два всадника на хороших лошадях. На лошади темно-бурой масти ехал мой отец, а на белогривой — я, это был мой любимый конь. Сделали мы за день более сотни верст, и я не чувствовал никакой усталости. А такое расстояние покрыть верхом на лошади могут, считалось, только хорошие и выносливые ездоки, а ведь мне было 13 лет. На курсы. На курсы меня не принимали малолетством, но согласились, что я буду вольнослушателем. На курсах сначала было человек 40, а потом осталось 16 человек. Для того чтобы заниматься маслоделием, надо было знать арифметику, дроби и проценты, а приехавшие этой грамоты не имели и отсеялись. Я прослушал эти курсы. Получил даже бумажку, что такой-то может быть мастером маслоделия по достижении совершеннолетия.

Там, в Чинданте 2-м, я встретил Февральскую революцию. Мы занимались теорией, о кормах для скота рассказывал агроном Колгин. Вдруг вбегает дежурный и кричит: «Всем немедленно идти на сборню, так как царя сбросили с трона и надо нового царя выбирать!»

Приехал домой после курсов в воскресенье и встретил нескольких бабушек, которые после обедни зашли в гости. Деда не было дома, они говорили, что братец Иван Осипович, наверное, сошел с ума: «Давай плясать на улице, когда услышал, что царь отрекся от престола!»

Я не писал о том, что в 18 верстах от Турги в 1914 г. были открыты залежи вольфрама. Вольфрам до зарезу нужен был для начавшейся войны. Были брошены бешеные деньги на строительство шоссейной дороги до этих залежей, а они были в неприступных горах, в тайге.

Приехала уйма народу, в том числе и инженеров, техников, геологов. Была проведена мобилизация «ясашных» на строительство этой дороги в 1916 г. Даже был завезен легковой автомобиль, последних не было и в Чите. Строительство вел инженер Чарквиани12. Турга стала средоточием рабочего класса. Хотели в Турге открыть высшее начальное училище. Это было учебное заведение в четыре класса, после начальной трехклассной школы. Когда совершилась февральская революция, в Тургу навезли всевозможной революционной и другой литературы. Эту литературу сваливали в школе, в свободной комнате (4 на 5 метров), никто ее не учитывал. Вот я и начал таскать эту литературу. Был такой популяризатор науки (забыл его фамилию)13. Он жил в Швейцарии, по инициативе Ленина ему даже была назначена пенсия, а свою библиотеку он пожертвовал новой российской власти. Его популярные книги — «О великих и грозных явлениях природы», «О вулканах», «О грозе и молниях, граде, дожде и других осадках», «О гладиаторах», «О великом переселении народов» и много других трудов. Все это я не читал, а проглатывал. И, как это ни странно, уже в конце 1917 г. стал неверующим. В 1918 г. доказывал старикам, что бога нет.

В деревне в 1917—1918 гг. происходили бурные события, бесконечные митинги. Каждый день приезжали ораторы от разных партий, и все агитировали за свою.

В 1918 г. я уже считался взрослым. Ездил в подводы. Началась война с атаманом Семеновым, что описано у Кости Седых в «Даурии». Тогда я был в тех местах, где шли бои (это на границе с Маньчжурией). Поехал вместе с 50 подводами из Турги в Нерчинск. А оттуда, нагрузившись патронами, мы везли их на станцию Даурия.

Так шли годы, а если бы я учился? Я мог бы в 14—15 лет окончить гимназию, а в 18 — вуз, тогда, вероятно, был бы из меня толк. Вместо этого стал мужиком. Осенью 1918 г. власть перешла в руки атамана Семенова. Казачков мобилизовали в белую армию. Начался террор. Возродились такие меры наказания, как битье плетьми и розгами.

Весной 1919 г. мы с братом Кешкой жили на заимке в 10 километрах от поселка. Было много скота, надо было его кормить, возить сено, убирать навоз и т. д. И вот к нам является Алешка Чипчеев, который служил в первом Читинском казачьем полку. Прожил у нас дней 10. Дезертировал из полка, его брат и отец были арестованы белыми и находились в тюрьме.

Конечно, мы не были изолированы, к нам заезжали люди по пути за сеном, дровами. Кто-то донес, что у Василия Ивановича (нашего отца) живут на заимке дезертиры, которых, дескать, он кормит. Из нашего поселка было много дезертиров. Атаман Семенов решил село сжечь как рассадник большевизма. <…>

В один из дней в конце мая, во время дежурства нашего двора на сборне, пришел пакет, который надо было везти в далекую деревню Олдонду. Везти пакет отец велел мне. Ехать нужно было верст 65, если по дороге, а напрямую, по горам, вдвое меньше. Лошадь была хорошая, и я поехал прямо по тропинкам через горы и леса. Подъезжая к деревне, встретил казачий конный разъезд. <…> Меня доставили к командиру. Им оказался Степан Арсеньевич в чине подъесаула с четырьмя «георгиями». Он обрадовался, встал и сказал: «О! Афанасий, ты уже совсем взрослым стал!» В школе у него был порядок называть по именам, так как в том классе, где я учился, было больше десятка Темниковых. Не читая содержимого пакета, он стал расспрашивать об отце, матери, сколько нас народилось. <…> Расспрашивал о других тургуянах, которых хорошо знал и которые были с ним на войне. Спросил, не учусь ли я. Я сказал, что нет. Да, говорит, кому-кому, а тебе надо бы учиться. Спросил, есть ли где мне переночевать, можно и у него. Я сказал, что ночлег есть. На этом мы расстались. Вышел даже меня провожать.

Степан Арсеньевич был мобилизован в 1914 г. осенью, направлен в офицерскую школу (на один год). По окончании был направлен в действующую армию, в казачьи части, где командовал сотней. Заслужил полного Георгия. Меня при встрече поразило его состояние: серое лицо — видимо, одержим чем-то страшным, — грустные глаза, во время встречи ни разу не улыбнулся. Печали и скорбь были на лице.

Через три дня пришло известие, что Степан Арсеньевич застрелился. Его командование требовало от него репрессии над населением, но он этого сделать не мог. Уйти к красным, наверное, тоже. И по той причине, что это грозило репрессией его семье. В общем, точно неизвестно. Так кончил жизнь Степан Арсеньевич, которого и сегодня вижу живым. Весной 1920 г. пришлось видеть, как партизаны вели на расстрел двух офицеров (полковника и штабс-капитана), у них были такие же лица, как у Степана Арсеньевича: видимо, он тогда уже решил уйти.

В воскресенье пришел Белокопытов, набрали книг и ушли в горы на весь день. Под впечатлением самоубийства ничего не читали, а проговорили целый день, валяясь в цветущем багульнике. Начитавшись Шопенгауэра, Леонида Андреева, мы были страшными пессимистами. Причиной этому была, видимо, и многодетность наших семей. Больные матери, еды всегда не хватало. Ведь это черт знает что, когда за стол садятся двенадцать человек. В этот день мы обсуждали свое будущее и не видели в нем ничего хорошего. Всю жизнь жить на этой скудной земле, которая ничего не родила — ни хлеба, ни травы… Страшный труд. А потом наплодить детей и биться как рыба об лед, чтобы их прокормить. Вывод: лучше умереть вовремя. Потом давай анализировать, к чему приведет наше самоубийство. Жалко матерей, им ведь ничего не объяснишь. Кроме того, все будут видеть причиной нашей смерти книги, которые мы читаем запоем. В конце концов решили пока обождать с самоубийством.

Женька сказал: «Я хотел бы погибнуть в таком сражении, которое будет известно как историческое, вроде Бородино». Я засмеялся и сказал: «Перед вечностью и бесконечностью это чепуха, как мы с тобой помрем». Так в детстве мы рассуждали, а вспоминая сейчас, думаю, что не совсем мы были глупыми, хотя и родились «в диких степях Забайкалья», хотя и окружала нас дикая природа и дикие почти мужики.

После нашествия белых началось наше разорение. Уведено было шесть лошадей, телега на железном ходу. Отцу дожидаться было нечего: придет другой отряд и обязательно расстреляет, поскольку ему предъявлено такое обвинение, как содержание на заимке дезертиров. Он бежал в Читу, где устроился заготовителем скота. На сенокосе у нас был один наемный рабочий, но он ушел работать на рудник. Косить сено остались мы с братом да две сестренки. Сена, конечно, не накосили. Больше половины рогатого скота сдали заготовителям, деньги колчаковские пропали. Все шло к чему-то страшному.

В Чите при губернском «Союзе потребительских обществ» существовали уже два года общеобразовательные курсы для взрослых. Организовала их революционерка-врач Анна Петровна Бек. Комплектовала она их слушателями из деревни. Программа их была та же, что в мужских гимназиях. На них в 1918—1919 гг. учился парень из нашей деревни. Вот я и надумал поступить на эти курсы. Приехав в Читу, кое-как нашли угол: все было забито беженцами с Волги и Урала. Проучился я на них (был принят в третий класс) всего до зимних каникул — помещение заняли под госпиталь, и курсы закрылись. Опять возвратился домой. Возить дрова и сено, ходить за скотом.

Летом 1920 г. атаман Семенов организовал целую армию под командованием известного барона Унгерна для ликвидации партизан, занимавших междуречье Шилки и Аргуни. Их (партизан) было 10 конных полков, организованных аналогично казачьим войскам царской армии. Из нашей деревни ушло в партизаны больше сотни человек. Войска барона двигались через Тургу. Все население убежало в леса. А поскольку село партизанское, Унгерн распорядился забрать весь скот. Я при этом нашествии был в подводах у красных. Возил за партизанской пушкой четыре снаряда. Всего было три подводы, а значит, 12 снарядов. Деревня окончательно была разорена.

Летом 1920 г. мне пришлось уйти на маслодельный завод в далекую неразоренную деревню. В 1920 г. наша деревня стала центром партизанского движения. Благодаря этому в Турге было организовано высше-начальное училище. Маслодельный завод зимой не работал. В высше-начальном училище было организовано обучение после окончания трех классов начальной школы. Набралось 10 человек, которые окончили двухклассную школу, в том числе и я. Был создан третий класс этой школы. В классе все были моего возраста и старше. Преподавательский состав включал учителей, бежавших с Урала и из других мест от наступления красных. Завшколой был Кушков — бывший заведующий духовной семинарией в Миассе, на Урале. Учение было хуже некуда. Не сравнишь с учебой в Чите на общеобразовательных курсах, где были высокообразованные учителя, желавшие чем-то помочь деревне. Запомнились преподаватели русского языка, истории и поп, который читал «Историю происхождения религий», — это был высокоэрудированный человек. Не было учебников. На 10 человек был один учебник алгебры Давыдова, четыре учебника геометрии Киселева, несколько задачников Шапошникова. Учебников истории и русской словесности не было. Писали на газетах, бумаги и тетрадей не было. Времяпрепровождение, а не учеба. И математику, и русскую словесность вел Кушков. Теперь-то понятно, что он и сам не знал математики. Да и чего обвинять учителей? Программы не было. У учителей не было никаких пособий.

Правда, два года спустя завшколой был назначен Ефремов, бывший офицер царской армии. Он учился в Томском технологическом институте, но не окончил его, был во время войны мобилизован в армию, а там стал офицером. Этот знал математику, но мы-то не знали. Он даже преподавал анализ бесконечно малых величин, или, по-теперешнему, начала дифференциального исчисления. Но мы-то не знали даже квадратных уравнений — не дошли с Кушковым. В последние годы высше-начальная школа была переименована во II ступень Единой трудовой школы.

Дома положение было тяжелое. И вот на втором году обучения меня сход обязал заниматься в первом классе начальной школе по три часа. Дело в том, что за счет государства в начальные классы дан всего один учитель, а остальные должны содержаться за счет населения. Вот мне и положили «жалование» по два пуда муки с каждого ученика. За весь учебный год, а учеников 30. Значит, за семь месяцев получил 60 пудов муки, а каждый пуд стоил 60 копеек. В общем, зарплата была пять рублей в месяц, да еще не со всех соберешь эти пуды, ведь некоторым ученикам самим есть нечего, а учиться надо. Вот так и присохла ко мне учительская профессия. Утром учил, а с обеда сам ходил учиться. Дома меня от работы освобождали. В летнее время работал на маслозаводе. Вот такая была моя «кулацкая» юность.

В апреле 1924 г. окончили мы школу II ступени. Держали экзамен. Отметок тогда не было. Получили аттестаты о среднем образовании. А что дальше? Белокопытов ушел добровольцем в армию. Я опять работал на маслозаводе. Зимой снова заставили учить ребят, но тут материальное положение немного улучшилось. Назначили меня заведовать избой-читальней, где уже от государства получал 15 рублей.

Нужно сказать о комсомоле. В декабре 1922 г. была организована в поселке комсомольская ячейка. Сначала в нее записали восемь человек, я был избран ее секретарем. Видимо, подавал надежды на вождя. В феврале 1925 г. проходил призывную подготовку и, кроме того, должен был выполнять обязанности замполитрука (обязал уком комсомола).

На «допризывке» занимался политграмотой со взводом допризывников (30 человек). На заключительной проверке мой взвод показал хорошие знания по политграмоте, что отметил уездный военком Савелов.

В 1924 г., в марте месяце, вступил в коммунистическую партию, кандидатом. Надо было куда-то податься. Главное, был одержим желанием учиться, а чему? Не привилегии, не специальность какая-то влекла, а получение знаний. Профессии какие есть — не знал. Правда, хотелось быть врачом или командиром артиллерии. Денег не было. Ведь все, что я получал, отдавал семье до копейки.

В мае 1925 г. пишу в уком комсомола, чтобы меня послали в военно-инженерную школу. Где-то что-то услышал об инженерных школах. Вызывали в Борзю для прохождения медицинской комиссии. Прошел — годен к военной службе. В августе вызывают опять в Борзю для отправления в военный вуз. Рассчитался, простился со всеми и поехал в Борзю. Приехал в уком — там меня огорошили: предлагают три школы — пехотная в Омске, срок обучения три года, артиллерийская школа в Красноярске (четыре года), военно-политическая школа в Томске (два года). Пехотная отпадает — не хотел. В артиллерийскую и хотелось бы, но казалось, слишком долгое обучение — четыре года. Военно-политическая школа? Не хотелось учиться политике, думал — ведь специальности никакой не получишь. Думал так, шел по Борзе, и вдруг навстречу военком Савелов, который проверял политзанятия в моем взводе. Поздоровался, говорит: «А мы тебя ждем, поедешь в школу». Я говорю: «Не знаю, в какую ехать». Он мне не дал договорить: «Поедешь безо всяких в военно-политическую школу! Тебе все равно идти в армию на два года, а в школе ты пробудешь два года и будешь наравне с комроты». Вот он и решил, куда мне ехать.

Итак, приехал в Томск, куда из Омска переезжала военно-политическая школа СибВО, а организована эта школа комиссаров была в Екатеринбурге и известна всей стране была по произведению писателя и врача Либединского «Комиссары». Это было одно из первых литературных произведений ранних лет советской власти. Переехала она сюда на место пехотной школы, которая, в свою очередь, переехала в Омск. Причиной перемены места, наверное, стало то, что в Омске ВПШ занимала бывший кадетский корпус. Это учреждение со всеми его подсобными зданиями было более подходящим для подготовки пехотных командиров.

Прошел всякие мандатные, медицинские и прочие комиссии. Был принят. Чему не обрадовался, узнав: школа из двухгодичной стала трехгодичной. Можно было откомандироваться обратно, но куда? Ни копейки денег. Откомандировали в той одежде, что приехал, а у меня дрянные сапоги, совершенно развалились, а осень, холода, грязь и грязь. Куда деваться? Не горьковские времена — шляться по Руси.

В середине сентября закончился прием. Была одна рота в 180 человек, которые должны окончить школу через год. Набрали еще столько же — это командированные из воинских частей политруки и иные политработники, им предстояло учиться два года. И первый курс — это мы, приехавшие по партийным командировкам. В основном это были комсомольские работники из уездных и губернских комитетов, не проходившие военной службы. Начальник школы был комкор (по-теперешнему — генерал-лейтенант, носил три ромба) Верещагин, бывший офицер царской армии, член партии с 1916 г., высокого роста, сухощавый, с неизменной трубкой, в которую входило не меньше полфунта махорки. Этот начальник пользовался невероятным авторитетом у всех курсантов, начальствующего состава и преподавателей. За всю свою жизнь я не встречал начальника, пользующегося таким авторитетом, как Верещагин. Хотя говорить он не умел: произносил скороговоркой несколько фраз, а потом молчал — дольше, чем говорил.

В школе на старшем курсе было много пожилых политработников, которые прошли гражданскую войну. Они-то и знали Верещагина по гражданской войне и даже как офицера царской армии. Среди нас авторитет завоевал он человеческим отношением, заботой о еде, о быте. И старший курс, и двухгодичные командированные из частей в школе получали жалование, как в армии. Политруки получали тогда от 50 до 80 рублей, а мы — два рубля 10 копеек. И вот Верещагин на общем собрании говорит, что скоро уже зима, а помещения для общежитий и классных занятий совсем не готовы. Нас временно поселили в гарнизонные казармы за городом. Под школу отвели два здания в центре города: бывшей первой гимназии и бывшей духовной семинарии. Оба здания требуют капитального ремонта. Деньги отпущены. Верещагин предлагает всю черновую, тяжелую работу сделать самим, а отпущенные деньги употребить на благоустройство. Проголосовали единогласно.

Ставит второй вопрос: для учебы, дескать, требуется усиленное питание. Паек у нас на 25 процентов больше, чем у красноармейцев, но этого все же недостаточно. Предлагает 20 процентов от получаемой зарплаты отчислять на улучшение питания. Принимается единогласно. Стало быть, две трети курсантов будут отчислять от десяти до шестнадцати рублей. Значение этой суммы можно понять по такому факту: в Томске человеку предоставляли жилье с полным питанием за 6—8 рублей в месяц.

Был расцвет НЭПа. Томская губерния не была разорена гражданской войной. На базаре были очень дешевые продукты: мясо стоило 2,5—3,5 рубля за пуд, масло — 30 копеек за фунт, молоко — 20—25 копеек за четверть (около четырех литров). В общем, питание было организовано отлично. Был шеф-повар, который в старые времена работал шеф-поваром английского клуба в Москве, бежал с хозяевами, но они его бросили в Томске. Очень интересный человек, много рассказывал о старой жизни аристократии. Я, когда брал наряд, старался попасть на кухню (другие считали это позором). В общем, никогда в жизни я не питался так отлично, как в Томске в зиму 1925—1926 гг. За зиму поправился на 14 кг.

В здании духовной семинарии, приспособленной под наше общежитие, была церковь. Из нее сделали клуб, расписали стены портретами вождей. Писали известные художники — Тютиков14 и др.

Начались занятия. Был принят так называемый «комплексно-лабораторный метод» занятий. В числе наших руководителей были умные люди, которые думали чем-то удивить свет. К этому методу пришли позднее и все школы СССР. Это привело к страшному, невосполнимому ущербу для образования и культуры государства.

У нас на первом курсе изучались дисциплины: русский язык и литература, математика, физика, химия, история классовой борьбы, военное дело, строевая подготовка, изучение технических средств борьбы (попросту изучение винтовки, гранат, пулемета «Максим», английских ручных пулеметов «Виккерс» и французских «Шоша») и, конечно, всяких уставов. Комплексно-лабораторный метод заключался в следующем. Скажем, по математике ты получаешь задание на две недели. За это время ты должен изучить вопросы, решить задачи в кабинете математики и сдать задание преподавателю. Он поставит зачет в книжку. И так по всем общеобразовательным предметам. Классных занятий не было, никаких лекций не читалось. Преподаватели были только консультантами. Даже ничего не объясняли. Каждый должен до всего дойти «своим умом»! Мне учиться оказалось совершенно нечему. Как ни плоха была школа, в которой я учился, но она кое-что дала, а тут ведь начинали учебу с дробей, а по физике — просто с азов, и так по всем дисциплинам, кроме истории классовой борьбы — это была история промышленного переворота в Англии, история Великой французской революции (тогда ее называли Великой, а потом Сталин отменил это величание). Получал задание — сразу, даже не читая, шел сдавать, а потом был свободен. Можно было уходить, шляться по городу и базару, что и делал, пока не надоело. Занялся изучением физики.

Тогда уже я понял, что военное дело мне никак нейдет. В кабинет «Технических средств борьбы» я шел с какой-то брезгливостью, неохотой и по возможности отлынивал от занятий. Сказывались навеянные с детства толстовские взгляды на убийство, на войну, а тут еще вышло известное произведение Барбюса «В огне». Не боязнь за свою жизнь была, а презрение к войне, и я ловил себя на мысли, что готовлюсь к убийству, но податься было некуда.

Когда я вспоминаю военно-политическую школу, то невольно думается: те, кто учился со мной и остался в армии, ко времени Великой Отечественной войны стали большими командирами. Так, Емельянов, Тонких, Мухомедзян стали командирами полков, а ведь они же совершенно безграмотны. Всем им я объяснял, что такое дроби, что такое тела жидкие, твердые и т. д., а им было за двадцать. У них не было образования, на котором могли базироваться специальные знания. В общем, я это говорю к тому, что наш командный состав был очень слаб по грамотности, и это не могло не сказываться на ходе войны. Кроме того, шли в военные школы те, кому больше некуда было податься. <…> Нельзя сравнивать Емельянова, едва умеющего писать, с полковниками гитлеровской армии.

Так вот проболтался зиму. Пользы — только то, что историю классовой борьбы изучал по первоисточникам, по хрестоматиям, в которых были только документы того времени, а английскую промышленную революцию изучали по «Капиталу» К. Маркса (первый том). Для всех эти книги были непонятны: что может понять в «Капитале» человек, имеющий начальную грамоту? Я тоже многого не понимал, но спрашивал преподавателей.

Так прошла зима, началась весна. С марта нас чуть не ежедневно гоняли на стрельбище. Здесь мне тоже нечему было учиться — я с 1918 г. таскался с винтовкой-трехлинейкой, которую украл у белогвардейцев. Патроны достать было просто: наворовать, когда ездил в подводах у красных или белых. Стрелял хорошо.

Было и новое: научили стрелять из «Максима», нагана и ручных пулеметов иностранных марок. В конце мая школа отправилась в летние лагеря. Это недалеко от станции Юрги, на берегу Томи. Начальство опять ввело новшество — сделало подвижные лагеря, и три месяца мы путешествовали по правому и обратно — по левому — берегу Томи. Дошли чуть ли не до верховьев реки. Бродили по кедровым лесам. По правому берегу Томи жили татары: по их словам, эту местность за ними закрепил навечно Александр III. Делали дьявольские переходы по 100 верст за сутки, в общем, закалялись лучше некуда, но питание было отличное.

Ознакомился с бытом татар. Представлял их, по старым нашим учебникам, в общем, как дикарей. На самом деле они были культурнее русских. В каждой деревне на мечети каждый час отбивалось время. В домах (громадные, двухэтажные) чистота, и жили они родами, в одном доме по 40 человек. Управлял всем хозяйством патриарх рода. Меня татары считали своим человеком.

В теперешнем Кемерове и тогда были шахты. Когда мы зашли в город, там был митинг рабочих, которые потом разводили нас на ночлег по своим домам. Меня и двух моих друзей взял рабочий, но вдруг пожилая татарка бесцеремонно берет меня за рукав и что-то говорит на своем языке. Я говорю, что татарского не знаю. Татары гогочут. Я вырываюсь от старухи. Тогда она говорит матерно, по-русски: «Ишь, татарская морда, притворяется, что он не татарин!» Потом Мухомедзян объяснил: у нее семь дочерей и ей надо зятьев, вот она и тащила тебя к себе для знакомства.

В конце августа 1926 г. кончились летние лагеря. Закалка была нам дана отменная. Сделали марш из Юргинских лагерей до Томска за один день, а это больше сотни верст. Дали отпуск нам на один месяц.

Я съездил домой, возвратился первого октября. Узнал, что все военно-политические школы расформированы. Дело в том, что в военной теории тогда сложилось мнение, что нужда в политработниках для армии отпадает: дескать, люди стали сознательные, а все командиры — советские люди и могут воспитывать подчиненных без политруков. Состав нашего курса был откомандирован во Владивостокскую пехотную школу на второй курс, но 30 лучших были отобраны и направлены в военно-политическую школу Киева. В это число попал и я. Просил о демобилизации. Сказали: «Тебе надо отбывать срок действительной службы». Поехал в Киев, хотелось увидеть этот древний город, откуда пошла земля русская. Ехали без приключений, через Омск, Челябинск, Самару, Пензу, Воронеж, Канев. Поприехали в Киев и «лучшие» курсанты из других военных округов. Всего было человек 150, одна рота из пяти взводов, эти взводы и были учебными группами.

По приезде нам дали три дня на отдых и на знакомство с городом. За эти дни осмотрел все достопримечательности Киева. Музеи, Владимирскую горку, Киево-Печерскую лавру — тогда она работала, шли богослужения, и нас сопровождал при осмотре монах. Был и в Софийском соборе.

ВПШ УВО помещалась на Подоле, около Днепра, в трехэтажном здании, построенном во времена Мазепы. До революции в нем помещалась православная духовная академия. Прибывшим все в этой школе не понравилось. Дело в том, что во всех военных округах ВПШ занимали привилегированное положение.
Москвичи, ленинградцы жили в каких-то дворцах, да и другие тоже, а тут загнали в какие-то пещеры. Но особенное недовольство было вызвано питанием. Столовая в подвале; деревянные, ничем не покрытые, грязные столы с большими щелями, где водилось много тараканов. Черный, непропеченный, с отставшей коркой хлеб. Несменяемое меню: суп из чечевицы да просяная каша, а утром только чай. Тогда в армии еще была демократия. Курсанты потребовали общего собрания.

Выступает начальник школы Рохи15 — латыш с орденом Боевого Красного Знамени. В те времена орденоносцы были редкостью. Внешний же вид Рохи не внушал никакой симпатии. Морда — будто бы заготовка скульптора, из которой предполагалось сделать голову человека. Чем-то он походил на маршала Тимошенко. Сказал: «Чем недовольны? Выкладывайте!» Тут и началось, в ораторах недостатка не было. Все сводят свои выступления к тому, что в подобных условиях учиться нельзя, что в любой воинской части условия лучше, чем в школе, по крайней мере там тараканы не гуляют по столам и хлебу, да и в суп не попадают.

Рохи побелел. Видно — трясет его, не выдерживает, прерывает очередного выступающего, вскакивает, стучит кулаком по столу, выкрикивает: «Что вы испугались тараканов?! Жаркое вам из баранины надо? А в гражданскую войну знаете, какой хлеб мы ели? В каких условиях воевали?» Выкрики: «Знаем, как воевали! Знаем, чем питались!»

Рохи кричит: «Здесь собралась мелкая буржуазия, а не будущие политработники!» При этих словах курсанты повскакали с мест, поднялся невообразимый шум.

Рохи выкрикивает: «Собрание закрыто! Разойтись!» После этого в столовой навели порядок, а питание не улучшилось.

В Киеве изучали историю компартии, экономическую географию СССР, политэкономию, политработу в армии, тактику действий пехоты в бою от отделения до полка. Было и полезное в изучении этих наук. Интересной была тактика пехоты. Преподавал ее Страхович, бывший царский подполковник. В начале первой империалистической войны был вольноопределяющимся. Прослужил всю войну на передовой, дослужился до подполковника. Сын дьячка. Главной в его преподавании была правда о войне. Все иллюстрировал примерами из жизни на войне, примерами поведения людей в разных обстоятельствах (военная психология).

В школе были очень велики антивоенные настроения. Особенно усердствовали москвичи и ленинградцы. Без конца рассказывали анекдоты о нашей будущей судьбе. Все сходились на том, что никакими политработниками мы не будем, а потому станем ваньками-взводными и будем со взводом всю жизнь таскаться «около высоты» и изучать винтовку-трехлинейку. Видимо, было много людей, попавших в школу случайно, как и я. Много было конфликтов с начальством.

Во время зимних 12-дневных каникул больше половины курсантов остались в школе из-за дальней дороги домой. Уехали те, кто мог за 12 дней съездить и возвратиться. И вот оставшиеся организовали ООБ (Общество отдыхающих бездельников). Был написан устав общества. В нем ничего особенно контрреволюционного не было, но содержалась критика на Рохи, на порядки, на «педантов хохлов-командиров». Было в уставе правило: «Как обманывать начальство, чтобы вырваться в город».

Нашелся предатель, который копию этого «устава» передал Рохи. Начался переполох. Даже специальная комиссия приезжала для разбора этого дела.

В Томске, да и в других ВПШ, судя по рассказам, были вольности: часовой у ворот общежития был, но он пропусков для выхода в город не спрашивал. В Киеве же была каменная ограда высотой в три с половиной метра, а часовой у ворот никого не пропускал на улицу. Отпуск мог быть только в воскресенье, и то — лишь для половины курсантов. Для отпуска в город установлены всякие формальности: список отпускников должен составляться с вечера, только в 12 часов идущие в город выстраивались в коридоре, приходил дежурный командир, осматривал заправку, стрижку и бритье, выводил в город и распускал.

В будний день шли классные занятия, и вдруг «труба зовет» строиться по тревоге. Построились в коридоре, команда «смирно». Является сильно возбужденный Рохи. Начинает кричать: «Что это за черти? Какие из вас политработники? Это какие-то хулиганы! Ни один сукин сын не сознался и не сказал, кто написал!» В конце концов, поняли: когда Рохи пришел к школе, то увидел, что на воротах, где стоит часовой, крупно написано: «Алексеевский равелин». И это когда мимо ворот проходят тысячи людей. Были и всякие другие чудеса. Но опишу один случай.

В чудесный майский день, какие бывают на Украине, школа, поднявшись в пять утра, пошла на устройство летних лагерей под Киевом. Проработали весь день, возвращались в семь часов вечера, шли через город. На улицах толпы народа. Командир роты подал команду: «Песню!» Молчат, не поют. Он повторяет команду — ропот: какие-де песни, ели ноги волочим. Тогда командир вызывает двух запевал: «Шумик и Фесенко, запевайте!» Они молчат. За них отвечают: «Они жрать хотят! Не до песен». Тогда подается команда: «Левое плечо вперед!» Повернулись, пошли обратно: туда, откуда идем. Стали шуметь, тогда командир объяснил: «Пойдем до тех пор, пока не запоете!» Рота остановилась. Неизвестно, чем бы это кончилось. Нашелся старшина Кальченко (из курсантов). Дал команду: «Смирно! Правое плечо вперед!» Дошли до школы без приключений. Правда, комроты мы уже больше не видели.

Лето пробыли в лагерях. Были беспрерывные учения: ротные, полковые, дивизионные и даже корпусные, на последних присутствовали вожди Ворошилов, Егоров, Якир. Никакого впечатления от личности Ворошилова у меня не осталось. Человек небольшого роста, говорил на митинге после учений обыкновенные вещи. Больше мне понравился Якир — веселым нравом и каким-то непонятным обаянием.

После лагерей, в сентябре месяце, мы были посланы на стажировку в войсковые части. Я попал в город Пирятин на Полтавщине. Полк стоял в бывшей помещичьей усадьбе. Стажировался в качестве командира взвода. Во взводе было больше 30 человек. Опять были учения дивизионного порядка, и мы, стажировавшиеся в этом полку курсанты, опоздали явиться к сроку на три дня. Нашли штаб школы в другом месте. Курсантов уже не было. Все разъехались, школа была расформирована. Курсантам предлагали поехать в пехотные школы, на третий курс.

Я пережил трагедию. Что делать?! И думать некогда. Два года потеряны. А что получил? Ничего: ни профессии, ни специальности. Решил поехать в Москву, в Кремлевскую пехотную школу. Но там уже не было мест. Предлагали поехать в Ярославскую пехотную школу. Отказался. Демобилизовался. И только через годы и годы понял, что сделал правильно. Если бы я не демобилизовался, то меня ждала бы участь моего друга Евгения Белокопытова, о которой я писал. Справки о моем кулацком происхождении было бы достаточно, чтобы расстрелять как «примазавшегося», «пролезшего» и т. п.

Демобилизовался, а куда податься? Нашелся товарищ, Лесковский, имеющий, как и я, среднее образование. Почему-то решили поехать в Новосибирск.

Думали пойти в крайком партии, где как демобилизованные красноармейцы возьмем командировки в томские вузы. Я — в университет, а он — в технологический институт. В те годы в вузы можно было попасть только по путевкам окружкомов, крайкомов, по рекомендациям профсоюзов. Экзамены были простой формальностью. Итак, имея по четыре рубля денег, мы прибыли в Новосибирск. Нашим мечтам не суждено было сбыться.

Нужно сказать о начальниках ВПШ. Верещагин был назначен начальником Кронштадтской крепости. Дальнейшая судьба неизвестна. Рохи в 30-е гг. на Дальнем Востоке командовал дивизией. Арестован и расстрелян. Это мне сообщили офицеры, хорошо знавшие его.

 

 

1 Чойбалсан — четвертый по величине город Монголии, административный центр Восточного аймака.

 

2 Ичиги — вид легких сапог с мягким носком и внутренним жестким задником.

 

3 Мерлушка — шкурка ягненка грубошерстной породы.

 

4 Нерча — река Амурского бассейна.

 

5 Сборня — дом, в котором собирался деревенский сход.

 

6 «В пристяжек» — на пристяжной лошади.

 

7 Бурт — примитивное хранилище в виде вала, укрытого от дождя соломой и т. п.

 

8 Луговской Иннокентий Степанович (1904—1982) — русский советский поэт, журналист, член СП СССР. Переводчик стихов и прозы писателей Бурятии и Монголии.

 

9 Рождественский Сергей Егорович — директор народных училищ Санкт-Петербургской губернии, педагог, автор учебников истории.

 

10 Мордовцев Даниил Лукич (1830—1905) — русский и украинский писатель, историк, публицист.

 

11 Видимо, имеется в виду «Русский антропологический журнал», издававшийся с 1900 по 1930 г.

 

12 Чарквиани Константин Минович (1881—1960) — геолог, член-корреспондент АН СССР. Под его руководством были открыты и стали использоваться вольфрамовые рудники.

 

13 Очевидно, речь идет о Н. А. Рубакине (1862—1946), книговеде, писателе, создателе библиопсихологии (науки о восприятии книг). Его литературное и научное наследие — 280 книг и брошюр.

 

14 Тютиков Иван Иванович (1893—1973) — заслуженный художник РСФСР. С 1920 г. работал художником-декоратором томского гарнизонного красногвардейского клуба РККА.

 

15 Рохи Вильям Юрьевич (1892—1938) — советский военный деятель. В апреле 1938 г. приговорен к расстрелу по делу «фашистского латышского заговора».

 

100-летие «Сибирских огней»