Вы здесь

Вовчик, или Вам завхоз нужен?

Народные мемуары
Файл: Иконка пакета 09_paxomov_vivznn.zip (45.91 КБ)

«Север — это судьба!»

Вступив в возраст, который по праву считается возрастом воспоминаний, перебирая старые фотографии и с трудом переворачивая слипшиеся от времени страницы памяти, я вдруг нахожу среди них нетронутые тленом заметки — как свежие зарубки на стволе кедра для обозначения единственно верной тропы.

И в памяти с поразительной ясностью всплывают встречи с людьми, многие из которых определили становление моего характера в его особенностях и даже стали своеобразными вехами жизненного пути.

Именно об этих встречах я и хотел бы рассказать в этой повести. Реальное время событий по возможности сохранено. Почти все персонажи существовали в действительности, для некоторых мною выбраны в качестве прототипов хорошо знакомые мне люди.

Итак, после окончания третьего курса института я был направлен для прохождения практики в районное геологоразведочное управление поселка Сеймчан Северо-Восточного геологического управления с центром в Магадане. Выходя из отдела кадров управления, я почти столкнулся с невысоким плотным человеком с шапкой седеющих волос.

Студент, на практику? Куда? — отрывисто и даже жестко спросил он.

Я еще раз посмотрел в направление:

В Сеймчан.

Взгляд его неожиданно смягчился.

Сеймчан — я там начинал. На Севере впервые?

Я кивнул.

Запомни, парень, Север — это как судьба, от которой, как известно, не убежишь. Даже если уедешь, все равно вернешься! Ну, удачи тебе!

Много позже я узнал, что мне посчастливилось встретиться с легендарным начальником Дальстроя — И. Е. Драпкиным, выведенным в романе Олега Куваева «Территория» под фамилией Робыкин.

В Ceймчане меня рассеянно встретил главный геолог Б. Ф. Палымский и направил в партию по разведке россыпей. Ну, совсем не туда, куда мы все хотели попасть, конечно же, — на геологическую съемку. (Для сведения: лист геологической съемки масштаба 1:200 000 — в среднем около 4500 кв. км, что вполне сравнимо с площадью крупного города. Представьте себе, что значит для студента-практиканта 4500 кв. км неизведанности, и вы поймете меня.)

Кто мог сказать, что через двадцать лет я встречусь, уже в ранге главного геолога экспедиции, с Б. Ф. Палымским? Меня он, конечно, не вспомнил, но общие воспоминания скрепили нашу дружбу на долгие времена.

Совершенно расстроенный, едва сдерживая закипающие слезы, я понуро брел к общежитию.

Ну что загрустил, студент? На съемку хочешь? Двухсотку? Беги к главному, он в курсе, потом меня найдешь в одиннадцатой комнате. Дылевский моя фамилия.

Обернувшись, я увидел сухощавого, среднего роста мужчину в ладно сидящем геологическом костюме и лихо заломленном на правое ухо берете. На загорелом лице выделялись умные ироничные глаза, верхнюю губу оттеняли щегольские усики с намечающейся проседью, выдающиеся скулы говорили о хитрости и силе характера — словом, передо мной был дʼАртаньян двадцать лет спустя! Так я стал называть его про себя.

Да не беги, зовут-то как?

Володя.

Ну, давай скорее, Вовчик!

Удивительно, но этим уменьшительно-снисходительным именем очень долгое время меня будут называть друзья, знакомые и даже малознакомые люди.

Вскоре я уже сидел в довольно большой комнате, заваленной какими-то тюками, зелеными ящиками (как я позже узнал — вьючными) с ремнями, приборами в чехлах и прочим снаряжением.

«Вам завхоз нужен?»

В коридоре я успел услышать, что вчера по дороге из аэропорта в аварию попала машина с завхозом и рабочим нашей (я уже называл ее так) партии и что оба они в больнице. Замену рабочему легко нашли в моем лице, а с завхозом, я понял, была большая проблема.

Лицо начальника у перегревшейся телефонной трубки вдруг просветлело: «Что? Уже идет? Ну спасибо, Петрович, ну спасибо! Ну, само собой, конечно…»

В дверь негромко, но уверенно постучали, и на пороге появился один из главных героев моей повести.

Прошло много лет, но он как будто только что переступил порог комнаты. Это был мужчина лег сорока — сорока пяти, выше среднего роста, в темно-синем, свободного покроя костюме, который не скрывал, а, наоборот, подчеркивал его сильную фигуру. Светло-голубую, идеально выглаженную рубашку дополнял темно-синий в крапинку галстук, а блеснувшая на миг запонка (золотая, наверное) и массивный перстень… Словом, таких персонажей раньше я видел только в редких тогда у нас зарубежных фильмах.

Почти незаметным жестом смахнув с чуть тронутого загаром, гладко выбритого лица темные очки, он, явно наслаждаясь произведенным эффектом, безошибочно определил начальника (ну не я же!) и мягким баритоном, скорее даже утвердительно, спросил:

Это вам завхоз нужен?

Совладавший с произведенным впечатлением д’Артаньян кивнул.

И вы что же, можете c этим справиться?

Прошу поверить на слово, из того, что мне приходилось делать, это не самое трудное занятие.

Ну хорошо, давайте паспорт.

Не без достоинства мужчина достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо плотный листок.

«Пожарский Александр Михайлович», — безо всякого выражения вслух прочитал д’Артаньян.

Затянувшееся молчание прервал вошедший высокий мужчина с военной выправкой и неестественно белыми, коротко остриженными волосами. Странное впечатление производил косой багрово-синий шрам, пересекающий всю щеку от левого глаза.

Евгений Федорович, — разве только не козырнул вошедший. — Из Омолона передали, что у Ми-4 кончаются часы и сводка у нас на завтра плохая. Предлагаю вылететь сегодня.

1969, Омолон. Дальше ни души

Через три часа я уже лежал возле иллюминатора в доверху загруженном, громыхающем Ан-2. Под нами в разрывах облаков, похожих сверху на клочья грязно-серой намокшей ваты, проплывала неведомая мне и непохожая на все, что я видел до этого, страна, полная тайн, загадок и приключений. От предвкушения скорой встречи с ней кружилась голова.

Невероятно причудливо изогнутые темные ленты рек окаймлялись полосками леса, похожими сверху на расчески с выломанными местами зубьями. Лес сменялся редколесьем предгорий, переходящим в серые пятна каменных осыпей, на фоне которых контрастно выделялись темно-зеленые куртины кедрового стланика. Ослепительно белые снежники оттеняли густую синеву величественных гор, выступающих на горизонте.

Завхоз в ладно сидящем на нем (не то что на моей тщедушной фигуре) геологическом костюме дремал, положив руку на видавший виды фибровый чемодан.

Быстро выгрузив, буквально выкинув нас на полосу, самолет улетел. Справа от нас стоял зачехленный вертолет Ми-4, слева виднелся бревенчатый дом с прилепившимися к нему сараями. Флаг на высокой мачте, служившей еще и антенной, однозначно указывал на принадлежность аэродрома к территории Советского Союза.

Завхоз удивительно сноровисто (будто всю жизнь этим занимался) укрыл снаряжение брезентами и догнал нас по пути к дому, нагруженный какими-то свертками и кульками.

Хозяин дома, приземистый, крепкий с виду густобровый мужик с недельной щетиной на слегка припухшем лице, встретил нас, как старых знакомых, обнявшись с дʼАртаньяном и коротко кивнув нам: «Романыч».

Хозяйка наша на материк улетела, а мы вот с дочкой вдвоем здесь, — извиняющимся тоном пробормотал Романыч. — Да вы располагайтесь, тут вот летуны живут, а вы вот сюда, сюда вот…

Не прошло и пятнадцати минут, как наш завхоз уже стоял у плиты в ловко повязанном фартуке хозяйки и, весело переговариваясь с Романычем, дробно стучал ножом по разделочной доске.

Улучив момент, я спросил, понизив голос:

Евгений Федорович, а что это за документ он вам показывал?

Справка об освобождении.

Освобождении от чего?

Ну не от физкультуры же… Справка об освобождении из лагеря, из тюрьмы, короче.

Так он что, вор?

Ну… да.

А как же… а зачем… а почему же вы его взяли?

Да я знаю таких, Вовчик: у своих — ну а мы с тобой свои для него теперь, — копейки не возьмут.

Необычайно познавательную для меня беседу прервал Романыч:

К столу давайте — перекусим чем бог послал.

А бог, действительно, сегодня расстарался. В центре чисто вымытого дощатого стола красовалась огромная кастрюля разварной картошки, обильно сдобренной маслом и свежим укропом. По обе стороны стола — две сковороды, в одной из которых были аппетитно поджаренные кружочки колбасного фарша, а во второй — разогретая говяжья тушенка, посыпанная зеленым луком. Гвоздем стола было блюдо с нарезанной крупными кусками, истекающей жиром вяленой рыбой (озерный чир, как мне сказали потом).

На шум и запах из боковой комнаты вышли два вертолетчика, удивительно похожие. Они многозначительно посмотрели друг на друга, и один из них вынес слегка помятую армейскую фляжку.

Во время оживленного застолья я узнал, что весь состав партии, включая каюра и шесть лошадей, уже находится на базе, построенной весной прошлого года, но мысли мои были заняты совершенно другим. Я никогда раньше не встречался с людьми «оттуда», и мне они всегда казались пришедшими из другого, темного и страшного, мира. Воображение, подпитываемое фильмами того времени, рисовало их нарочито щегольски одетыми, обязательно с золотым зубом, в фасонной кепочке и с развязно-вызывающим видом. Поэтому я с нескрываемым любопытством и (честно признаюсь) со смешанным чувством удивления и страха то и дело посматривал на завхоза.

Жареный каюр

Вот уже больше недели мы бороздим просторы нашей площади работ, пересекаем заросшие жесткой темно-зеленой осокой кочковатые долины, карабкаемся по гранитным глыбам осыпей, продираемся сквозь чащи ольховника и уже порядком осточертевшие заросли кедрового стланика.

Обыденка, как сказал бы О. Куваев: ранний подъем, завтрак — и в маршрут, а в это время каюр собирает палатки, завьючивает лошадей, перегоняет их на новую стоянку, к нашему приходу опять ставит палатки и готовит незатейливый ужин.

И так изо дня в день…

Но в этот день как-то сразу все не заладилось с самого утра, ну просто не заладилось, и все тут. Каша подгорела, кружка с чаем сама опрокинулась на брюки, да еще дул сильный порывистый ветер. Почувствовав в обед запах дыма, мы, не сговариваясь, буквально взлетели на невысокий скальный гребень — долина ручья горела, и, что хуже всего, горело место нашей будущей стоянки! Ни лошадей, ни каюра видно не было.

Прошу простить, уважаемый читатель, что я, по обыкновению увлекшись повествованием, не познакомил вас с остальными его героями. Итак, мы — это две маршрутные пары, состоящие из геолога и рабочего-радиометриста. Для людей несведущих: радиометр — прибор для измерения радиации горных пород в их естественном залегании. Представляет собой нагрудный аппарат с индикатором и зондом на резиновом кабеле. Не создавал неудобств и дискомфорта, находясь в крепко заколоченном длинными гвоздями деревянном ящике.

С д’Артаньяном я уже успел вас познакомить, но здесь к его облику добавилась деталь, без которой полевой портрет был бы неполным. На поясе его красовался (именно красовался, а не висел) огромный настоящий американский кольт с деревянной ручкой, который он после долгих уговоров выменял у одного деда за спальный мешок, геологический костюм и литр спирта. В свою очередь дед выменял этот кольт за три литра самогона у пилота на авиационно-технической базе Танюрер, служившей во время войны промежуточным аэродромом для перегона самолетов из США через Аляску.

Стас, неразлучный спутник д’Артаньяна, своей внешностью напоминал запорожского казака — чуть ниже среднего роста, плотный, с наголо бритым черепом и роскошными светлыми усами, свисавшими ниже упрямого подбородка. Скуластое лицо, светлые глаза с монгольским прищуром. Мое внимание сразу привлекла необычная форма его ушей, а именно — неправильной формы хрящ на середине ушной раковины.

Геолога, с которым я делил — и, забегая вперед, разделил до конца сезона — все тяготы полевой жизни, звали Женя. Представьте себе молодого Дон Кихота — высокого, нескладного, длиннорукого и длинноногого. Правда, на этом его сходство с героем Сервантеса кончалось, потому что голубые глаза и растрепанные соломенные кудри в сочетании с громадным бесформенным носом (именуемым в народе шнобелем) наводили на мысль, что фамильные владения его простирались в районе Рязани, Вятки или в лучшем случае где-нибудь в Вологде, что ли… Вот он-то и рассказал мне у костерка историю про уши Стаса, взяв с меня страшную клятву, что я не проболтаюсь.

Лет пять назад это было — да, точно, пять. Я тогда еще в молодых специалистах ходил. Забрасывали мы лошадей на базу в устье Кедона — я, Стас и каюр (настоящий был — не то что наш). Ждали самолет долго, одним словом, Стас с каюром нарезались, ну каюр еще так-сяк, а Стас просто никакой был.

Летим. Стас открывает глаза и говорит: «Пописать надо». Мы и глазом моргнуть не успели — он дверку самолета открыл и вывалился! Вывалился, да не совсем… Вцепился в крепление лестницы (по которой из самолета выходят) мертвой хваткой! Молчит, глаза безумные, и хмеля как не было!

Мы его тащить — я за руки, а каюр за голову. Кое-как втащили, а вот уши ему каюр надорвал почти до середины! Кровь — ручьями! Как смогли замотали и этим же самолетом отправили его обратно! Вот такая, студент, история! Поклялся — молчок, слышишь?

Пожар добрался до разлива речки и явно затухал на заболоченном участке, покрытом блестящей на солнце, нестерпимо зеленой осокой. Но ситуация сложилась прямо-таки удручающая — до базы километров пятнадцать, обе палатки сгорели, спальные мешки обглоданы огнем, а из продуктов остались только обгорелые банки. В пределах видимости не было ни лошадей, ни каюра.

Д’Артаньян задумчиво поправил берет, достал кольт, заглянул зачем-то в дуло.

По-моему, на ужин у нас сегодня жареный каюр…

Вот так всю жизнь...

А сейчас я попытаюсь показать вам еще одного весьма примечательного персонажа этого повествования — каюра. Если вы вспомните дядю Ваню в одноименном фильме 1970 года в исполнении И. Смоктуновского, то получите почти фотографический портрет нашего каюра. Рост, благородная осанка, борода с сильной проседью (прозвище Борода он получил почти сразу же), мечтательно-созерцательный взгляд больших ярко-голубых глаз.

В людей такого типа, что не раз я позже замечал, обычно до безумия влюбляются женщины всех возрастов. Несокрушимое здоровье его нарушалось только болезнью печени, главным и наиболее ярким симптомом которой являлось органическое полное нерасположение к любому виду труда. Болезнь эта мучила его с самого детства и, по всей вероятности, была наследственной. Впоследствии я очень редко встречал людей, подобных Бороде, которые решительно не умели (но главным образом не хотели) ничего — ну абсолютно ничего! — делать.

При приеме на работу он с расстановкой, внушительно (как и все, что он делал, точнее, не делал) заверил, что с лошадьми он с малолетства, всю жизнь с ними. Первая же попытка показать умение вьючить завершилась тем, что все седла вместе с вьюками мгновенно съехали под брюхо лошадей! Картинно разведя руками, он благодушно-сокрушенно произнес: «Ну, и вот так всю жизнь...»

После пожара на базу он пришел к концу следующего дня в донельзя грязной, пропахшей потом и дымом одежде, не глядя ни на кого, налил кружку чая, закурил неизменный «Беломор» и произнес как будто сам себе: «И вот так всю жизнь…»

Непредвиденные обстоятельства

Наличие отсутствия лошадей в обозримом будущем коренным образом изменило методику работы. Вьючные сумы лошадей и относительные удобства, связанные с этим, заменили тяжелые рюкзаки за спиной, короткие ночи под пологом (просто куском тонкого брезента), да и отсутствие спальных мешков комфорта тоже явно не добавило. Дни шли за днями, удивительно похожие друг на друга, и мы как-то не заметили, что короткое северное лето давно перевалило за середину. Нет, дыхание осени еще не ощущалось, но внезапно мелькнувший позолоченный с одной стороны лист на осинке, начинающие краснеть гроздья низкорослой горной рябины, вставшие на неокрепшие крылья выводки куропаток неназойливо, но уже в достаточной степени ясно указывали на ее приближение.

Значительно облегчали нашу работу разбросанные еще ранней весной по всей территории своеобразные лабазы — двухсотлитровые бочки с отрезанными крышками, которые держались на приваренных стальных крючьях, скрученных толстой проволокой. До самого верха, битком, емкости были заполнены продуктами: галеты, колбасный фарш, тушенка, сгущенное молоко, чай, сахар.

Подходя к очередной бочке, Женя вдруг остановился как вкопанный и медленно (как в замедленной киносъемке, некстати подумал я) поднял изорванную в клочья обертку от упаковки галет «Поход»!

Расстегнув кобуру и достав револьвер, он на негнущихся ногах двинулся вперед. Притихший и охваченный внезапным страхом, от которого руки — а может, и ноги тоже — затряслись мелкой дрожью, я остался стоять на месте.

Сюда иди!

Я почти побежал и чуть не упал, споткнувшись об оторванную крышку бочки. Картина, которую я увидел, была ужасающая в своей неправдоподобности. На вытоптанной поляне размером примерно пять на пять метров вперемешку валялись разорванные обертки от галет и чая, втоптанные в землю, исковерканные консервные банки, остервенело раскрошенные пачки «Беломора».

Когда я увидел растянутые в длинные скрученные языки консервные банки, я снова ощутил противную до стыда дрожь. В придачу по всей поляне виднелись уже подсохшие, дурно пахнущие бурые лужи.

Где жрал, там и срал… — угрюмо пробормотал Женя.

Вечером у костерка после необычно скудного ужина Женя хмуро прояснил создавшуюся ситуацию.

В общем так, Вовчик. — за все время он первый раз назвал меня по имени вместо привычного «студент», что сразу насторожило меня и подчеркнуло серьезность разговора. — Продуктов у нас, если на двоих, на два дня с напрягом, ну а одному четыре дня протянуть можно… С работой тоже напряженка — из графика давно выбились. Короче, Володя, придется тебе на базу за продуктами идти!

Что — одному? — вырвалось у меня.

Да нет, что ты, да разве я бы тебя отпустил одного? — засмеявшись, успокоил меня Женя. — Пойдете втроем: ты, твоя студенческая сознательность и долг перед Родиной! Ну, ближе к делу. Выходишь с рассветом. Дойти до базы ты должен к вечеру следующего дня, то есть ночевка у тебя одна. Спать залезай в самую середину стланикового куста — труднее будет достать тебя оттуда.

Кому достать? — уточнил я.

Медведю, вестимо! Да ты не бойся — вряд ли он на тебя польстится, кости-то он не сильно уважает, ну если только с сильной голодухи… — беззвучно рассмеялся Женя. — Ну а если ты ему свой тесак* покажешь — он, пожалуй, от смеха и помереть на месте может! Я такие случаи знаю… Вот я еще где-то читал, что если сделать в его шкуре дырку, а потом таким ножом ткнуть туда, то долго он не протянет… Карту я тебе дать не могу, компас, само собой, тоже. Я тебе нарисовал абрис. Будешь идти все время по хребту, никуда не сворачивая (абрис смотри чаще), по правой стороне — где у тебя правая рука? — отроги. Считай — твой последний отрог восемнадцатый, там уже увидишь базу. Вот палку я тебе вырезал — каждый отрог отмечай зарубкой. Спички отдай сразу — от греха подальше. Воду найдешь на альпийских болотцах, пей, не бойся — здесь все стерильно! На хребет я тебя утром выведу. Главное — не сходи с хребта и считай отроги! И вот еще… — Он с напускной суровостью достал из рюкзака толстый мохнатый свитер. — Возьми — ночи наверху холодные… Ну, а теперь спать: вставать рано!

Иду по абрису

Хребет с серыми плешинами каменных осыпей и ярко-зелеными куртинами кедрового стланика, казалось, висел в воздухе над плотным молочно-белым туманом, тающим прямо на глазах под лучами рассветного солнца. Воздух был кристально чист и свеж, как дыхание моей однокурсницы, которую я так и не решился поцеловать перед отъездом.

«Вот вернусь — и сразу…» — подумал я, еле успевая за длинноногим Женей. На гребне присели «на дорожку», все уже было сказано. Молча обнялись, и вдруг Женя отстегнул пояс с наганом в кобуре и протянул мне.

Барабан — полный. Потеряешь — меня посадят, отсижу и найду тебя, понял?

Я оторопело кивнул.

Удачи! — Круто развернувшись, Женя зашагал в противоположную сторону. Я затянул пояс, переместил кобуру на живот (как видел в каком-то фильме), поправил рюкзак и, постукивая палкой, двинулся в путь, воображая себя первопроходцем Севера — героем романов Джека Лондона.

Вскоре перед седловиной*, поросшей чахлой, но еще довольно яркой зеленью, с поблескивающими на солнце лужицами, я сделал первую зарубку на палке. С шумом вспорхнул буквально из-под ног выводок куропаток и, отлетев на десяток шагов, вытянув длинные шеи, скрылся в траве.

Я с наслаждением попил ледяной, немного отдающей торфяной горчинкой воды, выдохнул и замер. Утреннее солнце разбросало радужные пятна по многочисленным мелким лужицам, образуя причудливую мозаику, непрерывно меняющуюся в тон неслышной музыке, которую я слышал впервые.

Один отрог сменялся другим, увеличивалось число зарубок на палке. На высоком гребне, облюбовав густой куст стланика, я решил передохнуть и незаметно задремал. Проснулся я как от толчка (вековой инстинкт предков?), с чувством, что кто-то пристально смотрит на меня, но прямо перед собой я никого не увидел. Я отодвинул густую ветку — и На меня в упор смотрела страшная косматая морда с янтарно-желтыми глазами и огромными ребристыми рогами! Своего крика я не услышал, но скулы мгновенно свело судорогой и дыхание перехватило… Зато я увидел, что глаза чудовища стали медленно увеличиваться, вылезая из орбит! Сколько длилась эта встреча, я не помню, но в реальность ее я поверил, уже услышав отдаленный дробный стук копыт по камням. Ну конечно же, это был снежный баран, и кто испугался больше — это как сказать!

Остаток дня прошел без приключений. Смеркалось. Густо-синие тени, предвестники ночи, уже гнали прочь отсветы лучей заходящего солнца, закрывая отроги, долина далекой реки представлялась сплошной темной лентой, сквозь которую прорывались едва угадываемые вершины тополей. Заметно похолодало. По совету Жени я выбрал самый густой куст стланика, перекусил, запив заметно нагревшейся водой из купленной во Владивостоке армейской фляжки, подложил под голову рюкзак, закутался в свитер и мгновенно уснул. Разбудил меня прорвавшийся сквозь пахучие смолистые ветки теплый солнечный луч. Проспал — да как же?!

Вскоре я, шагая по тонкой сланцевой плитке, хрустевшей под сапогами, уже отмечал очередной отрог.

Неожиданная встреча

Впереди, за пологим подъемом, виднелась плоская вершина, поросшая редкими кустами стланика. «Там и передохну», — решил я. Подъем оказался более затяжным, чем показалось вначале: крутые каменистые взлобки сменялись пологими островками альпийских лугов, и я, надо сказать, порядком устал, пока поднялся на вершину. Ну вот за тем кустом уж точно остановлюсь! Обойдя куст слева, я остолбенел — в буквальном смысле этого слова! Бородатый, голый по пояс мужик что-то стирал в оцинкованном тазу, стоящем на раскладном стульчике!

Еще до вылета на базу я узнал, что в радиусе четырехсот километров не будет ни души. «Мираж! — пришло мне в голову. — Впрочем, откуда здесь мираж-то возьмется?» Я еще раз выглянул из-за куста. Мужик уже заметил меня и, вытирая на ходу мокрые руки о брезентовые штаны, шел навстречу.

Да выходи, не бойся, — пробасил он и протянул крепкую, еще влажную ладонь. — Станислав Сергеевич, можно просто Стас.

Через пять минут я уже с умилением прихлебывал чай с сахаром вприкуску за раскладным столиком возле небольшой палатки, за которой стояли закрытые чехлами какие-то приборы на высоких треногах. Стас рассказал мне, что он инженер из службы астрономогеодезии и их посменно забрасывают вертолетом на вершины для наблюдения за звездами (один час ранним утром и один час поздно вечером). Услышав знакомый термин, я поспешил сообщить ему, что я безошибочно могу отличить теодолит* от нивелира**!

Он похвалил мои «глубокие» познания, попутно заметив, что далеко не каждому это под силу, и пустился в пространные объяснения относительно различия геодезии и астрономогеодезии, но, увидев мои потускневшие глаза, резко сменил тему:

Ну, давай посмотрим, сколько тебе еще топать осталось, — и развернул карту. — Так, еще километров двенадцать, к вечеру будешь на месте. А то смотри — завтра будет вертолет, заброшу тебя, тут лету пять минут! Чудак — звезды посмотришь… На всю жизнь запомнишь!

Нет, спасибо большое, пойду! — С огромным трудом я удержался от соблазна.

Он потрепал меня по плечу, зачем-то потрогал кобуру нагана:

Легкой тропы тебе, геоложонок!

Солнце еще только собиралось спрятаться за высокую гору на горизонте, а я уже увидел внизу знакомые палатки базы.

Каприз художника

Из-за стола под брезентовым тентом навстречу мне с шумным удивлением поднялись завхоз и Борода с распаренными красными лицами.

Да ты откуда, Вовчик?! Да еще с наганом! В баню давай — все остальное потом!

Через час я уже запивал холодным ягодным настоем свежеподжаренных хариусов, а потом все вместе долго пили чай с лепешками, макая их в невероятно вкусное варенье из жимолости.

Докурив неизменный «Беломор», Борода, сославшись на «тяжелый» день, побрел к палатке, а мы перешли к кострищу, умело обложенному небольшими валунами.

Поговорим, Вовчик? Я видел, как ты шептался с начальником относительно меня. Так вот — я не вор в твоем понимании, хотя, не обижайся, что ты можешь понимать в этом вопросе? В общей сложности, несмотря на завет учителя моего и наставника Остапа чтить уголовный кодекс, тюрьмы избежать не удалось, а вот от сумы пока бог миловал.

Профессию мою сложно охарактеризовать одним словом, хотя с большой долей точности ее можно было бы охарактеризовать так: «Изъятие законными способами излишних денежных средств, нажитых нечестным путем, у предприятий и организаций». Прошу заметить, что Александр Михайлович Пожарский никогда не опускался до банальной кражи, даже в самые трудные периоды жизни, как правило, сопряженные с отсутствием денежных знаков, что не раз подтверждало непреложную истину: «Денег или нет — или их совсем нет!»

Моя стихия, Вовчик, — это крупные аэропорты, гостиницы, кабинеты, обставленные импортной мебелью, выезды «на природу», нередко с весьма сомнительными гражданками. Лучше всего, конечно, действовать через женский пол, тут главное — не заиграться, то есть вовремя и красиво расстаться, потому как обиженная женщина — непредсказуема! Внешностью меня бог, как ты сам видишь, не обидел, да не главное это — запомни, Вовчик! Женщины (особенно образованные) — ушами любят! Когда ты в разговоре, как будто невзначай: «А вот у Марселя Пруста» — или пару строчек из Бодлера, Валери (не опускайся только до Асадова, Риммы Казаковой — избито это, про Есенина забудь тоже) — и все, дальше, как говорят, дело техники. В беседе с женщиной никогда не отзывайся хорошо о других женщинах, а уж тем более не хвали, даже ее лучших подруг. С твоей внешностью сложновато, конечно, будет с женщинами, но небезнадежно!

Учись каждый день — литература, поэзия, музыка, живопись, речь оттачивай! Это в первую очередь для тебя самого, а уж потом для других, ну и женщин тоже. Старайся чувствовать собеседника, учись слушать, пытайся разговорить его. Запомни: чем больше ты о нем узнаешь, тем проще тебе будет общаться.

Никогда, слышишь — никогда! — не показывай, что ты умнее и образованнее, но слегка покажи по мере беседы, что ты в теме, а иногда и с видом знатока сделай короткое замечание. Обязательно подчеркни при этом, что это твое личное мнение, не претендуй ни в коем случае на истину в последней инстанции. Не строй беседу по принципу: «Да что мы все обо мне да обо мне — давай про меня!»

Когда двое принципиально спорят — храни молчание, не принимай ничью сторону. Когда заспорили с тобой — уступи, по возможности сохраняя достоинство. Никогда не давай советов, потому что их спрашивают только для того, чтобы не следовать им или обвинить советчика потом во всех грехах. Если уж настойчиво просят — скажи: «Не ручаюсь, конечно, но я, вероятно, сделал бы так…» И вот еще. Несколько великих людей — когда-нибудь узнаешь их — очень давно дали нам советы (тот случай, когда им необходимо следовать). «Скрой то, что говоришь сам, узнай то, что говорят другие». «Собираясь нанести обиду, сделай так, чтобы исключить месть». «В разговоре чаще меняй темы, чтобы твоя истинная цель скрыта была». Как-то так, Вовчик…

Жадно слушая, я буквально впитывал все это, и, как оказалось, во многом завхоз был прав. Он сказал: «Подожди!» — и вернулся с уже знакомым мне фибровым чемоданом, из которого извлек объемистый пакет, развернув его жестом фокусника. У меня зарябило в глазах от обилия различного рода документов, удостоверений, дипломов.

Вся моя жизнь… — неожиданно как-то невесело произнес он.

Я стал перебирать документы и остановился, раскрыв удостоверение капитана госбезопасности.

Все подлинные! — поспешил заверить меня завхоз. — Только фотография моя!

Александр Михайлович, а какое самое крупное, ну, так сказать, дело у вас было?

Он заметно повеселел.

Я тогда председателем крупного совхоза на Кубани был. По договору должен был поставить четыре вагона свежей капусты в Кемерово, побаловать сибиряков, значит, капусткой свежей. Как ты, я надеюсь, понимаешь, ни один человек в этом совхозе даже не подозревал о моем существовании. Комбинат перечислил мне деньги в двойном объеме, понимаешь? Нет? Вернуть я должен был наличкой им половину суммы.

Загружаю я четыре вагона и сопровождаю их до Новосибирска, а там у меня все схвачено. Составляем акт, что капуста ввиду жаркой погоды и простоев в пути сгнила и испортилась. По распоряжению санэпидстанции (акт прилагается) гнилая капуста была вывезена на городскую свалку (акт приемки и путевые листы водителей прилагаются). Свалка, само собой, горит, и обгорелый капустный лист на ней, конечно, имеется — лично проследил, чтобы в грузовиках и на свалке следы остались. Возбудили дело, само собой, а я уже в Калининграде на комбинате начальником отдела снабжения работал, но это уже совсем другая история.

А как там, в тюрьме, ну, вообще, как живут там?

Он сразу поскучнел и даже, мне показалось, немного сгорбился.

Точнее все-таки будет — на зоне, а не в тюрьме, и не живут там, Вовчик, а как бы проживают некий отрезок жизни, и все по-разному. Только с виду они как люди, потому что прежним оттуда никто не выходит.

Такие, как я, по понятиям в «честных фраерах» в зоне ходят: без особого уважения, но и не прессуют нас, потому что законы — куда же без них и там? — мы уважаем, к ворам (или к блатным) не примыкаем, да и мало нас таких, а я вообще особняком ходил и больше уважения имел.

Читал много — библиотеки там просто шикарные, а вот людей, от которых можно было что-то взять, не встретил — не повезло Не дай бог тебе, конечно, когда-нибудь туда попасть (хотя зарекаться нельзя), но если вдруг, то запомни следующее. Постарайся не сломаться — иначе пропадешь. Не верь, не бойся, не проси, смотри внимательно за всем, что видишь и чувствуешь.

И вот еще — там ничего не меняется, и как время бежит, не замечаешь, а вот на воле, пока ты там, многое может измениться — люди, женщины, цвета, запахи, понятия… Не каждый привыкнуть может, а многие и не привыкают. В особенности к тому, что раньше ты был кем-то, а теперь вроде как погулять вышел.

Через много лет, в 1995 году, сидя в маленьком уютном кафе в центре Днепропетровска за чашкой чая с вором в законе Алексеем Васильевичем с погонялом Молчун, я услышал то же самое. «Столько лет прошло, а многое у них так и осталось прежним», — подумал я тогда.

А как вы у нас оказались-то?

Пожарский невесело рассмеялся.

Можешь считать это капризом художника. Пересидеть надо было немного, да и отдохнуть на природе захотелось!

Еще вопрос можно?

Давай!

Александр Михайлович, а вы в бога верите?

Хочешь спросить, хожу ли я в церковь? Много лет назад старый немецкий еврей Сидней Нордхаузер сказал мне: «Что я вам имею сказать, Саша. Если вот тут бога нет, — и приложил руку к сердцу, — абсолютно неважно, куда пойдешь: в синагогу, мечеть, церковь, храм буддийский, — не услышит никто тебя, не старайся!»

Он помолчал.

А иногда так хочется, чтобы услышали

Рано утром я с тяжеленным рюкзаком уже карабкался по отрогу хребта.

Обратный путь не короче...

Почему-то принято считать: «чем длиннее дорога из дома, тем короче дорога домой» (кажется, даже песня такая есть), но мне в тот раз так не показалось. К обеду хребет покрыла пелена грязно-серого тумана, оседающего на лице в виде мельчайших капель, и вскоре я почувствовал, как набухает влагой одежда, а главное — рюкзак с продуктами становится тяжелее, или мне казалось так…

Решив сделать привал на месте встречи с «астрономом» (так я его называл), я прибавил шагу. Вот оно — то место: кострище, кусок почему-то обгоревшей веревки, и вдруг… На высокой ветке стланика висел компактный сверток — две плитки шоколада «Гвардейский», завернутые в самую обыкновенную хозяйственную клеенку!

Между тем туман перешел в противный моросящий дождь с порывами нестерпимо колючего ветра. Забравшись в середину огромного куста стланика, я соорудил из клеенки подобие навеса, а потом, подумав, просто завернулся в нее, умостив рюкзак в ногах, сжевал плитку «Гвардейского» и, разморенный неожиданным теплом и убаюкивающим покачиванием куста под ветром, почти мгновенно уснул.

Проснувшись с первыми лучами солнца, пробудившими вместе со мной какую-то неизвестную, но весьма назойливую птицу, я быстрым шагом тронулся в путь.

Поздно вечером, шатаясь от усталости, я увидел знакомую фигуру Женьки.

«Гусь — он птица нежная… Шума не любит»

Вот и кончилось северное лето, просто скатилось на юг, как скатывается рыба с неглубоких плесов и перекатов вниз, к зимовальным ямам. Как будто от утреннего холода, задрожали редкие осинники предгорий, пытаясь удержать на хрупких ветвях своих проржавевшие листья, не желая терять разменные монеты осени, которые она ночью сгребает в кучи, а утром мот-ветер, не зная или не желая знать им цену, раздувает и разбрасывает их по потемневшей траве.

Беспомощно поникли ветви прибрежных тополей, стыдясь своей неприкрытой беззащитно-трогательной наготы. На фоне тронутых желтизной крон лиственниц изумрудно-зеленые куртины стланика вдруг качнулись от ветра, будто испугавшись кроваво-красной россыпи брусники. Ярко-желтые гроздья горной рябины на альпийских лугах вспыхнули, как стоп-сигналы во время автомобильной пробки на широкой улице. Застывшие на прозрачно-бездонном небе облака вдруг показались мне кучами неубранного смерзшегося снега на автобусных остановках, напоминая об идущей с севера зиме. Вчера за столом собрались после непременной бани все маршрутные пары. Еще один сезон закончился.

Отлучившийся с таинственным видом д’Артаньян появился с рыболовным сачком, в котором, поблескивая стеклом с каплями воды, лежали четыре бутылки «Столичной»!

Сидевший на скамье с краю незнакомый мне высокий плотный человек с ассирийской бородой и в очках прогудел: «Присоединяюсь!» — и принес из палатки бутылку армянского коньяка «Три звездочки».

Как говорят у нас в Азии — алаверды! — И завхоз бережно поставил на стол коньяк «Двин».

Беседа затянулась далеко за полночь. За столом я узнал, что человек с ассирийской бородой — уже известный ученый Кирилл Владимирович Симаков, прилетевший на неделю проверить некоторые положения своей докторской диссертации. Завтра вертолет должен был его забрать.

Проснулся я под утро от двух не вполне трезвых голосов, старающихся перекричать друг друга. Выглянув из палатки, увидел почти касающихся лбами Симакова и завхоза, о чем-то ожесточенно споривших и поминутно ворошивших груду бумаг на столе.

Часов в одиннадцать утра прилетел вертолет, и, тепло простившись со всеми, Симаков улетел. Улучив момент, я спросил завхоза, о чем они до утра спорили.

Да не прав он по разрезу триаса* здесь. Ну я его под конец добил аргументами, и согласился он со мною, а куда деваться-то, против фактов не попрешь! — весело рассмеялся он.

Так вы что, доктора наук по геологии переспорили? — с трудом выговорил я.

 

После вчерашнего застолья кто-то с бисеринками пота на лбу хлебал уху с налимьими печенками, другие отпивались ягодными настоями и травяным чаем.

Благолепие было нарушено утробными криками: «Люди! Люди!» — и из высокого куста ольхи с шумом вывалился Кирилл Владимирович Симаков! Но в каком виде!

Неимоверно грязный от налипшей болотной жижи, стекающей по брюкам; в очках одного стекла не было, а другое было залеплено грязью, борода торчала куском темно-бурой тины.

Возле стола последние силы покинули его, глаза закатились, рот беззвучно открывался и закрывался Большой глоток спирта из мензурки, принесенной д’Артаньяном, привел его в чувство, и, оглядев всех уже осмысленным взглядом, он прохрипел: «Вертолет в болото упал…»

Выслушав его сбивчивый рассказ, поминутно прерываемый явно несвойственными его речи междометиями и непарламентскими выражениями, мы поняли, что пилоты увидели крупного быка-лося, решили его подстрелить, зацепились хвостом за дерево и упали в болото. И что все живы, без повреждений.

Судя по лицам окружающих, дело было — серьезнее некуда, а до сеанса радиосвязи оставалось чуть больше полутора часов. И тут неожиданно для всех раздался уверенный и спокойный голос завхоза.

Его рубленые, четкие (казалось, выверенные заранее) фразы складывались в, конечно, спорную, но, как ни странно, единственно приемлемую версию, или, другими словами, легенду, событий.

Времени для разговоров, я уже понял, у нас нет, а значит — делаем так. Борода, иди топи баню.

По версии завхоза, Кириллыча (так он называл Симакова после ночи, прошедшей в спорах) в вертолете не было. Вертолет полетел вместе с Женей вывозить студента, подвернувшего ногу при выходе на базу. «Ногу тебе, Вовчик, забинтуем завтра. Объяснение причины аварийной посадки следователю беру на себя».

Сейчас надо летунов с ружьями на базу вывести и сообщить об аварии по связи.

Дождь с вечера и назавтра будет, — вынув беломорину изо рта, как всегда, благодушно пробасил Борода. — Я никогда не ошибаюсь, всю жизнь вот

Там это… — подал голос Кириллыч. — Бык этот сохатый в озерке лежит, рядом с вертолетом!

На миг наступила мертвая тишина.

И что теперь? — растерянно спросил Женька.

Так что, идти надо! — убитым голосом ответил Кириллыч.

Тогда выходим, все ножи, топор и рюкзаки старые, которые не жалко выбросить, берем с собой! — уверенно произнес завхоз. — Вам, Евгений Федорович, нужно остаться — выйти на связь и все сказать, как договорились! Далеко идти? Кириллыч? Далеко, я спрашиваю?

Да, идти надо! Километра три, может, чуть больше… — будто очнувшись, неуверенно откликнулся тот.

Идти оказалось километров пять, не меньше, по болотистой кочковатой долине. Вертолет мы опознали издалека — по косо торчащему хвосту с обрубленным винтом.

Это уметь надо! — присвистнул Женька. — На сто метров вокруг — единственное дерево, и именно за него зацепиться!

Метрах в пятидесяти от вертолета среди небольшого озерца торчали огромные лопатообразные рога!..

Тщательно зарыв в мох останки лося, поздно вечером, уже по темноте, груженные мясом, мы приплелись на базу.

 

Вопреки «стопроцентным» прогнозам Бороды, погода выдалась на редкость солнечная, и вертолет с комиссией прилетел даже раньше, чем мы его ждали. Среди летных чинов в новых и потертых кожаных куртках белой вороной выделялся молодой человек в строгом темно-сером костюме с блестящим университетским значком на лацкане.

Следователь Ухтомцев! — коротко отрекомендовался он, не подавая руки, словно обозначив дистанцию. — Итак, приступим! Попрошу всех по очереди подходить к столу.

И он достал из портфеля внушительную кожаную папку. Надо сказать, что легенда, заученная всеми, выглядела достоверно, как и моя забинтованная нога и умело вырезанный завхозом костыль.

Закончив дотошный допрос всех без исключения, следователь коротко скомандовал:

Летим на место происшествия!

Через час комиссия вернулась. Брюки следователя и рукава пиджака представляли собой грязно-бурые тряпки, издававшие сильный запах болотной тины.

В Шерлока Холмса играет, раза три лупу и рулетку доставал! — прошептал сидевший возле меня пилот.

А теперь повторите еще раз, гражданин Грязнов, — обратился следователь к пилоту. — Что явилось причиной для попытки совершить незапланированную посадку, повлекшую за собой крушение воздушного судна с риском для жизни вверенных вам пассажиров?

Еще раз повторяю, что я увидел на болоте, далеко от базы, человека, махавшего чем-то белым, и решил снизиться, но из-за резкого порыва ветра зацепил хвостом лиственницу.

Хорошо, а вы, гражданин Пожарский, утверждаете, что это вы находились в этот момент в указанном пилотом месте и махали белой шляпой, именуемой в протоколе накомарником?

Именно так все и было!

А теперь самое главное — что вы делали на болоте, да еще… — он заглянул в папку, — в 5350 метрах от базы?!

Так у меня гуси там, я еще с лета крылышки им подрезал и что-то вроде фермы сделал, они по осени-то жирка набирают — полезный он очень, рекомендую, если не знаете.

Гуси?.. Какие еще гуси? — растерянно захлопал глазами следователь. — Я никаких гусей не видел! А вы, товарищи?

Так вы, гражданин следователь, еще бы на танке к ним подъехали… Гусь — он птица нежная, шума не любит и обхождения с собой особого требует.

Да-а, гуси... это новый поворот в следствии… — глубокомысленно при общем молчании произнес следователь и захлопнул папку.

Еще через час вертолет улетел, увозя пилотов и Кириллыча. Едва затих шум винтов, дʼАртаньян шумно выдохнул:

Давай, Александр Михайлович, прояви все таланты — жарь, парь, туши мясо, котлеты делай, по такому случаю НЗ не грех употребить!

Ну, давайте за гусей, что ли — был его первый тост за столом, заставленным отменно приготовленными мясными блюдами.

Проснулись все утром от почти нечеловеческого крика, в котором никто бы не распознал голос обычно сдержанного дʼАртаньяна!

Убью! Всех перестреляю, всех! И пусть судят! Убью! Ах, сволочи!

Стоя возле палатки, он щелкал затвором пустого карабина в сторону ручья. На другой его стороне стояли наши лошади, весело и дружно помахивая хвостами, отгоняя насекомых с заметно округлившихся, лоснящихся на солнце боков. Все шесть лошадей, которых нам так не хватало весь долгий сезон.

Через неделю мы были уже на базе экспедиции.

Финал

Завхоз сошел с самолета самый первый, сославшись на необходимость в туалете. Никто не обратил внимания, что уже не раз упомянутый фибровый чемодан он прихватил с собой. Больше его никто не видел. Выражаясь языком бульварно-авантюрного романа, он «возник из ниоткуда и ушел в никуда».

Прощаясь, д’Артаньян протянул мне конверт с надписью «Володе» и, еще раз пожав руку, быстро пошел к зданию аэропорта. В конверте были деньги — 224 рубля 38 копеек и короткая записка: «Уверен — ты выберешь правильную дорогу! Завхоз».

Это была его зарплата за сезон.

Вместо эпилога

И вот — общежитие, радостно-возбужденные лица однокурсников, наперебой рассказывающих о рыбалке, медведях, студентках Но почему вдруг я (заядлый рыбак и охотник) слушаю это отстраненно, кивая невпопад и некстати улыбаясь (хорошо, что этого никто не замечает)? А я думаю о людях, общение с которыми изменило меня, и о том, что прежним я уже не буду никогда. И мне почему-то не хотелось сейчас рассказывать об этом друзьям

 

 

* Тесак — узкий складной однолезвийный нож. (Прим. авт.)

* Седловина — самая низкая точка на линии водораздела между двумя горными вершинами.

* Теодолит — измерительный прибор для определения горизонтальных и вертикальных углов при топографических, геодезических, маркшейдерских работах.

*** Нивелир — геодезический инструмент для определения разности высот между несколькими точками земной поверхности.

* Триас — первый геологический период мезозойской эры.

 

100-летие «Сибирских огней»