Вы здесь

Возвращение

(Из книги «Гуд-бай, Россия»)
Файл: Иконка пакета 07_nikiforov_vozvrashenie.zip (58.74 КБ)
Владимир НИКИФОРОВ
Владимир НИКИФОРОВ


ВОЗВРАЩЕНИЕ
(Из книги «Гуд-бай, Россия»)


Апрель 2003 г. Неожиданно возник Тобольск. Столько лет обходились без меня, а тут мало того, что лекции читать, так еще предлагают возглавить кафедру. Что ж, надо ехать. Накануне отъезда резко похолодало. Перед Омском метель. Вспомнил, что ровно 10 лет не ездил из Н-ска на запад. И все то же, то же. Правда, в Барабинске оживление. Тетки с прокопченными лицами носят копченую рыбу на вешалках. За ними ходит высокий сутулый мужик в болотных сапогах, ждет свою долю. Четыре часа провел на Тюменском вокзале, в платном зале для транзитных пассажиров. За столом дежурной восседала полная симпатичная женщина в форменной тужурке. Когда встала и прошлась по залу, удивили ее тонкие стройные ноги в узких туфлях. Утром за окнами вагона слева плоская равнина с остатками снега, справа крутой склон. Вспоминаю, как ехал в Тобольск 33 года назад, в январе 1970-го, в свою первую научную командировку.
...Замороженные окна вагона в сумерках были голубовато-фиолетовыми. Моими попутчиками оказались солдаты. И когда я развернул «Морнинг стар», надеясь что-то разобрать под тусклой лампочкой, ко мне тут же подсели двое рядовых, оказавшихся выпускниками Омского политехнического. В Тобольск приехали к полуночи. Я остался ночевать в жестком МПС-совском кресле свежевыстроенного, огромного и холодного вокзала, а солдаты развернули свои скатки, расстелили одеяла, вскрыли тушенку, нарезали хлеб, и я горько пожалел о своей гражданской участи. Утром я приехал в гостиницу, устроился, благо было воскресенье, спустился в ресторан, где было холодно даже от самого вида не по-северному огромных окон, и съел тарелку борща, держа ложку толстыми от мороза непослушными пальцами, а потом поднялся в номер и заснул. Проснулся с радостным чувством: я в теплой комнате, в чистой постели, о чем еще утром мечтал как о несбыточном счастье. Мурлыкало радио, соседи смачно шлепали картами по истертой клеенке. И где-то рядом, в часе езды, жили мои товарищи-однокашники.
Я приподнялся на локте и, кивнув в сторону окна, спросил:
— Как там, ребята, погодка?
Мне ответили, что «там» 42 градуса, но ветра нет. Я встал, побрился механической бритвой, обулся, намотав для тепла на носки газету «Морнинг стар», потопал ногами, оделся и опустил уши у шапки.
На улице было ясно и тихо. Прямо перед гостиницей небольшая чистенькая площадь. Справа поднимались башни соборов с пустыми проемами, а за ними на блеклом закатном небе малиново рдело солнце. Тени на розоватом снегу были глубокими, синими.
Я был один на всей площади, красота заката и морозная тишина ошеломили меня. Я стал спускаться в подгорную часть. Вся она скрывалась под слоем плотно свалявшегося дыма. Навстречу мне поднимались мужчина и мальчик. Мальчик поверх шапки и пальто был повязан серым платком. Платок туго стягивал его лицо, отчего и без того пухлые щеки выступали вперед крепкими яблочками. Он шел, шаля, зигзагами, от обочины к обочине, шагая нарочито широко. Негромко переговариваясь, они прошли мимо меня. С натужным воем взбирался в гору грузовик. В чистом воздухе особенно остро запахло выхлопом.
Автобус стоял долго, в салоне нахолодало. Пассажиров было немного, но как только тронулись, по стылому железу застучали снаружи. Шофер открыл дверь. Вошло несколько женщин в нарядных пальто и с ними мужчина в рабочей телогрейке.
Женщины расселись, оживленно продолжая разговор. Были они чуть выпивши, говорили громко и весело. Совсем скоро я уже знал, что они учительницы начальных классов, их школа победила на смотре, они пообедали в ресторане и сейчас едут домой, в поселок мостостроителей. Сидевший рядом со мной мужчина с простым рябоватым лицом и светлыми бровями оказался мужем одной из учительниц — довольно еще молодой женщины с подкрашенными губами, одетой немодно, но чисто.
Стемнело, в автобусе зажегся тусклый свет. Постепенно праздничное настроение спадало с женщин, они заговорили о будничном — об уроках, о морозах, о семье. Жена сидевшего рядом со мной мужчины говорила:
— Он у меня на все руки мастер. Это он сейчас простой рабочий, а то все бригадиром был. Только вот учиться ему не пришлось.
Муж обернулся к ней, беззлобно шикнул.
— Утром встанет, — продолжала она, — так и печку истопит, и ребятишек в школу соберет. Вечером — снова за печку. Я с работы приду — и тепло, и все сыты...
Он снова пробовал оборвать ее, но она продолжала настойчиво, с некоторой даже безжалостностью, что-то доказывая то ли себе, то ли окружающим. Он теперь сидел неподвижно, с едва заметной усмешкой на бледных губах, и были в ней и неловкость за жену, и снисходительность, и жалость.
Потом все замолчали, задумались, и вдруг запели — как-то сразу, словно по какому-то внутреннему зову, запели легко, красиво, ладно, как давно уже не поют просто так, не со сцены:
Все подружки по парам
В тишине разбрелися,
Только я почему-то
Засиделась одна.
Они пели, и так мне вдруг стала близка и понятна их нелегкая судьба жен мостостроителей: переезды, неуют, суровые зимы, сырые дрова, сквозняки, комары... Но не об этом была их песня, они пели о молодости, которая оставалась с ними, об ожидании любви, ласки, счастья, и грусть песни была легкой, девичьей, и я увидел светлый вечер и их молодых, в летних платьях, — все только начиналось, все еще было впереди. Что-то вечное, непостижимое коснулось меня и всех нас, и мне подумалось, что именно для таких мгновений и стоит жить; разве не счастье это — и сегодняшний закат за белыми башнями соборов, и снег, и тишина, и мальчик в платке, и этот автобус, и это возвращение в молодость Они вышли на развилке дорог, притихшие, усталые после неожиданной победы и скромных, но таких дорогих радостей, и тускло мигали вдали огоньки над голубыми сугробами…

И вот через 33 года я снова в той же гостинице. И, кажется, кровать с продавленным матрацем все та же.
На филиале встретили так, словно не ждали. С грустью вспомнил строки из гороскопа: «…в деловой сфере возможны обещания быстрой наживы, но все это очень скоро обернется обманом». В группе 9 человек: 3 девицы, 6 парней. На занятиях присутствуют шестеро. Фамилия одного — Шарапов.
— А Жеглов здесь? — не удержался я от вопроса.
Занимаемся на первом этаже девятиэтажки в новом, незнакомом районе. Рядом татарское кладбище с голыми березами и горластыми воронами. Попросил нарисовать карту Тобольска, но все равно заблудился, ходил на холодном ветру с пакетами покупок в руках между бетонными громадами, которые украсили Тобольск на склоне СССР, в годы строительства гиганта нефтехимии.
Наутро вышел с фотокамерой. Снимал Кремль и площадь перед ним, которая зовется Красной. Между площадью и обрывом над Иртышом бывшая тюрьма за высоким кирпичным забором, с угловыми вышками и тяжелыми воротами, Только собрался снимать, как появился мужик с огромной овчаркой на поводке. Собака зарычала на меня, я спрятал камеру и спустился вниз, на старые улицы старого Тобольска.
Когда-то здесь все было соразмерно его 400-летней истории. Но теперь тот милый уютный Тобольск ветшает, разваливается. Много домов с черными проемами, глухих заборов, пустырей. Базарная площадь без признаков жизни. Из всех зданий в хорошем состоянии только школа и губернаторский дом, в котором держали семью Николая II. И наверху, рядом с Кремлем, исчезают приметы старинного Тобольска: нет дома декабриста Фонвизина, нет памятника Менделееву. Я не нахожу целых улиц. Исчезли деревянные тротуары, а проложенные по тихим улицам асфальтовые трассы сделали подгорную часть обочиной большой дороги. Я не узнаю то, что сохранилось. И в душе не возникает чувства возвращения к себе, к чему-то дорогому. Я не вижу города. Я вдруг понимаю, что города Тобольска нет, он в конце концов превратился в понятие и место проживания. Все здесь стало, как у всех: крупная промышленность, безликие микрорайоны, ветхое жилье на снос, кирпичные замки новых русских. И власть такая же, как во всей России.
Зашел в редакцию «Тобольской газеты», поделился в отделе культуры идеей статьи «Город, который мы потеряли»:
— В Тобольске нет ощущения власти. И если для нагорной части это естественно, здесь для людей главное, чтобы были работа и квартира, с остальным и без власти разберемся, то для подгорной части отрыв от власти — катастрофа. В том числе и в буквальном смысле. И такое ощущение, что она близка.
Завотделом, внимала, кивала, вздыхала.
Как раз напротив мэрии местное отделение КПРФ в двухэтажном здании, где и парикмахерская, и мастерские, и магазины, и прокат. Над зданием красный флаг, на площади лозунги протеста, но самих протестующих не видно. Пошел мимо лозунгов к «дикому брегу Иртыша», но к самому его краю не пройти, нет ни одного проулка. Я вторгся в ограду пустующего дома, вышел на берег с крутым высоким рыжим склоном. В соседнем дворе бесновалась собака. Вышла старуха, спросила, кого я ищу. Улица застраивается новыми домами-коттеджами. Жгут траву и мусор. Горький густой дым застилает побережье.
Рядом с гостиницей косторезная мастерская и салон. В сенях пахнет мышами. Две двери, в мастерскую и в салон. На стенах изопродукция. Обратил внимание на одно полотно: летние облака над Кремлем. Сказал молоденькой продавщице, что хотел бы приобрести одну из картин. Ко мне вывели владельца салона и мастерской, коренастого бородача с цветной ленточкой вокруг седой шевелюры, в фартуке. От фартука пахло мышами, и только тут я понял, что так пахнет кость после обработки на станке.
— Минсалим, — представился он.
Я назвал себя и сказал, что хотел бы увезти с собой память о старом, исчезающем Тобольске.
— Мне понравилась вот эта картина, — показал я,— но лучше бы побольше размером и зимний пейзаж.
— Тогда вам лучше прямо к художнику обратиться. Я ему сейчас позвоню.
Через полчаса я поднялся в мастерскую на шестом этаже и сразу же увидел то, о чем мечтал: заснеженные домики под самым Кремлем. В гостиницу вернулся с картиной под мышкой. Неожиданно меня прорвало, и я написал статью.
Власть — это не только деньги и планы. Власть — это чувство, что ты не один, ты живешь, страдаешь, борешься, преодолеваешь невзгоды вместе со всеми. В Подгорном Тобольске понимаешь, что власти в таком смысле здесь нет. Нужен был пример, образец. Но на лежащих в руинах улицах ни одного знака возрождения, кроме памятной доски с губернаторским обещанием на здании школы. И с болью в сердце понимаешь, что если Тобольск, который был Тобольском, исчез виртуально, то вскоре он исчезнет буквально, на это работает время и — деньги. Впору посетовать на свалившееся когда-то на город «нефтехимическое» благополучие.
В каждом сложном процессе происходят символические события. Для Тобольска таким событием стал пожар, уничтоживший деревянное здание театра. Да, существует новый театр, но он такой же, как и другие новые театры. Да, существует новый Тобольск, современный Тобольск, но и он похож на наши большие города, теряющие лица необщее выражение.
Материалисты учили, что бытие определяет сознание. Сегодня этот тезис оспаривается, но несомненно, что с потерей старого Тобольска каждый из нас потеряет что-то очень нужное и ничем не восполнимое.
Идеалисты утверждают, что миром правят идеи. И это не бесспорно, но почему бы не признаться честно, что мы живем плохо потому, что думаем плохо? И если в наших душах пустота, а хуже того — зависть, корысть, злое недовольство, недоброжелательство, если душа не слышит звона колоколов, если мы не дорожим своим прошлым, — мы обречены.
Жаль город, который считает обузой старину. Жаль страну, которая считает обузой стариков, инвалидов, детей, которая устами одного из нефтяных королей прямо заявила, что надо наплевать на старшее поколение, его, дескать, не переделаешь. А надо ли?
Теперь я знаю, как исчезла Атлантида.

В понедельник лаборантка Оля набрала ее на компьютере и отпечатала. Редактор пробежал текст глазами, двинул бровью:
— Что ж, оставьте.
К четырем часам меня отвезли на поезд. Мало мне было картины, я еще набрал копченой рыбы на вокзальном рынке. Жена одобрила обе покупки.

Октябрь 2003 г. В Тобольск в этот раз добирался почти сутки. В Барабинске гололед, снег с дождем. В Омске сухо, но неуютно, неухожено; сразу за путями грязные заборы и стены. В Ишиме загрузились пограничники-лейтенанты. Поели китайской лапши, потом пили пиво до самой Тюмени. VIP-зал ремонтируется, я устроился в зале на жестком сиденье.
Утром за окном вокзала рассветное небо — чистое, бесцветное, неживое.
Озираюсь вокруг: ну и публика! Каждый второй похож на стародавнего алкаша. Черные одежды, тупые унылые лица. Словно отнесло на много-много лет назад, и кто с «мобилой» — прямо чудо. Менты забирают ребят с большими сумками для проверки. Рядом мужик в грязной джинсовой куртке и унтах говорит без выражения: «Всех подряд хапают! Нас бы, что ли, забрали». Пытаюсь в соседе-подростке угадать пол. Пальцы тонкие, но без маникюра ногтей, шапка надвинута на глаза, ни волос, ни ушей с возможными сережками не видно. Вдруг расстегивает куртку и свитер, лезет за пазуху. Почесавшись, снова все наглухо застегивает. По шаркающим шагам узнаю мальчишку-бомжа, знакомого с прошлой поездки. А вот еще один — с круглыми движениями ног, рук, тела. Вселился в вагон в утренней темноте, чуток поспал на верхней полке, оказавшейся тесной даже для моих габаритов.
В Тобольске зимние пейзажи. Небо белесое, чистое. Под ним занесенные снегом мелкие лесочки, болотца. Между заметенных путей ветер качает сухие бодылья. Показался Кремль на высоком откосе. Потом под нами свинцовый Иртыш, справа в крутых, слева в пологих берегах. Встретили двое ребят, повезли по заснеженной дороге в заснеженный город. Ветер нагнал облака, пошел снег. После занятий зашел к Минсалиму, тот встретил как родного, выскочил из-за станка, повел в свой «офис».
Наутро шел мимо деревянных домов, многие стоят вымершими — на снос. Рядом мужики кладут кирпич особняков. Рабочие у Кремля строят арку, флажки развешивают. Я прошел к краю откоса, посмотрел вниз. Река еще жива, самоходка идет к пристани на другом берегу. Подошел благообразный нищий:
— С праздником вас!
— С каким?
— Обретение Иоанна Тобольского. Подайте, сколько можете.
Впалые щеки, изъеденные зубы. Рассказал, что из Казахстана еле выбрался, все накопления пропали. Дал ему пятирублевую монету.
Читаю у заочников «Управление персоналом». Присутствующие территориально и «по жизни» разделились на две группы: слева постарше, посолиднее, две женщины — кудрявая брюнетка и прямоволосая шатенка — едят меня глазами, за ними парень в кожане, подальше серьезная девушка и солидный мужчина в очках и галстуке. Читаю для них, потому что в «правой» группе разговоры, хождения, шум.
— Как будем сдавать зачет? — спросила брюнетка.
— Молча.
Расстался со студентами в 7-м часу. На улице было хорошо, тихо, ребятишки играли в снежки. Меня уже ждали у рецепции Минсалим и его спутник, журналист Виктор. Оба — детдомовцы. И вот, совершенно разные люди, чем-то похожи и держатся друг за дружку. По гостинице ходят служители в кожаных рясах, гости праздника. Колокол бьет, звонит. В ресторане чистый мужской голос выводит:
«А белый лебедь на пруду...»
Рассказал шестикурсникам-экономистам про свои ненаписанные книги. Лет тридцать назад, когда только начал читать менеджмент, задумал написать книгу о семейном управлении; мы ее структуру и содержание обсуждали с Костей Агаповым, катая своих детей в колясках. У детей уже свои дети, а книга так и не вышла — моя, другие-то, поди, написали. Пять лет назад возникла идея книги про российскую модель менеджмента. В прошлом году книга вышла, автор — Ю. Прохоров. После «Культуры единства» запланировал работу над книгой «Свобода или …?», но вместо этого пишу две другие. Но к теме постоянно возвращаюсь то под одним, то под другим углом зрения. Особенно раздражает, когда говорят о свободе современной молодежи. Задал студентам вопрос: что такое свобода? Поскольку народ на лекции присутствовал грамотный и думающий, то ответы были предсказуемые:
«Независимость».
«Чтобы не было препятствий выражать себя, свои взгляды».
«Осознанная необходимость определенного поведения».
«Чтобы мысли, идеи — в действие».
На вопрос «Зачем нужна свобода?» отвечают:
«Воспользоваться плодами цивилизации».
«Для самоутверждения, чтобы доказать, что ты можешь».
«Чтобы выбирать из вариантов».
Вопрос: «В каком случае вы согласились бы на несвободу?»
Ответы:
«Ради кого-то из своих близких».
«Чтобы не было хаоса».
«Ради идеи».
«Ради материальных благ».
Дал им задание читать свою книгу, а сам набросал «октябрьские тезисы».
Что такое свобода? Не будем вдаваться в философские дефиниции и в итоги собственных размышлений. Остановимся на том определении, которое закрепилось в массовом сознании. В принципе каждый здравомыслящий понимает, что не может быть свободы как независимости от всего и вся. Но если мы посмотрим на массовое поведение, особенно в молодежной среде, то придем к удивительным и весьма неутешительным выводам.
Возьмем поколения от подростков до пенсионеров. Чем моложе поколение, тем большее значение приобретает понятие свободы как независимости от всякого контроля, посягательства, вмешательства, как права на свой образ жизни, мыслей, поведения. Однако рискну заявить, что именно молодежь в России сегодня самая несвободная социальная общность. Скажете: «Как же так? Никакого контроля, живи, как хочешь, делай, что хочешь — и не свободна?» Именно так! Причем трагически несвободна! В борьбе за обретение своей свободы молодежь загоняет себя и все общество в тупик, отвергая все, что не соответствует определенному и очень тесному стандарту наподобие Прокрустова ложа. Отвергая один порядок, молодежь утверждает свой, не менее жесткий.
Не зря говорят о жестокости детей. Да, некоторые правила, принятые в среде подростков, могут показаться жестокими. Но не это самое страшное. Страшно то, что подростку некуда деваться, он не может выйти из игры, он вынужден жить по этим правилам. У него нет выбора, то есть нет свободы. И это остается на всю жизнь. Порой отношения взрослых людей, образованных, облеченных властью, напоминают дворовые отношения. Мы все — дети Арбата, Подгорья, 10-го микрорайона и т.д. И если вас в детстве унижали, то вы будете всю жизнь искать возможность отыграться — на семье, детях, подчиненных… Вы будете стремиться к власти любой ценой. Нормальный человек к власти не стремится. Власть вообще — удел обиженных людей. Но это отдельная тема.
Так вот, не менее жесткие стандарты определяют сейчас поведение и двадцатилетних, и тридцатилетних. Чехов говорил: в человеке все должно быть прекрасным: лицо, душа, одежда, мысли. А в молодом человеке сегодня все должно соответствовать определенному образцу: и лицо, и душа, и одежда, и мысли. И дело даже не в образце. Например, в молодежной среде Академгородка образец очень высокий и достойный: к двадцати двум годам надо знать два-три языка, засветиться в самых престижных зарубежных фирмах… Один из моих студентов-заочников, умница и эрудит, продержался в этой среде не больше года: он был чужим. То есть так называемая молодежная свобода не имеет вариантов, не дает возможности выбора… А свобода и есть возможность выбора — своего варианта несвободы..

Потом мы играли в «Полет на Луну». Правая сторона так и не смогла сыграть группой — как, в общем-то, я и ожидал. В левой образовал две бригады. Первая пошла за кудрявой холеричкой, которая обожает общаться со мной, ее индивидуальная сумма ошибок (36) практически совпала с групповой (34), а шатенка — лучший «специалист по Луне» (24 балла) и меланхолик — практически не участвовала в групповой работе. Во второй бригаде лучшей в «индивидуальном зачете» оказалась серьезная девушка-сангвиник, но группа пошла за флегматиком! «Все правильно, — объяснил я, — как не поверить солидному человеку, в очках, в галстуке!» «Нет, ну правда, — сказала серьезная девушка, поглядывая на улыбающегося соседа, — он все же старше, опытнее». Те, кто ходили на все занятия, сдали зачет «молча»: я брал зачетку, смотрел на фотографию и либо откладывал либо писал на страничке шестого курса.
Делаю перекличку в новой группе, где веду логистику:
— Смирнов!
Встает огромный парень.
— Ты из каких Смирновых?
— А вы кого знаете?
— Жору, Георгия то есть.
— Это брат моего деда.
— А ты можешь позвонить деду Георгию?
— Могу. Прямо сейчас по мобильнику.
С Жорой мы жили в одной комнате общежития на первом курсе. Это был крепкий медлительный парень, хоккеист. Хоккей ему стоил высшего образования. После тренировок Жора много ел и много спал, на все другое его не хватало. Он даже не стал ждать первую сессию. Мы потом встречались с ним в Тобольске пару-тройку раз. Я именно от него услышал ставшую потом классической фразу: «За это можно биться!». Это он сказал про мои деньги, когда я уже был кандидатом и работал в двух институтах, с девяти до девяти.
Вечером Жора нашел меня в «люксе» у тюменских телевизионщиков, куда меня утащил Минсалим на строганину из огромной замороженной осетровой туши. Компании Жора не испортил.
Уезжал прямо из театра. Минсалим, кроме двух своих дам, одна из которых его жена, познакомил с главным режиссером, который вывел потом всю труппу на сцену по случаю премьеры, и с директором. Тот был в гриме, ему предстояло играть в спектакле. В антракте я угостил Минсалима и его дам красным вином и вышел прямо в ночь, где меня ждала машина младшего Смирнова. Поехали по новому городу, в снежной круговерти по-столичному мелькнуло огнями суперздание с надписью «Казино».
Проснулся поздно утром на станции Ишим. Поезд не фирменный и не скорый, но вагон чистенький, две пожилые тетки-проводницы блюдут чистоту, просят ноги вытирать, не ходить в грязном по белым дорожкам. Соседи еще спят. Солнечно и морозно. Проехали вокзальные сооружения и старые одноэтажные дома. За замерзшим озерком миниатюрные дачки. Мост через речку Ишим. Река вдруг показалась красивой в ровных низких берегах. Снег лежит не везде. Ковыли, ровные очертания водоемов на болотцах, а потом березы, березы... В Омске стоим на третьем пути, с видом на чистое здание вокзала с новыми окнами, и Омск воспринимается по-другому.

Февраль 2004 г. В Кр-ске минус 18, но мороз не чувствуется. Снега в городе мало. Зато за ночь насыпало, город стал непривычно бел и чист. Постоял перед скульптурой художника Поздеева, похожей на памятник бродяге в Бремене. Сорок лет назад, перед отъездом в Н-ск на учебу, я испытал неожиданную радость, одну из самых больших в своей жизни, побывав на выставке Поздеева; потом, по мере роста его признания, радовался за него и за себя. И, когда встретились с братом, я тут же повел его на Стрелку, в картинную галерею. И не пожалели, попав на выставку советской живописи. Там оказались «советские» художники Малевич, Кандинский, Штейнберг, Куприн, двое Кончаловских. А из действительно советских — Пименов, Моисеенко, Нисский, Романова. В торце зала три полотна Поздеева. Я почувствовал себя обманутым: детская аппликация, провинциальный абстракционизм. А где тот светлый, яркий, праздничный, живой, теплый Андрей, которого я открыл для себя летом 1964 года? В книге про Поздеева я нашел два его автопортрета: молодого симпатичного человека и истощенного старца с лысым черепом. И в творчестве — два Поздеева.
Вагон оказался роскошным, московским. Проводник постучал в дверь за полчаса до прибытия в Лесосибирск. Едем в автомашине. Сыплет снег. Клонит ко сну. Вместо двух переправ сделали одну.
— Народ стал возмущаться, — объясняет студент-водитель,— что дорога платная. Оставили одну бесплатную, теперь дорога в Енисейск стала вдвое длиннее.
Добрались к гостинице ровно за час. Я поспал до обеда, потом позавтракал под песни Саши Орлова на диктофоне, принял душ, собрался и вышел. Все так же валил снег. Бело, чисто, тихо, сухо. После занятий шел под полной луной. Никого, кроме двух собак, — одной большой и неподвижной возле пятиэтажки, другой маленькой, визгливо облаявшей меня у магазина.
На другой день при сильном северном ветре выглянуло солнце. Снег ослепительно чист. «Как тут не будешь здоровым, — подумал я, — летом на даче, зимой в снежных краях…» А вечером ветер утих и повалил снег — крупный, хлопьями. Все зыбко, туманно, а под фонарями — сказка. Прошел мимо стадиона со снежными фигурами. Повернул обратно, и тут ветер усилился, все покрылось мглой… Как хорошо, что я включил в номере калорифер. Утром, перед восходом — багровый восток. К школе на автобусах подвозят детей.
День теплый, светлый. На небе легкие облака. После обеда в заводской столовой стою у входа в заводоуправление, читаю на щите объявление о своей мечте: продается однокомнатная квартира в панельном доме. Бежит тетка с красивым высоким тортом без коробки. Слово за слово, я оказался у нее в кабинете отдела кадров. Она оказалась дочерью углового соседа по нашей Северной улице, где мы когда-то построили дом.
— Ой, я так нашу Северную улицу любила, она же лучше всех была. Тетя Женя — ваша мама — такая была веселая, тетя Маша Ветрова — на гармошке играла, тетя Паша, Иван Иванович — такой был хороший человек… Ну давайте поговорим, кого вы помните... Я вашего брата Юру все время вспоминаю, такой был хороший, безобидный, за что его так? Но он теперь нашел покой, а то ведь в жизни у него одни беспокойства были, с самого утра надо рыскать, чтобы на бутылку найти, а с похмелья как тяжело, уж лучше смерть. А я все вспоминаю, как вы в теннис играли. Я этот шарик схватила, помню, держу и выпускать не хочется. Что мы тогда видели? А все равно жизнь хорошая была. Вы согласны? Помните конбазу нашу знаменитую? Мальчишки караулили, чтобы в ночное коней гнать. И вы тоже гоняли? А я так хочу вашу книгу почитать. Я вот думаю, что надо нашу улицу Никифоровской назвать…
Она воспевала прошлую жизнь, жаловалась на сегодняшнюю и спрашивала: когда же это кончится? Но я уже был здесь, по эту сторону…
— А вы знаете, что я нашла документы про Валерия Меладзе? Он был здесь на практике от Николаевского кораблестроительного института.
В свое время николаевские студенты каждый год приезжали в Подтесово, увозя отсюда впечатления на всю жизнь. А одна студентка увезла капитана, отбив его у законной жены. Но Бог с ними со всеми, но ведь столько уходит, исчезает безвозвратно. Поселку нужен музей.
Вечером вышел прогуляться по Северной. Луна в прозрачных облаках. На крышах снег метровой толщины. Огромные тополя. Возле угловой усадьбы стоит иномарка. В нашем доме темно, а в соседнем, который строил Иван Иванович, ссыльный поволжский немец с широкой русской душой, горит свет, но живут там другие, чужие мне люди.
В восемнадцать лет я бросил техникум, приехал домой, устроился на завод учеником слесаря. Родители с малыми ребятишками были в плаванье, две старших сестры еще сдавали сессии. Дом стоял заколоченным. Я открыл его, начал обживать и хозяйничать. Тетя Паша смотрела на неудавшегося специалиста со средним специальным образованием с нескрываемой жалостью, а Иван Иванович отнесся к моему решению по-мужски хладнокровно и даже подсказал написать заявление на аванс и выписал мне его как главный бухгалтер завода. Пришел наш лихтер в затон в конце октября, переехали, устроились, справили обновки, главной из которых был радиоприемник с проигрывателем. Из Кр-ска приехала сестра Галина, пришли в гости тетя Паша и Иван Иванович, и я не помню лучшего праздника, чем 7 ноября 1961 года… А потом Иван Иванович уехал в другой город, женился на другой женщине, стал учителем немецкого языка — и я понимаю его именно теперь: он выбрал другую жизнь, он пытался вернуться в свою жизнь, в свою культуру, только мне жалко того праздника, того единения, охватившего нас в 44-ю годовщину Великого Октября. И жалко, что мы можем быть вместе только в ссылке, в зоне, в несвободе, а как только открываются хоть какие-нибудь горизонты и появляются варианты, начинается деление на русских, литовцев, немцев, евреев, украинцев, на демократов и коммунистов, на христиан и мусульман, на хозяев и наемников. То есть появляется «разноцветная сложность» как необходимое условие культуры (по Константину Леонтьеву), но и здесь мы разделились на тех, кто в этих узорах разглядел свою счастливую судьбу, и на тех, кто не умеет еще жить в такой разноцветности, боится ее. «Когда я пришел из армии, меня поразило разнообразие», — написал поэт, вернувшийся с войны. То же самое могут сказать бывший детдомовец и «выпускник» колонии. Справляются с разнообразием теми же средствами, что и с тоской, унижением, болью, муками нерожденного слова. Алкоголь — элемент русской некультурной культуры.
Дальше три покосившихся и темных избы. В крайней жили Ветровы, Иван да Марья; тетя Маша меня любила как родного, только приеду — тут же стук быстрых шагов по доскам настила под окном и певучее причитание: «Володенька приехал?!» В районе дома моего одноклассника Коли Шедогуба ребятишки играют на крышах сараев.
У самого выезда из поселка две достопримечательности: первая двухэтажка и дом ссыльного Петрова, кремлевского врача. Вот бы здесь музей открыть, а соседке-кадровичке собрать документы о Петрове и всех тех, кто был сослан сюда в тридцатых-пятидесятых. Были там летчики, врачи, секретари обкомов, педагоги; нас, ребятишек, лечили, учили, воспитывали самые образованные, самые культурные люди середины ХХ века. По улице Калинина зимой под ручку гуляла пара: мужчина с бородкой как у Булганина, в шапке пирожком, и женщина в ботиках, в шапочке набекрень, из-под которой выбивалась волнистая прядь волос; мальчишкой я впервые и, пожалуй, единственный раз, увидел, как целуют даме руку по-настоящему.
Кругосветка заняла почти час. У входа почитал объявления. В коридоре общежития десяток колясок, с верхних этажей слышится крик малышей. В то же время благоустроенные квартиры не находят спроса.
Утром круглая луна перед окном. Иду в лицей после Сашиной песни на слова Евтушенко: «Если будет Россия, значит, буду и я», а луна висит над бором напротив устья затона. Я иду, и луна все ниже и ниже, а на самом деле она-то на месте, но лес «растет». Я подхожу к самому лицею, и луна скрывается за лесом. День — солнечный. И легкое-легкое марево вдали. В обед прогулялся по центральной улице. Как всегда, поручкались с бывшим замдиректора. Узнал мужик из судовых механиков — встречались в Дудинке.
В группе Мудраки, Венатовские, Шадрины, Шедогубы, Войновы… С Войновыми и Шедогубами я учился, с Мудраком, Венатовским и Шадриным работал в одном цехе. Студентам почему-то показалось, что после моих воспоминаний, откровений и признаний, хохм под Регину Дубовицкую («Дорогие мои!») и Киселеву («Вы сегодня — самое слабое звено!»), я им должен простить контрольную, а я загрузил их по полной программе. Полгруппы ушли, не попрощавшись, а староста суровым тоном попросила вопросы.
— Они в гостинице. Вы на машине?
— Нет.
— Я на машине! — воскликнула круглолицая студентка в красном свитерке.
У нее оказалась «Самара». Она лихо вывернула на дорогу, ловко объехав расставленные у ограды лицея иномарки студентов.
Надо познакомиться. К студенткам я обычно обращаюсь по фамилии: «Госпожа Журавлева, госпожа Романова …». Против фамилии владелицы «Самары» стоит буква М.
— Марина?
— Ага.
— Я вижу, Марина, вы человек взрослый и ответственный, так что сами регулируйте… Можно завтра позаниматься дома контрольной, а лекцию потом переписать.
Она посмотрела на меня смеющимися глазами:
— Спасибо.

После морозной ночи субботним утром неожиданно тепло и пасмурно. У пятиэтажки встречает бывший зам, с которым мы всю неделю поневоле раскланиваемся:
— Как насчет бани?
— Положительно.
— Я заеду в пять часов.
Начал читать статистику. Марины не было. Вышел подышать. Днем развиднелось, солнечно, тепло. Она поднимается на крыльцо в длинной шубе, с открытой русой головой.
— Вы все-таки приехали?
— А у меня вопросы есть!
На следующем перерыве у дверей меня ждал однокашник-пенсионер. Я накинул куртку и вышел с ним на улицу.
— У меня там сын живет, — кивнул он на соседний дом. — Купили ему квартиру, машину.
— Работает на флоте?
— Бизнесом помаленьку занимается
В двухкомнатной квартире на пятом этаже нас встретили увалень-сын и его жена в халатике, поднятая с просторного дивана перед телевизором, где ей было очень хорошо до нас, а еще лучше без нас. Сын был хмур; недовольство отцом было у него привычным, нескрываемым. Однокашник — с мучительной гримасой, словно у него болели зубы, — стал знакомить нас:
— …Профессор, большой человек, а я вот так и не стал ни капитаном — глаза подвели, ни начальником…
— Да все можно было! — выкрикнул сын. — Люди без рук и без ног всего добиваются!..
— За это ли мы боролись с тобой, старик Яков? — спросил я, когда мы остались с ним вдвоем за голым кухонным столом.
Ровно в пять меня повезли на улицу Громова, которую я с детства не знал и считал чужой. Ждали в деревянном доме, пока вымоются женщины, и играли в 66 с представителями многочисленной родни. Даже меня усадили за стол. Я вспомнил отца, как он ходил играть в карты на чью-нибудь баржу в другом конце каравана… Баня была хорошей, я дважды бросался в чистый снег. Ко мне привязался мальчик Вова: спрашивал, рассказывал сам. Потом ужинали на «городской» квартире, смотрели телевизор. Вова и еще один внук расположились на полу. Я посмотрел на их бабушку, с которой жил в одном поселке и учился в одной школе. Из застольных разговоров узнал, что глава поселка родом из Галанино. Руководил здесь подсобным хозяйством, и вот бросили на муниципальное образование. А ты где был, Адам?

Третий курс отмечал медиану. В кафетерии поставили столы по диагонали, и вошла туда практически вся группа. Марина была нарядной, в черно-красном, я ей поставил четверку, можно было на пять вытянуть, но я спросил, кивнув на подругу, твердую «хорошистку»:
— Не будем обижать подругу?
— Не будем.
Танцевал с Мариной и с «госпожой Журавлевой». С той на экзамене вышла забавная ситуация. Знания на хорошую троечку, но девочка проявила интерес и неравнодушие к предмету. Задаю дополнительный вопрос. Молчит, потом отвечает правильно — по «подсказке зала».
— Ставлю вам, госпожа Журавлева, «хорошо». А подсказчику сбавлю оценку на один балл.
— Нет! Ставьте мне три!
— Не учите меня жить!
Я вывел ей «хорошо», да и ту, что подсказала, не стал обижать. Переживал, что поставил «три» одному парнишке. Можно было вытянуть, но я вывел «уд» недрогнувшей рукой. Он взял зачетку, попрощался, вышел, и я видел, как ему плохо, досадно, тяжело. На другой день он пришел с направлением на пересдачу и ждал меня полтора часа. Молодец, что снял грех с моей души.
В понедельник поехал в Енисейск. В администрации выяснил, что управления образования и культуры, куда я намеревался зайти по вопросу своей книги «Ты не один» и Сашиных гастролей, находятся в других зданиях, в разных концах города. Длинноногая красавица в приемной главы советует обратиться к его заму. Долго жду, потом беседуем. Позиция у него такая: «А у нас есть свой ансамбль…А у нас есть свой писатель…». В приемной попросил соединить со «своим писателем». Секретарша не стала спрашивать телефон, набрала, подала трубку. День тускнел, когда мы возвращались в Подтесово. Вечером прогулялся, как обычно, по Северной. Небо было черным и звездным. Я долго задирал голову и искал Большую Медведицу и Полярную звезду. Когда нашел, понял, почему долго искал: я привык к тому, что на даче они по диагонали, а здесь перпендикулярно к дороге. За нашим темным домом низко висела большая мохнатая звезда, я издали принял ее за фонарь. На улицах ни души, только ходят стаями большие собаки. Пахнет дымом от печных труб.
Вспоминал поездку в Енисейск, замглавы с белым круглым лицом, красавицу-секретаршу, разговор с писателем, которому на всю среду отдают шофера с машиной и Подтесово. Районный писатель... Такой статус надо заработать и — отрабатывать. Намерзся, пришел в нагретую калорифером комнату. Ужин у меня был изысканным, что объяснялось ассортиментом киоска на углу: нарезка кеты, банка оливок с анчоусами и яблоко. Диктофон сдыхает, я еле добился, чтобы он воспроизвел мою «Перемену погоды».
Морозное утро, пятно солнца. Дымы стелятся по земле, а потому дышится тяжело, в горле саднит. У входа в школу молодой и красивый Астафьев в мраморе. На доске объявление о наборе в ШСМ имени Феди Вольфа. Только умри, называется… Группе предложил не мучиться и не мучить меня. Некоторые ребята прямо и честно сказали: ставьте тройку. Девчонки пытались сражаться. Одна смотрела на меня ангельски чистыми глазами, словно не с ее красиво очерченных губ однажды слетал отборный, сочный мат. Вечером банкет: два заводских зама, два профессора. Было неожиданно хорошо. Но еще нужно было побывать в ДК. Меня провели на выставку, посвященную юбилею района. На стенде «Люди Енисейской земли» только одна моя книга, «Лицом к Енисею». Я подарил «Последний пароход», директриса обещала завтра ее выставить. Говорили о музее, я рассказал о своих вариантах:
— А главное, у меня уже есть на примете директор!.

Март-апрель 2004 г. Сделал для гостей фотовыставку «Маршруты года». Лида вывела кривую надпись: «Тобольск — Дудинка — Усть-Кут — Красноярск — Подтесово — Новосибирск». Неожиданно появился Сергей Петрович, и мы с ним спели все, что вспомнили из нашего подтесовского репертуара. Солнечным морозным утром он проводил меня на вокзал, а сам поехал в свою Колывань, где живет с лета.
До Омска был в купе один. В Омске сели двое, вернее, по билету только одна девица с «косой» прической и огромным чемоданом, а парень ошибся купе, да так и остался у нас. Он из Нижнего, хвалит Омск и сибиряков. Неожиданно выяснилось, что закончил он Горьковский водный, ходил в загранку до Гамбурга. Он стал пытать девицу, где та живет да работает. Работает она в «тряпичной» фирме, живет в …Амстердаме. В Тюмени бесснежно, морозно, противно. В ВИП-зале дежурит та же крупная женщина в короткой форменной курточке.
Тобольский Кремль виден за полчаса, от станции Сузгун. С пожилым водителем доехали на «Жигулях» до «Славянской», куда меня определили. Это на въезде в город со стороны вокзала, то самое здание с вывеской «Казино», что поразило меня в прошлый раз. Из небольшого окна вид на трассу и на девятиэтажки. Между ними и трассой снежное поле, березы, остановка, разукрашенные вагончики зоопарка.
В субботу ради Дня театра отпустил группу пораньше. Разделся, прошел в фойе и тут же увидел журналиста Витю. Он сказал, что только открыли выставку художницы театра, и подвел меня к высокой крупной сутулящейся женщине с белыми окружьями вокруг глаз. Я поговорил и остался один у картин, в основном посвященных Тобольску. Витя влился в группку важных персон, в центре которой был крепыш в белом пиджаке. Перед спектаклем артисты вышли на сцену. Среди них, к моему удивлению, оказался и здоровячок в белом. Главреж сказал праздничный спич и предоставил слово главе города. Им-то и оказался мужчина в белом пиджаке.
Драма оказалась забавной. Телка, лошадь и свинка с надутой попой обсуждают людские дела, ждут хозяина, и на этом фоне разворачивается «очень простая история» (название спектакля) про местных Ромео-Джульетту и Монтекки-Капулетти. Первое действие комедии закончилось живодерством: хозяин, со спущенными с «трудового мозоля» спортивными штанами, зарезал свинью, которая шла за ним, ничего не подозревая и благоговея.
В антракте главреж машет главе и его окружению, в котором и Витя: мол, пошли к столу. Мое положение заморского гостя не позволяло дать волю амбициям: ах, не пригласили лично!.. Я вклинился в окружение мэра и поднялся в кабинет директора. Тот узнал меня и радостно приветствовал. И после его вступительной речи я попросил у него «два слова», чтобы передать коллективу театра поздравления от коллег (каких?) из Н-ска. Главреж, провожая нас, приглашал всех на банкет, но я уже знал, что не останусь. А второе (и последнее) действие оказалось совсем не плохим. Свинья на небесах обрела крылья, о которых мечтала на земле. Сосед все осознал и ради счастья потомков пустил себе пулю в лоб и тоже обрел крылья. Хуже всех был артист в роли хозяина, но и он сумел выдавить из себя что-то примиряющее с Монтеккой...
Наутро пришел на занятия и увидел круглые глаза вахтерши за стеклами очков: я опоздал на целый час, вся Россия перешла на летнее время, а я об этом не знал, потому что радио не слушаю, а по ТВ смотрю только «Евроньюс». В субботу было морозно, вечером повалил снег, а на другой день было пасмурно и тепло, все потекло, поплыло. Вечером и ночью снова снег, и вот уже солнечно и тепло по-настоящему, а потом снова тускло, ветрено, сыро. К утру подморозило, день снова солнечный, но морозный.
День (сутки) делится ровно надвое: школа — гостиница. Никакой личной жизни. Так ведь и жизнь пройдет. И мысли о судьбе России не посещают. Только испытал дикое отвращение, когда в материале о Пуго показали вышедших на улицу москвичей и гостей столицы. «Никогда Россия не была такой единой»,— констатировал комментатор. В этом единстве было что-то плебейское, совковое. Было стыдно и страшно: за свободой ломились как за колбасой. За колбасу и свободу допустили все, что оказалось намного страшнее танков: и разрушение страны, и возвращение к ГКЧП на ее развалинах.
Мороз и солнце, ветер воет за окном, продувает номер насквозь. На улице слезы из глаз. Пришлось опустить уши на шапке и застегнуть на подбородке.
К вечеру ветер утих. Солнце на чистом небе. И я не выдержал в четырех (вернее, в шести, с учетом архитектуры номера) стенах, поехал в Кремль. Долго стоял на утесе, смотрел на старый город, на белую дугу Иртыша, на ледяные полоски переправы. Внизу было тихо, только лаяли собаки да проезжали редкие машины. Напротив на глазах багровеющего солнца круглая высокая луна.
В вербное воскресенье обошел вокруг Кремля. Солнце слепит глаза. У стены на рыжей сухой траве уже расположилась молодежь с напитками. Вечером Минсалим пришел с Леной, которая работает в художественном музее. Говорили о Михаиле Знаменском. В первый приезд Минсалим подарил сборник его прозы — чудесной, емкой, современной. После их ухода звонок:
— Вы не хотели бы провести приятно время с девушкой?
— Здравствуйте! Вы уже звонили мне вчера! Вы знаете, меня интересует, а как к этому приходят?..
— Обычно к этому приводят материальные обстоятельства.
— И насколько эти обстоятельства удается поправить?
— Наши девушки работают два часа, оплата тысяча рублей.
— Круто! Нет, фирма мне столько не оплатит.
— Тогда всего хорошего.
— До свидания!
Вспомнилась классика. В «Яме» Куприна рижская немка Эмма Эдуардовна, став хозяйкой «заведения», сообщила «барышням» о программе организации цивилизованного бизнеса: строгая дисциплина; поиск своей ниши на рынке; забота об имидже «заведения»; социальная защита «барышень». Надежно, выгодно, удобно, только «барышни» своей выгоды не поняли: одна повесилась, другая проворовалась, третья сошла с ума…Через сто лет, судя по уверенному тону «диспетчера» и регулярности звонков, принципы Эммы Эдуардовны торжествуют. Можем, если захочем!..
Наутро студенты решают задачу и цитируют меня:
— Надо тупо следовать алгоритму!
Сидели, болтали, слово за слово я узнал, что два-три года назад общежитие, где мы занимаемся, было рассадником наркоты, сейчас наркоманов прижали, притоны прикрыли. И бандиты притихли. Кто «оттянулся по полной», кто концы отдал, а самый крутой стал уважаемым бизнесменом.
— Так в другой группе есть девочка с такой фамилией!
— Это его дочь.
Это, кажется, вспомнил я, такая маленькая, рыжая, бойкущая, за словом в карман не лезет, задирает парнишек.
К вечеру повалил густой снег, на воду, на лужи.
И мой земляк Бутусов поет ко времени и к месту:
Вот опять я стою
На краю снегопада...
Только собрался разложить на компьютере пасьянс — пожаловал Минсалим с Борисом Петровичем. Как написано в предисловии к его книге: «Очень сложно да скорее и не определить, кто он на самом деле: музыкант, актер, режиссер, шоу-мен, автор песен и стихов, шестидесятник». Минсалим обозвал его старым диссидентом.
Говорили о театре, о режиссерах, о Тобольске. БП живет в подгорной части, знает ее проблемы, знает, как их решать:
— Нужны дренаж и газификация. Тогда не нужно будет никаких денег, все построят сами.
У прежнего главы вроде бы все претворялось в какую-то систему. Насыпали дамбу для набережной, теперь эта дамба — одно зло. Смена власти отодвинула решение проблемы. А главное: власти нужен развал, ведь это деньги. А если все сделаешь, то ничего больше не получишь. Объяснение примитивное, но верное.
Минсалим рассказывал о купцах-меценатах.
— Знаменский их не любил, но они многое сделали для Тобольска. Косторезный промысел подняли.
Рассказал про одного колоритного мужика, резчика по моржовой кости. Безногий, ярый курильщик, он никогда не пользовался карандашом, только желтым прокуренным ногтем. Повезли его перед войной на сельскохозяйственную выставку в Москву, караулили, чтоб не запил. А он пришел к клетке моржа и простоял целый день, вцепившись в прутья. Утром он упал в конвульсиях с кровати, сосед в одной майке побежал за каретой скорой помощи, а косторез вскочил, привязал протез, вытащил у соседа бумажник из пиджака и целый день ковылял по Москве от рюмочной до рюмочной… Говоря о тоболяках, Минсалим и БП отметили их редкое безразличие к своему городу. Меня это поразило. Ведь вот Жора — я и Тобольск во многом с его слов воспринимал, по его рассказам об Иртыше, о пароходе «Аркадий Гайдар». Мужики ушли в проливной дождь. Улица была похожа на узкую реку.
Ночью ударил мороз. К обеду выглянуло солнце, а потом пошел крупный снег. Бойкущая «Ронни, дочь разбойника» разошлась вовсю. То Романа достает («Ромочка, сладкий мой, как я тебя люблю!»), то Владимира («Вольдемар, ты когда мне «Сникерс» купишь?»), то Кирилла («Кирилл, потанцуй, пожалуйста!»)
Мне:
— А вы знаете, что он, как Майкл Джексон, может двигаться?
Я поставил на свой ноутбук CD с eurodance, что принес Роман, слушаем и работаем: студенты задание, я печатаю свое:
Как можно противопоставлять свободу и культуру, может ли быть свобода без культуры, а культура без свободы? В России все может быть. И суть не в противопоставлении двух понятий. Вопрос стоит так: какие приоритеты выберет власть, какие ценности одержат верх в России XXI века.
Нынешняя социальная действительность России многоукладна. Есть островки общинной жизни, советского феодализма, дикого и цивилизованного капитализма; значительная же часть общества находится в привычном состоянии борьбы за существование. Говорить в этих условиях о единой нации, о единой России можно лишь в предвыборных целях.
В России распалась связь времен. России нужна культура социального единства. Всякая культура предполагает подчинение, принуждение, несвободу, страх наказания. Если культура в целом основана, в том числе, и на страхе, то культура единства — культура страха вдвойне. Чем цивилизованнее, осознаннее включается это чувство во взаимоотношения людей, групп, государств, религий, тем выше уровень культуры единства. Культура способствует рационализации и очищению страха от мистического аспекта, используемого религиями. Только постижение абсолютной истины освобождает человека от страха, разрывает порочный круг свободы и долга; но тем самым может быть разорван и последний непрочный круг единства.
История показывает, что единство общества тем эффективнее, тем полезнее всем и каждому, чем глубже в нем специализация, следовательно, расслоение. Общество начинает ценить тех, кто имеет и умеет что-то свое. Необходимость обмена средствами и видами деятельности сплачивает общество крепче всяких законов с самыми жестокими наказаниями. Только на основе закрепления в культуре подобных представлений, а затем и норм, возможны законопослушность и законопочитание, понимание закона как защиты моего права на место в общественной структуре. Эти представления и соответствующие отношения взаимной ответственности характеризуют идеал воплощения демократических свобод — гражданское общество и его основу — средний класс. Средний классе в России — это прежде всего культурный класс, те, кто осознанно и добровольно выбирают середину между крайностями деспотизма и ничем не регулируемой свободы.


Солнечно, морозно, снежно. Елочки припушены, гроздья рябин припорошены. Делал перекличку и узнал, что «дочь разбойника» это другая — большая, спокойная, сероглазая. А боевая Настя отметилась дважды. Решали задачу динамического программирования по данным чужого, не моего сборника, еле разобрались с сетевой моделью. Я вздохнул с облегчением:
— Даже я все понял.
В два часа встретились в той же аудитории: они заканчивают третью пару, я начинаю вторую смену с четвертым курсом.
— А можно, — говорит Настя, — мы тоже будем учиться?
— Можно, — отвечаю, — через год.
Обсудили в начале занятий ТВ. Маленький крашеный Радзинский в первый вечер вызвал настороженное любопытство, во второй — восторг, в третий — разочарование. Но мне-то не страшно, я читал Чаадаева и Соловьевых, письма Константина Леонтьева, воспоминания Веры Фигнер, а народ (в основном просоветски образованные женщины) жадно, влюбленно, зачарованно внимает художественной версии нашей мутной истории.
Снег, мороз минус 13 по Цельсию. Опоздавшие студенты, поздоровавшись, тут же первым делом о погоде. Вихров добирается из подгорной части. Приходится идти пешком до первой остановки на горе, внизу автобуса не дождешься.
Вечер великой субботы провел один в номере. Солнце било прямо в окно и, кроме того, отражалось в луже и зеркалах. Проезжавшие машины закрывали солнце в луже, и легкая тень мелькала в окне, как если бы солнце в небе закрывала большая птица. После красивого заката стало быстро темнеть. В домах зажглись огни. Весь вечер в светлом небе ярко горела одна единственная звезда.
В перерыве молодая вахтерша вдруг предложила посмотреть футболки, позвала в дежурку, вытащила из мешка пестрый ширпотреб, разложила. Я посмотрел, поблагодарил и отказался что-либо покупать. Потом она общалась по телефону с родственниками, сообщила, что накануне первый день торговала на рынке, устроилась там на работу, будет сутки дежурить, а два дня торговать:
— А куда деваться, денег не хватает. За квартиру еще за март не плачено, а уже за апрель ждем платежки. За электричество, поди, рублей триста набежало. В доме всего сто рублей, вот и думаем: то ли Пасху отпраздновать, то ли до понедельника, когда будет зарплата, растянуть…
Я сидел в преподавательской, склонившись над бумагами, и вдруг подумал, что моя вахтерша и девушки по вызову совсем недавно сидели вместе за партами, ходили на дискотеку, мечтали о любви… Уходя домой, поздравил ее с праздником. Она вдруг спросила:
— А вы скоро домой?
— Через неделю.
Что-то промелькнуло в ее глазах. Она скрылась в дежурке и вдруг вышла с тремя крашеными яйцами в ладошках.
— Вот. Вам. К празднику.
Я был растроган. Накануне звонил домой, жена сказала, что делает пасху, а Маша с Лидой красят яйца. «Вам-то хорошо», — сказал я.
— Спасибо. Я подслушал, что у вас с деньгами туго. Возьмите у меня, отдадите, когда сможете.
Она засмеялась, выдав отсутствие зубика, замахала руками:
— Ой, нет, не надо! К нам родственники приедут, все принесут!
Смотрел по ТВ про Ирак, где все происходит так, как только идиот не предсказывал, и про Восточную Европу, что Сталину могло присниться только в самом страшном сне. И я понял, что нет сил сильнее предательства. Но можно ли назвать предательством предательство «чужих»? Ведь предают всегда «свои»…
В светлое Воскресенье Христово выпил кофе, посмотрел «Евроньюс», где после молящихся в главной церкви Путина, Лужкова и Фрадкова (!)сразу же пошел спорт. За окном идет снег. Потом, по прогнозу, он перейдет в дождь. После «пасхального обеда» в ресторане — на второе принесли …одну единственную сосиску — с клятвой на ужин заказать за свой счет язык с хреном и «закуску ямщика» оделся и пошел на остановку. На тумбе афиши татарского центра, то концерты у них, то встречи. Ребятишки у ворот церкви евангелистов играли в снежки. Автобус привез меня прямо в Подгорье. Я вышел на конечной остановке. Шел то обочиной широкой трассы, то тропкой под окнами деревянных домов. Улица была пустынной. Но вот из переулка вышла женщина, пошла навстречу, разворачивая брикетик мороженого. Я только было собрался поприветствовать ее, как увидел широкие татарские скулы. Ни души не было и у собора св. Михаила Архангела. Почитал доски на школе № 1, где навечно запечатлено имя нынешнего губернатора. А на горе, на пустыре против городской администрации, доска с именами местных вождей, заложивших камень в основание храма. Вспомнилась «вечная» доска с фамилией губернатора на Иркутской драме.
Поднялся в Кремль по крутой деревянной лестнице под рентереей. После этого хорошо бы посидеть, послушать орган, но в наших храмах надо стоять. Поставил свечи за здравие и за упокой. Иду к Минсалиму. У дверей художественного музея ребятишки — возможно, те же самые, — играют в снежки. Минсалим встречает меня в рабочем фартуке, объясняет, что делает срочный заказ. И тут на салон накатывает шквал, девятый вал тех самых детей, их учителей и родителей:
— Мы из Екатеринбурга, хотим увезти память о Тобольске.
И вот со стен и стеклянных полок сметается все, что стоит не дороже 70 рублей. Минсалим мечется от стенда к стенду, клянет себя, что отпустил кассиршу. Приходится помогать. Я беру картонную коробку, складываю туда деньги, выдаю сдачу. Наконец, шквал унесся снова на улицу, к мокрому снегу, из которого так легко лепить снежки.
— Уф, — сказал Минсалим, — у меня даже руки дрожат. После денег нельзя за работу браться. Ты к художнику хотел, вот и поехали к нему.
Сели в его машину, им оказался ГАЗ-31. Я с удивлением обнаружил, что Минсалим, минуя дом с мансардами-студиями, повез меня в сторону Иртыша.
— Вот дом с источником, — показал Минсалим на сооружение, напоминающее коммунальную баню, — но он обанкротился. А вон, видишь, курятник? Здесь живет художник.
Мы подъехали к желтому домику в конце улицы. Нас встретил лай собак на цепи. Долго ждали у ворот. Наконец, на крыльце показался сам художник, маленький, с длинными белыми легкими волосами. В холодной прихожей с разрисованными стенами за шахматным столом сидели женщина в теплом халате и темнолицый мужчина, которого Минсалим назвал доктором. Женщина принялась готовить стол, а на ее место сел Минсалим. Женщина то и дело подбегала, живо комментировала ситуацию. Минсалиму, судя по всему, грозил мат. Я прошел в гостиную, где было тепло от калорифера, огляделся. Висело несколько картин, на одной из них улица Подгорья, мостик, дома в сумерках. Окна домов горели живым, настоящим огнем.
Минсалим, наконец, проиграл. Сели за стол. Художник и темнолицый мужчина оказались сверстниками:
— Осенью пятьдесят лет исполнится, как мы пошли в первый класс! — возвестил доктор.
Они стали вспоминать школу. Доктор дошкольное детство провел в татарском селе, русский по отцу и по фамилии, говорил на родном языке с чудовищными ошибками. Мудрая мать-татарка переписала его на свою фамилию, чтобы дали закончить школу. Художник родился в Тобольске, а потом с отцом-рыбаком кочевал по северам. Вместе с ними в школе учился Осипов, нынешний президент Российской академии наук.
— Он Путина в Тобольск привез! Тому так понравилось, два раза на вертолете Кремль облетел. Сфотографировался на фоне картины вон его! — показал доктор на крохотного художника.
Жена пожаловалась, что вот картину купили, а денег так и не отдали. Много картин пропало. Купили домик в деревне, пустили на зиму одну приличную семью, а те уехали, прихватив все полотна. Потом художник продал этот дом, а новый хозяин полотна выбросил. Больше всего художник жалеет баню:
— Подписал договор, а не думал, что там про баню написано, думал, она моя. А он потом показывает: вот твоя подпись, что ты и баню за те же деньги продаешь.
В общем, все как у настоящего художника: невнимание властей, обман, срывы… Вдруг вспомнили про «завязавшего» историка. А мне почему-то милее показался слабенький, «незавязавший» художник. Проводив Минсалима, вышли по раскисшей дороге к Иртышу. Прямо под нами кусок берега огорожен сваями-шпунтами, это была стройка века, уже ХХI, — укрепление в районе скотомогильника. Художник с восторгом рассказывал, как повезло ему в свое время купить этот домик, ведь всю жизнь мечтал, и тут — как приснилось… А я видел неказистый домик за хлипким забором, мрачный склон, чахлые деревца, колдобины дорог и думал, что действительно, только взгляд художника может все это преобразить в исполнение мечты. В доме ко мне на колени вспрыгнула кошка с грязно-белой шерсткой.
— У нее прямо страсть — на угле валяться, — объяснили хозяева цвет ее роскошной шубки.
У кошки оказались изумительные голубые глаза. Если верить в переселение душ, то глаза — из той жизни, она смотрела ими оттуда.
Жена и доктор сели за шахматы, художник вышел в сени. Оставшись один, я вдруг обратил внимание на картину, висевшую в простенке между окон: одинокая избушка в заснеженном краю, дым из трубы, луна в облаках. Ничего особенного, но какой свет! На полу между шкафом и диваном я обнаружил то ли эскиз, то ли копию, и — никакого сравнения: краски жесткие, свет исчез. И когда я заговорил с хозяином о покупке картины и мне предложили копию (оригинал подписан и продан), я, естественно, отказался.
Я уходил, а свет с картины манил, притягивал — и мне пришлось вернуться в дом дважды. Первый раз — за перчатками. Нашли только одну. Пройдя с одной перчаткой в кармане дом с источником, я обнаружил вторую у себя на голове, под шапкой. Я вернулся с вестью о находке, а шахматисты сказали, что хозяин пошел на берег искать перчатку. Фигурка на берегу страшного склона показалась издали особенно маленькой и одинокой.

…Уехал зоопарк. В обед тягачи забуксировали вагончики. И вот уже за окном на том месте, где они стояли, — пусто. Как не было. Вот и мне пора. Наступает череда прощальных вечеров. В пятницу устроил разгрузочный день для студентов и для себя. Валялся в постели до полдевятого, выпил кофе, поехал в художественный музей. Лена встретила и загрузила по полной. Хотят сделать постоянную экспозицию, меня познакомили с ее основой. Потом я обошел Кремль по внешней стороне. Было сухо, солнечно, но не таяло. Меня потянуло на места прошлых прогулок. Я вышел к воротам и вышке тюрьмы и оторопел: ни того, ни другого не было, на их месте тянулась высокая черная решетка. А у меня они даже на фотопленке не остались, собака помешала нажать спуск. У края обрыва стоял автомобиль с раскрытой дверцей. Я подошел, спросил у его обитателей — а ими оказались два парня — про ворота и вышку. Мне уверенно ответили, что ворота и вышка были здесь еще совсем недавно.
В редакции пообещали свести с одним интересным автором. И вот поздним вечером у меня в номере он появился — молодой, болезненно тучный, русоволосый. До своего инвалидства занимался профессионально историей и фотографией, потом ему запретили заниматься этим.
— Врачи?
— Не только, — грустно улыбнулся он. — У нас тут все поделено. Надо к какой-то группе принадлежать, иначе не дадут работать. Либо — надо быть человеком со стороны. Как вы, например.
У Минсалима — посетители, из самых почетных и редких, кого он водит в дальнюю комнату. Здесь на стенах старые фотографии, в углу столик с патефоном, самовар. Посреди комнаты стенд с костями, бивнями, рогами и деревянный остов, на планках которого фигурки людей, рыб, птиц, зверей.
— Этот дом принадлежал действительному статскому советнику. И он всю жизнь хотел иметь сына, а у него рождались девочки. Последняя, девятая, родилась, когда ему уже было восемьдесят лет… Потом здесь был детский дом, вот здесь под окном стояла моя кровать, но я хотел спать у стены, с той стороны всходило солнце и был остров Кюсю, а меня все считали японцем и говорили, что на острове Кюсю живет мой отец и когда-нибудь он приедет и заберет меня. У меня в детстве было две мечты: чтобы с острова Кюсю за мной приехал мой отец и чтобы наступил коммунизм. Ни то, ни другое не сбылось.
Минсалим перешел к деревянному сооружению. Это, оказывается, ненецкая трехуровневая модель мира: нижний мир, средний мир, верхний; рыбы, звери, птицы, люди. В человеческом мире две половины — мужская и женская. Он рассказывает, а я вспоминаю, что уже слышал все это, когда мы были у Минсалима с Георгием. В тот раз, уходя, мы дернули за бычий хвост — символ силы и здоровья. Вот и сейчас мы по очереди прикоснулись к висевшему у выхода рудименту.

Май 2004 г. В «Сибиряке» проснулся уже перед Омском. Мои соседи — две женщины внизу и мужчина напротив — спали еще долго, вызывая раздражение: ни сесть, ни кофе попить. До позднего завтрака, оказавшегося ранним обедом, перечитал почти все подаренное в Тобольске. Все то же уже десять-пятнадцать лет: как нам сохранить Тобольск, больше того — как сделать его вновь столицей Сибири. Из женщин-соседок одна оказалась весьма обыкновенной, средних лет, другая отличалась редким сочетанием невзрачности: длинный нос, маленькие глазки, безобразные очки, да к тому же выяснилось, что она хроменькая. Но мужчина практически не выпускал ее руки из своей и глядел влюбленно и нежно. И я почему-то обращался к ней, рассказывая о Тобольске и расспрашивая о ее родном Колпашево. Показал ей фотографии Тобольска. Она быстро их вернула. Другие соседи карточки смотреть не стали.
В Н-ске подряд три дня лекций. Со студентами беда: куда подевались их сентябрьская скромность и работоспособность? Чуть ли не с первого часа запросили отпустить их.
— Нет, говорю, даже не просите. Я тиран, у меня было трудное детство…
— Вовсе нет, — сказала симпатичная девочка с известной актерской фамилией, — я читала вашу книгу, у вас было очень хорошее детство.
А вчера еще радиозапись. Поехали впятером, в том числе доселе неизвестные мне «пушкинисты» — мужчина в строгом костюме и белой рубашке с галстуком и пожилая женщина учительского обличья. Молодая ведущая, которую никто не слушал, смотрела на незваных спасителей России как на идиотов. По-моему, больше всего ее раздражал я. Мужчина в галстуке, назвавшийся чтецом-декламатором, взывал, завывая:
Восстань, пророк!..
Женщина же говорила очень внятно и толково. На ее фоне мое первое выступление (о России, о культуре) показалось мне убогим. Зато удалось привлечь внимание ко второй части словосочетания «пушкинское общество»: наше общество — еще одна, очень нужная форма связи, культурного взаимодействия. Милая ведущая, со страхом поглядывавшая на часы во время завывания чтеца-декламатора, с облегчением стала завершать встречу после моих слов, но не тут-то было, она забыла, кто старший в доме.
Я снова увидел разрыв между нами и молодежью, новой молодежью. И эта радиоведущая с испуганными глазами, и мои новосибирские студенты с их просьбами, больше похожими на требования, да и внучка Лида, которой надо раза три повторить, чтобы до нее дошло что-нибудь. В книге Вики Токаревой одному вырвавшемуся провинциалу поставлен диагноз: «Но в нем навсегда остались тяжелые комплексы из детства: ударят, прогонят, унизят».

Еду в Кр-ск. На три дня, а сборов, сборов!.. На обратном пути в вагоне читал Астафьева из подаренного братом собрания. Астафьев во всех предисловиях и комментариях поливает советскую власть и советский народ. Может быть, за то, что сам заканчивал свои произведения фразами типа «Сталинградская ГЭС получила долгожданные лесоматериалы» или «На шеях горели яркие галстуки цвета земляники».
На Первомай рассказы и кино про Сингапур. Теперь Андрюша собирается на конгресс в Ирландию. Вчера был у меня, взял карту Дублина. Разговорились про Куэльо и Мураками. Андрюша как представитель городской элиты обязан читать их. Читая, вспоминает меня.
Ну, спасибо!..
3-го ездил на дачу. От лесничества шел пешком по дороге, покрытой ледяной корочкой. Ветер приносит то жару, то резкий холод. Посвистывают птицы. Пробиваются мелкие ростки земляники.
Студенты невозможны. В пятницу группа, которую я накануне попросил остаться на лекцию, почти в полном составе устроила буквальный демарш. Субботние начали канючить с первой минуты, предложили провести семинар.
— Я не готов, — говорю.
— А мы готовы!
Поняв, что меня не уговорить, приготовились писать. Лекция не пошла. Первую тему скомкал, вторую расписал по вопросам, послал к своему учебному пособию.
— Все, — говорю. — С праздником. До свиданья. Свободны.
Они некоторое мгновенье сидели, словно онемев.
Взял в читальном зале свежий номер «Вопросов философии». Полжурнала отведено Ильенкову, которого мы «у Заргарова», на первой в городе кафедре менеджмента, звали просто Эвальдом, и Щедровицкому. ГП я хорошо знал лично и удостоился редкого по убийственности замечания о моем методологическом косноязычии. Высидел положенное время и пошел в парикмахерскую. Правда, привыкший стричься у девчонок и молодых женщин, тут попал в склеротические руки ветеранши.
— Волос мало, — задумчиво сказала она, огладывая меня сверху, — стричь трудно.
«Сама-то», — покосился я на ее обесцвеченные патлы. Вдобавок ко всему она тяжело сопела и обдавала меня «перекуром».
Ходили с Лидой смотреть парад. Она взобралась одной из первых на металлическую мачту-ферму, вскоре ее облепили взрослые и дети. А мы внизу общались с Леонидом Яковлевичем, которому лет сорок назад я еле-еле спихнул курсовик по деталям машин. Он все тот же. Я стал ему рассказывать про почти девяностолетнего Владимира Сергеевича, «лицо с обложки» праздничного номера «Студенческого Города», а ЛЯ воскликнул со смехом:
— А я его на целых полгода старше!
Тут и само «лицо» появилось. Мы тепло обнялись. Старики договорились дожить до 60-летия Победы. Дай вам Бог!..
Написала одноклассница. Приятно удивлена поздравлением с юбилеем и пожеланием «расти большой». Обиделись с Мишей за «красную морду». Есть такой эпизод в «Последнем пароходе». И никуда мне не деться от таких вот обид. Прочитала в «Енисейской правде» про мои творческие планы: «С такими планами время летит быстро и незаметно». Хорошо ли это? Так ведь и жизнь пройдет…
Зашел в новый книжный магазин, подержал в руках увесистый том Мураками, заглянул внутрь и поставил обратно на полку. Нет уж, лучше буду читать мемуары Кузьминской, чудесные, живые, особенно где нет Толстого, а о нем тяжело, как по песку.
Читаю лекции каждый день, а все потому, что жена отправляет за границу:
— Работаешь, а что видишь, кроме своего севера?
Я вспомнил тещу, та все спрашивала:
— А почему ты никогда за границу не съездишь?
Я всерьез отвечал, что еще не весь Союз объездил. А командировки у меня были на зависть: и на сибирские реки, и на Волгу с Камой, и в морские порты Одессу, Новороссийск, Баку, Калининград, Владивосток, Находку, Ленинград, Ригу. После рейса по Амуру, еще во времена международных конфликтов, я стал искренне считать, что побывал в Китае… Над Благовещенском клубились плотные белые облака. Я прошелся по чистенькому городу и встретился со свадебной процессией, шедшей маршем под песню: «И станет страшно мне теперь…» Я искупался в Амуре и грелся, сидя на большом камне под гранитной набережной, смотрел на китайский берег с низкими зданиями и высокими трубами, на лозунги, которые стояли там строем, словно солдаты. И над всем этим без остановки звучало чужое радио: а-ля-ля, а-ла-ля2… Вечером — обстановка прифронтового города: в парке танцы и до смешного неумелое пение, возле дебаркадера «ГАЗик» с прибором ночного видения, внизу, под гранитной набережной, пограничники с собаками, на воде быстроходные катера. И вот я плыву на теплоходе, толкающем впереди себя два корыта-баржи с углем. На одной из встречных китайских барж мальчик играет на скрипке. Китаец вышел из машинного отделения катерка, быстро головой туда-сюда и, увидев, что за ним никто не следит, помахал мне рукой. На берегу разгружают лодки и носят на носилках красивые ровные кирпичи. Два китайца, большой и маленький, берут корзину и несут по тропиночке вверх. Маленький часто устает и ставит корзину на землю. Другие рыбачат на лодках у своих каменистых и песчаных отмелей. Все дома у китайцев окнами на восток. На высоком берегу город Фуюань с обелиском нашим солдатам на горе, каменные дома-склады. Рыжие склоны гор, везде красные флаги. По нашему низкому подмытому глинистому берегу — березы, их рощи то подходят к самой воде, то уходят за плоские поля. Наш караван следует до знаменитого Комсомольска — в меру грязного, в меру зеленого памятника 30-х годов. Я устроился на пассажирском теплоходе в отдельной каюте, и поплыли высокие, красивые скальные берега, с богатыми селами, где растут большие цветы в палисадниках добротных домов. У пристани купаются ребятишки— ульчи. Девчоночка — до черноты загорелая, тонкущая, — вылезла из воды, легла на огромный валун. Другая стоит на камне, наполовину скрытом водой, а мальчик-ульчонок протягивает ей туфли. Малышок в маечке и ботиночках проковылял к бревну, где лежали вещи купавшихся, и сел на него, поерзав попой. У дома подрались малыши. Голенастая девочка-подросток вышла и разогнала дерущихся. На рейде порта Маго стояло несколько японских «мару». Солнце — низкое, оранжевое, яркое — светило прямо в затылок. Поздно ночью пришли в Николаевск-на-Амуре. Его огни были видны издалека в черной ночи. Утром, первого сентября, весь город шел с цветами. Ночью я отчалил на морском буксире. Проснулся рано и поднялся в рубку. Прямо перед нами висели редкие облачка, небо под ними все больше наливалось краснотой. И вот облака порозовели, потом красная точка зажглась на горизонте и вслед за этим быстро-быстро выкатился красный шар. Но самое красивое было потом, когда лучи света пролегли по небу от солнца выше облаков. Справа ровная линия горизонта переходила в извилину. Этой извилиной был Сахалин. Потом мы шли у низкого песчаного берега с далеким лесом. Появились баки нефтебаз, буи, танкер на рейде. Машина, пыля, прошла по берегу. И вот мы у пирса порта Москальво. Я побывал в поселке, напоминавшем стоянку первобытных людей, бродил по карликовому, по колено, лесу над березками и кедрами. Ночью, ясной и звездной, шли в районе мыса Марии и, когда поворачивали с севера на восток, судно мотало сначала килевой, потом бортовой качкой. Утром небо ровно затянуто. Идем прямо на юг. Справа чуть туманится Сахалин. Вода в Охотском море голубая и чистая. К обеду облака унесло, остров виднеется белой полоской прибоя. На корме в безветрии тепло. Боцман, который вчера утром, на выходе из Амурского залива, умывался рядом кряхтя, со стенаниями: «Вот бы сейчас кирпичом по голове!..», устроился тут со своими снастями, и я рядом. Иногда на палубу захлестывало воду. Чайки летали парами. К вечеру пришли в бухту Набиль и стояли там несколько дней, ожидая погоды, чтобы увести буй во Владик.
С утра выезжали по каким-то делам в село, и я ходил у воды по ровному, сглаженному волнами песку, поднимался на крутой мыс, под которым ревел накат, подмывая берег. В карликовом лесу собирал грибы и бруснику. Было жарко, пахло травой, словно где-нибудь под Новосибирском в августе. Обычно перед ужином выстраивались на корме, и начиналась рыбалка. Сначала на голый крючок надо было поймать бычка для наживки. На бычка шла в основном красноперка, но иногда попадалась корюшка, одуряюще пахнувшая огурцом. Потом двое мужиков, второй и третий механики, пригласили меня проверять сети с красной рыбой. Море фосфоресцировало. В декабре я получил посылку с копченой рыбой. А перед Новым годом они и сами заявились с просьбой выписать им справку об окончании института…
В общем, каждая поездка — это рассказ, со своим сюжетом и моралью. Вот, например. Осенью 1987 прилетел в Горький, где было морозно, солнечно и празднично — от чистых улиц, засыпанных крупными яркими листьями. Уехали с другом в Заволжье и, пока его мать готовила баню, съездили на автобусе в Городец, знакомый мне по писательской конференции. Выехали в сумерках, а вернулись в кромешной осенней тьме. В бане я неожиданно «поплыл», меня под руки вывели на свежий воздух. Потом я отлеживался в прохладной зале; слабость была приятной. В Москве оказалось сыро, дождливо, туманно, и меня целый день, как лист осенний, носило по городу, то и дело возвращая к Красной площади. Вылетели из Внуково в Одессу холодной туманной ночью. Пассажир с внешностью Александра Розенбаума учил соседку русскому языку. В одесском аэропорту звучало по радио: «Увага, увага!» Побрился в туалете, где в тонких вазах на подоконниках благоухали свежие розы, и поехал в пароходство. «Как о вас доложить?» — спросила секретарша. Я назвался. Парень в капитанских нашивках, ожидавший приема, развеселился: «Какую оригинальную фамилию вы к нам привезли!»
Устроился в доме моряков на проспекте Шевченко. Это от центра в сторону Аркадии. Рядом киностудия, университет, ботанический сад. Над морем дымка. В ней очертания кораблей на рейде. Иду по Приморскому бульвару. Каштаны, кленовые и дубовые листья. Больница Филатова. Киностудия. Танк, кабриолеты. Спускаюсь на аллею ближе к морю. Молодые симпатичные мамаши с детьми. Пожилой мужчина с орденской планкой гуляет с внучкой-негритяночкой. Узел кудрявых волос малышки завязан на затылочке красной лентой. Такие вот плоды интернационализма я не раз встречал в приморских и в неприморских городах. Часто таких малышек сдавали в дом малютки, и нянечки успокаивали подрастающих негритят: «Вот вырастешь, будешь, как все, беленькой». Ездил купаться на пляж Аркадии. Объявляли по радио: «Температура воздуха 23 градуса, температура воды 17 градусов». Если спрячешься от ветра, то накрыться ватным одеялом не тянет. 1 октября, в четверг, отправился в Новороссийск на «Молдавии». Нас в каюте трое мужчин и молодая красавица-одесситка Ира. Только вышли в море, пригласили на ужин. В стоимость билета входит трехразовое питание в первоклассном ресторане. Белоснежные скатерти, фантастически вежливые официанты. Потом в салоне играл шикарный оркестр. И у певицы оказалось все на месте — голос, внешность, пластика. Я подошел к ней, сделал комплимент, разговорились. Оказалось, что все на этом корабле внутренней пассажирской линии Одесса-Батуми держится на борьбе и надежде. Каждый повар, официант, музыкант, получая скудные русские рубли, надеется и борется за место на круизном лайнере, где оклад в валюте, зарубежные порты, подарки от иностранцев. Есть иностранцы и на нашем судне, группа польских туристов. Наутро они заняли все шезлонги на верхней палубе и устроились принимать солнечные ванны, попивая крепкий черный кофе. Слева видны плоско-каменистые берега. Ровно в одиннадцать «Молдавия» пришвартовалась в Ялте.
Стоянка долгая, до одиннадцати вечера. У меня был адрес двоюродной тетки: село Краснокаменка, улица Ореховая, и я отправился на автовокзал. Шел и удивлялся тому, что все надписи на украинском языке. Не думал, что Крым, Ялта — это Украина. Проехали Никитский Сад, Гурзуф, Артек. Шофер высадил на пустой остановке: «Прямо в гору, а там спросишь». Поднимаюсь в гору. Навстречу пожилой мужчина в пиджаке с орденской планкой. Спрашиваю, как пройти на улицу Ореховую. «А вы к кому там?» Я объяснил. Мужчина взглянул на меня с большим интересом: «А ты не Юрка?» Зная, что мой младший брат бывал здесь, я не очень удивился вопросу: «Я его брат». Рассказываю через четверть часа тете Маше о мужчине, знакомом с Юркой. «А, так это Иван, — сказала тетя Маша. — Муж мой бывший». Слух обо мне прошел по всей Краснокаменке. Пришел дядя Гена, Генка, как его звали все у нас в далеком сорок седьмом году в Игарке, когда он играл со мной, таскал на плечах, учил общению, и когда какая-нибудь взрослая тетя особенно «доставала» меня, я ей говорил, как учили: «Тетя, иди на куй».
До прихода дяди Гены я любовался на попугаев, которых тетя Маша держит в большом количестве, в обществе Левы, троюродного брата. Лева старше меня года на два, скитался по Северу, недавно его обобрали до нитки, без документов и денег добрался до матери. Отлеживается, думает, как жить дальше. Читал мне свои стихи3. Вечером мы пошли с тетей Машей в сад. Она выбирала для меня и срезала ножницами крупные конические гроздья бело-розового винограда. Дядя Ваня принес новенький ящик для перевозки фруктов. Он и проводил меня к дороге в сумерках. Еще мне дали трехлитровую банку вина, которую мы выпили в каюте с соседями: курсантом Юрой, молодым диспетчером из Туапсе и одесской красавицей Ирой.
На другой день прибыли в Новороссийск. Юра с Ирой пошли побродить по городу, а заодно проводить меня в гостиницу. Город оказался небольшим и чистым, с цветным асфальтом под ногами. На рынке я купил большой букет пышных белых цветов и подарил Ире. Утром, в воскресенье, сел на троллейбус № 2 и уехал до остановки «Южная». Здесь проходит Сухумское шоссе, которое в Сухуми зовется Новороссийским. От шоссе в горы, мягко поросшие лесом в отличие от голых бело-известковых вершин над самим городом, уходят переулочки Геленджикский, Кабардинский. Одноэтажные, серенькие, хорошо и чисто отцементированные дома. Справа от шоссе море. Я перешел по жухлой траве к обрыву, нашел тропку, спустился на мелко-каменистый пляж. Слева нефтепричал, справа доки, на рейде громады самых крупных советских танкеров типа «Кавказ». Я прилег, подставил лицо солнцу. Ветер шумел надо мной в ветвях большого дерева. Внизу было тихо и тепло. Я был один на обозримом мною пространстве, пока не раздалось чье-то бодрое пение. По «моей» тропе спускался старик в шляпе. Увидев меня распростертым под деревом, замолк и ушел направо. По берегу шли старуха и девочка в куртке и вязаной шапке, обе с озабоченным видом. Я поинтересовался, когда они подошли ко мне, что они тут ищут. Худенькая некрасивая девочка потупилась, а старуха прошамкала: «Пришли чаек покормить, а их тут нет». Ушли, а я посмотрел им вслед с грустью и с жалостью то ли к старухе, то ли к девочке, то ли к обеим. На другой день прошелся по парку, где дети «валютных» родителей катались на скейтбордах и общались между собой: «Мне нужно 16 чеков, а тебе?», и съездил на Малую землю. Там были холодный ветер и свинцовые волны. С заветренной стороны музея дрожала от холода девчушка в длинной, как платье, вязаной кофте, джинсах, кроссовках и жадно затягивалась дорогой иностранной сигаретой. Потом она вела нас по музею и заученно рассказывала про великую битву и главного героя минувшей войны.
В 6 часов зашло солнце и резко похолодало. Отпустило лишь к ночи. Я включил телевизор, но не мог смотреть «Уроки французского», где сытые мальчики играли вечно голодных детей, а камера снимала не выше крыши, чтобы телеантенны не попали в кадр. Вспоминал, как провожали меня Юра с красавицей Ирой. У них с первых минут, еще на стоянке в Одессе, полное взаимопонимание установилось. Он молодой, высокий, спортивный. Я им старался не мешать, все время проводил на палубе и в салоне. Диспетчера старался вытащить наверх погулять на свежем воздухе, потанцевать, пока не обнаружил, что он инвалид, хроменький. Они из каюты не выходили и курили сигарету за сигаретой. А в Новороссийске Ира общалась только со мной. Восторгу ее не было предела, когда узнала, что я преподаватель. «Я вас вижу, Владимир, — мурлыкала она, — в строгом костюме, в галстуке, у доски...» И вдруг сейчас они показались на одно лицо, Олеся с Ирой.

А через год мы путешествуем уже с дочерью по Северо-Западу. Правда, в Вильнюс я прилетел один. Конференция проходит за городом, в помещении института повышения квалификации, которым заправляет всем известная Прунскене. Живем в шикарном корпусе общежития. Здесь все шикарно. Шел как-то мимо нового здания причудливой европейской архитектуры из красного гладкого кирпича. Ну, думаю, какое-нибудь министерство. Оказалось, всего-навсего медицинское училище. Кормят потрясающе. Полный поднос заставишь закусками, национальными кушаньями типа мясных колобков, и за все-про все семьдесят копеек. Колбаса свободно продается, очереди практически нет. А какие здесь книжные магазины! Я даже не захожу в них, дабы не было искушения.
Один из организаторов конференции — Роумальдас Григас, философ, который приезжал к нам в Новосибирск на конференцию. Показал мне свою книгу рассказов. Рассказывает, что когда защитил докторскую диссертацию и ждал утверждения, то, чтобы не сойти с ума (а утверждение шло с трудом, были письма недоброжелателей), стал писать книгу. Вспомнил рассказы матери: «Мама рассказывала, что когда зимой печь топится и труба гудит, то это душа дерева, которое горит, плачет...» Из самых известных фигур на конференции — Павел Георгиевич Бунич. Я его вижу впервые, но такое чувство, что сто лет его знаю, напоминает кучу людей, с кем общался в своей социологической жизни. А меня как раз тянет к однообразию, к повторению, к привычному. Прочитал в ученой книжке про «синдром сгорания», что проявляется в чувстве провала или истощения вследствие исчерпания энергии, сил или личностных ресурсов, отсутствии сопереживания людям, для которых работаешь. Бунич утверждает, что люди не хотят работать лучше и жить лучше. Один дагестанец учил нас, русских: «Вы это не так сделали, это не эдак...»
По ночам дожди, утром туман, а к вечеру развиднеется, расходится, разгуляется; солнечно, тепло. По культурной программе возили в Тракай — старинный замок на острове среди озер. Пятьсот лет назад в этих неуютных каменных пещерах жили великие князья литовские. На портретах у них удлиненные конечности и удлиненные лица.
Целый день колесили по сельским дорогам. Были в «показушном» колхозе. Председатель, похожий на цыгана, привычно отчитал речь. После добротного обеда было мероприятие в клубе, где выступала с приветствием красивая настоящей русской красотой врачиха. На нее хотелось смотреть долго, но в программе были и другие участники, в частности, девочки-старшеклассницы, все, как на подбор, сырые, неинтересные, скучные. Вся Литва готовится к празднику Ивана Купала, Ионасу по-ихнему. На озерах строятся купальни. Через два дня мы гуляли с Машей по проспекту Ленина, а навстречу сосредоточенно, молча и как-то очень едино шли литовцы на демонстрацию с требованиями независимости.
Маша прилетела в субботу, закончив девятый класс. К ее приезду я купил билеты (полчаса со мной одним кассирша занималась) в Ригу и обратно, в Минск и обратно, в Ленинград. Будем спать в поездах, а днем гулять по городам. Вильнюс поначалу на Машу не произвел впечатления. Отношение изменилось, когда погуляли по историческому центру, искупались в Немане, съездили в Тракай, где я взял у старухи-литовки лодку напрокат, и мы проплыли по озеру вокруг замка. Но больше всего ее поразила клубника в лотках, которую продавали на каждом углу всего за три рубля. Я покупал лоточек ягоды и пакетик молока, и больше ей ничего не надо было весь день. В Ленинград мы приехали донельзя вымотанными своим путешествием, все-таки такой график — день в городе, ночь в поезде — был довольно изнурительным. Зато нас ждал заказанный еще из Вильнюса по телефону номер в гостинице на берегу Невки, мы отдохнули, посмотрели фонтаны, белой ночью плавали на кораблике по Неве, потом по путевке съездили на два дня в Новгород. Народ в группе оказался в основном в возрасте, выделялись две девицы в белых костюмах. В Новгороде нас с дочерью разлучили: в гостинице оказались только трехместные номера, и я вручил Машу двум девицам в белом. Утром за завтраком дочь выговаривала: «Ты к кому поселил меня? Это же интердевочки!»

И вот наступила пора, когда все «наши» ринулась на Запад. Воссоединение семей, стажировки, контракты, по вызовам и приглашениям. Мой же выездной лист был по-прежнему девственно чист. Когда меня спрашивали, отчего я еще не «там», я рассказывал про знакомого писателя. Он зарабатывал на жизнь чтением лекций на тему «Горячие точки планеты», материалы брал в журнале «Военное обозрение» и имел большой успех у отставников. Когда его спрашивали, в какой «горячей точке» он побывал последний раз, он важно надувался и отвечал, что он такой засекреченный, что о поездке за рубеж не может быть и речи. Пенсионеры восторженно аплодировали и понимающе переглядывались.
Попытался и я через некоторые фирмы поискать контактов с морскими колледжами на предмет обмена группами, но получил официальный ответ, что «из-за осложнившейся обстановки выезд студентов на стажировку за границу не реален». А между тем положение «невыездного» становилось все более двусмысленным. В семье смотрели на меня с плохо скрываемой жалостью. Школьники, с которыми проводил занятия по менеджменту, тут же спросили: «А в каких странах вы побывали?» В этих условиях морального террора я не понес гонорар за транспортный справочник в семью, а купил путевку в Финляндию. Меня если куда и манило, то не в Париж и не в Штаты, а почему-то в Финляндию. Может быть, потому, что самый лучший флот, который я знал, — финский. И в детстве у меня были друзья из ссыльных финских семей.
Итак, я в Финляндии. Позади российская и финская таможня, долгое ожидание, стыд и позор таможенных процедур. Я не сразу сообразил, что в нашей группе не туристы, а мелкие бизнесмены-челноки. Бизнес делается на том, что разрешено провезти (две бутылки водки, шампанское, блок сигарет), на том, что удастся провезти контрабандой (оптика, часы, ордена, постельные принадлежности), и на том, что выгодно вывезти из Финляндии. Правда, Финляндия очень дорогая страна, оттуда везут в основном только ткани. Финская таможня с контрабандой борется круто и без церемоний. Все запрещенное отбирается и складывается в огромный черный пластиковый мешок. Обыскивают с головы до ног. Могут и раздеть совсем. И летят в мешок часы, полотенца (утираешься потом носовым платком, если он у тебя остался — полотенца в Финляндии выдают не во всех отелях), фотоаппараты, лишние сигареты. Камеры хранения нет, если жалко отобранного, возвращайся со своим добром назад. Некоторые группы уговорят кого-нибудь остаться, заваливают его лишней водкой, сбрасываются валютой. Мы на обратном пути подобрали в свой автобус такого «выдвиженца». Он был чуть тепленький от дармовой выпивки и половину нашей группы споил... Автобусов в очереди много, информация о шмоне передается по цепочке, и вот уже слабонервные выбрасывают в мусорные контейнеры лишние сигареты, приборы ночного видения «Сова», давясь пьют водку. Другие лихорадочно прячут часы в хлеб, ощупывают кресла в надежде устроить тайник. Ни с хлебом, ни с тайниками номер не проходит.
Но вот ты в Финляндии и кое-что провез. Теперь другая сложность: как продать? Продажа с рук запрещена категорически. Уже в первом городе двоих наших ребят забрали в полицию. Все нужно делать мгновенно, на ходу: остановилась машина, суешь блок сигарет или бутылку водки в окно, получаешь свои марки и прочь, прочь, пока не появилась полиция. Переводишь в уме в наши деревянные и сердце радостно бьется: «Это же больше твоей зарплаты!»
Все, что мы предлагали финнам, имеется в их магазинах в изобилии, и про сухой закон можно сказки не рассказывать. Но все это, по нашим понятиям, дорого. И многим финнам так же кажется. И если есть возможность купить дешевле, то почему бы и нет? Разве это не одно из условий рынка?
Вот такие впечатления. И они не менее остры, чем от брейгелевских картин заснеженных городов, от встреч и разговоров. Впечатлений хватило на полгода. Но жизнь шла вперед, знакомые и родные уезжали в Индию, Германию, Китай, Францию, Израиль, Японию: «Ой, я так устала, так измоталась в этой Японии!»
Жена сон увидела. Как будто бы меня на стажировку отправили в Данию. «Почему в Данию? У них и речного флота нет. И я датского не знаю». «В Европе только один язык надо знать — английский», — сказал родственник-профессор и в который раз поведал, как он благодаря знанию английского языка добрался из Парижа в Бордо да еще двух «немых» профессоров с собой притащил.
В конце зимы в наш институт пришло письмо из Москвы. Европейское сообщество (ЕС) выделило деньги на полугодовую стажировку за рубежом, в Германии, Голландии и Ирландии, преподавателей транспортных вузов. Если учесть, что Дания — член ЕС, то сон оказался в руку. И еще я вспомнил, что сосед как-то подарил этикетку ирландской минеральной воды «Типперери». Нашел я этикетку, разгладил руками. Долог, ох, долог путь до Типперери!
100-летие «Сибирских огней»