Вы здесь

Все еще впереди

Повесть
Файл: Иконка пакета 01_chvanov_vev.zip (84.48 КБ)
Михаил ЧВАНОВ
Михаил ЧВАНОВ



ВСЕ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ
Повесть



И слеза моя безродной стала.
Глухо небо надо мной замкнулось,
И не внемлет плачу и молитве…
П. Негош,
сербский поэт,
глава Черногории в 830-51 гг.


В последнее время, когда он задумывался над своим невеселым будущим, перед глазами все чаще вставал образ юного прапорщика на старой пожелтевшей фотографии, которую он видел всего раз, в Сербии: пустырь на окраине сибирского города, телеграфные столбы с порванными проводами, старое одинокое дерево. На переднем плане этого неуютного пейзажа, на фоне то ли железнодорожного разъезда, то ли какого заброшенного завода к морде строевого коня, к седлу которого была приторочена винтовка, прижался щекой юноша в военной полевой форме с печальными, обреченными глазами, словно он знал, что никогда больше не увидит ни своих родных, ни России, хотя знать того он тогда не мог. Более того, он надеялся вернуться, потому как фотография эта была своего рода шифром: под этим деревом юный прапорщик, отпрыск когда-то знатной в России фамилии, закопал остатки семейных драгоценностей, и по этой фотографии, если не он сам, то его родственники или близкие должны были со временем, по скончании гражданской войны, найти этот клад. Никто тогда, наверное, кроме Господа Бога, не знал, что никогда ни ему, ни сотням тысяч, ни миллионам других подобных не увидеть России, и останется в студеной сибирской земле невостребованным его клад, как и тысячи других. Если знали бы тогда они, старые и юные, не сражались бы в отчаянии за каждую пядь земли, преданные своими вождями, а молча ушли бы в изгнание. Или пустили бы себе пулю — кто в рот, кто в висок. Многие так и делали…
Иван не мог себе объяснить, почему в последнее время перед его глазами все чаще вставал именно этот юный прапорщик, которого он только раз видел на фотографии, и то, можно сказать, мельком. Который ему никем не приходился, не считая того, что тоже был русским и тоже офицером…
Это было в Сербии, в последнюю балканскую войну. В затишье между боев он с таким же бесприютным офицером-афганцем, подполковником Нелюбиным, заехал в небольшой городок Ключ, где у того была фронтовая подруга, или жена, полурусская, главврач местной больницы. Она и показала эту фотографию — своего деда, офицера Белой армии. Закопав под этим деревом фамильные ценности и начертив схему расположения клада, он попросил то ли какого местного, то ли армейского фотографа сфотографировать его на том месте, на всякий случай, если клад придется откапывать кому-нибудь из братьев. Разумеется, он надеялся вернуться, да еще в ближайшем времени, не подозревая, что впереди ему предстоит посадка на чужой корабль во Владивостоке, с которого начнется блуждание по чужим странам — Япония, Китай, потом он будет под руководством адмирала Вилькицкого, который до того в Англии пытался кур разводить и табуретки мастерить, обустраивать границу между Алжиром и Марокко. Потом он, по пути в Прагу, куда пробивался с мечтой поступить в основанный там изгнанниками Русский университет, будет строить водопровод в Афинах, канализацию в Стамбуле, железную дорогу в Болгарии. Свернул в Югославию, чтобы на время приютиться у своего бывшего фронтового друга, осевшего в этом Ключе; друг скоро умер от старых фронтовых ран, а он, женившись на его вдове-невесте, полурусской-полусербке навсегда осел в Ключе. Что поразительно, его сын так и не стал сербом, умер раньше времени с тоской по России, которой никогда не видел.
Иван почему-то испытывал чувство родства с этим прапорщиком, прошедшим страшный путь унижений и страданий и легшим в землю Югославии. Его сербская внучка говорила, что до них не так давно дошли сведения, что одному из его братьев, как выяснилось, оставшихся в России, в Великую Отечественную войну было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза, второй в гражданскую войну был расстрелян красными. А порой Ивану казалось, хотя он не верил в перевоплощение душ, что этот прапорщик — он сам в прежней жизни. Иначе: почему именно он так запал в его память, ведь у Ивана самого было немало родственников с не менее суровой, в том числе зарубежной судьбой? Только ли потому, что было много общего в их офицерской судьбе? Только тот был юн, и впереди у него была пусть суровая, но долгая жизнь, в том числе и любовь и семья, а он, Иван, был на пороге старости, и впереди у него ничего и никого не было. Чем дальше, тем чаще он задумывался, как будет доживать свою непутевую жизнь, когда уйдет здоровье, и он разом посыплется, как старая латаная машина. Перспектива доживания в каком-нибудь доме престарелых была для него страшнее могилы, это уж лучше пулю в лоб. Иван все чаще подумывал о монастыре. Это, может, был бы лучший выход. Но, чтобы уходить в монастырь, как минимум, нужно веровать.
И чем безнадежнее вырисовывалось будущее, все чаще и настойчивее к нему приходила мысль: поехать в Сербию, хотя, наверное, сегодня не было в мире страны, кроме, может, Америки, куда бы ему ни при каких обстоятельствах не хотелось ехать. И потому что он потерпел там свое последнее поражение — и как солдат, и как русский. Но, главное, потому что его жертва и надежда, как и многих тысяч других русских, воевавших и не воевавших в Югославии, оказалась напрасной: он пришел к страшному выводу, что сербы, как и русские, или, точнее сказать, как часть когда-то единого древнерусского народа, не оправдали своего исторического, а значит, божественного предназначения. Да, сербы оказались одни в войне с Америкой и с так называемым мировым сообществом, да, их предали, но когда они за тридцать американских сребреников сдали президента Милошевича, Иван только плюнул себе под ноги...
Меньше всего на свете ему хотелось ехать в Югославию. Впрочем, теперь уже не было такой страны, волна внутреннего, разрушительного распада, когда чужие кажутся ближе родных, продолжала катиться по славянскому миру, вместо Югославии на карте теперь были эфемерные Сербия и Черногория, у которых даже валюты были разные. Впрочем, на месте бывшей России были теперь тоже три не находящих общего языка и вроде бы с разными народами государства: так называемая Российская федерация, Белоруссия и «незалежна» Украина. Меньше всего ему хотелось ехать в Югославию, но там жил единственный теперь на планете человек, которому он, возможно, еще был нужен, и перед которым он испытывал смертельную вину.
Он наверняка знал, что эта поездка, кроме последнего жизненного поражения, ему ничего не принесет. Но, может, ему подспудно хотелось распрощаться с последней иллюзией, чтобы потом принять окончательное решение, как жить или вообще не жить дальше. Прежде чем решиться на поездку, он несколько раз попробовал позвонить в маленький сербский городок. Но в ответ были длинные гудки, словно там никто не брал трубку. Он написал письмо — одно, второе, но ответа не получил. Попытаться лететь прямо в Сербию, в Белград, он не решился. Он не без оснований предполагал, что новые сербские власти визу ему не дадут, а если и дадут, то, может, для того, чтобы заманить в западню, а потом арестовать как наемника или пособника того же Милошевича, к которому до выдачи его Гаагскому трибуналу Иван не испытывал особых симпатий, более того, считал его во многом виноватым в трагедии Югославии. Но зауважал, когда увидел, как мужественно тот держится на этом сволочном трибунале с полусумасшедшей бабой-прокурором.
Попытаться купить шенгенскую визу, например, в Италию, чтобы потом нелегально перебраться в Сербию, он тоже не решился: там он тоже мог красоваться в компьютере. После долгих раздумий он выбрал Болгарию: и потому что она только недавно ввела визы для России, и, наверное, при взаимном братском славянском сербско-болгарском недоверии вряд ли у них уже есть между собой визовое соглашение, и потому что у него был опыт нелегального перехода югославско-болгарской границы. Он не стал обращаться в болгарское посольство или консульство, а, полистав газету бесплатных объявлений, пошел в ближайшую подворотню, в одну из многочисленных туристических фирм, и через неделю держал в руках загранпаспорт с болгарской визой.
При оформлении визы он неожиданно приобрел спутника, который летел в Болгарию также на неделю с хвостиком по своим коммерческим делам, он надеялся наладить туристическо-курортный бизнес. «Понимаете, — объяснял он Ивану, — русские должны отдыхать в Болгарии, тем более после потери Крыма: общая славянская история, традиции, наконец, Шипка. Но болгары отгородились от нас во время нашей и своей перестройки, или мы бросили их, они повернулись на Запад, которому не нужны, да еще ввели визы, в результате вся Россия отдыхает в Турции, везет туда доллары, а болгарские курорты стоят пустые. Нужно восстановить прежние связи…» Иван удивился этому неожиданному славянскому патриотизму…
Иван всегда, особенно когда Россия была великой страной, с волнением пересекал в аэропорту красную пограничную полосу. Хотя, честно сказать, он пересекал ее таким образом, кажется, всего два раза в жизни, потому что в другие разы ему приходилось пересекать границу то на броне БМП, то в чреве военно-транспортного самолета, к тому же порой под чужой фамилией. И сейчас в Шереметьево он перешагнул красную полосу с особым волнением, он до сих пор сомневался, нужно ли это делать…
Столица Болгарии, красавица София, оставила удручающее впечатление. Не говоря уже о том, что, по сравнению с Москвой, здесь все было миниатюрным, она даже по сравнению с прошлым его приездом, пять лет назад, поразила своей неприбранностью, запущенностью. Она была похожа на опустившуюся до панели бывшую светскую красавицу.
О нищете духа и об отношении к России, спасшей Болгарию от 400-летнего турецкого ига, можно было судить по облезшей позолоте на куполе величественного собора Александра Невского, построенного в 20-30-е годы теперь уже прошлого века, в том числе на средства русских изгнанников; а ведь находился собор рядом с болгарским парламентом, точнее, наоборот: по сравнению с собором Александра Невского все в Софии казалось игрушечным. Но если раньше это невольное сравнение было светлым, свидетельствующим о великой роли России в судьбе Болгарии, то теперь оно свидетельствовало о потере Россией своей притягивающей силы. Он еще раз прочел, как бы проверяя, высеченные на стене собора слова: «Сооружен и украшен сей величественный храм Св. Александра Невского с престолами равноапостольных Кирилла и Мефодия и Св. царя Бориса по радолюбивому решению первого народного собрания в Тырнове 13 апреля 1879 года усердием и добровольными пожертвованиями всего болгарского народа для увековечения его братской любви и глубокой признательности к русскому народу за освобождение Болгарии в 1878 году. Основной камень на этом месте был положен 19 февраля 1888 года. Построение храма началось в 1904 году. Освящение храма состоялось 13-14 сентября 1924 года. Вечная память павшим за свободу Болгарии русским воинам!»
Поставив свечи о здравии и за упокой, постояв в молчании перед образами, он спустился в крипту собора, где хранились сотни древних икон, начиная с ХII века, собранных из разрушенных монастырей Людмилой Живковой, дочерью последнего генерального секретаря Болгарской компартии. Нигде и упоминания не было, что именно ею были собраны и спасены эти иконы. Иван был уверен: пройдет время, и потомки скажут ей спасибо, если, конечно, совсем не сойдут с ума. В свое время, в 1991 году, будучи по служебным делам в Софии, он оказался невольным свидетелем суда над Тодором Живковым. Судебный процесс, словно латиноамериканский сериал, изо дня в день с утра до вечера транслировался по болгарскому телевидению. Иван жил тогда в отеле «София» и с отвращением смотрел этот дурдом: на полусумасшедшую женщину-прокурора, даже внешне похожую на нынешнюю госпожу из Гаагского трибунала. Он еще тогда подумал, что женщины становятся прокурорами, наверное, из чувства неполноценности, из-за сексуальной неудовлетворенности, и единственно нормальным человеком, вызывающим симпатии на этом трибунале, был Тодор Живков, хотя до этого Иван не испытывал ни к нему лично, ни к Болгарской коммунистической партии особой любви…
Иван не мог не зайти в Русский храм Николая Чудотворца на Русском проспекте, братушки много чего переименовали, что так или иначе было связано с Россией, но им хватило ума не переименовывать Русский проспект. Постоял над могилой митрополита Серафима Соболева, автора «Русской идеологии». Прежде чем написать ее, будущему митрополиту предстояло пройти путь русского изгнанника, начиная с Китая, похожий на путь того юного прапорщика…
По улице Ивана Аксакова (только на одном углу он нашел даже не табличку, а просто на стене краской было написано, как газовщики или водопроводчики пишут, что это улица Ивана Аксакова, Иван уже забеспокоился: неужели даже ее переименовали?) он дошел до площади, где когда-то был мавзолей Георгия Димитрова. Сейчас тут был сквер, на редкость ухоженный, с обилием цветов. Иван подумал: может, сюда ухлопали весь городской бюджет, лишь бы ничто не напоминало не только о мавзолее, но и о тех шизоидных днях его уничтожения, может, братушки начали стыдиться их? Ведь он был свидетелем, когда чуть ли не высшей гражданской доблестью считалось, расстегнув штаны, полить струей мавзолей. А то и прилюдно наложить у его стены кучу дерьма. Ничто так не говорит о народе, как поведение его в пору смуты. И тогда Иван впервые подумал: надо ли было освобождать братушек от турецкого ига, чтобы они сейчас вот рассказывали остроумный, по их мнению, анекдот, что не те их и не от тех освободили. Вволю помочившись на мавзолей, тем самым выразив свою гражданскую смелость, братушки на всякий случай все-таки ночью попытались взорвать его, но у них не получилось, мавзолей лишь грузно осел, накренившись на один бок. «Даже взорвать не могут…» — презрительно сплюнул он тогда.
Иван был свидетелем, как горело болгарское министерство обороны; он тогда ушел оттуда, его, как советского военного журналиста, запросто могли записать в поджигатели. Он, конечно, и предполагать не мог, что похожее беснование через несколько лет увидит в Москве и подумает: чем мы лучше братушек, только у них все мельче и пакостнее. Он холодел от ужаса: когда-то великий народ, огромная страна по телевизору смотрела расстрел Белого дома. А еще больше его потрясло: толпа, которая была частью народа, при каждом удачном танковом выстреле по Белому дому, особенно когда снаряд попадал в окно, кричала «ура». Неужели такова наша общая славянская суть?..
Иван Аксаков подвинул русское правительство на войну с Турцией, чтобы освободить Сербию и Болгарию от многовекового османского ига. Десятки тысяч русских погибли при освобождении Болгарии, а он, сжав зубы, наблюдал, как братушки по улицам Варны, один из кварталов которой носил имя Ивана Аксакова, носились с транспарантами: «Лучше турки, чем русские». И самое горькое, что в чем-то они были правы. Сейчас братушки, сломя голову, рвались в НАТО…
Еще из дому он позвонил в Софию своему старому другу Истилиану С., полковнику бывшей болгарской разведки, ныне пенсионеру, подрабатывающему, кажется, в Счетной палате:
— В скором времени я могу оказаться в Болгарии.
— Буду тебе очень рад.
— Ты меня извини, конечно, но к тебе прежняя просьба: не сможешь меня подбросить на своей машине к тому озеру? Помнишь, ты меня в последний раз подбрасывал?
— Конечно, — несколько помедлив, ответил тот, правда, без особого энтузиазма.
— В конце месяца позвоню тебе из Софии.
— Я встречу тебя.
— Не надо. Сам тебя найду.
И вот полчаса назад из холла той же гостиницы «София», которая торцом выходит на улицу Ивана Аксакова, он позвонил Истилиану. Тот был дома, и они договорились через час встретиться на задах Русской церкви на самостийном антикварном рынке. Когда он подошел, Истилиан уже ждал его около своих стареньких «Жигулей». Он погрузнел и был совершенно седой.
— Может, немного у меня погостишь?
— Если можно, отвези сейчас. У меня не так много времени.
— Около озера я договорился, пока там еще свои люди. Обратно этим же путем?
— Да.
— Тогда сегодня же назовешь день, чтобы они заранее знали…
Без особых приключений к следующему вечеру он добрался до нужного городка на юге Сербии. Выйдя из автобуса, в некоторой растерянности стоял на остановке: не верилось, что он снова тут. Его как бы разбудил колокол церкви Рождества Богородицы, напротив, через улицу, помнящей еще турецкое рабство, глухо звавший прихожан к вечерней службе. Немного выждав, Иван тоже вошел внутрь. Встал позади всех за строительными лесами, в храме шел ремонт. Как и в России, на службе были почти одни женщины.
Старый священник, обходя храм с кадилом, неожиданно кивнул ему: надо же, узнал… После окончания службы Иван, выждав, последним подошел к кресту.
— Я рад, что вы живы, — тихо сказал священник. — Сначала глазам не поверил.
— Так получилось, — словно извинился Иван.
— А я каждый раз поминал вас за упокой. Да и не только я, ваше имя я нередко встречал в поминальных записках. Впрочем, о здравии тоже. Кто-то верил или надеялся, что вы живы… Не знаю, известно ли вам, но на нашем кладбище есть ваша могила.
— Как? — не понял Иван.
— Я сам отпевал, тело было без головы, албанцы ее отрезали…
— То, что я числюсь в убитых, до меня дошла весть. Но что здесь есть моя могила... — Иван потряс головой, отряхиваясь от дурного сна.
— Да, так… — подтвердил отец Исидор.
— Так получилось, — как бы извинился, что он жив, Иван. — Долгое время я даже не подозревал, что числюсь в убитых. А когда узнал, грешен, решил: пусть так и будет. Во-первых, тогда это было мне на руку: может, не станут искать. А во-вторых, к тому времени я уже был мертв душой. И больше никому не хотел доставлять хлопот… Тогда я действительно был больше мертвый, чем живой. Я хотел, чтобы все забыли обо мне… Ну, пришла весть, что погиб, и отболело… Но что здесь моя могила...
Иван не стал оправдываться перед отцом Исидором, что таким образом он сбежал от Весны не потому, что хотел от нее сбежать, а потому, раз уж так получилось, что хотел оградить от неприятностей, которые ее из-за него неминуемо ждали. Нет, он не собирался от нее бежать. Он хотел освободить ее от обязанностей к нему. Что он может ей дать, нищий солдат удачи, находящийся на территории Югославии нелегально по просроченной визе, раненый и больной? К тому времени он уже не работал в «Красной звезде», не представлял никакой другой газеты, вполне подходил под категорию наемника и мог быть объявлен военным преступником. А потом, что у них было? Ну, два раза по две недели, да еще несколько раз по несколько дней. Ну, встретились на войне два человека, все равно рано или поздно нужно будет расставаться, не потому что он этого хотел, а потому что этого требовала война, ведь при всем желании он не мог здесь остаться. Так думал он тогда, неожиданно узнав о своей смерти на улице Белграда, разбомбленного мировым сообществом исключительно в миротворческих, даже благотворительных целях. Немного освоившись со своим новым положением, он воспринял весть о своей гибели как подарок судьбы. Раненый и больной, вынужденный скрываться, без надежных документов, которые то ли остались в куртке, которую он, когда они нарвались на засаду, в суматохе боя набросил на замерзающего раненого из другого отряда (он думал, что потом ее заберет, но не получилось), то ли просто выронил при отходе, скатываясь по крутому склону. Он ломал голову, как дать знать ей о себе, как вообще быть дальше, а тут вдруг все само собой разрешалось. Все складывалось как бы наилучшим образом, ничего не нужно объяснять: ни ему ей, ни ей ему. Разрешались в том числе и другие проблемы, как, например, возможный арест. Ну, а она, ну, поплачет по погибшему герою за поруганных славян, хотя они сами больше других виноваты в своих бедах, и со временем все успокоится, мало того, примет романтическую окраску, будет внукам рассказывать красивую легенду о погибшем герое. А то заявился бы раненый, больной военный преступник, старше ее, еще один иждивенец, и отказаться не откажешься, совесть не позволит, и мыкаться с ним все оставшуюся жизнь. Геройство быстро забудется, это он знал по своим друзьям по Афганистану, тем более что геройства и не было, а если и было, то напрасным, не говоря уже о том, что официально оно, скорее всего, будет квалифицировано как преступление. А тут, вроде бы, все само собой разрешилось. И власти искать не будут. И он — как бы новый, свободный от прошлого, от роковых ошибок человек. Но оказалось, что не все так просто. Оказалось, что он легко захотел жить. Бог рассудил иначе… Надо же, здесь его могила!
— Отче, а нельзя, как в прошлые времена, у вас на несколько дней приютиться?..
— Отчего же, можно.
— И чтобы особо никто об этом не знал…
— Сын мой, я не знаю, кто ко мне в храм помолиться Богу или найти ночлег приходит.
— Отец, а... как Весна?
— Она не знает, что вы здесь? — не мог скрыть удивления отец Исидор.
— Я только что приехал. Сошел с автобуса, звонит колокол, зовет на службу… Перед тем как поехать, пытался звонить, писал письма…
— Насчет писем не знаю, почта у нас ходит очень плохо. А вот номера телефонов за последние годы у нас уже два раза сменились. Может, чтобы совсем оторвать нас от остального мира?
— А у вас есть ее новый телефон?
— Должен быть. Если нет, узнаю…
Иван бросил в угол кельи свою дорожную сумку. Расслабленно растянулся на топчане. Полусумрак подземелья обнял его, узенькое окошко в толстенных стенах почти не давало света. Иван отрешенно смотрел в потолок. Пять лет назад он так же расслабленно лежал на этом же топчане, так же отрешенно смотрел в потолок. Снова пришли мысли о монастыре. Нет, не готов он к этому…
Вымотанный дорогой, он не заметил, как заснул. Спал недолго, но проснулся уже в густых сумерках. Вышел на улицу. Тихими улицами вышел к Каналу, так почему-то называлась речка, в свое время спрямленная и обрамленная в камень по причине весенних паводков. Был конец мая, и в Канале воды было мало, обнажился весь мусор на дне: пластиковые бутылки, пакеты… Все как в России, усмехнулся он.
Ажурным горбатым мостиком перешел через Канал к кафе со странным названием «Хай». В этом кафе они и познакомились. Она с подругами отмечала свой день рождения, а он с кем-то из сербских офицеров зашел на стаканчик сливовицы.
Кафе было закрыто. Присмотревшись, он не обнаружил вывески. И весь дом имел нежилой, запущенный вид.
— М-да… — вполголоса протянул он. — Видимо, что-то случилось с хозяином.…
Пять лет назад здесь была удобная скамейка, на которой он сидел в тот памятный вечер. Сейчас скамейки не было. Он сел прямо на каменный парапет, прижавшись спиной к холодной стене осиротевшего дома.
С ее подругой Десанкой и еще с кем-то они тогда отмечали ее очередной день рождения и годовщину их знакомства. Все было хорошо. Но в какой-то момент он почувствовал вдруг такое жуткое одиночество, такую смертельную тоску, прежде всего по самому себе и еще неизвестно по кому или по чему. Он знал, что эта тоска была в нем изначально, родилась вместе с ним, но коренной причины этой тоски он не знал.
Он тогда встал и под предлогом покурить вышел от шумной компании на улицу и вот так же сидел, вслушиваясь в ночь.
Видимо, его не было долго, и она вышла за ним. А может, что-то заметила.
— Что с тобой?
— Не знаю, — честно сказал он.
Он на самом деле не знал, что с ним. Только жуткое одиночество, схватившее его за горло, не отпускало. Ему надо было сказать: «Сядь со мной!», а он сказал: «Ты иди к ним, я сейчас вернусь». И тем самым как бы отгородился от нее.
Через какое-то время он вернулся, словно ничего не случилось, по крайней мере, никто не придал значения его отсутствию, только она тревожно вопрошала своими огромными печальными глазами. Он попытался улыбнуться ей, но улыбка получилась натянутой, и он торопливо опустил глаза.
— Ты вспомнил о доме, о жене? — ночью спросила она.
— У меня нет ни дома, ни жены.
Это была неправда и в то же время самая настоящая правда. Он каждый раз собирался рассказать ей все до конца, но что-то его удерживало. Может, он подспудно не хотел порывать с прошлым, хотя знал, что эта недоговоренность рано или поздно стеной встанет между ними. Так оно и случилось.
Он не знал, откуда это в нем, это одиночество, которое сидело с рождения, а может, и до рождения, словно досталось ему в наследство от предков за какие-то их вины или грехи. Ведь, наверное, не случайно, что на нем обрывается их род…
Он поднялся с холодного парапета и медленно пошел в сторону ее дома.
Все было на месте: и сквер, и дом, и даже скамейка в сквере под окнами. Кажется, ничто за время его отсутствия здесь не изменилось.
Светились все четыре окна на верхнем втором этаже: два на улицу и два во двор. Он сел на скамейку напротив ее окон, в сквере, следя за подъездом, и сидел так, наверное, часа два, пока они не потухли. Он не заметил, когда это случилось: то ли задремал на минуту, только поднял глаза, а окна темные. У него не хватало мужества войти в подъезд и нажать кнопку звонка, когда они светились, а теперь и подавно. Он еще долго смотрел в темные окна, словно надеялся там что-нибудь увидеть, или что они загорятся снова…
Утром он тоже упустил момент, когда она вышла из дома. А может, она ночевала у матери? Да мало ли где могла ночевать, в том числе у мужчины, а дочери за это время так подросли, что их он мог не узнать.
Он купил цветы и поехал на кладбище. «Свою» могилу нашел без особого труда: она была безродной, и потому была с краю, у забора. За забором, как и везде на православных кладбищах, хоронили самоубийц и совсем неизвестных. Могила была не то чтобы совсем неухоженной, но свежих цветов, как на соседних могилах — вчера был родительский день — он не увидел.
Перекрестившись, осторожно положил цветы на могилу. Он не знал, не догадывался даже, кто лежал в ней. В суматохе внезапного вечернего боя тогда перемешалось несколько отрядов: сербских и русский. Может, кто-то еще более безродный, чем он. А может, родные ищут его... Странное это чувство — стоять над собственной могилой, тем более, с чувством, что лучше бы на самом деле лежать в ней. Что-то давно сломалось, умерло в нем, в результате чего он жил как бы по инерции. Из любопытства, что ли: что с ним будет и что будет с Россией? Может, действительно было бы лучше, если бы он сейчас лежал здесь… Он опустился на низенькую скамейку у соседней могилы, сильный ветер шумел над ним листвой.
Его мысли прервал сухой кашель. Он поднял голову: над ним стоял, опираясь на палку, мужчина примерно его лет. Не скажешь, что совсем уж кладбищенский бомж, но и явно не из благополучного племени.
— Вместе воевали? — спросил он, показав на свежие цветы на могиле.
Иван предпочел промолчать. С некоторых пор он не любил таких прямых вопросов.
— Не бойся... Я сам воевал, вот теперь с клюкой… Давай помянем. — мужик достал из кармана початую бутылку вонючей ракийки. — Я вижу, что ты, как и он, русский…
Иван опять отмолчался.
— Хорошо вы, русские, воевали, а что толку, ваши правители и нас и вас предали.
— А ваши что, не предали? — неожиданно завелся Иван, словно обиделся за нынешних российских правителей.
— О наших особый разговор. Да и что они могли сделать? Мы на вас, русских, на Россию, так надеялись, а вы нам хасида Козырева прислали, а потом Черномырдина, который оказался даже подлее Козырева. Этот хоть откровенно нашим врагам помогал: и хорватам, и мусульманам в помощь хотел русских солдат прислать.
— До каких пор вы все будете надеяться на Россию? — Иван стал выходить из себя, может, потому что по существу серб был абсолютно прав. В том числе насчет пятисот десантников, но министр обороны Грачев тогда воспротивился, все-таки он был русским генералом. — Когда шкодите, от России воротите нос, а как прижмет, спасай Россия…
— А зачем тогда она нас спасла от турецкой неволи? Лучше бы нам под турками остаться, — словно не замечая его тона, продолжал серб. — Раз спасла, значит, должна быть ответственна за дальнейшую судьбу.
— Когда Россия сама оказалась в беде, кто-нибудь из вас бросился ее спасать? Кто-то погиб из вас, сербов, у Белого дома, а? Кроме вас, Россия еще болгар в свое время по своей дурной доброте спасла. Так вы даже между собой свару устроили. Болгары-братушки так обрадовались, когда вас НАТО стало бомбить, предоставили свои аэродромы.
Иван с самого начала югославской трагедии глубоко переживал за Сербию, более того, считал, что здесь проходит передовой рубеж русской обороны, иначе в свое время не оказался бы тут, но сейчас вдруг неожиданно для него самого изнутри повалилось наболевшее:
— Ты видел хотя бы одного болгарина, воюющего за сербов? И наоборот? Вы тут-то, у себя в Югославии, схватились между собой — сербы с хорватами, по сути один народ, одни корни, один язык, и хрен отличишь хорвата от серба да и от серба-мусульманина тоже. Жили нормально, так нет, не жилось, и что получили в ответ? Воспользовавшись вашей сварой, албанцы у вас Косово отхватили, да еще погнали вас оттуда. Вас ведь не случайно отовсюду выгнали.
— А вы с хохлами разве не так живете? Те во сне мечтают, чтобы с Россией какая пакость приключилась. Тут у нас хохлы, как ты знаешь, на стороне хорватов воевали. И не потому, что так хорватов любят. А только потому, чтобы вам, русским, насолить.
Иван сделал вид, что не расслышал эту горькую реплику.
— В нашей беде Тито виноват. Может, ты не знаешь, он хорватом был. Он прижимал сербов. Все промышленные предприятия строились в Хорватии…
— Бросьте вы все на Тито сваливать! — снова взорвался, перебил серба Иван.— Если уж откровенно сказать, пока был Тито, была и Югославия, с которой во всем мире считались. И всем в Югославии — и сербам, и хорватам, и боснийцам, и албанцам — неплохо жилось. По крайней мере, лучше, чем русским в России… Ну и что, если он был хорватом? Сталин у нас тоже был не русским, а грузином. Я все больше прихожу к выводу, что Тито как раз старался сплотить народы Югославии. Да, он вас в узде держал. Но мы, славяне, не можем без узды. Не стало узды, вы и сцепились между собой на радость врагу. Как и у нас, как ты говорил: для хохла нет страшнее врага, чем москаль. С вами, сербами, еще особо нужно разобраться. К примеру, партизаны Тито боролись с немцами, а сербские ваши четники во главе с Михайловичем, которых вы сейчас героями пытаетесь представить, — с партизанами, воюющими против немцев. Вы любите хвастаться своими заслугами в мировой войне. Да, они велики, но в разборках между собой вас погибло в несколько раз больше, чем в войне с немцами. Ты что, этого не знаешь? Да, Тито после войны на вас всех узду надел. А как не стало Тито, вы, сербы, начали нос задирать, о Великой Сербии толковать. Вот и получили Великую Сербию, что даже Косова лишились, своей святыни, своей исторической родины.
— Косово ты не трогай! Оно не твое.
— Почему не мое? Последний раз я не где-нибудь, а в Косове кровь пролил…
— Тито ты защищаешь, потому что он ваш подарок нам. Он у вас там в России в гражданскую войну ошивался, когда вы, русские, между собой воевали. Вашим Коминтерном заслан нам с кличкой Вальтер. Вас Сталин, называя великим народом, в лагерях гноил, а нас — Тито. Ходят слухи, что он вообще не Тито…
— Коминтерн не наш, — перебил его Иван.
— А что вы ему дали сесть себе на шею? Мы вам, русским, продолжали верить, потому, может, и проиграли… Надо же, на 50-летие Победы во Второй мировой войне в Москву пригласили не сербов, а палачей — хорвата Туджмана и мусульманина Изетбеговича! Вы что, не знаете, что во Вторую мировую войну хорваты и мусульмане против вас воевали, под Сталинградом была хорватская дивизия. Большего издевательства над нами, сербами, нельзя было придумать…
— Давай лучше не будем на эту тему, если хочешь со мной помянуть, выпить-закусить. По большому счету сербы получили то, что заслужили. И если бы в России сейчас была русская власть, вы бы постарались втянуть ее в свои разборки. Если хочешь, чтобы мы с тобой разошлись миром, давай не будем на эту тему!.. Иначе, убирай свою вонючую ракийку.
— Русской водки, конечно, лучше бы, — словно не замечая его тона, примирительно сказал серб,— но русской водки нет.
— Русской водки нет, — подтвердил Иван, хотя у него в кармане была специально прихваченная на поминальный случай, привезенная из России бутылка.
— Кем был твой друг?
— Кем он только ни был! — вздохнул Иван.
— Я не помню тебя, когда его хоронили.
— Меня тут не было. Я только через несколько месяцев узнал, что… он здесь похоронен.
— Может, не знаешь: он лежит здесь без головы. Албанцы отрезали его голову...
— А как его узнали, если он без головы? И почему его сюда привезли? — после долгого молчания спросил Иван.
— Как узнали — по документам. А здесь у него была женщина. Местная, учительница. Когда привезли его, выбежала, растерянная: а зачем ко мне привезли? А ей: «В кармане у него твой адрес. А мы что, не знаем, что он с тобой жил?»
— Это не он! — криком плачет.
— Как не он? Вот документы.
— Нет, не он! — уперлась. Решила от него отказаться. Вот баба. Пока живой был, с головой, здоровый — привечала. А как без головы… Вот бабская суть…Ну, раз привезли, не везти же обратно. Тут и похоронили. Потом как бы повинилась. Иногда сюда приходит: то одна, то с дочерьми.
— Замуж не вышла?
— Вроде бы нет. Да кому она нужна с двумя-то дочерьми? Впрочем, не знаю. Я в другом конце города живу.
И опять он сидел в сквере на скамейке напротив ее дома, не решаясь войти в подъезд и позвонить. Ему казалось, что все на улице смотрят на него. Но пока ни один человек не узнал: во-первых, он был не в камуфляже, во-вторых, борода, да и, наверное, изменился, постарел он за это время. В сумерках какая-то женщина вошла в подъезд, но он не был уверен, что это она. В последние годы он стал заметно хуже видеть.
Время от времени он вставал и кружил вокруг дома в надежде ее встретить. И в то же время боялся встречи. Он до сих пор был в сомнениях: нужно ли было приезжать? Зачем он ей? И вообще, что можно склеить, даже если она простит его, по целой куче причин он не сможет остаться здесь. И еще по большей куче причин не сможет забрать ее в Россию…
Наконец он решился позвонить по телефону. Но телефон молчал. Уже давно наступили сумерки, но ее окна по-прежнему были темными. Чтобы убить время, он обошел вокруг квартала, и надо же — когда вернулся на свою скамейку, все четыре окна тепло светились.
Он снова позвонил по телефону-автомату.
Ответил детский голос.
— Мама дома?— неожиданно спросил он по-русски.
— Да…
— Кто там? — услышал он ее голос.
— Какой-то русский. Возьми трубку…
— Это я… Иван…
Трубка молчала.
Он не знал, что говорить.
— Получилось так, что я живой…
— Я знаю… И до этого надеялась, что ты живой…
— Почему? — задал он самый нелепый вопрос.
— Я знала, что похоронила тогда не тебя…
— Прости меня! Но я только через полгода узнал, что числюсь в убитых… А что похоронен здесь, узнал только вчера. От отца Исидора…
Она молчала.
— Так получилось. Я виноват перед тобой.
Она молчала.
— Скажи что-нибудь…
— Я рада, что ты живой… Ты звонишь из России?
— Нет, из Сербии.
Она снова молчала.
— Я приехал, чтобы увидеть тебя. Других дел у меня в Сербии нет, — добавил он поспешно, боясь, что она бросит трубку. — Могу я тебя увидеть? Я здесь, в Ключе.
— Можешь, раз приехал, — глухо сказала она.
— Подумай: я старый и седой, — вырвалось у него.
Он не понял, она засмеялась или всхлипнула.
— А я думала, что помолодел. Разве в этом дело? Я тоже не помолодела… Где ты сейчас?
— У тебя под окном, в телефонной будке…
Она молчала.
Он напряженно ждал.
— Я сейчас выйду, — наконец сказала она.
В темноте сквера она уткнулась ему в бороду. Он попытался поцеловать ее в губы, она отвела их.
— Прости, что не могу пригласить в дом. У меня гости. Старшая дочь собралась замуж. Родители жениха. Да и не знаю, можно ли тебе показываться. Ты где-нибудь остановился?
— Да, все хорошо, у отца Исидора. Понимаешь, я только через несколько месяцев узнал о своей смерти… — опять начал он.
— Не надо об этом, — остановила она его. — Я рада, что ты живой. Я знала, что не ты в той могиле, но не была уверена, что ты живой. Может, думала, похоронили где-то в другом месте, перепутали с тем человеком... У тебя в Сербии снова дела?
— Нет, я приехал только к тебе.
— Долго ты ехал, — в темноте усмехнулась она. — Почему сразу не объявился, когда узнал, что мне сообщили, что ты убит? Каким-нибудь образом не сообщил о себе?
— Понимаешь, это долго объяснять…
— Понимаю, — снова усмехнулась она. — Раз долго, то и не надо объяснять… Прости, мне нужно идти, меня ждут, Они сельские жители, могут меня не понять: будущая теща под окнами с каким-то мужиком обнимается. А завтра с утра у меня на уроках инспектор отдела образования. Письмо тут на меня написали. Ты, наверное, не знаешь: у нас безработица, каждый, как может, стремится найти себе место. Освобожусь только после обеда, часа в четыре.
— Я буду ждать тебя на Канале, около ресторанчика «Хай».
— «Хай» давно не работает, — вздохнула она. — Его хозяина еще боснийцы убили.
— Ну, где-то там я тебя встречу…
— Хорошо.
Утром, чуть выйдя на улицу, на автобусной остановке он столкнулся с Десанкой. Она ничуть не изменилась: жизнерадостная, аппетитная. Растерянно остановилась от неожиданности, долго всматривалась в него, сомневаясь, он ли это, а потом повисла на шее, болтая ногами:
— Я всегда верила, что ты живой… Борода тебе идет. Если бы ни она, я не обратила бы на тебя внимания. Уже почти прошла мимо, а потом как бы стукнуло. Я всегда верила, что ты живой. И Весне всегда говорила... Иван, мне неловко тебе говорить, но она пьет нашу плохую водку. Ты должен как-то повлиять на нее. Я стала замечать, она стала часто выпивать. А раз у нее нет денег, то она пьет нашу плохую водку. Я боюсь за нее, Иван. Ты должен подействовать на нее…
Она не давала ему рта открыть, ни о чем не расспрашивала. И он был рад этому.
— Давайте сегодня вечером где-нибудь посидим. Вот Зоран обрадуется. Или лучше завтра.
— Не знаю. Как решит Весна…
— Я Весне позвоню… Обязательно нужно посидеть, отметить встречу. Я сейчас опаздываю на урок, извини. А вечером я Весне позвоню.
Она заскочила в подошедший троллейбус, в раскрытое окошко послала ему воздушный поцелуй…
Он не сразу в шедшей к нему навстречу женщине узнал ее. Вчера, в темноте он не мог, да и не успел толком ее рассмотреть. Раньше она была тоненькая, худенькая, издалека можно принять за девчонку. А сейчас перед ним была не то чтобы полная, но вполне солидная дама. Это была она и не она. К тому же она была в туфлях на высоких каблуках и как бы сравнялась с ним ростом, и потому казалась еще дородней. «Специально, что ли, надела?» — подумал он.
— Тут за углом есть хороший ресторанчик, — сказала она. — Хозяин — мой друг. После того как не стало «Хая», я стала сюда с друзьями заглядывать. Правда, теперь это очень редко случается. Днем там тихо…
Ресторанчик действительно был уютен и пуст.
— Что ты будешь пить, сливовицу, водку? — спросила она.
— А ты?
— Я бы выпила водки.
— А я, если позволишь, выпил бы красного сухого вина… Кстати, я привез тебе настоящей русской водки.
— Другой бы чего другого, а мне, конечно, водку, — усмехнулась. —Десанка вон считает, что я много стала пить.
— Сегодня утром я ее случайно встретил.
— Ну, теперь полгорода будет знать, что ты здесь, — поморщилась она.
Он не знал, как начать трудный разговор.
— Я хочу тебе сразу объяснить, как все это получилось…
— Ради Бога, не надо, — устало сказала она. — Что теперь об этом говорить.
— Я пытался тебе звонить. Уже из России.
— У нас поменялись телефоны. Но произошло это только в прошлом году.
— Я тебе писал…
— Не получала твоих писем.
Но он почему-то ей не поверил.
— Я все-таки хочу тебе объяснить…
— Прошу: не надо!.. Я рада, что ты живой. Я очень рада, что ты живой. Я с самого начала была уверена, что ты живой. Потому как твердо знала, что хоронить мне привезли не тебя. На плече у того была родинка. А потом еще татуировка. К тому же, он был выше тебя ростом…
И Иван сразу понял, кто похоронен в этой могиле: казак из Ставрополя, с которым они сцепились в споре о будущем России. Но Иван не знал ни его фамилии, ни имени, такое время, чем меньше знаешь друг о друге, тем лучше.
— Когда я стала говорить, что это не ты, все решили, что я просто от тебя отказываюсь. Некоторые даже отвернулись от меня. До сих пор косо смотрят. Я только не могла понять, почему у него оказались твои документы? И ждала, что ты скоро объявишься. Но шли недели, месяцы, а потом и год прошел, и вера, что ты жив, стала умирать во мне. Теперь я уже только надеялась, что ты жив. Прежней уверенности уже не было. Ты обязательно дал бы знать о себе. Так я была уверена в тебе. И я уже начинала думать: а что, если и ты тогда погиб, и в результате путаницы с документами тебя вместо него похоронили где-то в другом месте, а его привезли вместо тебя?.. Я с дочерьми ходила на эту могилу, привыкая, что она твоя, уже уверенная, что ты где-то лежишь в такой же безродной. Но в январе нынешнего года встретила Драгоша Костича. Он спросил о тебе. Я сказала, что ты погиб. «Когда?» « В августе 1999-го». «Как? Я встречал его в январе 2000-го в Белграде». Когда я рассказала Десанке, она: раз за все это время не объявился, не дал весточки о себе, может, специально подложил документы этому несчастному, чтобы таким образом, благородно, ничего не объясняя, улизнуть от тебя. Решил: может, в России что сложится. Сначала я возмутилась, поругалась с ней. Но эта подлая мысль уже поселилась во мне. Дочерям я ничего не сказала… Конечно, я очень обрадовалась, когда узнала, что ты действительно жив, но что-то во мне сломалось. Прости, но в тот день ты действительно для меня умер.
— Неужели ты могла подумать, что я это мог сделать специально?
— А что мне оставалось думать? Я хожу на могилу, лью слезы, а он тут рядом, в Сербии, можно сказать, живой и здоровый. Может, еще у какой вдовы пригрелся?
— Ну, не совсем живой и здоровый. Я тогда был серьезно ранен. Долго ходил с палкой.
— Ты что, считал, что я откажусь от тебя раненого?
— Нет. Вот потому я и не хотел стать тебе обузой, третьим ребенком на шею.
— Теперь ты так не считаешь? — усмехнулась она.
Он замялся с ответом.
— Давай не будем больше об этом, — опередила она его. — Все прошло, все слезы выплаканы и высохли. Все хорошо, ты живой, здоровый, по крайней мере внешне, руки-ноги целы. Давай выпьем за твое здоровье!
— За твое!.. — с трудом выдавил он.
Они чокнулись. Она при этом смотрела куда-то в окно.
— Расскажи о себе, — попросил он, чувствуя нелепость своего вопроса.
— А что рассказывать? Всякое было. Благодаря дочерям и выжила. Отчаиваться было некогда. Для них только и живу. Не заметила, старшую замуж выдавать. Скоро бабкой стану, уже старуха…
— Какая же ты старуха?..
Она посмотрела на часы:
— Пошли! Мне пора к зубному.
Он попытался расплатиться.
— Нет, ты мой гость.
Они вышли на улицу.
— Надолго ты приехал? — спросила она.
— Это зависит от тебя.
— От меня мало что зависит. У тебя виза на конкретный срок?
— Болгарская кончается в следующее воскресенье. До Софии добраться мне хватит два дня. Но разве дело в визе?
— Опять нелегальными путями? — усмехнулась она. — Извини, не смогу эти дни быть с тобой. У меня эти дни очень напряженные. Завершение учебного года. У дочери выпускной. Послезавтра приезжает мама. Да еще вот зубы замучили.
— Я провожу тебя.
— Да, конечно.
Они шли по тихим улочкам городка, который по Божьему промыслу война не то чтобы обошла стороной, но прямо не тронула. Почти все встречные здоровались с ней. Все здесь знали друг друга. Возможно, кто-нибудь узнал бы и его, если бы не борода и темные очки.
— Ты знаешь, — засмеялась она. — Кончается срок выборный градоначальника. И кому-то пришло в голову выдвинуть меня. Создана инициативная группа.
— А ты?
— Приятно, конечно, но зачем это мне? И так света Божьего не вижу.
— Представляешь, приезжаю в следующий раз, записываюсь к тебе на прием, сижу в очереди, а мне говорят: «Вас не примут…»
Она засмеялась:
— Приму. Вне очереди. Как героя войны. Только войну-то мы проиграли…
Ярко светило солнце. Пели горлицы. Свои воспоминания с этим маленьким городом он всегда связывал с пением горлиц: с этим он всегда засыпал и просыпался. А весной над городком стоял сплошной горличий гвалт.
Шедший навстречу мужчина поклонился ей чуть ли не в пояс.
— Одного избирателя мы уже имеем, — весело загнул палец Иван.
Еще один мужчина приветливо помахал рукой с другой стороны улицы.
— Еще один избиратель, — Иван загнул второй палец.
Так они, дурачась, дошли до стоматологического кабинета.
— Ты подождешь меня здесь? — показала она на столик под грибком.
— Я быстренько дойду до отца Исидора. Возьму кое-что и вернусь. Если вдруг освободишься раньше, подожди.
— Хорошо.
Вернувшись с привезенными подарками, он сел под грибок и стал ждать.
Все вроде было хорошо, но тревога закрадывалась в него. Он все больше понимал, что нельзя было приезжать, и он накануне самого жестокого и горького в своей жизни поражения.
Мимо шел учитель физкультуры из школы, в которой она работала. С ним они когда-то были хорошо знакомы и не раз вместе пили сливовицу. Иван отвернулся и ниже склонился над чашкой кофе, меньше всего ему сейчас хотелось встретить кого-нибудь из знакомых. Он представил, что с тем будет, когда он увидит Ивана живым. Кроме того, Иван понимал, что это незачем и по причине, что уже завтра, скорее всего, ему придется покинуть этот город навсегда, и чем меньше людей будет знать о том, что он был здесь, тем будет лучше для нее…
Он не заметил, когда она подошла.
— Ну, вот и все, пошли…
Он с волнением вошел в знакомый подъезд. Все та же хулиганская надпись углем на стене. Знакомая дверь на втором этаже. Она нажимает кнопку.
— Любица должна быть уже дома.
Иван напрягся от волнения. Когда он в последний раз уходил из этого дома, Любице было 12 лет. Послезавтра она уже заканчивает школу. Как она встретит его?
Дверь долго не открывали.
— Неужели еще не пришла? — Весна стала копаться в сумочке в поисках ключей, в это время щелкнул замок, в дверях стояла Любица. Встреть Иван ее на улице — не узнал бы. Перед ним стояла взрослая красивая девушка с длинной косой через левое плечо.
— Смотри, кто к нам в гости приехал, — весело сказала Весна.
Он обратил внимание: в гости. Она специально это подчеркнула: и для дочери, и для него.
Чтобы скрасить неловкость, он сразу выставил на стол подарки.
— Ну, зачем так много?.. Ты пока развлекай гостя, — обратилась она уже к дочери. — А я переоденусь…
Любица, ничуть не смущаясь, в упор рассматривала его.
— Вы почти не изменились, — наконец сказала она.— Только вот борода появилась. Ну, это, как я понимаю, для конспирации. Она вам идет, именно вот такая, седая.
— А ты стала совсем взрослая, невеста…
Она кокетливо улыбнулась.
— Мы надеялись, что вы живы, — согнала она с лица улыбку. — А мама всегда была уверена, что тогда мы не вас похоронили…
— Я только вчера узнал о «своей» могиле.
— Как это получилось? — строго спросила она.
— Во время боя, уже в темноте, я накрыл своей курткой раненого из другого отряда, а в ней были мои документы. «Может, из-за них ему и отрезали голову? — только сейчас стукнуло его. — Если бы не куртка, казак, может, остался бы жив?»
— Вы знаете, кто в этой могиле? — спросила Любица.
— Нет, только догадываюсь.
— До нынешнего года мы постоянно ходили к нему. Ухаживали за могилой…
«До нынешнего года… — отметил он про себя. — До тех пор, пока не узнали, что я жив».
— Да и сейчас ходим, — продолжала она. — Он ведь ни в чем не виноват. Правда, реже. И будем ходить, ведь его родные не знают, где он похоронен… Что на этот раз привело в наш город? — в ее взгляде было столько чистоты, что он не заметил в вопросе никакого подвоха.
— Увидеть вас.
Она не то чтобы смутилась, но опустила глаза.
— И долго вы у нас пробудете?
Он не успел ответить, вошла Весна.
— Ну, я смотрю, вы тут без меня нашли общий язык, — как бы недовольно усмехнулась она.
— У вас фотоаппарат, — заметила Любица. — Я хочу сфотографироваться с вами. Мама, сфотографируй нас.
Они сели рядом, она прижалась к его плечу.
Весна опять вышла.
— Мама всегда говорила, что не вы в той могиле. Но в то же время мы уже испытывали к этому человеку почти родственные чувства.
— Да, получилось так, словно я сбежал от вас. Но я сбежал не от вас. Меня бы искали, а тут само собой подвернулся такой, можно сказать, счастливый случай… Было такое время…
— Мужчина должен быть сильным, — не отводя глаз, сказала она. — Каждый заслуживает своей судьбы. Маму обидело, что вы ничего не сообщили о себе. Неужели она ничего не поняла бы?
— Тогда я считал, что для всех так будет лучше, прежде всего для вас. Представь, что было бы, если бы я тогда притащился к вам. Из-за меня у вас могли бы быть неприятности. Никто тогда не знал, где остановится война. И я решил, что для всех будет лучше, прежде всего для вас, что меня как бы больше нет на свете. А о могиле я узнал только вчера… У мамы кто-нибудь есть?
— Нет.
— Скажи, правильно я поступил, что приехал?
— Не знаю. Я, может быть, вас поняла бы, а мама — не знаю. Она очень гордая. Знаете, как ее тут за глаза зовут: нищая, но гордая княжна. Вы ведь знаете, что ее дед был русским офицером.
— А почему она разошлась с твоим отцом? Я однажды, еще тогда, спросил ее об этом, она отмолчалась.
— Не знаю. Она не любит говорить на эту тему. Однажды только сказала, что он относился к ней, скорее, как к дочери, ведь он намного старше ее, и ее это угнетало. Другие радуются, когда за мужем, как за каменной стеной. Она по природе очень самостоятельная, как нынче говорят, лидер. Правда, страдает от этого, очень устает на работе и часто срывается. Приходится подрабатывать на стороне, в том числе переводами с русского языка. В школе почти каждый день неприятности. Один тут метит на ее место и пишет кляузы и анонимки. Если узнает о вас, опять напишет.
Вошла Весна.
— О чем вы тут без меня говорили?
— О разном, — ответила Любица. — Мама, когда послезавтра приедет Татьяна (старшую дочь она назвала именем русской прабабки), я полагаю, что мы вчетвером должны сходить на кладбище: к дедушке и к этому… — она замялась. — Мы там давно не были.
— Видно будет, — помолчав, сказала Весна. — Послезавтра у меня много работы… Ты проводишь меня до гимназии? — обратилась она к Ивану. — Должны прийти из полиции, и родители… Один ученик влип в нехорошую историю с наркотиками. А потом мне опять нужно будет к стоматологу. Ты прости, что я так тебя встречаю, но ты так неожиданно…
Они шли молча.
— Это ничего, что я иду с тобой по улице? — спросил он.
Она неопределенно пожала плечами.
— Я подожду тебя здесь, — показал он на скамейку под деревом.
Он опять сидел на скамеечке, теперь в сквере под окнами гимназии.
Примерно через час вышли два офицера полиции, потом мужчина и женщина с мальчишкой лет двенадцати. Потом, через некоторое время, она, явно не в духе.
— Пошли! Если бы ты знал, как я устала. Да еще эти зубы!..
И снова он сидел на скамейке, теперь под окнами стоматологического кабинета. Правда, ждать пришлось недолго, всего с полчаса.
— Хожу сюда почти уже месяц, а стоит это удовольствие немалых денег… Ты извини, но мне сейчас нужно на рынок. Приезжает дочь, а потом мама, через день Пасха, нужно как-то подготовиться.
— Я пойду с тобой, помогу нести сумки.
— Нет, я сама. Я привычная.
Они стояли посреди улицы.
— Когда я тебя увижу? Десанка предлагает сегодня или завтра вместе куда-нибудь пойти…
— Ей хорошо предлагать, у нее богатый муж, с жиру бесится.
— Я как раз хотел, чтобы ты отказалась, чтобы мы придумали что-нибудь вдвоем.
— Вдвоем не получится, у меня приезжает дочь, потом мать, нужно подготовиться, прибрать в доме, — говорила она куда-то в сторону. И вдруг ее словно прорвало: — Я больше не могу! — замотала головой, на глазах выступили слезы. — На работе одни неприятности. Дома не могу свести концы с концами. Утром принесли счет за газ, за отопление, цены опять взлетели.
— Я тебе помогу деньгами.
— Нет!
— Почему?
— Нет, не надо!
— Но…
— Я сказала, не надо!.. — почти закричала она. — Ты думаешь, осчастливил меня своим появлением? Зачем ты приехал? Чтобы разбередить душу? Ты говоришь, узнал о своей смерти через несколько месяцев. Но почему не объявился, когда узнал? Каким-то образом не дал о себе знать?.. А потому, что тебе это было удобно. И спрятаться от властей, и спрятаться от меня. Может, еще от кого. Ты же человек деликатный. Не мог просто так взять и уехать, а тут удобный случай подвернулся — потихоньку от всех убежать. Ты мог честно сказать или написать: я уезжаю к себе, в Россию. Ты, когда неожиданно объявился по телефону, сказал, что ты седой и старый. Но разве в этом дело? Я и раньше тебе говорила, что это не имеет никакого значения Я тоже уже не молода, вон дочь собираюсь замуж выдавать. Дело в том, что ты появился, прости меня, когда, как я понимаю, тебе стало больше некуда деться. Но даже не в этом дело. Дело в том, что у меня все перегорело. Ты для меня действительно в той могиле! Пока не знала, ты был живой, хотя все меня убеждали, что ты погиб, что ты в той могиле. А когда узнала, что ты живой, но обманул меня…
Они стояли посреди улицы, где половина прохожих знали ее.
— Ты думаешь, мне легко было ходить на эту могилу, зная, что она не твоя, и в то же время не зная, жив ли ты. Я тебе уже говорила, Десанка, которая сейчас у тебя в лучших друзьях-адвокатах, не раз мне вбивала мысль: не воспользовался ли ты удобным случаем, чтобы сбежать от меня? А однажды даже заявила: не подстроил ли ты специально эти похороны?
— Да ты что?.. Неужели ты в это могла поверить?
— Я-то не верила, но на самом деле ведь все так и получилось! Прости, но ты думал, что своим появлением, своим воскрешением меня осчастливил? Ты считал, что я от счастья брошусь тебе на шею? А завтра ты опять подашься куда-нибудь в бега. Нет, однажды я тебя уже похоронила. Половина знакомых отвернулась от меня, считая, что я пыталась отказаться от тебя мертвого. Чем больше я их убеждала, что это не ты, тем больше они не верили мне… Первое время я была уверена, что ты живой. Но чем дальше, раз за это время не объявился, значит, скорее всего, погиб, может, в том же бою, только потом перепутали тела, и ты лежишь, безымянный, где-нибудь в другом месте, а то и вообще без могилы. И в церкви: ставить свечу за упокой или за здравие? Ставила ту и другую. Отец Исидор как-то спросил: «Не за одного ли это человека? Так нельзя!..» Ну, ладно, постепенно как-то все улеглось. И я смирилась: сначала с тем, что тебя нет на свете. А потом, когда узнала, что ты жив, конечно, я рада, что ты жив, — с тем, что ты, будучи живым, умер для меня. Теперь, когда все немного улеглось в моей жизни, зачем ты снова появился? Зачем ты приехал? Чтобы уничтожить мой относительный покой и снова исчезнуть? У тебя, скорее всего, и документов-то нет, раз ты опять поселился не в гостинице, а, как бродяга, в приюте у отца Исидора? Он всех собирает. Опять затеваете какую-нибудь войну за освобождение славян?.. Не надо! Не мутите несчастный народ ради иллюзорного славянского единства! Это очень вредная сказка, придуманная от нечего делать вашими помещиками-славянофилами. Ты что, не видел, с какой жестокостью славяне режут славян? Даже немцы-эсэсовцы терялись перед этой жестокостью. Вы посмотрите на мусульман. Я уж не говорю о евреях. Как они держатся друг за друга, а мы — только друг другу горло перерезать. Ведь мы тут в Югославии — все славяне, все одной крови. И нет страшнее врага друг другу…
— Давай отойдем куда-нибудь в сторону. Чего мы посреди улицы…
— А какая разница? Все равно меня здесь каждая собака знает. Ты-то чего боишься? Это обо мне завтра будут говорить, что какой-то новый мужик приезжал к Весне. Или старый встал из могилы. Ты подумал о том, как я тут дальше буду жить после твоего приезда? Наверное, кто-нибудь уже тебя узнал, а нет, так Десанка растрезвонит, а ты снова исчезнешь. А я с двумя детьми и больной матерью останусь…
Ему хотелось крикнуть, что некуда и незачем ему больше исчезать. Но в то же время еще вчера, бродя по городу, он примерялся, что бы делал здесь, если бы остался. Сторожем в школу? И то не устроишься, у них безработица похлеще российской.
— У тебя кто-нибудь есть? — спросил он.
— А какое это имеет значение? — сузила она глаза, которые из голубых, что большая редкость у сербок, стали синими-синими. — Я тебе давала клятву на верность? Или ты спрашивал ее у меня? Ведь ты просто сбежал, воспользовавшись удобным случаем, а я тебе должна хранить верность?
— Я не это имел в виду.
— Не знаю, что ты имел в виду.
— Может, мне было бы легче, если бы у тебя кто-нибудь был.
— Какое благородство! — всплеснула она руками. — Какая забота! Нет у меня никого! — почти закричала она. — И никого больше не надо.
Они по-прежнему стояли посреди улицы, люди обтекали их с двух сторон.
— Я живу на пределе, — говорила она скорее уже не ему. — Кто-то еще завидует мне. Пишут на меня письма. Сегодня вот с утра полиция. Потом комиссия. Вон сейчас дочь замуж выдавать, у младшей через два дня выпускной вечер. Ту и другую как-то надо одеть. Я не могу свести концы с концами.
— Я тебя прошу: возьми у меня денег, — уже поняв, что ничего сшить не удастся, повторил он.
— Ты что, стал богатым? — усмехнулась она.
— Но у меня есть кое-какие деньги. Я специально привез.
— Нет, не возьму!
— Мы что, совсем чужие? Принципиально не хочешь моей помощи?
— Я не хочу ничьей помощи. Я не хочу ни от кого зависеть.
— Какая зависимость? Я что, тебя покупаю? Или хочу откупиться?..
— Не возьму. Ты решил, что своим появлением осчастливишь меня…
— М-да… Когда-то ты говорила, что встретила святого, а я лишь смеялся в ответ, пытаясь разубедить.
— Тогда я действительно считала тебя святым, в постель с тобой стеснялась лечь. Ну, во-первых, со святыми не живут, на них только молятся, а во-вторых, ты добился своего, разубедил меня.
— Не возьмешь?
— Не возьму.
— Ну, тогда прощай! — вырвалось у него. Он поцеловал ее в щеку и, насвистывая, пошел неизвестно куда и зачем по веселой весенней улице.
Странно, но он почувствовал облегчение. Он знал, отчаяние и беспросветность потом перехватят горло, уже сегодня ночью, в ночлежке отца Исидора. А сейчас он, как ни странно, испытывал облегчение, что все стало ясно в его жизни.
Навстречу попалась цыганка:
— Давай, красивый, я тебе погадаю.
Раньше он отмахнулся бы или послал подальше, с некоторых пор у Ивана к цыганам было однозначное отношение. Это Пушкин идеализировал их, а позже гнилая русская интеллигенция, дворянчики и купчишки ублажали душу сентиментально-слащавыми цыганскими романсами. Иван видел, как цыганская наркомафия ведет беспощадную и, увы, победоносную этническую войну против российского народа, и когда-то великий народ бессилен против нее, это словно внедренный извне вирус, против которого нет ни иммунитета, ни лекарства. И вообще, что это за народ? И народ ли? Почему много веков назад он вывалился из трудолюбивого и добросердечного индийского народа и побрел по свету, разъедая души других народов. Раньше Иван отмахнулся бы от цыганки, а сейчас неожиданно для себя ответил смиренно:
— Я все о себе, красавица, знаю. Даже больше, чем надо бы.
И, видимо, было в его взгляде что-то такое, что она не решилась к нему приставать.
Он шел, насвистывая. Прошел по базарчику, присматриваясь ко всяким сувенирам-безделушкам, хотя ему больше некому было дарить.
Действительно, отчаяние перехватило горло, когда он вернулся в свою монашескую келью.
Вернуться, догнать ее? Просто у нее сдали нервы? И сейчас она, скорее всего, жалеет об этом. Не может же быть, чтобы они простились таким вот образом!
Нет, не надо было ехать. Как он не понимал этого? Все это тебе поделом! На старости лет хотел пристроиться. И жена, и дети, и даже теща, которая к тебе хорошо относилась, и внуки впереди, а ты на все готовенькое. За тебя другие старались, пока ты без всяких забот и обязательств со своей химерической идеей славянского единства мотался по свету. Собираясь сюда, ты думал только о себе, о ней ты подумал?
Мысли не давали покоя. Самое страшное, что он не оставляет после себя на планете никого. Никого! После него — пустота. Но зачем-то же существовал, тянул из века в век свою тяжелую лямку его не громкий крестьянский род, а он беспричинно оборвал его…
Весь следующий день он провалялся на своем топчане, бессмысленно смотрел в потолок. Он надеялся, что она придет хотя бы проститься.
Вспоминал жизнь до нее. Жену, которую оставил несчастной, лишив главного — радости материнства. Да, конечно, она сама виновата, но по большому счету виноват только он. В конце концов, нужно было вовремя развестись, и она нашла бы, несомненно, счастье с другим. Есть ошибки, которые невозможно исправить, хоть бейся головой о стену. Все откладывал на завтра. После Афганистана ему удачно подвернулась Югославия...
Он лежал и смотрел в потолок. Вспоминал, как познакомился с Весной. Как уходил от нее в последний раз, сказав, что уходит в последний раз и ненадолго.
— Оставайся! — сказала она. — Мои дочери приняли тебя… И я еще, наверное, способна рожать… Как-нибудь проживем. А мама еще раньше тебя полюбила…
Да, он всей душой прикипел к ней, как, наверное, ни к кому не прикипал, но все же не было того, чтобы безоглядно остаться. Это значит навсегда порвать с родиной. А он не мог себе представить жизнь без России. Можно годами мотаться по чужим странам, но чтобы обрубить вот так, разом, чтобы потом в Россию приезжать только в гости?.. И он, терзаемый душой, потащился снова искать на задницу приключений — в Косово, на прощание сказав: «Я ненадолго, я скоро вернусь, я в последний раз». И он сам верил, что действительно в последний раз. Но кончилось это тем, что совершенно опустошенный косовской трагедией на обратном пути попал в эту заварушку, когда, чтобы выбраться из нее живым, пришлось взять в руки автомат, а потом скрываться вместе с сербскими войниками в горах, в том числе от новых сербских властей, и только по прошествии времени узнал о своей «смерти». Сначала он опешил от такой вести. А потом обрадовался ей, как свалившемуся с неба Божьему дару: разом уйти от многих своих проблем, а главное — никому не быть больше обузой.
В его воспоминаниях не было хронологической последовательности. То мысли перекидывались обратно в Афганистан, где он начинал карьеру военного журналиста-аналитика. Считая себя подранком Великой Отечественной, сын инвалида ее, он напросился туда с тайной мечтой написать книгу о войне, какой еще никто не написал: без всяких прикрас, чтобы, прочитав ее, люди ужаснулись и, может быть, наконец остановились. Правда, он вскоре понял, что ничем ее не остановить, тем более книгами, если за все время существования человечества ее не остановил никто, потому как она в самой сути человека, но он все равно мечтал написать такую книгу. Ради этого он жертвовал всем, прежде всего семьей. Он был несчастлив в браке. Ну, женился неудачно, разведись, женись снова. А он тянул эту нудную лямку, оставляя решение вопроса на завтра. Вот и дотянул. В любви, как и в литературе, нужно иметь талант, в ней должна быть какая-то безоглядность, решимость на последний шаг. А у него ни того, ни другого не оказалось. Книга осталась незаконченной и теперь валялась у матери в шкафу, если рукопись уже не пустили на растопку. И теперь он знал, что никогда он свою книгу не закончит. И не только потому, что понял, что книги не останавливают войн. Ведь даже Святое Писание никого не остановило, если даже Христос Спаситель, пришедший в мир, чтобы остановить ее, оказался бессилен. Боже мой, как он был преступно наивен! И страшно умирать без веры в Бога, ведь большинство из нас, даже считающих себя верующими, обманывают себя и других. Верить в Него — это еще далеко не значит, что веровать.
Там, в Афганистане, он впервые почувствовал приближение всеобщего краха. Он с ужасом осознал, что кто-то очень хитро столкнул здесь Россию с не противоречащим ее сути исламом и что на этом пути в будущем Россию, как и весь мир, могут ждать страшные беды. Но все равно не думал, что крушение страны станет таким сокрушительным. Никак не верилось. Надеялся, что рухнет или как-то трансформируется система. Но рухнула страна, а система осталась, только более жуткая, откровенно бандитская, бывшие секретари ЦК разделили страну на куски, словно праздничный пирог, и стали самыми «демократичными» на планете президентами.
На фоне всего этого оставались каким-то оазисом надежды на Югославию. В Югославии он оказался и потому, что еще в юности, в университете, ища ответы на вопросы, на которые, может, в принципе нет ответа, увлекся идеей Ивана Аксакова о славянском братстве, и теперь маленькая Сербия казалась ему, как и многим в России, последним русским рубежом. Оно так и было. Он понимал, что дело не в Сербии, она лишь полигон, на котором отрабатывается схема окончательного уничтожения России. Уже выйдя в отставку и став свободным журналистом, он брал командировки от той же «Красной звезды» и других военных изданий, используя старые связи, перебирался через границы полулегально. Имея за плечами уже несколько войн, он ничего не мог понять в этой жуткой войне: ради чужих интересов когда-то единый народ, имеющий единые славянские корни, говорящий на одном языке, уничтожал себя в братоубийстве, и, кажется, в истории не было примеров такой взаимной ненависти и жестокости. Геноцид сербов был фантастически ужасен: концлагеря, созданные хорватами для сербов, были страшнее гитлеровских, хорватами даже был придуман специальный кривой нож для резки пленных сербов, который крепился на запястье руки, чтобы рука не уставала, он так и назывался: серборез. Один лагерный охранник за ящик сливовицы на спор зарезал за ночь таким серборезом три тысячи человек. Особенно отличились в этой резне католические священники. Один из них говорил в своей проповеди: «Хорваты, идите и режьте сербов! И убейте мою сестру, которая вышла замуж за серба. А потом приходите ко мне, я отпущу вам грехи». В музее геноцида сербов в Белграде дежурила медсестра, так как многим посетителям от увиденного становилось плохо.
Раньше он думал, как в наших учебниках писалось: на борьбу с фашистской Германией сплоченно поднялись все народы Югославии, которые понесли в этой борьбе большие потери, сравнимые только с потерями Белоруссии и Польши. И весь югославский народ с радостью встретил Советскую армию-освободительницу. И для него было шоком, когда он уже в Югославии узнал, что из двух миллионов погибших во Вторую мировую войну сербов всего только около 200 тысяч погибли от немцев-оккупантов, примерно столько же погибло в титовских концлагерях и застенках, а 1,5 миллиона человек погибло в жуткой славянской междоусобице. Полтора миллиона сербов было уничтожено хорватами, мусульманами и албанцами. И сербы в свою очередь тоже от души мстили.
Здесь, в Югославии, он, которого все считали убежденным славянофилом, впервые задумался о призрачной возможности, а может, даже опасной иллюзии славянского единства, как и вообще о славянской сути. Случайно ли славяне на протяжении веков разбегались, исходя во взаимной подозрительности? И сейчас продолжают разбегаться: на территории Югославии вдруг оказалось несколько новых славянских народов, как в свое время на территории Руси вдруг образовались украинцы, белорусы и собственно русские. Он оказался свидетелем страшных сербо-хорватских боев под Вуковаром. Он пытался отличить сербов от хорватов: одно обличье, говорят на одном языке. Как они сами безошибочно различают друг друга? Он был свидетелем страшного исхода сербов из Боснии, и опять по сути дела славяне-мусульмане уничтожали славян-православных. И никто из других братьев-славян не встал между ними. А потом славяне-мусульмане и славяне-хорваты, то в отдельности, то вместе воюя с сербами, параллельно схватились между собой. Не имея собственной истории, кроме общей славянской, хорваты, претендуя на великую нацию, объявили хорватскими древние сербские песни, назначили хорватом сына серба-священника, гениального ученого Николу Теслу, пытались охорватить покойного сербского писателя, лауреата Нобелевской премии Иво Андрича. А албанцы присвоят сербскую легенду о Скендербеге…
Тогда, после окончания сербо-боснийской войны, он, не зная зачем, еще долго болтался в Югославии, пытаясь что-то понять в происходящих событиях, но понял лишь одно, что Югославии как страны скоро не будет, и главной причиной тому не Америка, не НАТО, а сама наша славянская суть. Там, в Югославии, случайно или неслучайно он оказался свидетелем последнего возвышенно-трагического акта-агонии когда-то великой Советской Армии, в свое время победившей Гитлера, освободившей Югославию. Впрочем, армии как таковой по сути уже не было. В ней не было сколько-нибудь настоящих солдат, потому что родители своих сыновей в нее уже отправляли не как в армию, воспитывать будущих мужчин, защитников родины, а как в тюрьму, и попадали в нее преимущественно те, кто не сумел от нее по нищете отмазаться, и, может, впервые за свою историю она была действительно рабоче-крестьянской. В армии почти не было настоящих генералов, потому что давно уже генералами становились не за заслуги, а по протекции. По численности генералов в армии было в несколько раз больше, чем надо, и они лишь высасывали из нее последние соки и разворовывали, лихорадочно строили дачи, стараясь не уступать ворам в законе и вне закона. Было еще только среднее офицерское звено, прошедшее Афганистан, другие горячие точки, да выросшие в этих боевых точках несколько генералов, которых власть откровенно боялась и потому заталкивала в новые горячие точки или под каким-нибудь предлогом убирала из армии. Или вообще убирала, как генерала Рохлина.
Но даже эта армия кому-то казалась опасной, ее продолжали разрушать, посредством псевдореформ и российско-американских соглашений, и снизу, через пресловутый комитет солдатских матерей. Но, оказывается, еще не до конца было вытравлено из армии, из молодых мальчишек, специально развращаемых давно уже вражеским телевидением, такое понятие, как патриотизм. То там, то здесь вспыхивали очаги отчаянного, мстительного мужества-обиды когда-то великой армии за поруганную Родину. То это был бой до того забытого властью Московского погранотряда а Таджикистане. То смертный бой 6-й роты Псковского десанта в Чечне. А тут вдруг в Югославии, в оторванной от России горстке российских солдат, вчерашних мальчишек, может быть, еще недавно преклоняющихся перед всем американским, проснулось это отчаянно-великое чувство.
Не только остатки некогда великой армии, не только Югославия, не только Россия, но и весь мир, кажется, с напряжением — кто с надеждой, кто с удивлением, а кто и со страхом — следил, как всего 200 российских десантников на старой, чуть ли ни веревками связанной технике, обманув все средства натовского слежения, включая постоянно висящие над ними спутники, в июне 1999 года начали этот отчаянный, сразу ставший легендарным, марш-бросок с базы голубых касок в боснийском Углевике на Приштину в Косово, в результате которого они стремительно захватили аэродром в Слатине. Иван до сих пор не знал, кто отдал этот отчаянный приказ: разбуженный в берлоге полупьяный Ельцин, разъяренный, что очередной раз, как мальчишку, обманули его друг Билл с другом Колем, а потом, протрезвев, опомнившийся и прижавший хвост? Или, уставшие унижаться, закусили удила генералы? Кто-то из сербов рассказывал ему, что защитник Белого дома генерал Ачалов якобы просил генерала Ратко Младича, командующего армией самопровозглашенной Республики Сербской, взять его к себе рядовым. На что якобы генерал Младич ответил: «Если Ачалов придет, я ему передам команду над армией». Скорее всего, это была пьяная бравада, дальше которой дело не пошло. Ачалов в Югославии не появился — ни рядовым, ни генералом. Иван до сих пор не знал, чего больше было в этом приказе: обдуманного политического решения, чтобы противостоять решению НАТО не выделять России отдельного сектора в северной части Косова, где проживало большинство сербов, или это был действительно последний, на грани безрассудства, трагический акт отчаяния некогда великой армии? Как бы месть за унижения всех последних лет. К сожалению, из-за отсутствия у кремлевских сидельцев политической воли не удалось завершить до конца эту отчаянно-смелую операцию, которая, как понимал Иван, предполагала, используя фактор неожиданности, перебросить в Косово по воздуху прямо на аэродром Слатины уже крупные воинские части, чтобы поставить НАТО перед фактом создания российской зоны ответственности. Но зря ждали приказа на взлет под завязку заправленные горючим и загруженные десантниками военно-транспортные самолеты… Но все это было потом. А пока наши ребята-десантники в Углевике плакали от счастья, получив этот неожиданный и так желанный приказ.
По случайному стечению обстоятельств ему посчастливилось стать участником этого легендарного броска. В эти дни он был как раз в Углевике, в наших частях в Боснии его знали как военного журналиста и потому охотно взяли на броню, когда он от друзей-офицеров узнал о предстоящей операции. И неизвестно чего больше он тогда испытывал: чувства гордости или чувства горечи. В отличие от большинства этих молодых офицеров и солдат, он, как военный аналитик, почти наверное знал, что рано или поздно этот марш-бросок остановят. Мало того, его авторов, если это были военные, а заодно и этих ребят, могут отдать под суд. Но еще больше его угнетало другое: будут обмануты миллионы сербов, снова поверивших, что Россия наконец пришла им на помощь, как век назад, в 1914-м, когда, заступившись за Сербию, объявила войну, и в 1916-м, когда сербы, вынужденные отступать перед превосходящими германскими силами через горы Албании, переживали свою голгофу, и Николай II пригрозил союзникам, что он выйдет из войны, если они не спасут отступающие сербские войска. Завтра или послезавтра счастливое похмелье пройдет. Оно сменится отчаянием, может, даже ненавистью к России, к русским, что их очередной раз обманули.
Он до сих пор без слез не мог вспоминать те великие горько-счастливые часы. Маршрут проходил через знакомые ему города: Нови-сад, Белград, Ниш... Сербская полиция прекрасно организовала движение, создавая на всем пути «зеленую улицу». Боевые машины шли на большой скорости практически без остановок. Сначала он удивлялся: в Нови-саде и Белграде население не реагировало на них, ну, идут русские и пусть идут, видимо, передислокация так называемых миротворческих сил, в которых русские не несут самостоятельной роли, мало того, в роли американских марионеток практически участвуют в разделе Югославии. Это холодное равнодушие сербов к их броску Ивана даже оскорбило, хотя он понимал, что дело, скорее всего, в том, что сербы не знали, куда и зачем, а главное, что в тайне от натовцев, русские идут. Но по мере продвижения к Косову картина резко изменилась. В Нише их колонну встречали уже толпы. Видимо, к этому времени об их движении сообщили сербское радио и телевидение. Казалось, что их вышло встречать все население города. Тысячи сербов стояли на обочине дороги, а они шли на огромной скорости — из ниоткуда в никуда, словно с неба свалились, и также через полчаса бесследно исчезнут в небе, — по этому живому, ликующему, плачущему от счастья коридору с гордо развернутыми знаменами, словно на параде. Мало кто знал, что, может быть, это действительно был их последний парад, подобный последнему походу-параду легендарного «Варяга». Сербы кричали: «Русы идут!» Они были уверены, что за этими двумя сотнями отчаянных ребят на связанных веревками бронетранспортерах придет российская армия во всей своей непобедимой мощи, как советская в 45-ом, откуда им знать, что той прежней легендарной армии уже давно не существовало. Люди плакали от счастья и надежды. Они сажали детей на броню. Вся дорога была завалена цветами. Тащили фрукты, минеральную воду, сигареты, сливовицу. Но сербы не знали, что пронесется эта колонна, словно счастливый сон, а наутро надежду сменит горькое и жестокое разочарование.
Впрочем, уже тогда многие из сербов понимали, что этот отчаянный бросок ничего не решит. Не говоря уже о том, что он запоздал, за ним ничего не последует. Все чаще на участке дороги от Белграда навстречу попадали выводимые из Косова югославские войска. Кто-то из солдат кричал: «Русы, братушки!..» Но некоторые выкрикивали ругательства в их адрес: какого, мол, хрена вы катитесь, теперь уже поздно, раньше нужно было приезжать. А один старик швырнул в передовой бронетранспортер пустую бутылку и разразился бранью. Но ребята не обижались, они были уверены, что скоро все изменится…
Он до конца дней своих будет вспоминать этот беспримерный марш доблести и отчаяния. Мало кто из участвовавших в нем тогда знал, что он окончится ничем, что российские власти рано или поздно их сдадут. Хорошо еще, если с почестями отправят на родину. А то и запросто в военные преступники могли зачислить, свалив все на них. Потому что своим отчаянным маршем они кому-то сильно путали карты, в том числе и в России. Иван понял это еще до того, как они вступили в Приштину, когда их в Слатине сразу же плотно окружат «союзники». Да, на подземном аэродроме, точнее в подземном ангаре, стояли истребители-перехватчики МиГ-29 и, кажется, один или два комплекса С-300. По одной из версий из-за них они и гнали сюда, чтобы те не попали в руки НАТО, хоть они вряд ли уже составляли тайну для НАТО, а сербским ПВО от них не было никакого толку, потому как, благодаря министру иностранных дел Козыреву, их поставили в свое время в Югославию недоукомплектованными, без радаров, потому они тут и торчали несобранными, ящиками с металлоломом.
Как бы то ни было, но все равно кого-то российские десантники крепко напугали. Вскоре по требованию НАТО уволят из армии генерала Ивашова, хотя к реальному командованию войсками он никакого отношения не имел. А потом отправят в отставку министра обороны. Он хоть и был послушным, но все-таки русским генералом. Мало ли что может учудить, потому торопливо заменили его чекистом…
Перед входом в Косово они получили приказ: «Оружие к бою!» Они обрадовались: значит, серьезно. Значит, за ними придут другие. В пять утра вошли в Слатину. Быстро были определены точки для круговой обороны. Бронетранспортеру, на котором был Иван, назначили место у самых гор, там еще стояли последние сербские войники. Как они им обрадовались! «Что так поздно приехали? Мы теперь с русами все натовские самолеты посшибаем!» Хотя у десантников не было никакого зенитного оружия, даже «стрел».
Уходя, войники им оставили свои продуктовый и вещевой склады.
Часов в 11 над аэродромом появились американские вертолеты-разведчики. Это было только через десять часов, как десантники появились в Слатине, так было неожиданно их появление для НАТО. Американцам дали понять, что при попытке посадки по ним будет открыт огонь. Но американцы лишь сделали круг над аэродромом и ушли в направлении Македонии. Как потом выяснилось, дав задание разобраться с русскими английскому спецназу. И где-то после обеда на КП нарисовался английский спецназ на джипах, англичане с ходу попытались въехать на аэродром, но напоролись на наши бронетранспортеры, которые решительно перерезали им путь.
Один из англичан неплохо говорил по-русски и попытался объяснить, что это их зона ответственности, они тут хозяева, и во избежание неприятностей русские десантники должны беспрепятственно пропустить их на аэродром, тем более что командование наверху договорилось между собой. На что лейтенант на передовом бронетранспортере ответил, что он ничего не знает о такой договоренности и, соответственно, не имеет никакого приказа на пропуск. Он уважает английский спецназ, но если кто-нибудь попробует пересечь границу аэродрома, он откроет огонь на поражение. После некоторого замешательства один из джипов решил воспользоваться своей маневренностью и объехать бронетранспортер. Тогда сержант по приказу лейтенанта нажал на гашетку, пулеметная очередь прошла по бетону перед джипом, тот вынужден был резко затормозить.
— Ты, полупендос! Ты что, не понимаешь русского языка? — смачно и с удовольствием выматерился сержант-контрактник, заручившись приказом лейтенанта. — Если не понимаешь, я тебе на английский переведу: мне насрать на твое командование, потому что у меня пока есть свое, и от него у меня есть четкий и ясный приказ. Повторяю, если ты еще раз попытаешься пересечь вон ту белую линию, то на первое я заставлю тебя наложить в штаны. А дальше залупаться будешь, от твоей красивой тележки, на которой только баб возить, не останется мокрого места… Перевести на английский? Или не надо?
— Вы еще пожалеете, — по-русски, но по-английски вежливо ответил английский офицер.
— Может быть. Но это будет потом, а пока разворачивайся. Заруби на носу: это тебе.
Лейтенант за его спиной молчал.
Джипам ничего не оставалось делать, как убраться.
Через какое-то время с другого конца аэродрома появились английские вертолеты, они попытались высадить десант с воздуха. Но только они начинали идти на посадку, как к ним, с твердым намерением таранить и открыть огонь, несся бронетранспортер. Покрутившись так с полчаса над аэродромом, они тоже убрались в сторону Македонии.
Потом ходили слухи, что американцы, имевшие приказ во что бы то ни стало вытеснить русских с аэродрома, собирались обстрелять их «томагавками», якобы по ошибке. А на оставшихся в живых натравить албанцев. Зная гнусность американских вояк, Иван вполне верил в эту. Но, видимо, все-таки не решились, решили взять измором. Или, скорее, договорились с нашими властями, чтобы со временем они выжили десантников сами…
Кажется, на третий день на дальний пост, расположенный напротив сербской деревни, поздним вечером прибежали сербы, умоляя о помощи. На их дома напали шкиптары (так сербы называли албанцев), изнасиловали и убили старуху, подожгли ее дом, стали грабить другие дома. Сербы кричали: «Русские, спасите! На вас вся надежда!» Ребята, похватав автоматы, попрыгали на броню, но перед выездом командир взвода связался по рации с оперативным дежурным штаба. Тот ответил, что своей властью не может разрешить выезд с территории аэродрома, и соединил с вышестоящим командованием. То жестко и раздраженно приказало сидеть на месте и не дергаться. Потому что, во-первых, это не входит в наши задачи, а во-вторых, это чревато международным скандалом, потому как эта деревня — зона ответственности англичан, пусть они и разбираются. Но хорошо отдавать приказы, сидя в штабе, за тридевять земель от Слатины, другое дело — смотреть в глаза сербам, которые справедливо считали, что русские пришли прежде всего для того, чтобы защитить их. Как смотреть в глаза тем, у кого только что сожгли дом и убили близких?.. Потом, умоляя о помощи, прибежали цыгане, и опять ребятам ничего не оставалось, как в бессилии отводить глаза. И материться про себя. И так продолжалось несколько дней. Сербы прибегали за помощью, а они молча отворачивались и уходили, не понимая, зачем их тогда прислали сюда. Тем более, что подкрепление не приходило и не прилетало, непонятно, зачем они занимали аэродром?
Об албанцах или шкиптарах у Ивана сложилось странное впечатление. Конечно, в каждом народе есть свои сволочи. Но не может же быть такого, чтобы все нормальные албанцы уехали в Албанию, а здесь остались только воры и бандиты. Иван не знал, что предположить. Только окрестные албанцы, убедившись в безнаказанности, разграбив брошенные, а порой и не брошенные сербские дома, повадились грабить оставленные десантникам военные склады. Они приезжали на тракторах, машинах, лошадях, ослах, велосипедах, приходили пешком и тащили все, что попадало под руку. Других, не ворующих, не мародерствующих албанцев Иван не видел. Наверное, были и другие, но те смирно сидели по домам. Во время поездок десантников за пределы Слатины, в ту же Приштину, албанцы кричали в их адрес всякие пакости, показывали жестом у шеи, как они скоро их будут резать. Ребята лишь в бессилии скрипели зубами. Окончательно обнаглев, албанцы стали хамить подобным образом прямо в Слатине, перед блокпостом. Особенно старался один, проезжая мимо по несколько раз в день. Однажды, воспользовавшись отсутствием начальства, стоявший на посту сержант после красноречивого жестикулирования шкиптара позвонил на соседний пост, там ребята заранее вышли на дорогу, остановили уверенного в своей безнаказанности наглеца, один из десантников молча приставил автомат к его виску. Албанец сразу же «вспомнил» сербский язык и принялся объяснять, как он любит и уважает русских, что он просто пошутил. Вообще шкиптары ненавидели и панически боялись русских десантников. Видимо, на них распространилась лихая слава русских добровольцев в сербской армии.
В этом смысле молодцы немцы. Когда в одной деревне в ответ на требование разоружиться шкиптары убили трех солдат бундесвера, немцы тут же без всякого суда расстреляли тридцать первых попавшихся албанцев, объявив их боевиками. С тех пор албанцы беспрекословно выполняли все приказания немцев…
Ивану нужно было уезжать, дальше торчать в Слатине ему было опасно не столько из-за албанцев, сколько из-за своих отцов-командиров, которые рано или поздно спросят, кто он и что тут делает, но жалко было оставлять ребят, среди них он был старшим по возрасту и прикипел к ним, кроме того, было любопытно узнать, чем все это кончится, хотя слово любопытно тут не совсем подходило. Скоро наши десантники почувствовали, что они здесь, в Косове, лишние, неудобные не только для натовцев и албанцев, но и для своего командования. Как ребята обрадовались, когда пришел первый транспортный борт из России! Но ни замены, ни подкрепления он не привез, если не считать десять гранатометчиков. Зато прилетело с десяток генералов, это Ивану хорошо было знакомо, так они прилетали в Афганистан и в Чечню за очередными боевыми орденами. А с ними куча журналистов и всевозможной штатской, в том числе думской, шалупони, и почти все непременно в камуфляже, чтобы сфотографироваться с десантниками на фоне бронетранспортеров, а то еще и с автоматом в руках, как бы случайно взяли подержать, и через несколько часов улететь обратно.. Но после первого самолета все-таки появилась надежда: не зря же, наверное, создавали этот воздушный мост. Стали выезжать на рекогносцировку района, где могли бы разместиться переброшенные по воздуху части. Здесь наши десантники снова столкнулись с американцами. Иван не знал, и никто ему не мог объяснить, откуда произошло это презрительное прозвище «пендос» — каким наши десантники еще в Боснии стали называть американских вояк. И никто ему не мог сказать, есть ли перевод у этого слова. К английскому спецназу, по степени уважения к нему, тут же прицепилось прозвище «полупендос».
Как-то они сопровождали командующего русскими миротворцами в Югославии генерала Попова. По пути в одном из городков шкиптары устроили манифестацию, перегородили дорогу. Бронетранспортер сопровождения, на котором был Иван, стал обходить генеральский УАЗик, чтобы на всякий случай прикрыть его собой, и, не вписавшись в поворот, зацепил стоящий на обочине американский «Хаммер», в результате у того треснуло пластиковое крыло. Американский водила стал требовать, а потом слезно просить у нашего деньги за урон. Наш сначала опешил от неожиданности, а потом, оправившись от шока, смачно и с большим удовольствием послал американца на три буквы. Как ни странно, тот понял. Американец ретировался, но записал номер БТРа. Немец-офицер, оказавшийся в роли переводчика, отвел в сторону нашего водилу: «Я ненавижу американцев, это самая мерзкая нация на свете, они самые богатые, но за каждый доллар готовы унижаться, как нищие. Не беспокойся, если будет разбирательство, скажу, что он виноват». Через какое-то время американец на всякий случай решил помириться. Подошел и стал угощать нашего водилу сигаретами. Надо знать скупость американцев, чтобы оценить этот жест. Но наш водила в упор его не видел, демонстративно закурил свою…
Да, по прошествии времени стало ясно, что русские десантники не устраивали ни натовцев, ни свое командование. Положение наших ребят становилось незавидным, они оказались между двух огней да еще со связанными руками. И они даже обрадовались, когда их при первой же возможности постарались вернуть назад в Боснию, хотя они были незаменимы как раз здесь, в Косове: знали обстановку, сербский язык, а главное, они единственные, кто реально мог защитить сербов. Все закончилось для России унизительным позором, но не для двухсот русских десантников, которые в центре Европы, посреди НАТО, показали, что подгнившая с головы Российская армия еще жива, она еще способна делать такое, что может заставить замереть весь мир. Этот марш-бросок многих кого напугал, в том числе и в России. Многие из этого сделали выводы…
Вместе с десантниками Иван перебрался в Боснию, хотя остаться здесь, в Приштине, ему было спокойнее, хотя ныне это было, может, самое опасное, тем более для русского офицера, место на территории бывшей Югославии. Он предпочел бы остаться здесь и дальше, чем перебираться в Сербию, где уже шла разборка со всеми, кто имел отношение к Младичу и Караджичу, и тем более не торопился в Россию, где помимо всего прочего ему вряд ли бы могли простить последние встречи с генералом Рохлиным. Разумеется, Рохлина убила не жена. Это даже самому последнему дураку было ясно. В этом, увы, нет ничего удивительного, политических противников, мягко говоря, убирают, тем более, когда они готовят военный переворот. Но самое гнусное в этой истории то, что убийство приписали несчастной жене, у которой на руках ребенок-инвалид. Могли бы на уголовников свалить, имитировать самоубийство. Этот случай еще более упрочил отношение Ивана к нынешней российской власти, хотя у него и раньше насчет нее не было никаких иллюзий. Не было у него вопросов и к президенту, кроме, может, одного: одно дело стоять с номенклатурной свечкой в храме, совсем другое — креститься перед образами. Неужели это верх цинизма?..
Что касается генерала Рохлина, они с ним были знакомы по Афганистану. И, пригласив на встречу, Рохлин, намекнув о возможности военного переворота, спросил, как к этому отнесется Иван, это не будет военной диктатурой, военные бескровно отодвинут в сторону «семью» и возьмут власть только до референдума или выборов нового президента, править страной будут гражданские. Иван честно ответил: «Я думаю, это невозможно. Не может быть, чтобы в ваше окружение, даже самое ближайшее, не был внедрен доносчик. Тем более, вы говорите, что разговаривали с некоторыми губернаторами. Я полагаю, что кто-то из них, чтобы выслужиться или просто обезопасить себя, уже в тот же день побежал в Кремль или на Лубянку. То же самое и генералы: только понастроили себе дач, а вы зовете их на смертное дело.… Боюсь, вы уже подписали себе приговор».
Иван на самом деле не считал, что приговор будет смертным, да еще приведен в исполнение таким гнусным образом. Ну, думал, загонят служить в тмутаракань или отправят на пенсию. И вдруг это страшное сообщение. Еще и потому Иван тогда не торопился в Россию, как и старался не светиться особо и в Сербии, и его неожиданная «смерть» была ему подарком судьбы. Кто знает, может, все это и спасло его. Ведь убили же даже в Югославии, в Загребе, прямо на улице, его коллегу, военного аналитика полковника Серегу Балагурова. Убийство свалили на хорватов, но Иван очень сомневался в этом. Иван знал, что незадолго до смерти Серега тоже встречался с Рохлиным…
Что еще смущало Ивана в истории с Рохлиным. Да, боевой генерал, жалел солдата, отказался от орденов: «Грех получать награды в гражданской войне». Для Ивана понятие русский было не понятие крови, а отношение к России, Иван не был антисемитом, но все-таки его смущало, что возглавить переворот, свергнуть нынешний преступный режим, если не ради светлого будущего, то хотя бы не скотского существования русского, российского народа, снова собирался еврей. Никто из русских генералов не решился на это и, наверное, не только потому, что в России не осталось смелых генералов. Может, они понимали, скорее интуитивно, что это все-таки не русский путь. Иван подозревал, что кто-то стоял за спиной Рохлина, о чем, может, тот сам не догадывался, провоцировал его на шаг, за которым, хотел он этого или не хотел, все равно последует кровопролитие, а там мы окончательно разберемся с вами, русскими… Или все-таки он — круглый сирота, обрусел в детском доме, в русской армии, и считал себя русским, мало ли что в паспорте написано, но древняя кровь все-таки на генном уровне кипела в нем, а его уничтожили таким гнусным образом, мстя ему даже мертвому, как предателю, за то, что он, еврей, считал себя русским?..
Она не пришла. Даже не захотела проститься. Это убивало его больше всего.
Вечером после службы заглянул отец Исидор.
— Ничего, если у вас появится сосед?
— Нет, конечно. Тем более, что, наверное, уже завтра, в крайнем случае, послезавтра, я уеду, — но все-таки из осторожности спросил: — А кто он?
— Монах из Косова. Мешать не будет. Весь день в трудах и молитвах, только ночевать будет приходить. Как только русские миротворцы ушли из Косова, монастырь разорили, братию частью постреляли, частью разогнали, остальные попряталась по другим монастырям. А он пробирается в Белград, надеется попасть к патриарху Павле. Утром вы столкнулись с ним на дворе, он говорит, что узнал вас, однажды с русскими войниками вы защитили монастырь от албанцев. Так что, можно сказать, вы старые знакомые.
— Может, с кем-нибудь путает? — не обрадовался этой вести Иван. — Вам не трудно будет передать Весне вот этот пакет?
Отец Исидор вопросительно посмотрел на него.
— Наверное, я ее больше не увижу, — пояснил Иван.
— Да, конечно, передам, — отец Исидор отвел глаза. — Не часто, но она приходит на службу. Если не придет, сам занесу. Или позвоню…
Оба неловко замолчали.
— Я хочу спросить, раз вы собрались уезжать, — первым заговорил отец Исидор, — что делать с надписью на могиле? Написать: неизвестный солдат?
— Не знаю… — растерялся Иван. — Может, оставить так? Ведь на самом деле душой я в этой могиле.
— Грех так говорить, сын мой. Большой грех! Вы не хуже меня знаете, что уныние и отчаяние — для православного самый тяжкий из грехов.
— Знаю, — усмехнулся Иван.— Но трудно стать православным человеком вдруг, под конец жизни, тем более, если вся твоя прежняя жизнь полна грехов и ошибок. То, что я ношу нательный крест да иногда стою на службе, еще не значит, что я по-настоящему православный. И вы это не хуже меня знаете. От прожитой жизни никуда не убежишь. Да и, наверное, нечестно это. Прежде всего перед Богом. И перед людьми, перед которыми виноват. Да и перед собой. Страшный я вижу конец для себя, отче. Простите, что говорю, как на исповеди. Честно скажу, раз вдруг прорвалось. А на исповеди до сего дня ни разу не был. Не то чтобы мне есть что скрывать. Но что-то меня останавливало. Так сейчас выслушайте меня. Не вижу для себя выхода, отче. Ни детей, ни кого после меня, пустота и темнота, на мне прерывается древний крестьянский род. Зачем-то же он существовал в истории? Так вот, я его прервал. Не обстоятельства, от меня не зависящие, его прервали, сам его прервал.
— Видимо, так Бог решил. Значит, у тебя в жизни другая планида.
— Не понимаю я чего-то, отец, — снова усмехнулся Иван. — Слишком легко мы все на Бога переваливаем. Конечно, так легче. Но справедливо ли? Так можно найти оправдание всему. Убил человека, значит, Бог так попустил. Рано или поздно придешь к мысли: а есть ли Он? Не для того ли мы Его придумали, чтобы на Него сваливать свои грехи? Чтобы нам легко было умирать, надеясь на другую жизнь? А другая жизнь представляется нам не иначе как халявой, где нет ни работы, ни забот, этакий вечный санаторий, или скорее дурдом, где бродят, слоняются из угла в угол от нечего делать счастливые идиоты, не замечая, что на окнах решетки, а за окнами колючая проволока… Кощунствую, отче? Богадельня или дом престарелых — не для меня. А скоро начнется сыпаться здоровье. Мне удивительно, что оно до сих пор не сыпется. Не говоря уже о том, что я несколько раз должен был погибнуть не только на войне. Но Бог зачем-то держит меня на этом свете. Вот что не дает мне покоя: зачем, для какой цели?
— Значит, у вас какое-то предназначение. Только его надо понять.
— Чтобы я осознал грехи? Ну а дальше?..
— Но, в конце концов, есть еще монашеский путь.
— Нет, — покачал головой Иван. — Я думал об этом. Может быть, как о единственном выходе из тупика. Это не для меня. Для монашества нужна крепкая вера. Иначе все самообман. Нет! В России сейчас много развелось монахов и священников, которые, не веря сами, только подрывают доверие к вере. А то еще младых старцев развелось, которые поучают, как жить, и предсказывают будущее… А с могилой, отец, решайте сами. Может, все-таки оставить? И люди к ней уже привыкли. Что их лишний раз смущать? Вокруг Весны опять разные толки пойдут. Кроме одной ее подруги, меня никто не узнал. Я попрошу ее, чтобы держала язык за зубами: не было меня, и не видела она меня. Я сделал большую ошибку, еще один грех на душу взял, что снова появился здесь. Простите меня, ради Бога!..
Иван вышел на улицу. После такого разговора ему было тошно и душно в полуподземной келье…
Невольно оказался под ее окнами. Они тепло светились. Подойдя поближе, увидел, что одно из них распахнуто. Оттуда были слышны веселые голоса. Приехали мать, дочь, может, будущий зять. Окончила школу Любица. Он снова сидел на родной уже скамеечке. Привыкал к чувству, что все это он видит в последний раз. Прислушивался к собственному нутру. Там действительно было пусто…
Вернувшись в свою келью, он обнаружил соседа. Это был молодой высокий монах. Он молился перед образом Спасителя в углу. Увидев Ивана, встал с колен и молча поклонился.
— Я вам не помешал? — поклонившись в ответ, спросил Иван.
— Нет, что вы! — поспешно сказал монах. — Вы меня простите, что потеснил вас.
— Наоборот, вы простите… Спасибо отцу Исидору, что приютил меня…Иван не знал, с чего начать разговор. Да и надо ли начинать?
Монах заговорил первым:
— Вы меня, конечно, не помните. Не знаю, говорил ли вам отец Исидор, что мы с вами встречались. Вы тогда ехали мимо нашего монастыря, а албанцы как раз пришли грабить нас. Вы втроем зашли в церковь и не ушли, пока не подъехали французы-кейфоровцы, они должны были охранять наше село.
Иван вспомнил: они ехали в сторону Клина и обратили внимание, что около церкви шумела толпа албанцев. Вмешиваться они не могли, это была не их зона ответственности, они просто зашли в храм и дождались приезда французов, с которыми связались по рации. Сержант Сидоренков на всякий случай остался в бронетранспортере за пулеметом. Иван помнил, как настоятель, уже древний старец, со слезами на глазах благодарил их, жалуясь, что французы плохие защитники, подходили поблагодарить другие монахи, но этого он не помнил.
Иван выложил на крошечный столик между топчанами приготовленную на ужин снедь. Только что купленную бутылку вина выставить не решился, хотя было большое желание.
— Присоединяйтесь…
— Не могу, пост, — виновато улыбнулся монах.
— А я вот не пощусь, не получается.
— Вы в дороге.
— Вы тоже в дороге.
— Вы мирской человек. Я — совсем другое дело…
— Отец Исидор мне немного рассказал о вас. Если не секрет, куда дальше?
— Не знаю. Здесь поживу, пока не получу назначение. Буду отцу Исидору помогать в ремонте храма.
— Совсем плохо там?
— Хуже некуда. И было плохо. А как вы, русские, ушли, совсем невозможно жить стало. Сербов в Косове почти не осталось. Живут в нескольких анклавах, охраняемых кейфоровцами. Но на самом деле кейфоровцы во всем потворствуют албанцам, а те, видя это, совсем обнаглели. Натовцы стараются не замечать убийства сербов, приезжают выручать, когда уже поздно. Они не в состоянии контролировать ситуацию, а во-вторых, как мы думаем, им поставлена задача: выдавить всех сербов из Косова. Фактически они всячески поощряют создание в Косово этнически чистого албанского государства. Они не только не разоружили бандитскую армию Косова, а многие ее формирования целиком вошли в так называемый Косовский защитный корпус. Создали пятикилометровую зону, которая отрезала Косово от Сербии, и в то же время открыли границы с Албанией и Македонией. На земли изгнанных сербов, в их дома хлынул поток албанцев из-за границы. Это все делается по давно продуманному плану Тито.
— Ну уж Тито-то…
— Да, Тито. Он не только вам в России заморочил головы. После Второй мировой войны сербам, изгнанным оттуда албанцами и итальянцами, было запрещено возвращаться в Косово и Метохию. Их земли отдали шкиптарам, воевавшим против сербов, и даже албанцам, которые пришли во время итальянской оккупации… И сейчас… Что миротворцы? За три года их присутствия в Косове убито или пропало без вести более трех тысяч сербов. Взять Приштину, где вы стояли. Там проживало более сорока тысяч сербов. После вашего ухода там осталось их всего около трехсот. В Призрене — только одиннадцать человек. 28 ноября 1999 года, в День албанского флага, выступая на митинге в Приштине, бывший бандит Хашим Точи откровенно говорил о своих связях с кейфором и НАТО: «После победы Освободительной армии Косово с помощью международного содружества, прежде всего США и НАТО, мы сегодня, через восемьдесят семь лет, отмечаем День флага в свободном мирном Косове». И во время этого митинга в присутствии тысяч людей и сотен миротворцев, как на древнеримской арене во времена Нерона, в Приштине был сожжен автомобиль, в котором ехала сербская семья. Вы случайно не знали профессора Драгослава Бошича?
— Нет.
— Его вытащили из машины и буквально растерзали. А его жену и ее сестру избили до полусмерти. И никто за них не заступился. Затащили их за забор и продолжали свой праздник-митинг. Что мне вам рассказывать о сожженных сербских деревнях, разрушенных православных храмах! Вы все это сами видели. Но это было во время войны, это еще можно как-то объяснить. А теперь, когда война кончилась, все еще страшнее. Оставшиеся сербы, а это в большинстве своем старики, которым некуда деться, или очень мужественные люди, которые помнят, что Косово — сердце Сербии, и если они уйдут, то сербы больше никогда не смогут туда вернуться, — живут практически в гетто. У них нет свободы передвижения. В большинстве таких анклавов нет света и воды, не действуют школы. Работы для них нет. В церковь ли, в магазин, в школу они могут пойти лишь в сопровождении кейфоровцев. Крестьяне в поле могут выйти тоже только под охраной. Кейфоровцев каждый раз нужно упрашивать. Они начинают ставить условия: не больше двух-трех часов. А что сделаешь в поле за два-три часа? Уж сколько было случаев, когда сербов в поле забивали лопатами, мотыгами под боком у сидящих на своих блокпостах за колючей проволокой миротворцев. Монастыри грабят, жгут, монахов убивают. Гуманитарная помощь мирового сообщества выделяется на все население Косова, но попадает она только албанцам. Потому что распределяют ее созданные албанцами местные органы самоуправления. Проехав по любому селу, нетрудно определить, где живут сербы, а где албанцы. У сербов дома обветшалые, если не совсем разрушенные. А у домов албанцев штабеля кирпича, досок, водопроводных труб, новые машины. После агрессии НАТО албанцы, в том числе приезжие из-за границы, построили около сорока тысяч домов. Формально Косово продолжает считаться частью Сербии, на самом деле это уже давно самостоятельное албанское государство со столицей в Приштине. Приштинский университет обучает только албанцев, больницы с новейшим гуманитарным оборудованием лечат только албанцев. Если бы вы сейчас оказались в Приштине, то не узнали бы город. Но делать этого я вам не советую, не дай Бог, кто-нибудь вас там узнает.
— Но я не воевал в Приштине.
— Это не имеет значения, достаточно того, что вы русский. Русских они ненавидят, наверное, еще больше, чем сербов. В Приштине открылось множество театров, ресторанов, дискотек. Но туда могут пойти тоже только албанцы. У сербской молодежи нет никакого будущего. Хотя на выборах победил умеренный Ибрагим Ругова, практически власть у бандита Хашима Точи. А власти в Белграде махнули рукой на сербов в Косове. Они заняты лишь собой, межпартийными разборками. Все больше сербов продают дома и уезжают в Сербию. С одной стороны, у сербов подтачивается воля к сопротивлению, с другой — им дается возможность относительно хорошо устроиться в Сербии. А если появился в сербском селе один албанец, завтра их будет десять, послезавтра — сто… Еще была какая-то надежда на будущее, пока в Косовской Митровице стоял русский батальон. Сам факт его присутствия на многих действовал отрезвляюще. Недавно российские власти объявили о его уходе. Даже само известие об этом вдохновило албанцев и окончательно добило сербов. Стали уничтожаться последние православные храмы и монастыри. Бульдозерами сравниваются и запахиваются сербские кладбища.
— И в этот момент, когда нужно объединяться перед общей бедой, Югославия в очередной раз делится, на сей раз на Сербию и Черногорию, — усмехнулся Иван. — И там, и там сербы…
— Это не просто беда. Это безумие не только правителей, но и народа, ведь народ голосовал за это на руку албанцам. Теперь они даже юридически могут претендовать на независимость Косова. По резолюции ООН № 1244 Косово — автономия в составе Югославии. И раз Югославии больше нет, то нет и вопроса, Косово юридически больше как бы не часть ни Сербии, ни Черногории. И именно в этот момент Россия отзывает своих миротворцев с Балкан: из Боснии и Герцеговины, из Косова. Вся надежда была на Россию. Теперь ее нет. Уйдут русские, придется уйти из Косово и последним сербам.
Иван молчал.
— Нынешним властям Сербии вроде и жалко терять Косово, потому что без Косова Сербия уже не Сербия. Но в то же время они бессильны что-то сделать, сама Сербия в разрухе, прежде всего в духовной. А с другой стороны, не хочется портить отношения с так называемым мировым сообществом, которое разбомбило Югославию, но от которого она получает подачки. В Белграде ныне верховодит пятая колонна, которая в свое время привела к развалу Югославии, и ей нет дела до Косова, как, впрочем, и до Сербии, лишь бы удержаться у власти.
Иван молчал.
— Дело ведь еще в чем, — продолжал монах. — Косово на самом деле и албанцам не принадлежит. Косово всегда было патриархальным, крестьянским, будь то сербы или албанцы. Албанцев это даже касалось больше. А с приходом международного контингента при огромной безработице здесь расплодилось огромное количество публичных, игорных домов, казино. Из народа-труженика албанцы превратились в народ-паразит, живущий подачками, грабежом, продажей наркотиков. Местное албанское население в лице миротворцев нашло неплохую кормушку и паразитирует на нем, самоуничтожаясь нравственно, переставая быть народом.
— Что дальше будет? — спросил Иван, не надеясь получить ответ.
— Не знаю. Сегодня мир между сербами и албанцами невозможен. И никакие тут миротворческие войска, даже при всем их желании, не помогут. Албанцы пьяны от кровавой победы. Сербы? Практически в каждой семье кто-то убит или бесследно исчез. Слишком свежа обоюдная кровь, чтобы что-то можно сейчас соединить. И никто не думает ни с той, ни с другой стороны о том, что в будущем все равно придется жить вместе. Политики делают заложниками оба народа. А другого выхода нет. Иначе сербам совсем уходить из Косова. Тогда признать, что оно больше никогда не будет принадлежать сербам. Никаких взаимоотношений между сербами и албанцами нынче нет, если они даже живут в одном селе, если они соседи. Но ведь не всегда же было так. Ведь жили не только рядом, но и учились в одних школах. В гости друг к другу ходили. Даже сейчас многие шкиптары хранят тайком на своих чердаках сербские православные иконы.
— Но кто же все-таки первоначально виноват?
— Я думаю, виноваты все стороны. Потому что все стороны, толкуя о Всевышнем, на самом деле отказались от Бога. Каждый создал удобного себе Бога, который благословляет то, чего они хотят. Так называемая интеллигенция мутила воду и там, и там. Почему-то безбожная интеллигенция всегда лучше других знает, что хочет Бог и народ. Не видя приближающейся бездны, не определившись как современная нация, в то же время будучи на Балканах самым древним и большим народом, но не имея собственного видения прошлого, настоящего и тем более будущего в общем мировом процессе, то есть четкой национальной идеи, в Сербии начали толковать о Великой Сербии, заставляя насторожиться другие народы. А те, глядя на сербов, вспомнили, что они тоже великие, хорваты, которых стал провоцировать Ватикан, стали толковать о Великой Хорватии, албанцы — о Великой Албании. Ну, разумеется, и болгары. Они, конечно, великие, а самыми великими им мешают стать уже даже не турки, а сербы. Российский военный атташе в Сербии перед Первой мировой войной с сарказмом говорил: «Каждый из балканских народов мечтал о «величии» за счет своих соседей». Кто вселил в сердца простых людей эту заразу? Кто довел народы до кровавой междоусобицы?..
Надо признать, что мы, сербы, жестокий народ. Не менее жестокий, чем албанцы. Не по этой ли причине в свое время восточные славяне отъединились от нас, южных? Только хорваты, наверное, в жестокости нас переплюнули… И даже сейчас находятся албанцы, которые, рискуя своей жизнью, спасают сербов. Все зависит от конкретных людей. Этническая и религиозная нетерпимость доведены до такой крайности, что нет другого выхода, кроме как полного исхода, чтобы избежать уничтожения поверженного народа, каким оказались сербы. Албанцы повязаны замешанной на крови круговой порукой, боятся друг друга. Самое страшное, что сейчас обо всех албанцах думают одинаково, как и обо всех сербах. С одной стороны, все албанцы бандиты, а сербы ангелы, пострадавшие от бандитов. С другой стороны — наоборот. Сейчас пора всеобщего ослепления. Югославия подвела черту под своей историей. Никто не хочет в этом признаваться, но практически Косово, историческое сердце ее, мы потеряли. Как, впрочем, в свое время вы потеряли Киевскую Русь. Но нам, сербам, не хватает мужества признаться, что в этом виноваты прежде всего мы сами. Нас хитро уничтожили своими же руками. Сначала стравили с хорватами и боснийцами. Уже можно сказать, что нет даже маленькой Югославии, которая состояла из Сербии и Черногории. Идет как бы самоуничтожение славянского мира, физики называют это аннигиляцией. Но ведь кто-то хорошо знал, что нас легко можно стравить… Одна надежда, что это будет уроком для вас в России. Мы в свое время слишком доверились России, ее силе. А она, как это ни горько признавать, не выдержала своего исторического предназначения. Спасши однажды Сербию, она не была последовательной до конца. Мина Сербской Голгофы была заложена сразу же после освобождения Россией сербов от турок, когда после великих побед она на Берлинском конгрессе в 1878 году ради сиюминутных выгод, не задумываясь о последствиях, с легкостью отдала центральные сербские земли, Боснию и Герцеговину Австро-Венгрии, тем самым не дав соединиться разобщенному сербскому народу. А был великий шанс, который, может, предотвратил бы всю последующую трагедию. Что вы думаете по этому поводу?
— Не знаю, — честно сказал Иван; а может, просто ушел от ответа.
— Отношение простых сербов к русским всегда отличалось сентиментальностью, характерной для отнятых у матери детей, которые страстно жаждут материнских объятий. А Россия вела себя то как родная мать, то как злая мачеха. Впрочем, до Сербии ли ей было, зажатой внешними и внутренними врагами? В России много толковали о том, что она душа мира, оно так и есть. Но задумывался ли кто-нибудь всерьез о том, что все, что происходит с Россией, больно аукается по всему миру? А тем более по славянскому? А тем более по православной Сербии? Вслед за Россией Сербия была отравлена интернационализмом, которым в России подменили русскую всечеловечность. Впрочем, в Первую мировую войну правительство России предлагало создать, воспользовавшись удобным случаем, пусть маленькую, но единую православную Сербию, так нет, мы, сербы, не отказались от южнославянской объединительной идеи, когда под крылом Великой Сербии счастливо соберутся другие южнославянские народы. Не спросив, хотят ли они этого, готовы ли они к этому. И Бог наказал Россию и Сербию этим самым интернационализмом, этим искусом, заменившим всечеловечность.
Сербы очень похожи на русских, больше чем кто-либо из славян, даже больше, чем белорусы. Та же губительная болезнь мессианства. Страдать самим ради других, чтобы потом эти другие, вскормленные русским и сербским молоком, наплевали в лицо кормилицы. Тут надо сильно подумать: не заменили ли мы, сербы, всечеловечность гордыней? И в советском, и в югославском случае обезличивались прежде всего православные народы, и они потом во всем были объявлены виноватыми. Доверчивые сербы после великих побед в Первой мировой войне взяли под свое крыло даже воевавших против них хорватов, словенцев и мусульман, создав королевство сербов, хорватов и словенцев. И поплатились за свою доброту Точно то же произошло и после Второй мировой войны. Схема проста: сначала провозглашается интернационализм, потом, через какое-то время, наоборот, федерализм. Когда коренной народ уже рассечен, разбавлен и рассеян. Федерализм — предтеча краха любого национального государства. У вас теперь Россия, по аналогии с бывшей Югославией, называется Федеративной республикой. Еще шаг — и полный развал. Если бы на месте единой царской России не был создан СССР, пусть она стала бы коммунистической, но единой Россией, в 1991 году распада великой страны не произошло бы. События в России всегда самым пагубным образом отражались на Югославии: будь то 1917 или 1993 год. А вообще самая главная наша вина перед «мировым сообществом», что мы православные. Прежде всего это нас с вами объединяет, а не славянская кровь. Это же объединяет вокруг нас врагов. Ведь в ту же Вторую мировую войну и союзники, и Гитлер, воюя между собой, воевали практически против сербов. Союзники, воюя с Гитлером, постоянно бомбили сербов, их бомбежки были пострашнее немецких. А Гитлер кричал: «Германия должна бороться против всякого проекта Великой Сербии. Сербская армия не должна быть терпима. Даже известная коммунистическая опасность в большей степени приемлема». И русские, и сербы стали жертвой интернационализма, когда народы перемешиваются ради химерной идеи, а потом в них будят так называемое национальное сознание, подсовывают идею федерализма. Я вам не надоел?
— Нет.
Монах помолчал.
— Я хочу встретиться с патриархом Павле, чтобы он предупредил вас в России. Хотя вас, русских, стравили еще раньше нас, в 1917 году. Вы, русские, как мы в Косове, становитесь национальным меньшинством, а по-прежнему продолжаете бить себя в грудь, что вы великая нация. Вы не хотите замечать, что рядом с вами живут миллионы мусульман, у которых такое же задавленное национальное самосознание. Россия уже наполовину мусульманская страна. И вас рано или поздно попытаются стравить те, кто загубил национальное самосознание тех и других. Тем более что в исламе, который в основе своей не противоречит православию, давно уже произошла ядовитая подмена. Нужно подниматься вместе, а не за счет один другого.
Вас становится все меньше. Вас больше умирает, чем рождается. А мусульман с каждым годом становится все больше. А с востока вас постепенно заглатывает Китай. Пример Косова должен вас заставить серьезно задуматься. Потому что подобный сценарий грозит и вам, только вас начали захватывать с самой Москвы. В банках, в нефтяных и газовых компаниях — одни, на рынках — другие. Механизм захвата прост: сначала внешние или внутренние иноземцы под благовидным предлогом, под видом торговцев или рабочих-сезонников, перемещаются на вашу территорию, затем перемещают капиталы, потом создаются параллельные структуры власти якобы местного самоуправления, в России уже существуют свои китайские профсоюзы, следующий этап — отсоединение территории...
— Откуда вы знаете? — удивился Иван — Вы бывали в России?
— Нет.. Но я слушаю радио, читаю газеты, внимательно слежу за всем, что происходит в России и вокруг нее. Потому что с этим прямо связано будущее не только Сербии, но и всего мира, приход Антихриста, который может удержать только Россия… Еще раньше, чем вам, грозит стать мусульманской страной Болгарии. Болгары бегут от России в НАТО, но НАТО к ним придет в облике мусульманской Турции, где ислам давно подменен лжеисламом. Но ведь уже и в Англии, Франции и Германии эти же проблемы, они тоже чуть ли не на треть мусульманские страны. Все это может спровоцировать Третью мировую войну. Может, она уже началась, и до маленькой Сербии скоро ни у кого не будет дела. Вытерли об нее сапоги и пошли дальше.
— Но все-таки почему именно Сербии суждено нести этот страшный крест? — не выдержал Иван. — Если хотите, за все славянство? За все православие?
— Я задал бы вопрос иначе, за своим вопросом вы из деликатности прячете другой, — неожиданно жестко сказал монах. — Почему она словно вериги на судьбе России? Словно Россия наказана за то, что в свое время, в девятнадцатом веке, за нее заступилась? С Сербии началась Первая мировая война, не готовая к войне Россия бросилась ее защищать, это окончилось крахом.
— Ну, и почему? — нетерпеливо спросил Иван, хотя не совсем был согласен с монахом. Первая мировая война все равно бы началась. Только нужен был повод, спичка, и жертвенной спичкой давно был избран несчастный эрцгерцог Фердинанд, как раз, может, потому, что он всегда был против войны с Россией.
— За грехи.
— Что за грехи — это ясно, — усмехнулся Иван.— Но этот ответ ничего не объясняет. За какие грехи, и почему именно Сербия?
— За гордыню, — резко сказал монах. — Если у вас есть время и терпение, я попытаюсь объяснить. Спасенная от пятисотлетнего рабства, Сербия, как, впрочем, и Болгария, должны была понять суть рабства. И суть свободы. Истинной свободы. Я знаю, вы, русские, всегда были за нас и пытаетесь оправдать нас, когда мы даже не правы, и мы перед вами в неоплатном долгу. Но, по моему глубокому убеждению, прежде всего сами сербы виноваты в своей беде. Бог наказал вас, русских, нами, сербами, потому что вами, когда вы спасали нас, тоже владела гордыня, в вашей любви к нам тоже была корысть, о которой, может, вы сами не подозревали. Почему никто из нас, славян, до сих пор не задумался: случайно ли Он разделил нас уже после строительства и крушения Вавилонской башни на восточных, западных и южных славян, а потом, убедившись, что мы не извлекли из этого урока, еще и еще раз? Вон хохлы уже договорились до того, что они вообще не славяне, а какие-то укры, разумеется, великие. Может быть, в свое время турецкое иго нам, сербам и болгарам, было дано Господом для испытания, для искоренения гордыни. В том числе, чтобы мы поняли, что значит теснить соседние народы. Но мы этого не поняли. Мы начали толковать о Великой Сербии, мы начали строить свою Вавилонскую башню, не задумываясь, почему рухнула средневековая Великая Сербия. Великая Сербия прежде всего должна строиться в душе. Чтобы мы были ее достойны. Она не должна насаждаться силой за счет других народов. Сербия не в размере территории, не в количестве квадратных километров, а в нравственной правоте народа, в его нравственном праве на построение великого государства, которое должно быть опорой для соседних народов. Меня изгнали из Косова, чуть не убили албанцы, но за то, что я вам сейчас скажу, меня могут изгнать или убить сербы. Потому что они не хотят знать и слышать правды о себе. Сейчас мы все потеряли, сейчас мы отброшены назад, и сейчас, как никогда, время осмыслить, почему с нами так случилось, кто виноват в наших бедах... С чего мы начали в начале девятнадцатого века строить Великую Сербию? С покаяния? С обретения духовного единства? С осмысления, почему в глубокой древности символом Сербии был избран Белый Ангел? Или, наоборот, Белый Ангел избрал Сербию? С осмысления, какой путь нам был начертан явлением Святого Саввы? Почему сын великого сербского князя стал монахом и получил пострижение на Афоне именно в русском монастыре? Почему, став святым в Сербии, он стал святым и на Руси? Признав его святым, мы пошли не тем спасительным путем, который указал он нам. Не осмыслив, почему рухнула средневековая Сербия, а, наверное, не случайно она рухнула, в начале девятнадцатого века мы, сербы, рассеянные по Балканам по множеству государств, решили строить сразу непременно Великую Сербию и непременно в границах средневекового царства Стефана Душана. Обратились за помощью к великой России, к братьям-славянам. Русские мудрые мужи предупредили, что к этому нужно идти не кровавым путем. Россия, стремясь помочь нам, дипломатическими каналами стала склонять турецкого султана к дарованию Белградскому пашалыку полной внутренней автономии. Но сербам этого было мало, им сразу подавай Великую Сербию от моря до моря. Подняли восстание в 1803 году. Потом еще несколько восстаний подряд, вплоть до 1913 года. И когда они были подавлены, виноватой объявили Россию, которая тайно и явно помогала, как могла, хотя это противоречило ее монархическим принципам.
Сербия всегда платила России черной неблагодарностью. Надо это честно признать. О России в Сербии вспоминали лишь тогда, когда начинало припекать, когда вставал вопрос, быть Сербии или не быть. А чуть становилось полегче: «Мы сами пуп земли, вы — темная Азия, мы — просвещенная Европа» — и поворачивали нос на запад. О неблагодарности Болгарии я уж не говорю. Россия помогала сербам в восстаниях не только дипломатически, русские войска так или иначе участвовали в совместных военных действиях и одержали ряд побед над турками, русские десантные отряды адмирала Сенявина вместе с черногорцами успешно воевали против французов. Но как только при помощи России Сербия получила пусть ограниченную, но независимость, тотчас же вместо российского консульства в Белграде появилось английское.
Мы не задумываемся, кто в середине девятнадцатого века подсунул нам идею Великой Сербии. Это был идеализируемый нынешними политиками премьер-министр Растич. Но Растич был учеником немецкого историка Леопольда фон Ранке, духовного наставника Бисмарка. То есть Растич начал строить Великую Сербию по образцу Великой Германии. Может, отсюда все наши беды? Что мы изначально стали строить Великую Сербию не только по чужому, но даже по чуждому нашей нравственной сути прусскому типу? И страшное нам за это наказание потом, во Вторую мировую войну и позже, усташами-хорватами, которые, глядя на нас, стали строить Великую Хорватию тоже по прусскому типу. Но они, будучи хоть и славянами, но католиками, усвоили эту науку лучше нас.
И с освобождением от пятисотлетнего османского ига все обстояло не столь романтично, как в статьях ваших славянофилов. Я читал статьи об Иване Аксакове, который, по сути, и освободил нас от турецкого ига. Да, все было так: сербы попросили помощи, Россия под давлением общественного мнения, созданного Иваном Аксаковым, встала на их защиту, объявила войну Турции. По российско-сербскому соглашению Россия должна была двинуть против турок свою Дунайскую армию, и, как только она перейдет Дунай, с другой стороны начинает наступление сербская армия, при этом Сербия немедленно объявляет о своей государственной независимости.
Но сербы поставили три условия: для приготовления к вступлению в войну Сербии понадобится пять-шесть недель, Сербии на перевооружение Россия должна дать миллион рублей, на военные расходы Россия еще должна субсидировать Сербию ежемесячно в миллион рублей на все время военных действий. Россия согласилась на эти условия. Но даже после этого не через пять недель, а только через пять месяцев, и то только после того, как российское командование восемь раз, а сам император Александр II дважды обратились по этому поводу к сербскому князю, только после взятия Плевны и пленения Осман-паши и перехода русской армии через Балканский хребет Сербия вступила в войну. Отвечая на поздравление сербского князя Михаила по поводу взятия Плевны, Александр II писал, что не может скрыть сожаления, что сербская армия не последовала примеру румын, которые вместе с русскими проливали кровь под Плевной. Понимаете, даже румыны вперед нас вступили в войну!.. Я уж говорил, именно из-за Сербии, будучи не готовой к войне, в 1914 году Россия вступила в Первую мировую войну, что закончилось ее катастрофой, от которой она не может оправиться по сей день…
— Это, наверное, не совсем так, — возразил Иван. — Первая мировая война так или иначе началась бы, и России не миновать бы участия в ней. По союзническому договору с Антантой она не могла остаться в стороне.
— Да, но случайно ли, что поводом была избрана именно Сербия? В Берлине были абсолютно уверены, что Россия непременно заступится за нее. И потому провокацию совершили именно в Сербии.
— Но именно Югославия приютила сотни тысяч русских беженцев после поражения белых армий в гражданской войне, — снова заступился за Сербию Иван. — А в 1941 году Югославия своим сопротивлением спутала карты Гитлеру. И он увяз на Балканах, в результате чего не в мае, как первоначально планировалось, а только в конце июня смог ударить по Советскому Союзу. Надо ли говорить, что дал этот месяц России, не говоря уже о том, что Гитлер не в декабре, когда ударили сильные морозы, а в октябре или даже в сентябре мог оказаться под Москвой. Москва, может, пала бы, не будь югославского сопротивления. И в Первую и во Вторую мировые войны Россия и Сербия понесли самые большие потери…
— Заслуга во Второй мировой войне не столько сербов, а Иосипа Броз Тито, который, кстати, был хорватом, и на которого сейчас сербские патриоты, у которых не получилось с Великой Сербией, пытаются свалить всю вину. Да, он был хорватом, но он боролся с Гитлером, и в этой борьбе пытался соединить все народы Югославии. А сербские четники, которые сейчас преподносятся как единственные герои, больше боролись не с немцами, а против партизан Тито. Мы, сербы, отсиживались в лесах, а вы, русские, в это время, в том числе за нас, умирали. Нужно смотреть правде в глаза: пока Тито был, была Югославия, сильная и уважаемая страна, а все правители после него, будучи сербами, в том числе Милошевич, который в последнюю войну помешал объединению Республики Сербской и Республики Сербской Краины и, испугавшись Гаагского трибунала, с сильнейшей в Европе армией сдал Косово, и пострадали больше всех как раз сербы.
Что касается Ивана Аксакова… Может, как раз его идея в конце концов и погубила Россию? Не заступись она во второй половине девятнадцатого века за Сербию и Болгарию, может, не пришлось бы заступаться за нее в 1914-м, и избежала бы Россия страшной катастрофы.
Но сейчас я о другом. О сербской и болгарской неблагодарности, подозрительности по отношению к России, о которых писал еще Достоевский. Когда Аксаков умер от разрыва сердца, надорвавшись от невозможности славянского единства, в сербских газетах писали: «Сербский благодарный народ не легко забудет имя великого Аксакова и его братскую любовь и помощь в самые тяжелые дни своей новой истории». Но это было потом, в некрологах, а что до этого? Иван Аксаков был действительно велик и не мог не видеть гордыни, обуявшей сербов, когда для них только просияли первые лучи свободы. И не мог не предвидеть, чем в будущем это может кончиться. Так вот, предостережение «К сербам» группы славянофилов, которое он привез в Сербию в 1860 году, вызвало у сербской интеллигенции крайнее неприятие. Как же смеют ее предостерегать, к тому же еще учить, ее можно только хвалить! Сербские интеллигенты оскорбились: мы, сербы, современный европейский народ, имеющий собственный национальный организм, имеющий пусть и урезанное, но свое государство, а им предлагают раствориться во всеславянстве. Русские славянофилы ночей не спали с думой о них и не подозревали, что сербы боялись их больше, чем турок. Боялись попасть в зависимость от России! Как же, мы сами пуп земли! Много и пылко рассуждали о создании большого сербского государства. Словно во все четыре стороны были пустые земли, на которых никто не живет.
Аксаков во время своей поездки по славянским странам практически не добился встречи ни с одним из влиятельных сербов, они под всякими предлогами его избегали. Уклонился от встречи, даже не ища предлога, патриарх Иосип Раячич. Поэт и церковный оратор, архимандрит монастыря Кружедол Никанор Груич в это время якобы оказался в отъезде. Он чуть ли не через забор перелез, убежал в лес, чтобы избежать встречи с Аксаковым. Спрятался от него писатель и политик, известный адвокат Йован Суботич. Можно представить унизительное положение великого Аксакова! Убедившись в полном провале своей миссии, он сказал, что «обманулся в сербах», которые не являются «настоящими славянами». А до этого говорил, что «сербы, где бы они ни жили, могут надеяться единственно на Россию». И как только в очередной раз по-настоящему припекало, сербы молитвенно обращались к России, чтобы потом в очередной раз отвернуться.
Может быть, его счастье, что он не дожил до того времени, когда Болгария и Сербия начали кровавые разборки между собой: во время Первой мировой войны Болгария в самый критический момент для Сербия подло ударила ей в спину. Аксаков умер с мечтой о едином славянстве, способном противостоять общему врагу, а «каждый из балканских народов мечтал о величии за счет своих соседей». В отношении России что болгары, что сербы, что другие славяне усвоили себе убеждение, что на их стороне права, а на стороне России только обязанности. Отношение это накануне Первой мировой войны откровенно выразил князь Павел Карагеоргиевич: «Мы должны использовать Россию в своих целях. Но нам нельзя подчиниться ей, ибо опасность для нас тем больше, что мы родственны. Во что бы то ни стало воспрепятствовать русскому выходу на Балканы и к Константинополю». Вот и воспрепятствовали, что сидим ныне у разбитого корыта.
Когда российский МИД попытался добиться у сербского правительства территориальных уступок около озера Охрид в пользу Болгарии, надеясь на дружественный нейтралитет или даже переход ее из союзников Германии в лагерь Антанты, представитель Белграда заявил, что никаких уступок не будет, сербы готовы лучше оставить Сербию австрийцам, чем уступить клочок Македонии болгарам. Болгарское правительство в свою очередь развязало диверсионную войну против братской Сербии, открыв практически против нее второй фронт, как, впрочем, и во Вторую мировую войну. Ныне та же самая история: болгары охотно предоставили НАТО свои аэродромы для бомбардировки Сербии. Что касается нас, сербов, Россию вспомнили, когда совсем припекло, только тогда появился лозунг: «Нас с русскими двести миллионов». Вас, русских, всячески начали хвалить. Используя чисто детские уловки, вас пытались втянуть в Третью мировую войну. Вспомните безответственное заявление сербской интеллигенции, вдруг вспомнившей о России: «Пусть ваши корабли войдут в воды Дуная и Адриатики. Пусть ваши самолеты появятся в небе Белграда». И ваши квасные патриоты этого не поняли, пели в одном хоре с нашими.
Сербия — полигон, где отрабатывался план уничтожения России. Да, Сербия — единственное препятствие в Европе для распространения католицизма и масонской западной цивилизации. Не случайно, что блокаду против православной Сербии ввели именно в ночь на православную Пасху. Как не случайно, что операцию по уничтожению Сербии цинично назвали «Милосердный ангел», зная, что ее охранитель — Белый Ангел. Сдавая передовой бастион, еще не значит потерпеть поражение. А то, что сдали передовой бастион, виноваты, прежде всего, сами сербы. И если будет Россия, то встанет и Сербия, если, конечно, извлечет выводы из этого урока. Мне жалко ваших добровольцев, истинных славян. Когда у вас самих беда, они пришли спасать нас. И наши посылали их в самые безнадежные места вместо пушечного мяса, посылали на самые безнадежные операции.
Я полагаю, что Бог наказал сербов, прежде всего, за двуличное, неблагодарное отношение к России. Самопровозглашенное величие любой нации, не признанное соседями, рано или поздно ударит по этому самому народу, хотя занимается этим, как правило, не сам народ, а оторванная от Бога интеллигенция. Надо ждать, когда тебя великим назовут соседи. Только Россия из славянских стран могла претендовать на это высокое звание, но и она, по всему, не выдержала его, надорвавшись, в том числе на всеславянстве. Вы согласны со мной?
— Может быть. Но мне странно и даже страшно слышать это от вас, серба.
— Прежде всего я — раб Божий. А только потом уже серб. И каждый серб должен жить этим принципом. Пока мы не осознаем своей вины перед Богом, перед Россией, у нас не будет будущего. Мы уже практически потеряли свою государственность. Нам не на кого сейчас опереться… Вы нам сочувствуете. Но вы задумывались над тем, случайно ли, что все из бывшей Югославии отвернулись от нас, сербов, или даже повернулись против нас? Воспользовавшись развалом Югославии, от нас убежали словенцы. Через кровь — хорваты и боснийцы. Я уж не говорю об албанцах. Только ли потому, что мы православные? Ведь даже черногорцы попытались отгородиться от нас. Сербы от сербов… Вы, русские, сегодня должны думать прежде всего о России. Хотя, конечно, мне больно, что русские совсем уходят из Сербии, оставляя нас одних со своими бедами. Сербы держались, пока Москва была на их стороне. И Югославия выстояла бы. Самая сильная армия в Европе. В свое время она уступала только Советской. Но стоило Югославии потерять поддержку России, все посыпалось. В то же время я думаю: может, Россия, освободившись от заботы обо всех нас, неблагодарных братьях, обретет наконец свою собственную судьбу? Вы, русские, пытались объединить всех восточных славян, а мы — южных. Вы истощили себя в заботах обо всем мире. А мы, может, перестанем быть плаксивыми иждивенцами. Встанет Россия, может, встанем и мы…
Но порой мне кажется, что не только Югославия, но и все славянство завершает свою историю, — монах опустил голову. — Внутренняя вражда прокатилась по всему славянскому миру. Украинцы ищут любой повод, чтобы схватиться с москалями. Развалился союз чехов со словаками. О Польше я уже не говорю. Я все больше укрепляюсь в мысли, что мы, славяне, не оправдали надежд Бога. Как в свое время евреи. Мы тоже стали народом рассеяния.
— Что ждет нас, отче?
— Только то, что мы заслужили…
Иван перешел сербско-болгарскую границу в том же месте. Всю свою невеселую дорогу он думал о мистической роли Сербии в судьбе России. И не было у него ясности по этому вопросу. Была какая-то тайна, неподвластная его разуму.
Да, он понимал, что Россия на время должна сжаться в кулак, заняться наконец собой, но в то же время понимал, что от Сербии она не может отказаться, если хочет остаться Россией. Это лезло наружу сугубо личное: здесь он потерпел свое последнее жизненное поражение, хотя Сербия была ни при чем, он бросился в нее, когда его совсем припекло. Он потерпел его в России, а в Сербию в свое время подался, чтобы как раз, может, найти там духовную опору. Вот так и получается: сербы, когда совсем припечет, ищут опоры в русских, а русские, наоборот, в сербах. Но Сербия была в еще большем, в том числе духовном, развале, прежде всего потому, что потеряла опору России.
Да, правящая верхушка, такая же, как в России, гнилая интеллигенция то и дело воротили нос от России, очень уж им хотелось быть европейцами, но в то же время нигде больше он не встречал такой простодушно-наивной любви к России, как в сербском народе. Может, и России уже давно не было, а вера в нее осталась. В гражданскую войну туда ушла душа России. Сербия стала национально-религиозным центром русской эмиграции и тем самым обрекла себя на страшную судьбу. Именно в Сербии сформировалась Русская церковь за рубежом. Единственная оставшаяся православная страна во всем мире. Вот почему все зло сошлось на Сербии! Русская православная церковь уже в Сербии, в Сремских Карловцах, думая о будущем России, выдвинула идею предложить русский престол королю Александру Карагеоргиевичу. А русский царь Николай II был обречен на заклание еще и по причине того, что обещал оказать помощь Сербии в создании свободной и независимой державы. И когда после блестящих побед Сербии против турок и австро-венгров сербская армия была вынуждена отступать через враждебную Албанию, потому что братья-болгары подло ударили в спину, и сербы не смогли устоять перед превосходящими германскими силами, он пригрозил союзникам по Антанте, что выйдет из войны, если они не спасут отступающие сербские части.
И, может быть, Сербия в очередной рас спасла Россию, пусть большевистскую, когда сербская армия, отдохнув, переформировавшись, своим стремительным наступлением из Солоник в 1918 году не дала Германии поглотить обессиленную Россию.
Да, Россия на время должна замкнуться в себе. Может, справедливо, что она не пошла на предложенный Милошевичем союз России, Белоруссии и Югославии? А может быть, это был единственный вариант спасения России?.. Но этот случай был бы возможен, если бы в России была иная, русская, власть. Если бы она была русской, то США и НАТО не решились бы напасть на Югославию…
На обратном пути на одной из бензоколонок Иван, вышедший из автобуса покурить, неожиданно столкнулся со Славко Крестичем, бывшим капитаном армии самопровозглашенной Республики Сербской. Иван был дружен с его братом Зораном, который потом погиб в Боснии.
— А я слышал, что ты погиб, — обнял Славко Ивана.
— Да вот, видишь, живой… — и, стремясь уйти от расспросов о Весне, опередил его: — Чем теперь занимаешься?
— Возглавляю туристическое агентство.
— Неужели сейчас кто-то едет в Сербию? — усмехнулся Иван.
— А у меня не простое туристическое агентство. А «Единства православных народов», есть такая народная организация. Русские едут по сербским монастырям, сербы — по русским… Все еще впереди… Так что, может, еще встретимся.
Иван промолчал: за других он не ответчик, а сам — его больше никакими пряниками не заманишь в Сербию.
— Я вот как-то подумал: у нас в семье за шесть поколений, которые я проследил, ни один мужчина не умер дома, все на войне. Только вот разве моему отцу посчастливится такая судьба, ему восемьдесят пять.
«Ну и ты…» — чуть не вырвалось у Ивана.
— Думаешь, это была последняя война на Балканах? — прочитав его мысли, усмехнулся Славко. — И если загорится новая, разве она меня обойдет?.. Все еще впереди. И о себе сейчас не загадывай. Все еще впереди. И у нас, и у вас…
В аэропорт Софии он приехал пораньше, за три часа до начала регистрации. Аэропорт, как он узнал из случайно подслушанного разговора, уже давно принадлежал не братушкам-болгарам, а какой-то израильской фирме, у болгарской авиакомпании «Балкан» остался один-единственный самолет — президентский. По договору с Англией, чтобы сохранить престижный для Болгарии рейс «София-Лондон», нужно, чтобы он осуществлялся хотя бы раз в месяц. Поэтому, чтобы сохранить этот рейс, замазывали государственный герб на президентском самолете. После возвращения из Лондона герб снова малевали. После череды голубых и полуголубых правителей-демократов ныне премьер-министром Болгарии был прямой наследник болгарского монарха немецких кровей, который, как Иван узнал из того же подслушанного разговора, в экономике мало разбирался, но, как и его предшественники, активно ненавидел Россию.
От нечего делать Иван смотрел телевизор: сводку последний событий. Мир бурлил демонстрациями протеста против американской агрессии в Ираке. Не протестовало, кажется, только африканское племя пигмеев, для которого остальной мир вообще не существует. Кроме пигмеев, молчала по-прежнему еще огромная Россия. Иван поразился: по всей стране ни одной демонстрации, словно России это никак не касалось, ни одного человека у американского посольства! Но, в отличие от болгарского комментатора, Иван знал, что она так же глухо молчала, когда в 1993-м расстреливали ее собственный парламент. Иван ни тогда, ни сейчас не мог понять, что это — равнодушие к собственной судьбе обреченного на вымирание народа или великая мудрость, которая позволила ей выжить в веках? Вся Россия по вечерам смотрела телевизор, развалившись в креслах, на диванах, восседая на скрипучих старых табуретках, смотрела безбольно страницы своей собственной трагедии, словно латиноамериканский сериал. В этом тоже была великая тайна…
Его спутник появился примерно через час.
— Ну, как ваши успехи? — спросил Иван.
— Я думаю, неплохие. Были бы лучше, если бы не визовые сложности. Наверное, в США сейчас легче визу оформить, чем в Болгарию. Нищие, но гордые… А вы как отдохнули?
— Неплохо, — коротко ответил Иван.
— Я сделал все, как вы просили. Только не понимаю, зачем вам это нужно?
— Меня предупредили: бывает, что проверяют. Да и дома незачем знать, что я был в другом месте.
— Ну, это другое дело.
В это время аэровокзал стали заполнять здоровые мордовороты в камуфляже.
— Страна бедная, а армия, в отличие от нашей, сытая, ухоженная, — сказал спутник.
— Вы думаете, это болгарская армия?
— А разве нет?
— Это пендос. Перебрасывают дополнительные части поближе к Ираку. Вон какие важные, как фламандские гуси. Они еще не догадываются, в какую вонючую историю влипли… А может, не в Ирак, может, их готовят для нападения на Сирию.
— Что значит «пендос»?
— Так в Югославии наши десантники презрительно называли американских вояк…
— А как это переводится?
— А никак. Пендос, и все тут, — повторил Иван.
Видимо, он сказал это очень громко, потому что один из мордоворотов, какой-то капрал, обернулся и стал зло сверлить их глазами, видимо, пытаясь понять, кто из двоих сказал это.
«Не иначе, служил в Югославии», — решил Иван. И вполне возможно, они даже встречались. И вот теперь он едет с биотуалетом ковать доллары на Ближний Восток.
Спутник Ивана явно стушевался от взгляда американца, у мордоворота были все основания подозревать именно его в оскорблении: скорее он, а не Иван, был военно-призывного возраста.
Иван выступил вперед, набычившись и широко расставив ноги, давая понять, что это сказал он. В нем стремительно росло неподвластное ему чувство бешенства, когда он начинал терять над собой контроль.
— У вас ко мне какие-то вопросы? — сквозь зубы по-английски спросил он мордоворота.
«Полезет или не полезет в драку? — подумал он. — С одним-то я еще справлюсь, но втянутся другие. Если бы это были настоящие мужики, можно устроить грандиозную драку, братушки запомнили бы надолго. А потом рвануть на проход и замешкаться, чтобы застрелили в спину. Рядовых, конечно, заставили сдать оружие в багаж, но у офицеров пистолеты точно есть».
Может, в его ситуации это был бы лучший выход из положения, тогда не надо думать ни о каких монастырях… Но так бы поступили настоящие солдаты, например, немцы, а эти — собьют с ног, истопчут, скрутят и сдадут болгарской полиции, что его совсем не устраивало, и он, стиснув зубы, удержался.
Так они и стояли друг против друга, сжав кулаки и уставившись глаза в глаза: он, осколок когда-то великой армии, и капрал ныне торжествующей, вооруженной биотуалетами и компьютерами — а может, так и надо воевать? — и рассыпавшейся бы в миг, окажись сколько-нибудь достойный противник…
Мордоворот не выдержал взгляда и отвернулся.
То ли с облегчением, то ли с сожалением усмехнувшись, Иван пошел в ловушку пограничного контроля.
Подал паспорт.
Пограничник даже не пробежал по нему взглядом.
— Может, вы подтвердите свое проживание в Варне? — неожиданно спросил он.
— Гостиничный счет вас устроит? — спросил Иван.
— Да, конечно.
Иван полез в карман.
— Все, не надо, — остановил его пограничник.
Иван перешагнул красную линию государственной границы. Надо было продолжать жить…
100-летие «Сибирских огней»