Вы здесь

«Выходил из Генуи корабль...»

Отпотело окно, отпотело,

Отлегло на душе, отлегло,

И забыла душа, что хотела,

Что хотела вздохнуть тяжело.

 

И у тела душа отпросилась,

Словно дочь у отца своего,

Отпросилась душа — и простилась,

И уже не вернется в него.

 

 

* * *

Как можно дольше имя растянуть

И думать над значеньем — Гёльдерлин —

Всех десяти созвучных этих литер,

Прославивших надолго Тюбинген.

 

Пока произнесешь такое имя,

Успеешь все на свете передумать,

Сойти с ума, влюбиться, написать

Одиннадцать всего каких-то строк

Без рифм (на что годятся рифмы эти?)

И умереть блаженно, безымянно,

Невнятно повторяя: Гёль-дер-лин.

 

* * *

Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав,

На изгибе пути я увидел его продолженье

И на чистом листке я тотчас записал предложенье:

«Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав».

 

Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт,

Полустанки печальным и тусклым маячили светом,

И за первой строкой записал я стремительно следом:

«Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт».

 

Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав,

Нижней полкой своей дорожа, как земным притяженьем,

В полумраке купе я один на один с вдохновеньем:

«Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав».

 

Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих,

Он — как поезд в пути, и узнать бы его продолженье,

Дописать и уснуть, по листку растянув предложенье:

«Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих».

 

Проводник разносил по вагону крутой кипяток,

Надрывалась все утро звенящая ложка в стакане.

Молодой человек! Грех швыряться такими стихами, —

Улыбнулся попутчик и поднял упавший листок.

 

Растянулся на рельсах ленивый и гибкий состав,

Промелькнули вдали силуэты заснеженных пихт.

Мой попутчик уснул, мне приятного сна пожелав,

Но тревожит меня бесконечной бессонницей стих.

 

 

* * *

В. Н.

 

Где илистый спешит Иртыш

Обняться с Обью,

То с детской радостью глядишь,

То исподлобья.

 

Ласкаясь к бледным берегам

Холодно-серым,

Вода пленэром служит вам

И нам — примером.

 

Ничем она не дорожит

(О чем ты, Шуберт?),

Обидой дышит, иртышит,

Смертельно шутит.

 

Спроси меня — куда ж нам плыть?

И я отвечу:

Против теченья, стало быть,

Воде навстречу.

 

Новая Телемахида

 

Милый Телемак,

Все острова похожи друг на друга.

Иосиф Бродский

 

Прошло семь лет. Семь раз отмерив срок,

Я был готов, подобно Телемаку,

Отрезать край рыбообильной ткани,

Как ножницами, легким кораблем

И оторваться от родной Итаки.

 

Но так и жил в двух стадиях от мели,

В двухкомнатной квартире с телефоном,

А бурю видел только лишь в стакане

Воды. В тумане моря голубом

Дельфин, с волной танцующий сиртаки.

Так и живу. И в тяжбе бесконечной

Лишь Гелиос да Эос постоянны.

Ползи, звезда, пятью концами тела.

Скачи, конек, до пастбищ чернотравных.

Неси, корабль, сына Одиссея.

 

Гнедич

После осложнения от гриппа

В Петербурге тихо умер Гнедич,

Как дикорастущее растенье,

Умер без дворянской родословной,

Без детей, одетых кем-то наспех,

И без сводок о температуре,

Умер без друзей и без жандармов,

Без прощальных слов от государя

И без толп, стоящих на морозе,

Без конвоя конного у церкви,

Без судебных тяжб и разбирательств,

Умер сам себе без Бенкендорфа,

Без стихов ретивого корнета,

Без десертной ложечки морошки,

Умер вместе со своим Гомером.

 

* * *

Крымских ночей крепостные певицы, цикады,

Ваших жалоб на жизнь я наслушался нынче сполна.

Крепкий чай заменяет с достоинством терпкость вина,

И в саду у окна темнота громоздит колоннады.

 

Свет зажечь я не в силах. Бессонница точит висок,

Молчаливый точильщик, гнездящийся в сумрачном свете

Моего одиночества. Молча смотрю в потолок,

Где грибница вселенной пуста, как рыбацкие сети.

 

Я б не думал о смерти, до боли сжимая виски,

Не заваривал чай в пожелтевшем стакане граненом,

А уснул бы в саду, где невидимым в сумраке кронам

Те незримые корни близки.

 

Я б не думал о смерти, дождавшись мгновенья, когда

Исчезает в висках неосознанной накипью жженье

И рождается смысл, щедро жалуя раз навсегда

И цикадам и мне долгожданное раскрепощенье.

 

 

* * *

Сегодня дождь идет

И пасмурно, однако,

И в сердце зреет плод

Верленопастернака.

 

Зовется он хандрой,

Сердечною растравой,

Нечаянно порой

Созревшей (боже правый!),

 

Сошедшей с облаков

Над Северной Двиною.

Затертый том стихов

Под дождь с утра раскрою.

 

Пусть плачет, пусть стучит

По мокрому карнизу,

Я ставлю две свечи —

За Поля и Бориса.

 

* * *

Отплываем к Оронту — пусть плаванье это опасно,

Густобровое время над нами как будто не властно.

 

В тяжбах рабства и воли присяжными быть не желая,

Полагаемся смело на волны времен Менелая.

 

Если станут хитрить, уводя наш корабль, дельфины,

Не успеем прибыть к Дионисиям в город Афины.

 

Проплывут вдалеке в легком облаке Аристофана

Осажденная Троя, риторика чаек, тумана,

 

Астрология влаги, Сапфо, островное искусство,

«Золотые горшки, что по берегу выросли густо»,

 

Отзвучит Еврипид. Место действия — темень в Аиде.

Как зегзица, навзрыд Ифигения плачет в Тавриде.

 

* * *

Выходил из Генуи корабль,

Ветер в это утро был восточный,

В порт пришли и женщины и дети,

Пахло разогретою смолою,

Рыбаки чинили молча сети

И смотрели на корабль с тоскою.

Мальчик изловил большого краба,

Ласточки кружили над домами,

А в соборе пели литургию.

Он для краба заготовил банку,

Счастью его не было предела,

Он мечтал увидеть Капо Бьянко,

Побродить по острову Горгоны.

Непоседы эти генуэзцы.

* * *

Какому-то Баренцу вздумалось море открыть,

Отмычкою мачты, мечтою о встречной волне.

Послушай: далеко-далеко мне выпало плыть

По этому морю во сне.

 

Я фьорды увидел, я видел, как рыба ведет

Потомство в лагуны, шепча плавниками над ним.

Послушай: глубоко-глубоко залег и течет

С норвежской сноровкой Гольфстрим.

 

То с криком промчится к Шпицбергену стая гагар,

То высунет морду тюлень, удивительный зверь.

Послушай: высоко-высоко есть птичий базар,

Чего только нет там, поверь.

 

Цветов романтических завязь, заветная песнь,

Арабские сказки, Синдбад, Гумилёв, Аладдин.

Армянское что-то в фамилии Баренца есть,

Наверное, был армянин.

 

 

* * *

Поищи моих слов за окном, когда ночь посветлеет,

И луна округлится, и снова прохладой повеет;

 

И поспрашивай, если проснулась и если не спится,

Не слыхала ли их, пролетая над городом, птица?

 

Может, дикие голуби? Может, летучие мыши?

Все равно ты должна, если хочешь, хоть что-то услышать.

 

Ты меня болтуном называла, увы, не напрасно.

Я, болтун по призванью, глаголю на благо согласных

 

И не ведаю, что я творю, и не помню различий, —

Стихотворная речь для меня выше всяких приличий.

 

Родовое поместье тоски за высокой оградой.

Суждены тебе эти стихи бессловесной наградой.

 

 

* * *

Я уеду за тридевять самых далеких земель.

Перемена пространства, сули обновление духа.

Провожая меня, эолийская плачет свирель,

Золотая сережка Колхиды продета в эвксинское ухо.

 

Вы поймете меня, если верить, свободна душа.

Переменными токами веры, любви и надежды

Заряжаемся мы и уходим, куда-то спеша,

Одинокие братья и сестры, тяжесть и нежность.

 

К мысу Доброй Надежды за выводком тех кораблей,

Что у всех на слуху, по стопам стихотворного слуха,

Я уеду за тридевять самых бескрайних земель.

Перемена пространства сулит обновление духа.

 

* * *

Брось морскую жизнь, и Парос, и смоковницы его.

Архилох

 

Знаю, что скажешь ты мне, Архилох, воин, поющий Деметру:

«Брось морскую тревогу, смоковницы Пароса брось».

Старая песня! Корабль неплох, парус направлен по ветру,

А с Нептуном договоримся авось.

 

Архитектура волны, Архилох, как завиток капители.

Хокусая б сюда! Ах как жаль, что ты с ним не знаком.

У меня попугай был, он сдох (верь, не вынес морской канители),

Так вот он, ты прости, он тебя величал дураком.

 

С мачты, бывало: «Дурак Архилох» — затараторит проклятый.

Кто его научил, я не знаю, — матросы небось.

Как же, есть тут один, на корме, с восхода поет до заката:

«Брось морскую тревогу, смоковницы Пароса брось».

 

Солотча
(сорок слов)

 

Помню сосны Солотчи, стеклянный скелетик полыни,

Полынью одиночества в небе, как в белой пустыне,

 

Кругосветную посолонь, тихие лунные канты,

Око ближней Оки, руки матери божьей Оранты,

 

Хор далекой Мещёры, и галочий крик, и сорочий,

И рязанскую Хлою, колючую хвою Солотчи.

* * *

Начинают охоту летучие легкие мыши,

Бумерангами в ночь вылетают они из-под крыши

И вонзаются в небо с отчаяньем полуптенцов,

Оттого что Бог не дал им звонких гортаней певцов.

 

Геометрию эту доверить какому Эвклиду?

Мотылек ли оценит беззвучную эту корриду?

Черепица ли дрогнет, звезда ли засветится свыше, —

Начинают охоту летучие легкие мыши.

 

 

* * *

Сегодня солнышко пастельно,

И для меня на облаках

Давно кроватка та постелена

С подушечкою в головах —

Чтоб мне там выспаться смертельно.

 

 

* * *

Cogito ergo sum

 

Я ровесник холодной войны,

Помню в космосе Белку и Стрелку,

Первый спутник великой страны

И с Пекином торговую сделку.

 

Помню доброго дедушку Хрю, —

Я с младенчества шибко картавил, —

К счастью, этот дефект, говорю,

Ни один логопед не исправил.

 

Так, к великой причислен семье,

Я родился в эпоху Хрущёва;

Занимаю здесь место свое

С пятьдесят, дай бог память, седьмого.

 

Ясно помню гагаринский старт,

Кулунду, целину, посевную

И, как некогда молвил Декарт,

Худо-бедно еще существую.

100-летие «Сибирских огней»