Яблоки в детских колясках

ЯБЛОКИ В ДЕТСКИХ КОЛЯСКАХ


* * *
Нахлынуло что-то из юности северной.
Полынным гудком уходящего сейнера.
Водой горьковатой, зарёй виноватою.
Казённой едой, госпитальной палатою.
Пилой ледорезной, смолою полезною.
Словечком скабрезным, кроватью железною.
Мологою чистой, дорогою чёрною,
Которой на пристань идут заключённые…
Посмотришь назад, ну а сердцу не верится.
Ночная гроза за рекою шевелится.
Идут поезда на Покровское-Стрешнево.
Глядел бы туда, да окно занавешено.
Рванул бы куда, да ушло безвозвратное.
Замёрзла вода и забито парадное.
Родные леса мои бредят окопами.
И самые-самые в землю закопаны…
Лежат за Невой, за холодной Сухоною.
…водой бы живой, чудотворной иконою…
Под пенье травы и не ждут воскресения.
И нету живым ни житья, ни спасения.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Там в эвакуации
Ни креста, ни храма,
Там в эвакуации
Бабушка и мама,

Степь, курганы, станция,
Ледяное крошево,
Ночь, эвакуация,
Спи, моя хорошая.

Засыпает бабушка,
На стене проталина.
Нету дров, и ладушки,
Помолись за Сталина.

Помяни расстрелянных,
Втихаря ухлопанных,
По ветрам развеянных,
За Невой закопанных…

Всё былое-прошлое
За семью заставами,
Спи, моя хорошая,
Под святыми травами,

Под водою талою,
Под землёй раскисшею —
Всей душой усталою
Палачей простившею.
* * *
Снегом красным притоптанным
На тюремном дворе,
Дымом пустыни Оптиной
И барачным амбре,

Сапогами кирзовыми,
У ларька кутерьмой,
Заводскими засовами,
Городскою тюрьмой

Тянет с берега этого
В проспиртованной мгле —
С на морозе раздетого,
С синяком на скуле,

Где хоть куй, хоть подсвистывай,
Хоть в затылке чеши —
Грезят зэками пристани,
Кровью стылой гроши.

В Ярославле заснеженном,
В ледяной Костроме
Жили, словно и не жили
Мы в родной стороне.

Здесь и лечь под колодину,
Тут и сесть под замок…
…Ой, ты родина, родина,
Охренеть теремок…


* * *
О чём бы родина ни пела,
Какой бы кривды ни плела,
Каким бы гудом ни гудела,
Какое пойло б ни пила,

Каким бы брашном ни рыгала,
Каким заклятьем ни кляла —
Детей снегами укрывала
И мёртвых на руки брала.


* * *
То ли Палех, то ли Хохлома,
Ну, а дале, может быть, тюрьма,

То ли хипеж, то ли Китеж-град,
Может — Витеж, может — Ленинград.

Может — вспыхнет свет, и дивный лик
Распознаю я в последний миг,

Гусь-Хрустальный, Муром, Кострому,
Госпитальный коридор, тюрьму,

Может, это чёрное кино
Только для того-то и дано,

Чтобы затеряться в Костроме,
Гусь-Хрустальном, Муроме, тюрьме?

Бродит по расхристанной зиме
Ванька-встанька не в своём уме —

Между Костромою и корчмой,
Снежною страною и чумной…


* * *
Как же вы, зрелые годы, всё же идёте поспешно!
Светом осенней погоды мой освещая скворечник;
Сколько в вас радости грешной, памяти знойного лета…
Впрочем, конечно-конечно, больше спокойного света.
Что же вы, зрелые годы, так суетливо покорны
Злому баску парохода, мягкому тембру валторны,
Боли чужой безыскусной, нуждам родных постоянным,
Письменным просьбам и устным в позе своей покаянной?
…и подступают вплотную души, восшедшие к Свету,
Сесть повелят одесную с долгим военным советом.
Думал упиться свободой, миру рвануться навстречу…
Ан, мои считаны годы теми, кому не перечу,
Теми, кто темень осилил, теми, кто чиркнул огнивом,
Теми, кто пел о России по перелескам и нивам.


* * *
                  Леониду Барановскому

А снега-то её — белы.
А вода-то её — черна.
А в плечах её — визг пилы,
А в очах её — ночь ясна.

А в руке у неё — коса,
В узелке её — горсть земли,
И гудят-голосят леса
Там, где в детстве поля цвели.

Ледовита её заря,
Духовиты её воры.
И стоят её лагеря,
Где сияли б монастыри.

Вот те Бог её и порог,
Вот жарок её и парок,
Бугорок её, говорок,
Ветерок её, матерок…

А любовь её — что костёр,
А тоска её — что петля,
А топор её — скор-востёр,
Горяча сопля опосля.

Опосля нам она и мать,
И сестра, и тепло души…
А пока — пиндюлей имать,
Кто не спрятался в камыши.


* * *
                  Памяти Жигулина

О всех живущих на Земле,
О тех, кто выше,
Кто потонул на корабле,
Кто в дамки вышел,
Кто ни прощенья не просил,
Ни ждал Спасенья,
Кто был отправлен на распыл,
На дым осенний —

О тех молясь, о тех молясь,
И помня ночью,
Порвать не в силах эту связь,
Что жжёт воочью
И возвращает к берегам
В январской стыни,
Где чтут «Марголин» и «наган»
Как две святыни.

Тут нет на совести коры,
На сердце маски,
Я Русь Небесную раскрыл,
Как лик под краской,
И всех поющих на Земле,
И вверх ушедших,
И на кайле, да на пиле
Конец нашедших.

И тем, кто пеплом возлетел,
И тем, кто выжил —
Мы им должны — и тем и тем —
Кто тут и выше.
Затем, что храмы — на крови
От слёз промокли.
И тем, кто нас благословил,
И тем, кто проклял…


* * *
Тянет холодом с Камы, но живы пока мы.
За лицом нашим белым — медвежии скулы,
Оружейный оскал от Ижевска до Тулы.
Из груди нашей мягкой, что поле ржаное,
Треугольное сердце торчит костяное.
Поднимаешь Успеньем прозрачные веки —
Сквозь подлёдное пенье ушедших навеки.
От уральских твердынь до могил на Тамани
Бродит эхо беды в красноватом тумане.
Мы уходим повыть на родные курганы,
В огородах отрыть наградные наганы.
На худых чердаках под еловою дранкой
Письма в наших руках в прокопченных кубанках.
Повяжите меня, перекуйте железом —
Эхо Судного дня различаю ствереза.
Под малиновый звон колокольцев заречных
Ждёшь ли, Кама, дин-дон, подмастерьев заплечных?
Так ломается лёд под «Уралом» гружёным,
Наше времечко жжёт и кривляется жёнам.
А какое не жгло, не сулило спасенья?
…и тишайше светло в Предуралье осеннем.