Вы здесь

Юмба, или Разбуженные сны

Рассказ
Файл: Иконка пакета 05_kornienko.zip (49.97 КБ)

1.

Из темноты в темноту. Именно так просыпалась Люба уже много ночей. Десятки лет подряд... А сегодня вдруг бац — и свет.

Из света в темноту. Только и темнота теперь другая — осветленная, подумала Люба, сидя на краешке кровати. Проснулась, быстро выбралась из жары одеяла в жару комнаты, села и проверила, точно ли она у себя да не спит ли. Ущипнула себя, протерла глаза. Тихо, чтобы не разбудить домашних, рассмеялась, чего не делала так честно, от души, уже тоже очень давно.

— Осветленная! — хихикнула Люба, и тьма — привычная, непроглядная, с разбитым всю жизнь фонарем за окном — рассеялась, отступила.

Хотя на часах, как всегда при ее пробуждении — как и вчера, и много-много дней, лет подряд, — четыре утра, час самоубийц. Четыре — ее любимое число со школы: вечная хорошистка и родилась четвертого апреля. А еще каждый сороковой россиянин — самоубийца. Люба изучала этот вопрос, совсем не думая о суициде — так, успокаивала себя, ради интереса, — и вот уже который месяц считает прохожих, всякий раз заканчивая отсчет на себе: сорок.

Сегодня был свет — и все изменилось. Конечно же, не все, но что-то. Люба поерзала на краю кровати. «04:01», — подмигивали часы, что тоже было странно: обычно они нервно пульсировали, беззвучно тарабанили, словно цифры пытались разбить стекло, вырваться и поколотить Любу...

— Это все сон. Сон принес перемены.

Люба смотрит по сторонам в поиске новых доказательств — и вот, пожалуйста: отражение в зеркале, вечно отпугивавшее белой, расплывшейся во мгле массой, обрело черты, углы, форму...

— Люба Тумба, — шепот, — давай колись, что там было во сне?..

Не ответила Люба зеркальному двойнику, плюхнулась опять лицом в подушку, пропахшую ее хвойным шампунем, и тут же оказалась там, где свет.

Свет с запахом хвои.

2.

Проспала, чего не было со времен начальной школы. Из света во тьму, только теперь тьма — это серое осеннее утро. В квартире тихо. Обычно бабушка просыпается ни свет ни заря, если вообще смыкала глаза, и будит внучку раньше будильника, стуча клюкой по стене. Или мать — ей тоже на работу к девяти — обязательно заглянет, скажет: «Вставай уже».

Не сегодня.

А ведь Любе совсем не хочется ни на какую работу, не хочется выбираться из кровати, из-под одеяла, хочется назад — в свет, в сон.

И будь ее воля, все так бы и произошло: она бы зевнула, обняла подушку — и здравствуй, пропахший ее шампунем другой свет. Ирреальный...

Люба вскочила. Собиралась не глядя: вчерашняя юбка с кофтой, волосы в хвост, дезодорант, помада наспех...

В соседней комнатке заохала бабушка, заколотила своим «будильником».

Мать спит в зале, спрятавшись от всего и от всех с головой под одеяло в свой законно положенный выходной. В выходные мать лучше не кантовать — истина, известная всем в этой семье.

Обязательный ритуал — попрощаться с хозяйкой квартиры.

— Бабуля! Мне такой сон приснился!

Люба влетела в комнату бабушки, чмокнула вот уже десять лет не ходящую («Только разве что под себя», — подшучивает мать) старушку в жесткую, но такую любимую щеку.

— Чудо, а не сон!

Бабка крестит внучку:

— И я, старая, сроду ведь не спала под солнце, а тут — нате, здрасте! — И машет здоровой, не тронутой инсультом рукой. — Беги давай бегом, вечером расскажешь...

Люба послушно выбежала в осень, по инерции посчитала первых трех попавшихся навстречу прохожих, а потом вдруг осенило (осветило?): как быстро нужно бежать, чтобы прибежать в сон?

С уроков физкультуры в школе навсегда впечаталось в память это ощущение, когда во время бега по стадиону где-то на пятом круге легкие вспыхивают огнем, а зажаренное сердце пытается выскочить на свежий воздух через сухое горло. Тогда Люба мечтала упасть и умереть. А сейчас, перебегая дорогу на последние мигания зеленого света, она думает, что явно есть тот предел скорости, за которым кончается реальность и начинается сон.

Люба бежит грузно, задыхается, волосы прилипли ко лбу, и пот по вискам. Нет, ей, с ее, мягко говоря, почти сотней килограммов, этого предела не достичь...

— Беги, Люба, беги! — командует себе полушепотом.

Но у ног на этот счет свое мнение, и вот Люба встала, согнулась в три погибели — никак не надышится — в десятке метров от магазина, где работает.

Люба пошла в продавцы, можно сказать, по материным стопам, почти со школы. После одиннадцатого класса поступила в педагогический. Мечтала выучиться на психолога, но в начале второго курса у бабы Вали случился апоплексический удар. «В голове хлопнуло, — рассказывала бабуля, — и я хлопнулась».

На психологии был поставлен жирный крест. Мать устроила Любу в магазин, где тогда работала старшим продавцом. Дальше — карьерный рост: смена отделов и торговых точек. Теперь Люба продавец в большом винно-водочном отделе супермаркета «На углу» с отдельным входом и охранником.

До угла всего ничего, а у Любы от бега на голодный желудок — ведь даже воды не выпила, не то что чаю — поплыл перед глазами городской пейзаж с красной вывеской супермаркета, потемнело и без того мрачное утро.

«Это удар, точно как у бабули!» — мелькнуло в голове, и Люба готова была уже лечь и умереть, сойти с дистанции. Тут и повеяло хвоей и мятой, сладкими полевыми цветами, летом, в реальность протиснулся кусочек сегодняшнего чудо-сна.

Люба снова в лесу. Столько света и зелени она никогда не видела. Люди вокруг только с виду люди. Они прозрачны, невесомы, парят над травой, и Любе видно, как бежит, переливается кровь по венам в их похожих на кристально чистую воду телах. Оттого грубо и нелепо в этом сказочном лесу смотрится парень в джинсовой куртке на голое тело, в кепке и шортах.

— Меня зовут Саша. Ты заблудилась? Кого-то ищешь?

Люба боится оторвать взгляд от жгуче-зеленой травы и встретиться с ним глазами. Достаточно его голоса. Голос-колыбельная. «И ничего в этом голосе такого нет», — думает во сне Люба, но он ее успокаивает, тихий с хрипотцой голос-лекарство, и ей повезло: парень говорит и говорит, — и она просыпается, окутанная светом его голоса...

Вот и теперь над тротуаром у проезжей части запах леса и просветлел эфир вокруг опаздывающей продавщицы, будто солнце выглянуло, и вместе со светом и ощущением леса пришел голос, ощущение голоса... Ощущение сна.

Сомкнула веки Люба, а за ве́ками свет, и лес, и...

Раскрыла глаза, вдохнула полной грудью лесной воздух. С выдохом лес испарился, исчез, остался лишь свет из сна, улица, полная солнца, и эхо голоса:

— Давай я провожу...

— Тут осталась-то пара шагов, — прошептала Люба солнечной улице и бодро зашагала к стеклянным дверям супермаркета, вся такая внутри и снаружи сияющая.

 

3.

— Опаздываем?..

Охранником сегодня не Юра, уже плюс.

— Ай-яй-яй, Любовь Николаевна! — улыбается охранник Сергей, стреляя пустотой отсутствующего переднего зуба. — Видно, ночка удалась? Одобряю! — и подмигивает.

— Чего это всего на полчаса? Надо на час или совсем не приходить!

А это уже минус во всей своей красе — сменщица Марина, вечно недовольная, потому что либо с похмелья, либо недопила, либо и то и другое.

— Я уже позвонила заведухе, сказала, что ты опаздываешь, — говорит она, поглаживая обеими ладонями и без того грязные обесцвеченные волосы. — Не все ей меня по пустякам премии лишать!

Пустяком Марина называет свою ночную смену месяц назад, когда она устроила в отделе «маленькие посиделки» с большим возлиянием и приглашенными гостями. Охранник Юра помог справиться с камерой видеонаблюдения, поэтому Марину всего-то лишили премии.

— Хорошо, — просто и тихо реагирует Люба.

А ничто так не бесит Марину, как чужое спокойствие. Сдержанный ответ, ровная речь, безмятежность в жестах и взгляде, чья-то мирная жизнь — как вызов, как заговор против нее, как плевок в душу! Скандал уже клокочет внутри и на кончике языка у ночной сменщицы.

Но Люба достала телефон, набрала номер и включила громкую связь:

— Нина Ивановна, доброе утро! Я уже в магазине. Что-то с будильником сегодня. Могу после работы на полчаса задержаться или...

Из динамика загремело:

— Люба! Я что, тебя не знаю, что ли?! Знала, что придешь, с кем не бывает... Эта алкоголичка, паникерша-истеричка, в магазине еще?! Пусть шлепает оттуда! Нечего ей там тереться не в свое рабочее время, балаган разводить! После налоговой заеду!..

Гудки — расстрельной очередью в Марину. Люба словно воочию увидела этих золотисто-желтых ос, впивающихся и пронзающих грудь сменщицы.

— Ведьма! — процедила сквозь зубы Марина, дернула себя за волосы и на прощанье сплюнула в сторону кассы.

Сергей хлопнул в ладоши:

— Ай да Люба!.. Ну-ка, колись, что ночью было? Тебя ж как будто подменили.

Люба смело ответила:

— Это все сон, не поверишь.

Охранник демонстративно надул губы:

— Обижаешь! Я как раз таки в сны верю.

Он облокотился на стеклянную витрину, за которой Люба, облаченная в халат, проверяла кассу.

— У меня батя мамку во сне увидел, когда в армии служил. А потом пошел в увольнение — и вот он, сон! Та самая девушка, в той же одежде, на остановке ищет потерянную сережку. Отец помог найти — ну и вот уже, считай, почти тридцать лет они вместе...

Свет вокруг рассказчика изменился, и сам охранник засиял. Люба уверена, так и было, ей это не показалось!

Но хлопнула дверь, и первый посетитель вернул в винно-водочный отдел реальность:

— Слышали, оптыть, еще один ребенок пропал! — громко, как бывает с изрядно подвыпившими людьми, возвестил помятый мужчина в помятом спортивном костюме. — Пропиваем своих детей, оптыть, как есть пропиваем! Живьем... — И тише, нагибаясь через прилавок к Любе: — Мне, красавица, бутылочку беленькой, огненной, ноль семь, и пару бутылочек «жигулевского». Чтоб жизнь раем не казалась, оптыть...

Сон проигрывает реальности, думает Люба, разглядывая помятого во всех смыслах покупателя. Жизнь вне сна — груба, жестока, криклива, и бороться с ней — только проигрывать.

— Думаете, маньяк завелся в городе, оптыть?! — опять на повышенных тонах. — Думаете, маньяк, педофил какой?!

Люба с охранником переглядываются.

— Вот и я говорю, что завелся, оптыть. Время такое — маньячное! Работать никто не хочет, а вот убивать — в порядке вещей, и все кому не лень убивают, оптыть. Вон пенсионерка мясорубкой соседу башку проломила за то, что тот мэра хвалил. Больше не хвалит... Всех испортил политический вопрос. Все готовы в маньяки податься, только б не жить так, как живем, оптыть...

Люба подала покупки и не сдержалась:

— Так надо детей спасать, а не пить!

Помятый покупатель сперва растерялся.

— Ну да, да... Конечно, надо спасать. Маньяка замочить, все такое... — промямлил он.

Потом увидел бутылку водки, ожил:

— Оптыть, а чего с меня-то сразу начинать?! Я только с вахты, полгода в тайге на сухую, мне сам Бог пить велел, оптыть! Вон охранник ваш, — кивнул, поспешно убирая бутылки в пакет, — глянь, боров какой! И молодой, и непьющий... с виду. Вот он пусть и спасает, оптыть! Мы свое отспасали, деваться теперь от этих спасенных некуда. Все, что могли, — и страну, и устои — все развалили... Скорей бы конец света, к чертовой бабушке! Видал я жисть такую в гробу!..

И уже в дверях резюмировал:

— Напиться и не просыпаться — вот выход!

Печальным аккордом дружно звякнули бутылки. Помятый покупатель исчез в дверях, в набирающем обороты дне...

— Напиться и не просыпаться, — повторил Сергей, словно слышал эти слова впервые в жизни. — А чё, хорошая идея! Все бы взяли и уснули. И чё б было, интересно, а? Если все люди на планете враз заснут, это ж и будет конец света...

«Что, если все дело в свете?» — спросила себя Люба, разглядывая блики электрического освещения на винных бутылках. Вслух же сказала:

— Природа хоть отдохнет без нас. И вряд ли будет стараться нас разбудить... Слушай, Сереж, а ты замечал, что во сне другой свет? Иной. Не такой, как при бодрствовании, — не как сейчас, например. И не солнечный он, и не искусственный. Живой какой-то, что ли...

— Живой? — охранник осмотрелся. — А это, стало быть, не живой?

И тут же ответил:

— Хотя да. Это ламповый, электрический, мертвый свет. — И, глядя в окно, добавил задумчиво: — Явно тот свет на этот не походит. Думаешь, свет во сне и тот свет, загробный, схожи?

— Ну, если сон — брат смерти, то и свет должен быть похожим. И это свет по ощущениям другой, разумный...

Две женщины шумно ввалились в дверь, прервав Любины мысли вслух.

— ...И снится нам не рокот космодрома, — пели женщины в унисон и во все горло, поддерживая друг дружку, чтобы не упасть, — не эта ледяная синева!..

4.

Абстрагироваться от происходящего в магазине, от мира покупателей — то и дело пьяного или с похмелья, злого, ворчащего, требовательного, плохо пахнущего мира, — Люба так и не научилась, соучаствуя и принимая все близко к сердцу:

— Если и я буду хамкой, дрянью, то кто хорошим будет?..

Сменщица же считает, что доброта, вежливость и скромность — не от большого ума. Лозунг Марины: «Если не нагрубишь ты, нагрубят тебе. Так что надо успевать облаять первой! Первый облаявший прав, это закон жизни и залог выживания».

Завсегдатаи винно-водочного отдела «На углу» называли Любу «наша спасительница». Для Марины самым ласковым эпитетом был «банши»1.

— Спасительница, — вздыхала всякий раз Люба. — Кто бы саму спас...

И вот спасение — парень в джинсовой куртке на голое тело:

— Меня зовут Саша. Ты заблудилась? Кого-то ищешь? Давай провожу...

Люба вспоминает, и теперь ей кажется, свет излучал незнакомец, его загорелая, румяная, солнечная кожа, голос, глаза, которые он прятал под козырьком кепки и которых Люба не видела, но ощущала их свет всем своим нутром, душой...

«Сегодня обязательно соглашусь, чтобы он меня проводил! Сразу, не успеет он и рта открыть», — улыбнулась мыслям Люба.

Охранник заметил ее улыбку.

— Проснись! Зима приснится, замерзнешь... — засветил дырку на месте зуба Сергей.

Не считая зуба — Люба искоса смотрела на охранника, — Сергей вполне походит на Сашу из сна. Особенно когда улыбается. Особенно когда не прячет стеснительно улыбку в ладонь. Сергей тоже излучает свет. Впрочем, все излучают свет, даже бутылки с алкоголем и покрашенные в серо-буро-малиновый цвет стены отдела. И даже Марина.

Светится все, и все этим светом живо.

На мгновение Люба прикрыла веки, на секунду проскользнула в дрему, выпустив из чудо-леса паутинку нереальных, живых лучей... Открыла глаза, а Сергей уже подловил закемарившую продавщицу и улыбается голливудско-акульей улыбкой, рот до ушей. Со вставленным по волшебству передним зубом охранник изменился и точно стал походить на приветливого светящегося молодого Морфея в джинсе.

Моргнула Люба — выбила волшебный зуб Сергея. Охранник снова был щербатый.

— Не дождешься, когда уже ночь и уснешь по-нормальному? Понимаю... По юности, в школе еще, только и жил мечтой о сне. Днем поспать — как награда. Помню, мечтал: вот вырасту, никто меня не поднимет, не разбудит, спать буду без конца! Тогда казалось, сон — единственное, что я контролирую. Теперь знаю, что и мой собственный сон мне неподвластен. Такое, бывает, приснится — ну точно не мое! Запредельное какое-то...

— Запредельное? — переспросила Люба, уставилась на охранника не моргая.

Ее испугало это слово, будто что-то оскорбительное, ранящее...

— Ну да. Джунгли всякие, лабиринты, оборотни, чудовища, феи... Ну мертвые же во сне — живые, чего тут удивляться... Запредельное — оно и в реальности запредельное. Тебе ли не знать, хех! Ты сегодня явно за пределы себя вышла...

Не успела Люба возразить, как магазин оккупировала компания молодых парней и девушек, жаждущих продолжения вчерашнего банкета.

5.

Джинсовые сумерки сладким волнением внутри, синие, под цвет его куртки, под цвет его глаз. Любе кажется, у Саши глаза такого цвета — глубоко синие, почти фиолетовые...

Она еще никогда не смотрела на мир вокруг так открыто, внимательно, честно. Сегодня впервые за два с лишним десятка лет она разглядела, что трещины, которые встречают ее, глядят со стены дома, где она живет с рождения, так похожи на букет роз.

Люба замерла, следом за глазами распахнулся рот:

— Ну надо же! Ведь как есть розы! Одна, две... Пять роз в букете! — Она едва не взвизгнула, с трудом удержалась, чтобы не захлопать в ладоши. — Нет, ну вы видели? Видели?! — спросила у подъездного фонаря, у сгущающихся сумерек. — Самые настоящие розы во всю стену...

Дома с порога стала рассказывать о чудо-трещинах:

— Букет размером почти в два этажа! И где только были мои глаза?

Мать отмахнулась:

— Трещины не могут быть розами, Люба, проснись! Ты пока еще в этом мире живешь, где трещины на стенах — это всего лишь трещины на стенах, а не букеты, прости господи. Так и до шизофрении недалеко, кстати... Ты с трещинами этими, надеюсь, не разговаривала? Знаю, ты можешь, не отвечай!

Умение портить другим настроение — это у матери в крови, как и вечное недовольство всем и вся.

— Нынешней жизни радуются только недоумки и умалишенные. У нормального же человека непреходящий стресс и пессимизм от всего этого бардака, что зовется жизнью! И ты со своими розами туда же... Вот и нюхаем из-за таких, как вы, вместо роз трещины в стенах! Шиш без масла нюхаем!..

Матери лучше не перечить, лучше смолчать, что дочь и сделала, скрывшись от греха подальше в бабушкиной комнате.

— Правильно, давайте шушукайтесь, мать и дочь, перемывайте мне кости! А я — спать. «Сон всему голова» — золотые слова! Может, не проснусь наконец...

Люба осторожно прикрыла за собой дверь.

— Мать в своем репертуаре, — прошептала.

Маленькая старушка под одеялом, в белой косынке — ну точь-в-точь укутанный заботливой матерью младенец, — подмигнула:

— Как отец твой ушел, так мать совсем будто с дуба рухнула...

— Да всегда такой была, — внучка присела на краешек кровати, — сколько себя помню...

Баба Валя вытащила «работающую» руку из-под одеяла. Люба взяла бабушкину ладонь, поцеловала, сжала в своих ладошках:

— Розы-трещины — будто часть сна, бабуль. Весь день так... Сон просачивался в явь, в нашу реальность... Прикрою глаза — вспомню лес из сна, свет... Там просто волшебный свет! Думаю, все дело в нем. Проникая в наш мир, он преображает его, меняет. Сон наяву — это реально, и это чудо как прекрасно. Сказка...

— Этого я и боялась. — Баба Валя высвободила ладонь, заохала, перекрестила внучку. — Ох, Люба, Люба! Ох-ох-ох... Ты только никому про это не говори! Никто не должен об этом узнать. Матери тоже лучше не рассказывай...

Старушка зашептала еще тише, то и дело вздыхая:

— А я и молилась ведь, и свечки ставила... Думала, ушло это вместе с твоей прабабкой...

О прабабке в доме говорить строго запрещено, причем самой бабушкой Валей, и Любе известно лишь, что прабабка Полина, мать бабы Вали, была знахаркой-травницей и умерла страшной смертью. Прабабку убили.

И вот табу с разговоров о ней снято, и все благодаря тому же сну.

— Дар был у твоей прабабки, — шепчет баба Валя и крестится. — Снами управляла баба Поля. Могла сон в явь перетягивать. Все, что снится, даже самое невозможное и уму непостижимое...

Люба поймала руку, снова и снова совершавшую крестное знамение, поцеловала, прижала к своей груди, к взволнованно стучащему сердцу.

— Бабуль, бабуль, только не нервничай! Тебе нельзя...

Слезы на глазах у бабы Вали, и по впалым щекам слезы.

— Поклялась не вспоминать, не ворошить — думала, забудется, перечеркнется, пропадет, не станет его...

— Ну все, все, ба! Мне этот дар не грозит.

Внучка обняла бабушку. Ба все так же, как и в Любином детстве, как до паралича, пахнет сдобой и чабрецом, хотя давно уже не стряпает. Зато чай с богородской травой неизменно в термосе.

— Давай лучше чаевничать. Я торт вафельный, твой любимый, принесла...

— Дар не спрашивает того, кого выбирает. И когда он проявится, нам неведомо. Это не человеческого ума дело. Божье это.

6.

Из темноты в темноту. Люба так ждала этого часа — лечь и заснуть, а теперь играет в моргалки с темнотой: закроет и тут же откроет глаза — темнота подмигивает в ответ.

Прабабушка говорила с тьмой, со слов бабули, общалась с ней, будто с подругой.

— Темнота — это же проход в царство сна. Проводник. Тьма — как тропинка, коридор между мирами. И Полина видела то, что скрывается за тьмой. А там иной мир, прибежище сновидений и всего, чему нет места в нашем...

Чай с чабрецом, обжигающий, ароматный, стирал границы. Бабушка открывала сундуки памяти, рассказывала, тихо всхлипывая, снова и снова вздыхала:

— Я боялась мать как огня. Все боялись, потому как не знали, что за силы в ней и вокруг нее, что может она вытянуть из своего сна... Никому ведь чужой сон не известен. А уж какие страхи и страсти нам снятся, это же ни в сказке, ни пером... Вот и боялись. Ну а от боязни ничего хорошего не жди. Страх толкает нас на самое худшее.

Люба перемигивается с тьмой. Люба считает, чтобы не слышать. Но бабуля говорит и говорит:

— Сперва твоей прабабушке выкололи глаза. Хоть я и была совсем еще малехой, пяти еще не было, а помню: мать с утра отослала меня с отцом в город. Знала, что с ней будет. Все до мелочей, уверена, знала... Она улыбалась, смеялась, шутила, наказала хорошенько погулять и раньше вечера не возвращаться в деревню. И пока мы с папкой катались на карусели, мать, ослепленную, бросили в выгребную яму...

Баба Валя перевела дыхание.

— В деревне все знали зачинщиков убийства. Впрочем, той же ночью они и сами погибли — все, кто так или иначе был повинен в смерти Полины Ясной. Так ее в деревне звали те, кому она помогала: судьбу предсказывала, лечила... И отец так звал.

Из темноты в темноту. Люба моргает в жарких объятиях одеяла, и кажется ей, что внутри нее разгорается прабабкин огонь мести.

— Пламя, как потом рассказывали те, кто видел, появлялось ниоткуда. Человек вспыхивал факелом, сгорал дотла, и больше ничего вокруг даже не подпаливалось. Полина выпустила огонь возмездия из потустороннего мира. Пламя тронуло лишь виновных, и никого больше... Убийца сидел на стуле — огонь его поглотил, а стул целехоньким оставил. Много деревенских сгорело той ночью. Вой, рев, плач поутру стояли. До сих пор слышу во снах...

Вот и Любе мерещится плач в темноте, с закрытыми и с открытыми глазами мерещится. А может, уже и не мерещится, а взаправду слышен вой деревенских сквозь десятки лет, через расстояния — неутихающий, вечный плач?

Никто и в мыслях не мог после того, что случилось, как-то навредить мужу и дочери Полины. Даже просто взглянуть в их сторону боялись. Невидимый, но ощущаемый всеми и каждым огонь мести простерся над деревней. Баба Валя, тогда еще кроха, тоже чувствовала присутствие чего-то не от мира сего.

— Казалось, будто что-то после той ночи поселилось среди нас и следит, ждет своего часа. Все в деревне жили в страхе, в непреходящем напряжении... Батюшка из города приезжал, освятил все дома. Сказал, деревню в Ясную переименовать надо — и тьма тогда отступит. Хотя о какой тьме речь, если проклятием деревни стал огонь возмездия, ярости огонь, что ярче солнца?..

Люба считает: десять, одиннадцать, двенадцать, — чтобы заглушить плач. Четырнадцать, пятнадцать... И уже не поймет в темноте — семнадцать, восемнадцать, — закрыты у нее веки или это тьма давит на глаза непроглядным монолитом. Двадцать... Тридцать... Сорок.

После сорока дней по завету Полины ее муж и дочь покинули деревню «навсегда, и безвозвратно, и на веки вечные».

Табу на возвращение. Табу на вспоминание. Табу на жену, мать, бабушку. На прабабушку табу.

В снах таится невероятное.

— Сорок один, — считает Люба.

И тьма становится светом.

7.

Из темноты на свет, щурясь и всей душой предчувствуя встречу с чудом... С примесью испуга, страха: а что, если...

«Что, если “давай провожу” — это попытка вырваться в реальность?» — подумалось. Только в этом сне мысли звучали, и Люба услышала в ответ такой желанный — до замирания сердца и дыхания — голос:

— Реальность? Это где такое? Все есть реальность, Люба. Вопрос лишь, с какой стороны смотреть...

Глаза еще не привыкли к свету, а она уже увидела его — в джинсовой куртке на голое тело.

— Ты для меня реальна так же, как я для тебя. Я не знаю, что такое нереальность, и не верю в нее, как не верю в тех же, скажем, атеистов. Дед Мороз реален, пока ты в него веришь, так?..

Лес, зеленый, искрящийся, первым выступил из ослепительно-белого света, с шумом ветра, пением птиц...

— Когда я слышу слово «реальность», я снимаю с предохранителя свой револьвер. — Вторым из света показался Саша, он смеялся. — Свой вымышленный, нереальный револьвер... — Сложил пальцы пистолетом. — Пиу-пиу! — выстрелил в небо.

Люба проследила за невидимыми пулями. Неба не было — макушки зеленых деревьев-великанов сплелись куполом высоко вверху.

— Откуда тогда свет? — подумала громко и так же громко сама ответила: — Это внутренний свет!

Осмотрелась: вместо парящих над цветами и травами прозрачных людей — каменные статуи, похожие на парковые скульптуры, изваяния времен СССР, но с настоящими, источающими сияние глазами.

— У прошлого очень яркий свет, непреходящий, живучий!..

Заброшенные гипсовые пионеры, расколотые, изувеченные временем и людьми, выжили!

Саша отступил в сторону, и перед Любой оказалась белоснежная скульптура горниста с ярко-голубыми глазами. Горнист ожил, подмигнул Любе, улыбнулся и, приложив к каменной улыбке горн, выдул совершенно не трубный, нежный, мелодичный звук, словно протяжно-грустный зов кита.

— Свет прошлого, вот чем освещено настоящее, — Саша закрыл собой горниста, — и будущее. Это как свет звезд, знаешь? Он тоже из прошлого. Смотришь на звезду сейчас, а видишь, как она светила сто лет назад.

Люба осмелилась взглянуть Саше в глаза, посмотрела в упор и...

— Реальность — это свет нереальности, свет сна. Давай провожу!..

Из света в свет. В свет и жар. Люба перед стеной огня, огня и плача.

«Подумай “дождь”!» — гулом пожара в голове.

И Люба думает: «Дождь». Дождь должен погасить огонь. Огонь и плач.

Только вместе с дождем был гром, и громовые раскаты пронеслись по невидимым небесам и земле, сквозь сердце и душу Любы криком из прошлого, обидной школьной дразнилкой-обзывалкой, кличкой:

— Люба Тумба! Тумба Люба!

И дождь стал огнем. Огненные капли, струи вмиг спалили все вокруг вместе с оскорбительной и ранящей до сих пор «Любой Тумбой». Уцелевшая на пепелище Люба подумала: «Дождь!» — а еще вспомнила, что в школе спала и видела, как отомстит всем обидчикам, мечтала, рисовала в фантазиях и на альбомных листах. И чаще всего возмездие приходило к виновникам красным петухом...

— Дождь!

Искрящийся, осветивший темноту пожарища дождь, холодный, пахнущий морем, вынес Любу из сна в явь. Из дождя — в дождь.

За окном льет и громыхает. Люба не взглянула на требовательно мигавшие красным часы — не до времени, повернулась к стене. Дождь с улицы проник в комнату. Люба вздрогнула всем телом от ледяных капель и вместе с дождем протекла в сон. В лес. В реальность...

8.

Что видит Любовь, когда спит? Какие сны? Кого? Где?

Для Любы это чувство — любовь, вернее, любовь взаимная, любовь по отношению к Любе — спит со школы, с первой Любиной влюбленности. Тогда по-детски чистая и наивная привязанность была осмеяна всем пятым классом «А», потом и большей половиной школы и двора. Насмешки в спину, в лицо, так или иначе вертящиеся вокруг признания Любы Тумбы в любви мальчику с ромашковой улыбкой, эхом будут звучать до конца учебы и наверняка, Люба смирилась, до конца ее жизни.

Для себя же Люба еще в начальной школе решила, что прозвище Тумба — это не из-за ее ватрушечно-пельменной полноты, совсем нет. Оно от названия африканского танца «тумба-юмба». Она слышала, что есть такой, даже иногда представляла его: мысленно кружилась, прыгала босая в бусах и прочих побрякушках, в ярком, пестром африканском наряде из перьев, дико кричала и снова вертелась юлой и взлетала в безумной, бесконечной «тумбе-юмбе».

Наземь опрокидывала реальная жизнь и все та же спящая и не видящая Любу любовь.

— Получается, твоя любовь будет взаимной тогда, когда вечно спящая Любовь, назовем ее богиней всех любовей, увидит тебя во сне, так?

— Так. — Люба снова боялась взглянуть Саше в глаза.

«Средоточие иного света».

Она согласилась, чтобы он ее проводил, и теперь они медленно почти плыли по вертлявым, заросшим анютиными глазками тропинкам.

— Какая удивительная теория любви! Впервые слышу, чтобы любовь так возникала...

— В юности чего не придумаешь, не нафантазируешь... Я представляла эту Любовь, даже рисовала ее — спящей громадной девушкой с закрытыми на висячие замки, на все «молнии» глазами, опутанную ее же волосами, а в волосах — сердца всех влюбленных... И спит она на своем огромном сердце...

— А почему она спит-то все время?

Люба хихикнула:

— Думаю, все дело в песне. В то время она разве что из чайника не звучала. «Любовь, похожая на сон»... Потом все эти фразы, строки из стихов типа «Любовь — это сон в сновиденьи...», «Любовь — это сон для двоих...». Да и что могла вообразить одинокая стеснительная девочка в своих мечтах и грезах? Мне тогда верилось, что так все и есть. Любовь спит и заражает собою всех тех, кто ей снится. Помню, изводилась, не знала, что бы эдакое сотворить, чтобы присниться Любви... Влюблялась, как дура, по несколько раз на дню, молилась, в церковь ходила к Богородице... Ну а про признание мальчику Валере с ромашковой улыбкой ты знаешь. Когда он улыбался, мне казалось, он походил на ромашку, честное слово...

Воспоминания бордово загорелись на щеках. Люба печально выдохнула:

— Это была самая настоящая любовь, первая и с первого взгляда, вот и призналась... На свою голову. Люба Тумба. Думала, с этим поступком попаду в сон Любви... А попала в кошмар наяву. Тогда и осознала всю силу сна...

Лес, молча, завороженно слушавший исповедь Любы, очнулся, загудел, зашелестел, заполняя тишину. Но тихий голос попутчика был неизменно ясен и громок, успокаивающий голос-лекарство:

— А что, если тебе приснится эта самая Любовь? Приснится спящая богиня всех любовей, видящая тебя в своем сне?..

 

С вопросами из сна Люба проснулась по будильнику, быстро собралась, наспех совершила домашние ритуалы: поиграла в молчанку с матерью, обняла и поцеловала бабушку — и бегом, насколько это было возможно, направилась в старый парк, где у бывшего Дома пионеров — теперь давно закрытого на ремонт Дворца творчества детей и молодежи — стояла сильно подраненная, но уцелевшая скульптура Горниста.

Люба с детства боялась всех эти неживых изваяний, особенно тех, что прятались в зелени парков и дворов. Но не Горниста у Дома пионеров, которого все почему-то называли Саня, Саня Горн. И Люба в тот самый, ужасный пятый год в школе взяла за правило ходить на уроки и назад через парк мимо Горниста. Люба Тумба плюс Саня Горн...

Школьница Люба проходит, затаив дыхание, мимо гипсового Горниста на постаменте. Щеки горят, сердце барабаном, радость внутри — горном. Люба искоса, чтобы никто не видел, даже не заподозрил, смотрит на остро прочерченные скулы, раскрытые губы. Ей кажется, на щеках у Сани ямочки, кажется — или так и есть? — он вот-вот улыбнется. И всякий раз Люба не сдерживается, поворачивает голову, смотрит в гладкое, ни морщинки, лицо пионера, и он улыбается — честное пионерское, улыбается! — а Люба боится, что он затрубит в свой горн и все откроется. И тогда Люба вскрикивает, будто что-то забыла: «Ах, черт!» — и вприпрыжку бежит к школе, успевая заметить, как Саня подмигивает ей вслед.

— Люба Тумба плюс Саня Горн! — шепчет, улыбаясь, Люба.

...От ночного дождя лужи на земле и серебряные клипсы на голых ветках деревьев и проводах. Словно в сказке, во сне... В парке Люба не была уже много лет. Лет десять? Вспоминает — и не может точно вспомнить.

Парк не изменился, лишь оброс пивными палатками, уличными закусочными и мусором.

Замаячил за деревьями Дворец пионеров — и время отпрыгнуло назад, в школьные годы. Той же пятиклассницей Люба идет, спешит по тропинке из битых плит, с чувством невесомости внутри, потеющими от волнения ладонями и сердцем, готовым выпрыгнуть и скакать впереди нее...

И чувство дежавю, чувство как во сне. Люба в сомнении: было это на самом деле или все же снилось? Замедлила шаг. Может, ей снилось, как она ходила в школу через парк мимо Горниста? И все остальное — тоже? На самом же деле, в реальности, было не так: до школы обычным, привычным, прямым путем от дома через магазин, где она теперь работает, еще два дома — и здравствуй, школа...

— Да нет! — Люба останавливается. — Не во сне! Нет, все это было по-настоящему, — говорит она вполголоса, осматриваясь в поисках неизвестно каких доказательств, следов...

Время и сны заодно. Со временем, по прошествии многих лет, грань между сном и явью стирается и уже сложнее вспомнить, было это наяву или приснилось. Сон все-таки первичен, реальность вторична. Вначале был сон!..

— Саня расставит все по местам. — Люба решительно шагает вперед.

Что видит Любовь, когда спит? Какие сны? Кого? Где?..

Время и люди безжалостны, и Саня Горн тому яркий пример: без левой половины головы, вместо руки с горном — прутья железной арматуры. Исписан краской и маркерами всех цветов: «Зина Липа из 10 “Б” — соска», «Спаси и сохрани Господь СССР!», «Жизнь дерьмо — потом смерть!», «Сергей Fох — жид, вуайерист и петух»...

Вздрогнуло сердце. Люба содрогнулась, ахнула в голос:

— Что они с тобой сделали, уроды!..

Она застыла у искалеченного друга юности, жалость сдавила грудь, обида выдавила слезы на глаза.

— Вот же суки! — крикнула Люба людям и времени. — Будто кусок меня оторвали! Меня изуродовали!

Затряслась от злости за все обиды прошлого, от слабости, от невозможности вернуть все назад, исправить, еще чуть-чуть — и заскрежещет зубами, в точности как мать в ярости. Закрыла глаза и, чтобы не задохнуться, не захлебнуться в нахлынувшей ненависти, стала считать:

— И раз, и два... Вдохни, выдыхай! И три, и четыре...

Лес проступил на счет «десять, одиннадцать», и Люба слышит:

— У прошлого очень яркий свет, непреходящий, живучий!..

— Двенадцать...

Видит Сашу. Саша отходит, пропуская вперед ожившую скульптуру Горниста с голубыми глазами.

— Давай я провожу!..

— Пятнадцать! — поднимает ресницы Люба, а у Сани Горна целехонькая голова и рука с горном на глазах обрастает белым гипсовым «мясом».

Засиял улыбкой обновленный Горнист, засветился светом из сна, приложил горн к губам...

Тут Люба и очнулась.

— Не вздумай дудеть! — приказала строго, но тут же смилостивилась, улыбнулась вернувшемуся, посвежевшему — ни надписи похабной, ни трещинки — Сане Горну. — Лучше притворись неживым, слышишь?! И впредь не позволяй никому над собой издеваться! Делай, как папа меня учил, — бей первым!

Не дожидаясь ответа, Люба спешит на работу с чувством выполненного долга, с бешено стучащим сердцем и улыбкой, которая не сойдет еще очень долго. Идет, подпрыгивая, как в детстве: подпрыгни сильней — и улетишь... Как во сне идет, спиной ощущая на себе пристальный влюбленный взгляд голубых глаз...

9.

Сегодня на смене охранник Юра Клопцов, бывший одноклассник, со школы портящий настроение одним своим присутствием: с грязным языком и мыслями, противным кудахчущим смехом и смешанным запахом пота и дезодоранта.

Одно его протяжно-мерзенькое «О-о-о, кто пришел!» сметало улыбку с лица Любы, напрягало и расстраивало. И Юра это чувствовал своим шакальим чутьем, упивался, получал наслаждение — может, и сексуальное.

Это Юра когда-то первый назвал Любу Тумбой и подслушал ее признание в любви мальчику с ромашковой улыбкой.

— О-о-о... — только и успел издать охранник на этот раз.

— Клоп, смени пластинку уже. Со школы ведь заела, — сказала Люба в лицо бритоголовому, похожему скорее на кусок мыла, чем на клопа, толстячку охраннику, продолжая как никогда широко улыбаться и не отводя, как обычно, взгляд. — Задрал, честное слово! Мараться об тебя мне не хочется, но ты учти на будущее...

Сменщица Марина Банши тоже, лишь раскрыла рот, услышала:

— А тебе лучше топать отсюда, и побыстрее. Оба сваливайте-ка по-хорошему! Переведитесь в хозяйственный или в продуктовый, от меня подальше, иначе вам же хуже будет. — Люба смотрела по очереди на хлопающих глазами сменщицу и охранника. — «Бойтесь гнева терпеливого человека». Слыхали такое?

Вопрос прозвучал так угрожающе, что опешившие Марина с Юрой предпочли молча кивнуть.

Вечером, допивая третью полторашку пива, эти двое будут клясться друг перед другом, что это была и не Люба вовсе:

— Как подменили... Будто под препаратами. Наркотик, что ли, какой бешеный употребляет...

— И свет такой странный. Да она радиацию излучала!..

— А может, она одержимая? Может, в нее бес вселился?

— Или мужика из положенцев завела, вот и базлает. Блатная стала, дерзкая... Того и гляди мстить начнет!

— Короче, ну ее на фиг! — решили они к концу возлияний и в следующую смену попросили перевести их хоть в хозяйственный, хоть в какой другой отдел.

Весь день до перевода Клоп Юра, по его собственным словам, «был как в Чечне, как в окопе сидел», молчал в тряпочку и не высовывался. А Люба «цвела и пахла, не на земле будто, а в космосе, и все лепетала что-то тихо сама с собой». Короче, «и вокруг все неестественно, и Любка неестественная, и я уже неестественный».

Неестественно себя чувствовала и Люба. Как во сне.

Задавалась вопросом: «А может, не неестественно, а, наоборот, так, как надо?» И отвечала: «Может, наконец-таки почувствовала себя настоящей?! Живой?!»

Непривычно чувствовать себя победительницей. Жить без дежурного напряжения и страха, без ожидания подвоха, без чувства вины и обиды. Непривычно быть свободной.

И чувство из сна, переполнявшее, атаковавшее Любу, стоило только опустить ресницы, было непривычно. Сон заполнил ее всю. Любе представлялось: поранься она — и вместо крови прольется сон, свет, лес...

Стоило чуть прикрыть глаза — и зелень взрывалась, сочилась, пестрела, распускалась и тянулась. Хрупкие, тонкие зеленые стебельки тут и там оплетали паутинкой бутылки с вином и водкой. Похоже, что и охранник Юра замечал изменения: сидел бледней бледного на стуле у входа, грыз ногти, упорно отводя глаза от озеленившихся полок и витрин...

Цветы, фиолетовые брызги анютиных глазок, рассыпались по всему потолку — это Люба в перерыве между покупателями отключилась на минуту от реальности, прислонилась к холодильнику с пивом и смежила веки.

Сон наступал: «Давай провожу...» — плавно, мягко, бесшумно.

— Дар сам решит за тебя, когда ему проявиться, заговорить, дать о себе знать, — вздыхала печально и смиренно баба Валя. — Как от судьбы не убежишь, так в точности и от дара не избавиться, не заглушить его... Лишь принять и научиться использовать, только так!..

Между бутылками водки замельтешили бело-желтые ромашки; иван-чай и клевер замигали сиреневыми маячками по всему стеллажу с элитными сортами вина; зверобой, васильки, жарки, одуванчики украсили нержавейку пивных банок...

— Дар, если есть, возносит или губит. Третьего не дано, Любушка. Прабабку твою — погубил, мать — обошел стороной. Теперь вот в тебе проснулся...

— Дар проснулся! — хмыкнула Люба, прогоняя липкую негу дремоты, встряхнула головой. — Где ж он раньше был?! В пятом классе?

Спросила громко, напугала Юру. Охранник вздрогнул, заполошно осмотрелся. Крапива и колючки под его берцами сразу исчезли, как и вся невесть откуда взявшаяся зелень.

«После вчерашнего, с похмелья, видно, мерещится», — решил он и принял деловитый, занятой вид. Мол, ничего не слышу, ничего не вижу, моя хата с краю.

Спасением от безадресных вопросов Любы Тумбы явились посетители, девушка с парнем:

— Мы из поисково-спасательного отряда «Найдем!». Можно у вас на дверях и у кассы листовки повесить? — затараторили вдвоем. — Пропал ребенок! Живет поблизости, ходит в школу рядом. Может, кто-нибудь что-нибудь...

— Да-да, конечно! Везде, где нужно, вешайте.

А лицо пропавшей девочки — Шутова Аделина, восемь лет, глаза голубые, волосы длинные, русые — кажется знакомым, больше чем просто знакомым. Люба уверена на девяносто девять процентов из ста, что видела это лицо совсем недавно.

Но где? Неужели здесь, в отделе?

Ответ не заставил себя ждать. «Во сне, вот где ты ее видела! Во сне!» — вспышкой света с запахом хвои.

Тут же потянуло в сон, в чудо-лес, где прозрачные люди порхают, подобно бабочкам, над цветами и между деревьев, о чем-то весело разговаривают, звонко смеются, светятся...

— Дар будет пытаться управлять тобой всецело. Не поддавайся! Борись, сопротивляйся, контролируй. Не дай ему подчинить тебя! Дар, взявший верх над разумом, становится проклятьем и неминуемо погубит.

— Я не прабабушка! — снова громко, не стесняясь охранника.

— Я Люба Тумба! — притопнула Люба.

И еще раз. И хлопнула в ладоши. И еще хлопок, и поворот, и покружилась на пятках.

— Тумба-юмба! — приплясывала она за прилавком, размахивая подолом рабочего халата.

А за полуприкрытыми веками на Любе был совсем иной наряд — из перьев и бус.

Танец развеял чары сна. Фиолетовыми, голубыми и зелеными брызгами осыпались с потолка последние анютины глазки.

— Люба Тумба, повелительница снов! Царица миров! — крикнула. — Да здравствует Люба Тумба!

10.

Сны могут невозможное: вернуть невозвратимое, прошлое сделать настоящим, оживить мертвое. Нужно лишь увидеть это во сне, на лесной поляне, залитой золотистым, иным светом, среди светящихся чудо-созданий и зелени чудо-деревьев, а потом вывести это свое из леса. «Притянуть» — так говорила бабушка. Притянуть из сна в явь — и вуаля!

И?.. Что дальше? Вот третий вечный вопрос, посложнее известных всем «кто виноват?» и «что делать?».

— А дальше будь что будет!

Люба всегда полагалась на эту мантру: будь что будет. Раньше — потому что боялась будущего, теперь — потому что не боялась нисколечко, ничего и никого не боялась. Перемены случаются мгновенно, а не тянут кота за хвост. Раз — и ты другой! По крайней мере, так работали перемены с Любой. Жизнь, смысл, привычки, мечты — все сметалось. Все менялось из-за пяти буковок: «т», «у», «м», «б», «а» — воробьиного слова, мимолетного взгляда, правильно или неправильно упавшего света, одного сна... Перелом болезненно мгновенен, бац — и готово, а дальше — медленное, бесконечно долгое заживание, затягивание ран, срастание костей...

Из магазина, из винно-водочного отдела, Люба вышла с уверенностью, что вернется она сюда совершенно иная и совсем не на смену — вернется, чтобы идти дальше!

Задержалась на секунду в дверях у поисковой листовки: «Шутова Аделина, восемь лет...»

— Прости, Аделина. — Люба искренна и честна. — Мне очень-очень жаль. Я и тебе помогу. Помогу, не забуду, обещаю! Ты только чуток подожди, потерпи...

Сказала, избегая глаз пропавшей девочки, быстро пошла, потом побежала. «Помогу попозже. Перво-наперво другое, главней главного...» Остановилась у Сани Горна не столько отдышаться — Люба совсем не устала, — сколько из-за вида Горниста. В сумерках белоснежные руки скульптуры блестели черным, чернота капала и с почерневшего горна...

Саня постоял за себя.

Считается, что сумерки — трещина между мирами. Как там бабушка говорит? Темнота — проход в царство сна, проводник. Тропинка, коридор между разными реальностями. Теперь Люба знает точно, что с темнотой реальность снов становится ближе, во тьме можно, не закрывая глаз, попасть в мир по ту сторону света...

А на той стороне света Саня Горнист дает отпор хулиганам, вздумавшим от нечего делать отломать у него горн. На той стороне Саня берет на себя, в свои почерневшие и уже не гипсовые руки, славную справедливую миссию возмездия за все слезы и душевные раны его спасительницы. Саня отомстит всем за Любу. Люба Тумба плюс Саня Горн равно Месть! Равно... смерть?

Трещины на стене ее дома распускаются настоящими, живыми цветами, розами, на той стороне света...

Люба послала Сане воздушный поцелуй и оставшуюся дорогу до дома прошла со стопроцентной уверенностью, что он идет следом, слившийся с темнотой, телохранителем-невидимкой ступая след в след, оберегает ее, стережет.

Букет черных роз на стене дома, пять трещин-бутонов раскрылись перед Любой пятью тысячами ароматных роз.

Запах уносит прямиком в лес, где зеленые сосны и кедры в красно-алых цветах. И голос:

— Эти розы — для тебя!

«Они прекрасны», — не успевает произнести Люба.

Крик, женский, рвущий душу, полный боли и отчаяния крик выталкивает в темную реальность, к дому со стеной распустившихся трещин-роз:

— Убили! Доченьку мою убили! Сердечко мое! Убили! Мамочка родненькая! Убили все-таки! Убили! Уби-и-или-и!

Стебли и лепестки роз обернулись режущей сталью, туго стянули пятиэтажку, раскромсали...

Люба закрыла уши ладонями:

— Раз — Тумба... Я помогу, обещаю! Два — Юмба... Все наладится. Три — Тумба...

Большими шагами в подъезд.

— Восемь — Юмба... Все исправлю. Девять — Тумба... Надо лишь чуть-чуть подождать...

В квартиру, и дверь на два замка.

— Десять...

— Не ты там криком кричала?! — Это мать с порога вместо приветствия. — Хотя чего это я? У тебя же нет детей. Ни живой, ни мертвой дочери нет... Приползешь вот так с работы, уставшая как собака, а дома ни гавкнуть некому, ни пернуть!..

Мать ушла в зал, хлопнув в завершение монолога дверью. Она всегда умела встряхнуть и привести в чувство самым неожиданным способом.

— И тебе добрый вечер, — прошептала дочь.

Разулась, проглотив горький ком слезной обиды. Плюсы есть во всем: родительский укор заглушил крик боли другой матери.

Заглянула к бабуле:

— Привет, ба! Что это с ней?

Баба Валя замахала здоровой рукой: зайди. И шепотом:

— Так это же... годовщина сегодня. Уже не помню точно, какая по счету, как отец-то твой ушел...

«Годовщина», — кольнуло в сердце шипом розы. Люба помнит все дни с момента ее крещения в Тумбу — и забыла день, когда отца в ее жизни не стало.

— Тогда же снег был...

Прошла на цыпочках, поцеловала бабушку в щеку.

— Снег, пух — разве это уже важно?

— Ну да, ну да, — согласилась внучка. — День просто сумасшедший сегодня. Поем да лягу. Опять же чтоб лишний раз глаза не мозолить. Утро вечера всегда мудренее. А ночь все исправит...

Бабушка смотрит из-под свежей цветастой косынки строго, не моргнет:

— Ты только сгоряча не руби, Любушка. На сто раз все хорошенько обдумай, на шаг вперед погляди...

Внучка поцеловала любимую старушку в другую щеку.

— Не думай об этом, ба. Все будет в лучшем виде. Пускай тебе приснится алая роза, а не сопливая куза, — опередила с пожеланием, которое слышала с детства каждую ночь, за редким исключением.

Бабушка улыбнулась:

— Все верно, все так.

И с грустным вздохом:

— Розы твои, знаю, зацвели... Через форточку учуяла. Пусть лучше розы снятся!

11.

Любе не раз попадались тексты с так называемыми техниками заказа сновидений, управления снами, контроля и программирования сознания на просмотр вещего сна и прочее в таком духе.

Запомнилось особо, что вызывать сны в чужой постели строго запрещено, а хорошим подспорьем при заказе сновиденья могут служить материальные проводники, якобы отсылающие в необходимую точку информационного поля. Лучшие проводники — это фото заказанных лиц и вещи, хранящие их запах.

Люба тогда от чистого сердца смеялась над этим. А сейчас взяла фотографию, на которой все они, вся семья: бабушка здорова и улыбается, папа обнимает маму, мама обнимает Любу. Взяла снимок даже не для подстраховки: на сто и один процент была уверена, что все у нее получится. Достала цветное фото из рамки, чтобы, проснувшись, не спутать сон с явью. Прижала к сердцу единственное свидетельство совместного, единого на всех счастья — и, не успев закрыть глаза, оказалась в том далеком солнечном дне с фотографии. Только еще чудо-лес вокруг, весь пронизанный светом.

Дрожит Люба всем телом и душой дрожит, и свет дрожит вместе с ней.

Люба считает без запинки, чтобы точно, чтобы наверняка. Бабуля, помолодевшая лет на двадцать, плетет венок из ромашек — раз. Папа, каким его помнит Люба, играет в догонялки с мамой — два! И три — Саша все в той же джинсовой куртке на голое тело и тут же Саня Горнист в окружении прозрачных людей.

— Все на месте!

Люба дрожит, а солнце все ярче, и свет дрожит и мигает, будто перемигивается с тьмой. Гудит свет, трубит!..

— Мне надо проводить бабулю с отцом! — кричит Люба. — Вывести их из леса!

Запах хвои мешается с ароматом роз. Свет смешал цвета в радужные вспышки, кляксы...

— Считай от сорока до нуля! — Саша исчез с очередной вспышкой.

Вспыхнули и пропали бабушка с папой, и мать, и Горнист, и прозрачная девочка с такими ранящими глазами... Лес обернулся одной зеленой вспышкой, под протяжный вскрик горна зеленый цвет стал красным, следующий сигнал горна поменял красный на черный. Горн взревел, взрывая черноту белым цветом, белым светом.

— Сорок, тридцать девять, тридцать восемь, тридцать семь...

Что-то ударило Любу по спине, и еще раз, и по шее, и опять по спине, больно стукнуло в бок и по плечу...

Из другого света в этот свет Любу в прямом смысле выбила бабушкина клюка.

— Вот тебе и пять, и пятнадцать! — Баба Валя стояла у внучкиной кровати и в лучах рассвета смотрелась великаншей с посохом возмездия. — И двадцать пять! — Деревянная трость опустилась аккурат на Любин затылок.

Люба стерпела боль, улыбнулась. От бабушки и тумаки, и затрещины в радость. Бабуля на ногах, бабуля здорова — это главное, а остальное...

— Просила же прежде подумать на сто рядов, Люба! — Баба Валя еще раз стукнула внучку клюкой.

В дверях спросонья не могла понять, что происходит, мать — потерянная, растрепанная, несчастная, совсем не сильная женщина в сером свете не успевшего пробудиться утра.

Люба схватила помолодевшую бабулю и вместе с клюкой утянула к себе в кровать.

Тут и позвонили в дверь.

— Это что, сон?! — Мать едва не кричала. — Мы что, все в чьем-то дурацком сне? Или что, не пойму?!

Еще один настойчивый звонок.

— Кого в такую рань черти принесли!

Мать прошлепала к двери в тапочках на босу ногу, в одной комбинации, а на голове бигуди, и по щекам и лбу желтым налетом ночной крем.

— Ну кто там еще приперся, а?!

Люба обняла бабушку:

— Все хорошо, я все исправила. И еще исправлю, если придется, ба. Не плачь.

Но непослушная баба Валя плакала.

Мать в прихожей:

— Прибью, если это не что-то сверхважное или не конец света! Честное слово, прибью! — открыла дверь.

— Можно? — кольнул сердце Любы — Любаши, так он ее часто звал, — голос отца, и Люба заплакала.

За окном тишину нового утра взорвал торжествующий и воинственный зов горна.

 

 

1 Банши — персонажи кельтского фольклора, феи, своими стонами и воем предрекающие человеку смерть.

 

100-летие «Сибирских огней»