Вы здесь

Главная»Поэзия»№06 - июнь 2004

Заснувший в июле

Титов Владимир
Файл: Иконка пакета 05_titov_zvi.zip (7.49 КБ)
Владимир ТИТОВ
Владимир ТИТОВ


ЗАСНУВШИЙ В ИЮЛЕ


* * *

В можжевельнике — ветер, в осоке — сухая листва.
Непременность событий, нелепая суть естества,
Время сходит на нет, очертанья теряет песок,
И все глуше, о, муза, таинственный твой голосок.

Вроде местность крута, как святая гора Галаад,
Нижний мир повторяет душевный, прости мне, уклад,
Но легка безысходность и клена крылатка легка,
И парят над рекою милейшие Марк и Лука,

Аки птицы. Ноябрь. Сухие ветра в куполах.
На рассвете над старой мечетью витает Аллах.
И у мусорных баков, в скупых переливах зари,
В перебитом трельяже нас встретит Мулла Джезири

Отраженьем любви. Можжевельник в снегу невесом.
В предвкушении Царства поют ла-ди-да в унисон
У киоска бомжи, пожирая акриды и мед.
И сороки скользят на воде, превратившейся в лед.

Мир теряет окрас, облетает святой Игдрасиль,
То ли милый Картезий естественный свет погасил,
То ли просто зима обнимает меня одного.
И ты прав: ничего не случилось,
почти ничего.


* * *

Бывало, и я находил удовольствие в серых
Январских рассветах, и в дыме рабочих районов
На склоне холма, занесенного сажей и серой,
В огнях новостроек, в «китайской стене» и каньонах
Дворовых, где ржавые трубы и хлам и отбросы
Подлунного мира, и в стуже, как форме приюта
Для нежной души, и в такие глухие морозы,
Что голуби грелись вотще на колодезных люках.
Мне мил был простуженный люд в ожиданье трамвая,
И изморозь стекол с оконцем, прогретым ладонью,
И пригород старый, с кирпичной трубою у края
Промерзших небес, и картавая тяжба воронья
Над ним; громыханье вагонов, бегущих
Бог знает куда, из зимы, захватившей окрестность,
Осевшая почта.…Теперь все, наверное, лучше,
Но стужа пылает, коробит сознанье безвестность
Каких-то нелепых причин и грядущего быта,
И холод уже как бы сразу внутри и снаружи,
Но не разобрать, да и наглухо все позабыто,
Лишь кто-то стоит у окна, одинок и простужен.


* * *

Теплая пыль, запах смолы,
Залиты светом храма стволы,
В небо вросли, Бога зовут,
Бог не услышит запах и звук.

Теплая пыль, мятый плавник
Облака в тело звука проник.
В Царство Его входит пчела,
Глиной покрывши оба крыла.

Травы идут, в небе слышней
Поступь сухая нежных корней,
Ухо склони, лесенку вынь,
Чтобы ходила небом полынь

И резеда. Клинопись тел
Их перепишут известь и мел.
Выдохнет пыль, высветит свет
Известняковый хрупкий завет.

Теплую пыль Божья рука
В небо поднимет, и лопуха
Слепит сухой луч-стебелек,
Чтобы литое семя берег.

Пыль это пыль, свет это свет.
Жук и цикада пишут сонет,
О немоте тварей живых,
В нем Господин лепит и их.
Зима

Во льду сухое лезвие осоки.
Слой снега тонок, кожица светла,
Укрывшая сосудистые соки
Тугого черноземного тепла.

Хитон цикады, липовое семя.
Декабрь скоро кончится. Январь
Сон не прервет, не пересыплет время
До донышка, чтоб выбилось за край.

Спи, солнышко, спи, птица-небылица,
За пазухой у Господа Христа.
И к небу меловому прислониться,
И к лодочке кленового листа

Бежит душа. Ни воздуха, ни скрипа.
Синица пролетает сквозь сады,
Сжимается, и в клюв берет раскрытый
Зерно холодное простуженной воды.



Песня горошины в январе

Горошина укроется в стручок,
И, высветлив слоистое оконце,
Закроется на ключик, на крючок
До времени полуденного солнца.

Прольется свет, засветится вода,
Горячий март пригреет за щекою
Глухую жизнь до потепленья льда.
Воспитанную светом и тщетою

Живую душу взяв за корешок
Лучом, ладонью вытянет за время.
Надавит Бог заветный рычажок,
По миру рассыпая откровенья.

Бессмыслица, горошина, душа,
Суглинка пустотелая певунья,
Терпи, терпи, покуда, не дыша,
Дотянешься до мая, до июня.



Дождик

Дождь шел почти весь день. И вечером кипела
В стоваттной лампочке натекшая вода.
По небу шли во тьму Колумба каравеллы,
И двигались сквозь ночь ахейские суда.

Я чай себе согрел. Я слышал, за стеною
В трухе скребется мышь, что и в домах царей
Живет себе в своем мышином непокое,
И ей, поди, плевать на список кораблей.

Вода стучит, стучит по тазику, карнизы
Гремят который час, и в Трою облака
По полночи плывут проклятием Париса,
Грызет фанерку мышь и сыплется труха.



* * *

Голоса о тебе за стеной,
За зимой, за волной звуковою,
Не услышишь, зальет синевой,
И мелодия станет иною,

И слова перейдут в немоту,
В обонянье — и гарью потянет,
Или в зренье — и сквозь темноту
Вдруг легко паутинку протянет

Кто-нибудь, но тот час оборвет,
Алфавитом пройдет по бумаге,
И кириллица вновь запоет
За стеной небывалые саги,

И по сердцу пройдет перебой,
Волновой перекат, оглашенье
Покаянья, что скрыто тобой
За каким-то нелепым движеньем,

За нашествием краденых букв,
По ту сторону черного цвета,
За глухим щебетанием — губ,
За слепым созерцанием — света.



Ключи от времени

Деревья растут в темноте,
не видя, не слыша,
но голос, что рябь на реке,
все тише, и тише

читает расхожий закон
о глиняном ложе,
и время идет босиком
по тоненькой коже;

зрачок заперев на замок,
душа расплетает
движений сухой узелок,
и тает, и тает

латинским чудным мотыльком,
и небо живое
на память загнув уголком,
уже в круговое

впадает вращенье времен —
ни света, ни звука,
горячий, глухой окоем
предвечного слуха,

без речи, что пел корешок
и яблоко пело,
как будто зашито в мешок
звучащее тело

земли, человека, травы…
но вдруг проступает
знакомый чертежик коры,
и перетекает

соленый невидимый ток
в растенье и камень,
в шершавый сухой черепок,
впитавший орнамент,

побеги корой обернув,
и башню — туманом,
душа прорастает, вернув
застуженным травам

текучее их существо;
одной стороною
врастает она в вещество,
во время — иною,

и плоть замыкается в нем,
как сердце без стука,
из рук ее тянется лен,
и дикого лука

два крылышка из-под ключиц
выходят на волю,
и голос, негромок и чист,
несется над полем,

как будто читают ковыль
и мышь полевая
последнюю вечную быль,
века отпирая.
* * *

Смени декорации, Отче, даешь листопад,
Летучие рыбы пускай поджигают высоты,
Рапсоды уже воспевают грядущий распад,
И прячет во тьме Персефона тяжелые соты.

Сыграй, Господин, на осенней продутой дуде
Последнюю песню ушедшего в небо вальдшнепа,
Танцуй свое танго на геннисаретской воде,
Чтоб было нам, грешным, теперь и легко и нелепо.

Открой небеса, с листобоем уйдем навсегда,
Фригийский колпак натянувши по самые уши,
За рай и за ад, за пространство и время, туда,
Где примут без виз и совсем безнадежные души.



* * *

Счастье собрано в тонкие сети,
И судьба, как птенец в рукаве,
Верещит, будто нету на свете
Той печали твоей обо мне.

Сколько синего неба над нами…
Но темней, чем в мышиной норе
На душе, словно что-то узнали
В январе, Боже мой, в январе.

Ни забыть, ни укрыть простынею,
Ни имен написать на коре.
Это трубы по мне голосят за стеною,
Это ангелы ждут на дворе.



Заснувший в июле

Я мир увидеть хочу в венке,
Свитом Тобой, мой Бог,
Вьюнок и мальва в Твоей руке,
И небосвод глубок.

И Ты идешь по верхушкам трав,
Света последний день.
Я мир увидеть хочу, убрав
Вещи, оставив тень

И свет, поверив в случайный сон,
Где из оживших глин
Уходят корни за слух и звон,
В белую тьму долин.
100-летие «Сибирских огней»