Вы здесь

Жертвоприношение «Левиафану»

Владимир Куницын
Жертвоприношение «Левиафану»






Кино жестокое, холодное, беспросветное — совсем не в русской традиции сделанное. Страшненькое не бытовой своей историей, а внутренним взглядом режиссера — беспощадным, как глаз змеи. Конечно же, не Василий Шукшин, рыдающий: «Это ж мать моя! Мать!..» И — слезы в ответ, в темноте зала! К слову, а чем герой Шукшина благополучнее Николая из «Левиафана»? Но в «Калине красной» даже смерть не убивает, не застит свет, а в фильме Звягинцева — все заточено на то, чтобы психологически привести зрителя к отчаянию…
Такое кино Звягинцев снимает впервые. Предыдущие — от фильма к фильму становились как бы темнее, жестче. От картины к картине он все ниже пригибал Человека к земле, меньше оставлял в нем света и свободы. В «Елене» духовный тупик вовсе рядом.
В «Левиафане» Звягинцев не просто ставит точку в этой своей «эволюции», а в возбуждении разбрызгивает кляксу! Но мы еще поговорим о финале.
Прежде стоит объясниться по вещам принципиальным. Утверждение о несоответствии фильма «Левиафан» традиции российского кинематографа основано, казалось бы, на простейшей претензии, смехотворном пустяке, романтической глупости — отсутствии в фильме Звягинцева самой маленькой надежды не только для его персонажей, но и для Человека вообще. На отсутствии надежды не только у Человека, но и у страны, в которой прозябают люди, лишенные режиссером надежды.
Звягинцев сообщает нам об окончательном торжестве Левиафана! О победе над Богом, Его Церковью, над Его детьми в лице человечества. Ни больше ни меньше!
Кто-нибудь может припомнить в отечественном кинематографе нечто подобное по духовной дерзости?
Почему-то Звягинцева называют то учеником Тарковского, то продолжателем его традиций в киноискусстве… Об этом с большой натяжкой можно было рассуждать только после первой картины «Возвращение». После «Левиафана» говорить о каком-либо родстве двух режиссеров — не более чем шутка или насмешка. Федот, да не тот!
У Андрея Тарковского нет ни одного фильма, в котором он не пытался бы приблизиться хоть на малую толику к Создателю, а значит, к надежде и любви. Весь «Андрей Рублёв» — это духовный поиск Бога, трагический путь к Нему, и в финале — великая радость творческого озарения, дарованная как награда за верность и стойкость. А времена, в которые жил и творил Рублёв, кощунственно даже сравнивать с нынешними. И в этом средневековом ужасе родились светозарные иконы, словно окна, через которые с небес на человека смотрит любовь и надежда.
А разве вдали от родины Тарковский, сам, как и Рублёв, мучительно нащупывающий свой путь, не пробивается к свету, увлекая за собой и всех нас? Как забыть духовный катарсис, к которому А. Тарковский приводит Человека в финале «Жертвоприношения»? Напомню заключительные кадры этой великой картины: «В начале было Слово… почему, папа?» — говорит мальчик, лежащий под высохшим деревом. Каждый день он приходит к мертвому дереву поливать его, упрямо веря, что в конце концов дерево оживет… И вслед за отцом произнося слова из Евангелия от Иоанна, сам обязательно отыщет в итоге ответ — потому что «Слово было у Бога, и Слово было Бог». В начале всех начал…
Думается, рядом с Андреем Тарковским — в этом смысловом контексте — совершенно невозможно и близко ставить имя автора «Левиафана»…
Начинает Звягинцев с обобщающей метафоры, которая, как железным обручем, стягивает весь фильм.
Пролог: от вечной и прекрасной Природы мы приближаемся вместе с кинокамерой к миру и жилищу Человека. И чем ближе, тем безобразнее пейзаж.
В эпилоге: после завершения драмы камера отправляется в обратный путь, от безобразий человека — в вечную красоту природы.
Что в остатке? Откуда эта история, взыскующая глобальных обобщений? Цитирующая Священное Писание, отсылающая к английской философии
XVII века — в лице Томаса Гоббса? И к притчам седовласой древности?
История повседневная: мэру заполярного городка приглянулось место, на котором стоял дом. Мэр из дома людей выгнал, дом сломал и построил вместо него церковь.
Если в двух словах.
Почему же такая «простая» для нынешней России драма буквально расколола аудиторию на противоположные лагеря? Одни твердят, что Звягинцев поведал большую правду о современной России. Другие — сочинил огромную ложь.
Уже в начале фильма Звягинцев, обрушивая на аудиторию мат-перемат, декларирует: пристегни ремни, зритель, сейчас увидишь правду без «запикиваний», прикрас и лицемерных купюр. Всю как она есть!
Вообще, в разговоре об этой картине понятие «правда» обретает ключевое значение. Здесь, на рубеже правды, раскалывается и публика.
Поэтому критерий правды становится главным камертоном. Им и поверим фильм.
О том, что режиссер собрал классную актерскую «сборную», нашел потрясающе суровую, почти черно-белую натуру, холодное море (по древнему преданию, Левиафан обитал на Севере), голые скалы, низкое небо и словно гаснущий дневной, скомканный Заполярьем свет, — говорить излишне. Не новичок, лауреат.
Вернемся к главному — правде факта и обобщения.
В фильме будничной узнаваемости достаточно, чтобы расшевелить зрителя, доверительно подсесть к нему. Наверное, многих ностальгически тронули «разбойники с большой дороги» из ДПС. И кто не встречал в судах таких же теток с мертвыми глазами, почему-то наделенных карающей силой закона? Не слышал, как «виртуозно» зачитываются губительные решения? Звягинцев из такого зачитывания делает почти эстрадный номер. Если бы Томас Гоббс, автор трактата о государстве «Левиафан», при этом присутствовал, защелкал бы языком, поощряя разоблачителя «бездушной машины».
А сцена с пьяным мэром, который после «воспитательного» суда заезжает к жертве, чтобы еще раз покуражиться, побольнее унизить «насекомое», как он называет тех, что там, внизу, в «народе»? Никаким «Улицам разбитых фонарей» и «Ментовским войнам» не уступит! Да и актер Мадянов (мэр) с большим энтузиазмом купается в давно обжитом амплуа! Вся эта правда, благодаря бесконечным криминальным телесериалам, давно стала в России общим местом и почти «документалистикой». Видимо, и выбор актеров продиктован именно этим психологическим шлейфом, как сознательная провокация нашего подсознания.
Но, как говорится, Гоббс Гоббсом, а только мало нам, русским, одного левиафана. В фильме Звягинцева их много, пожалуй, несколько поколений. И есть среди них сущности, которые, как полагает режиссер, давно из морей и пучин перебрались в глубины человеческой души, побросав свои скелеты вдоль морского прибоя…
Вот и топят они в водке Николая, толкают его жену на измену, а фронтового друга на предательство. Они, пробравшиеся к самой человеческой душе, изнутри разрушают все, что ей когда-то заповедано было ценить и беречь: любовь, дружбу, семью, ребенка, родину… Многоликий и беспощадный враг человека — левиафан. Звягинцев почти обожествляет своего «личного» левиафана, неимоверно расширяя его могущество. Какое там государство? Оно — ширма! Автор сталкивает в единоборстве куда более древних противников!
Все туже и туже сжимает режиссер кольцами жизнь своего незадачливого автослесаря и наконец, в сцене встречи мэра и владыки, делает принципиальное обобщение, обнажая главную мишень.
«Всякая власть от Бога», — говорит мэру владыка. «А вот угодно Ему?» — спрашивает мэр, трогательно сомневаясь. «Угодно, угодно», — успокаивает владыка, фактически благословляя того на все преступления будущие и отпуская прежние.
«Соработники, одно дело делаем», — говорит владыка человеку, на котором даже Уголовному кодексу пробу ставить негде! Тем самым вплетая церковь в преступную связку. Более того, во второй встрече с мэром владыка говорит как истинный «крестный отец», какой-нибудь Дон Корлеоне: «Где власть, там сила. Если ты власть на своем участке ответственности, решай вопросы сам, своей силой. И не ищи защиты на стороне, а не то враг подумает, что ты ослаб».
И мэр «решает»! Адвоката московского «поучили» и вышвырнули из города, любимую жену Николая убили, а убийство вешают на него же — при холуйском содействии всей местной полиции. Но ведь мэр не просто так беспредельничает, он благословение владыки получил!
Так вот, про обобщения и коварство правдоподобий, про тонкую грань, отделяющую искусство от прокламации. И провокации.
В той же сцене, где главный местный батюшка благословляет матерого «авторитета» светской власти, камера многозначительно берет крупный план фотографии, на которой — то ли в Кремле, то ли в храме — во главе с Патриархом сидят чуть ли не все высшие иерархи Православной церкви. Что же своим «наездом» на групповую фотографию хотел сказать режиссер? Что они все — в такой же коррупционной связке с высшей властью государства? Что церковь нынешняя — духовно повержена? Ведь параллель проведена с плакатной очевидностью! Или это и не вопрос вовсе, а самое что ни на есть утверждение — да, и вы такие же. Но какое, однако, лукавое и размашистое обобщение! Провести прямую от падшего да ко всему священству — разве не злонамеренная ложь? И не пошлость, постыдная для любого художника? И как быть с тем священством, что погибало в своих приходах от войн, конфликтов и террора? Что гибнет, но не уходит от алтарей сегодня? Зачем далеко ходить, когда есть фильм о том же священстве Павла Лунгина? «Остров» называется, не забыли? Там вера и жива, и животворит! Или Лунгин лжет, а у Звягинцева вся правда?
К этому эпизоду главные позвонки левиафана собрались вместе. Это Закон, Власть, Церковь, а вместе — Государство. Звягинцев скрепил союз церкви и власти неразгибаемым «брачным» кольцом.
Мрак, который сгустил в своем фильме Звягинцев, настолько плотен, что брось в него бейсбольную биту — она увязнет в этом мраке, как в гуталине. Но это не весь мрак. Еще мучительнее мрак, который клубится внутри. В фильме «Левиафан» Андрея Звягинцева не нашлось ни одного человека — ни одного! — который не замарал бы себя сам. Может быть, только Ромка, сын Николая? Фильм настолько амбивалентен, психологически вариативно «грязноват», что раздавались версии: это Ромка и убил мачеху! Будто мало ему быть невольной и беспощадной жертвой «взрослых» грехов! Николай, не просыхая, хлещет водку, он не плохой человек, но на дне бутылки видно его все хуже. Жена давно изменяет с лучшим другом, друг… а друг ли? Подруга жены и «гаишная» гопкомпания — доносчики и стукачи, буднично засадившие одноклассника и соседа в тюрьму. Все — в кишках у морского чудища, как когда-то Иона! Но того Бог пожалел, а на этих жалости у режиссера фильма не нашлось.
Есть еще один любопытный эпизод, тоже претендующий на обобщающую метафору. Во время «выезда на пикник» именинник, офицер дорожной службы, предлагает пострелять «под водочку» не по бутылкам, а по портретам политических вождей. Из тех, что уже «отвисели» свое. Под оживление собравшихся он «перелистывает» портреты, как исторические эпохи. Тут Ленин, Брежнев, Горбачёв, Ельцин… Товарищ по службе «кровожадно» интересуется, нет ли нынешних. На что офицер многообещающе и не без скрытой угрозы отвечает: «А нынешние пусть в кабинетах пока повисят. Их черед еще придет!»
Метафора эффектная — палить в прошлое, по сути, в свою жизнь — но Звягинцев понимает, каким чудовищным натурализмом может обернуться этот расстрел в реальности, даже киношной. Да еще офицерами, в «живого» Горбачева! Вот настоящая, как говорят, жесть! Стопроцентный кич!
Стрелять не стреляли, но метафора прозвучала, ее изнутри морально (впрочем, и с художественной позиции) неопрятно выворачивает — от слишком спекулятивной «перегрузки». Хочешь, нет, «стрелки из ДПС» — часть системы, одно из ребер левиафана. Кусая себя «за хвост», они включают механизм саморазрушения всей системы государственности.
Гоббс считал возникновение государства великим событием в истории человечества, положившим конец «войне всех против всех». Более того, критикуя мрачные издержки громоздкого института, сравнивая государство с левиафаном, Гоббс называл идеальным строем абсолютную просвещенную монархию! Вряд ли Звягинцеву симпатична такая диалектика европейской мысли. Если судить по мрачному пафосу, с которым он вколачивает один за другим гвозди — в гроб левиафана российского!
Спрашивается, а что так? Отчего же непременно «до основанья, а затем»? Когда же отречемся от извращений либерального необольшевизма и умудримся? Да хоть и на европейский лад?
Этот зверь, «Левиафан» в доморощенной интерпретации, с усложненной национальной спецификой, оказался горазд на сюрпризы.
Не считаю возможным вступаться за церковь, есть у нее свои защитники. В современной церкви очевидно многое, что не всякому верующему-то по душе. Но разве Бог не выше своей церкви? И тот, кто уже пришел к своему Богу, разве отречется от Него, видя несовершенства и даже мерзости церкви? Всяк отвечает за себя, и не закрыться никому общей виной. Звягинцев же судит церковь коллективной мерой, по большевистской привычке, и — тьмою кромешной фильма, словно густым туманом — застит Свет. И даже хуже — прячет Бога, словно гоголевский черт, утащивший с небосвода месяц.
Нет в фильме никакой разрекламированной толкователями притчи об Иове — Николае. Какой Николай Иов? Он не верит в Бога, он не праведен, жертвы его не от Бога и не ради Бога. Отец Василий, к которому, сломленный гибелью жены, обращается Николай — ну где, мол, он, твой милосердный бог, вернет он мне жену, мой дом, если я начну поклоны бить, свечки зажигать? — рассказывает «в назидание и утешение» притчу об Иове. Вполуха выслушав ее и совершенно не постигнув пьяным своим рассудком, Николай пренебрежительно говорит: «Сказка, что ли?» Да ведь и отцу Василию плевать на страдания Николая! «Вразумив», но духовно ни на йоту не окормив несчастное чадо, он передает буханку жене, и та «окормляет хлебами» двух огромных хряков со словами, звучащими как очевидная издевка: «Во славу божию, ешьте!» Это ли не богохульство? Утонченное, с вывертом, а оттого еще более подлое?
Однако имеется в фильме другая притча. Ее-то смысл и накрывает всю историю как погребальный саван. Жили-были в своем доме люди. По-своему счастливо жили. А теперь на месте, где была какая-никакая жизнь и живой дом, стоит мертвая церковь, пустой дом, из которого ушел главный жилец — Бог! Вот это и есть дорогая авторскому сердцу притча. И имя этой притче: «Левиафан».
Жутковат своей наготой купол новой церкви! Христос не осеняет «с небес» паству.
Но и в старом, разрушенном храме, где жжет костры подрастающее поколение «дикарей», — купол пуст. Нет там лика Христа. Его давно затерли. Лишь мертвая голова Иоанна Крестителя проступает из уцелевшей стены.
Финальный эпизод картины — служба в новом храме — начинается через прямой монтажный стык с эпизодом, в котором мэру сообщают по телефону, что Николай осужден. «Пятнадцать лет? Ну и слава богу! Теперь будет знать, как залупаться!» — с облегчением торжествует негодяй, разбивший жизнь целой семьи.
Итак, сразу же за торжеством мэра звучит торжественная проповедь владыки (по Звягинцеву, он и есть реальная духовная «крыша» местной «вертикали»): «Вообще-то мы с вами пока еще наверное не осознаем, что происходит. А происходит то, что мы с вами возвращаем душу народу!..» — говорит он той самой «элите», которая сообща и поглумилась над душою «Николая-народа». Подоспело и еще одно обобщение! Нынешнюю Россию Звягинцев увидел через своего алконавта, в лоб объявляя его типичным героем нашего времени, а значит, и лицом огромной страны, в которой кроме водки и коррупции — лишь суровые пейзажи! Молчаливые, как скелет обглоданного аборигенами левиафана…
«Не в силе Бог, а в правде, — говорит владыка. — …Но самое главное для нашего дня состоит в том, что мы никогда не изменяли православию и говорили правду… обладать правдой может лишь тот, кто обладает истиной. А истина — это сам Христос…»
Что же совершает в финальном эпизоде режиссер? Почему так вызывающе шаржирует современную церковь — давая от ее имени слово циничному фарисею и христопродавцу? И тем умышленно принижая подлинные Христовы истины?
Конечно, найдутся люди, которые охотно объяснят и оправдают всю эту «тьму египетскую» и мрак духовный, всеобщий свальный грех, в котором участвуют и палач, и жертва! Объяснят до опасной банальности просто: левиафан — это все мы! Государство — мы, церковь, закон, семья — мы. Значит, виноваты ВСЕ! Народ, страна, пастыри — все одним миром мазаны, всем и отвечать! А художник имеет право на «крик», от которого чем сильнее у человека глаза выползают на лоб, тем лучше!
Но разве не так же «всенародно» оправдывали репрессии, а потом — «всенародно» проклинали их? Давно известная либеральная ересь! С ее лукавым призывом ко всеобщему покаянию! Да кайтесь же! Кайтесь! Вам есть за что! Народ, страдая, искупает свои грехи сам, молча.
Вот и Звягинцев прокричал: пропади всё пропадом, страна и народ, от которого якобы ушел даже Бог милосердный!
Но кому прокричал, в какую и чью сторону? Для кого старательно сложил в рупор ладони у рта? И зачем лжет о нашей «смерти»?
Разве народ вынашивает в себе художника для того, чтобы он в итоге, проклиная «мать и отца», вбивал в них кол своей беспросветной «правды»? Разве не для того он, чтобы из самой черной тьмы протягивать руку надежды? Чтобы, сострадая, исторгать из души слезы покаяния и искупления? Потому что без любви, как говорит Евангелие, — всё ничто! Любовь и есть Бог, и Спасение. А без любви и Правды нет.
Великое это лукавство утверждать, что «во исцеление» любая жестокость искусства оправданна. Нет! Не оправданна.
Относительно радостного возбуждения по поводу фестивальных успехов «Левиафана»: господа, стоит ли веселиться в связи с эвтаназией? Ведь на глазах у «родственников», а прежде — перед западной публикой «умный и красивый» режиссер совершил нечто вроде эвтаназии по отношению к своей «матери» — больной, запойной, некрасивой. Такой он ее стал видеть с годами, налюбовавшись на чужих и устыдившись своей, родненькой. За беспощадный укол нещепетильный сын заплатил той же копеечкой. Видимо, у Минкульта имеется отдельная статья расходов — «гробовые» — как у всякой предусмотрительной старушки.
Так это и есть тот самый случай, когда не моргнув глазом возможно присуждать золоченого «Орла»? И за что же? За красоту и впечатляющую художественность убивающего укола?
Ну что ж, присоединяйтесь, господа, присоединяйтесь! Какой приз может ослабить горечь от увильнувшего Оскара? Вручайте же его поскорее! В благодарность за акцию против некрасивой матушки-России! Присоединяйтесь, господа…

100-летие «Сибирских огней»