Вы здесь

Живая вода

Он умер, умер!

Рита вбежала в комнату и бросилась на диван вниз лицом. Глухо закричала в диванную щель:

Это не я, честное слово, не я!

Надя закрыла книгу, загнув уголок недочитанной страницы. Она нехотя убрала с дивана подушки и села рядом с сестрой. Рита била ногами в тугой диванный валик, словно куда-то бежала, и громко, слепо, с упоением ревела. Мамы, как назло, не было дома, и просто выйти из комнаты, не попытавшись утешить Риту, Надя не могла. Ей бы потом это припомнили.

Рита, — окликнула Надя, положив руки сестре на плечи. — Кто теперь умер-то?

Слово «умер» было привычным и не испугало ее. Рита всегда была чувствительной натурой и могла долго оплакивать героя фильма, горько, до заикания плакать из-за смерти литературного персонажа. Она в голос рыдала над книгами о подвигах, о животных, о болезнях да много о чем другом, чем заработала от бабушки прозвище «актриса погорелого театра».

Рита, Рита! Перестань. Ты так на тренировку опоздаешь. Давай рассказывай уже.

Сестра передернула плечами, стряхивая Надины руки, и еще глубже вдавилась в диван.

Нервные клетки не восстанавливаются, — сказала Надя. — Представляешь, сколько ты сейчас их губишь понапрасну?

Иди ты отсюда!

Скажи, чего ревешь, и я сразу же пойду.

Рита оторвала от подушки красное, некрасивое лицо:

Я даже говорить такое не могу... Так страшно, ты не представляешь! Ты сейчас тоже заплачешь.

Да что же такое случилось, нормально скажи!

Рита лицом в диван ответила:

Хома... Кажется, с ним плохо.

Что значит — кажется? — встревожилась Надя.

Я же сказала! — подскочила Рита и закричала со злостью: — Он не дышит! Он спит и не дышит! Ты не поняла? Иди посмотри!

У Нади задрожали губы.

Я не хочу одна, пойдем вместе.

Я боюсь на него опять смотреть! — воскликнула Рита и снова уткнулась в подушку.

 

Клетка стояла на кухне, в углу за диваном, куда ее обычно уносили на ночь, чтобы хомячья возня не мешала маме выспаться. Надя присела перед ней и пригляделась.

Хомяк спал в своем домике: вход был закрыт пушистым рыжим боком. Газетные обрывки на полу клетки промокли, сбились и плохо пахли. Надя не помнила, чья была очередь чистить клетку и когда она убиралась у хомяка в последний раз. В кормушке осталась нетронутая еда, в поил-
ке — мутная вода.

Видишь, он не поел сегодня, — всхлипнула Рита. — Даже к себе еду не утащил, совсем ему плохо. Яблоко вон...

Ему уже складывать некуда. Спит человек, не мешай.

Да ты посмотри внимательнее! Не видишь — он не дышит!

Хомячий бок выглядел вполне обыкновенно. Надя нагнулась к клетке и подула на зверька. Тот не вздрогнул, не пошевелился, и Надя подула сильнее.

Я его спицей тыкала, — сказала Рита за ее спиной. — Он не шевельнулся даже.

А ты бы зашевелилась, если бы тебя спицей тыкали?

Да, — ответила Рита. — Я бы — да.

Она сидела на корточках, закрыв лицо руками, чтобы не смотреть в сторону клетки.

Хомочка, Хома! — ласково обратилась к питомцу Надя. — Что же ты спишь и спишь? Нахомячился и спит, а мы за него волнуемся. Разве можно столько спать? Ну хорошо, ты только выйди из домика, покажись нам, мы увидим, что ты живой, и отстанем. И можешь дальше спать.

Ты в руки его возьми, — попросила Рита.

Нет, не хочу. Помнишь, как он меня укусил: я тогда как раз его спящего схватила.

Надя пошевелила домик. Не помогло. Она принялась осторожно раскачивать клетку — хомяк летал, как на качелях, но продолжал спать. Надя качала клетку все быстрее, трясла ее — никакого результата.

Она вернула клетку на ее обычное место и призналась:

Кажется, ты права. Он заболел.

Сорвавшись, Рита убежала в комнату и захлопнула за собой дверь. Надя осталась сидеть рядом с клеткой.

На разные голоса гудел холодильник, шумела вода в трубах, тикали часы, шелестело дерево за окном, всхлипывала Рита, в подъезде кто-то с руганью поднимался по лестнице. Соседская девочка за стеной упорно разучивала мелодию на пианино. В клетке по-прежнему было тихо.

Надя включила чайник, сложила в стопку на окне разбросанные журналы «Бурда моден», расставила вымытые после завтрака тарелки и чашки: ей надо было чем-то занять руки и дождаться маминого возвращения.

Она попыталась вспомнить, что читала, но напрочь забыла и название книги, и о чем там было вообще написано. Заходить в комнату к Рите она не хотела.

Хома, Хома, давай просыпайся... Вставай, просыпайся, рабочий хомяк! — пропела Надя, снова встряхивая клетку. — Ничего, что заболел. Вот придет мама, и мы отвезем тебя к ветеринару. Он тебе поможет.

Она еще раз присмотрелась к хомяку и вдруг поразилась, что не заметила этого раньше: вместо Хомки в домике валялась какая-то рыжая пушистая штука, как если бы туда засунули меховой помпон от шапки. Сжалось сердце, похолодело в ногах, а лицо, напротив, бросило в жар. Плечи покрылись гусиной кожей. Все звуки стали далекими, будто в уши попала вода. Та штука в клетке была чем угодно, только не живым хомяком, и надо быть полной дурой, чтобы этого не понять.

Надя поспешно накрыла клетку старым маминым платком, задвинула за кухонный диван подальше от глаз и села за стол ждать маму. Она знала, что, когда мама придет, все станет если не прежним, то по меньшей мере понятным. Мама могла все исправить. Но она ушла на рынок и по другим делам — к портнихе, на маникюр. Она звала с собой дочь, и лучше бы Надя не заленилась, а пошла. Она любила бывать на рынке: там можно попросить у мамы купить кваса, который вкуснее пить не дома, а прямо у бочки. На рынке был целый ряд с книгами, в том числе такими, какие не купить в обычном магазине, и самое интересное место — длинный стол с аквариумными рыбками.

Однажды она увидела среди обиталищ мальков большой круглый аквариум с загадочным существом. Молочно-белое, со странными отростками вокруг головы, с почти человеческими руками, оно смотрело на нее из воды так, словно было разумным и молило о помощи. Продавец сказал, это аксолотль — редкое животное. Надя же поняла, что он все наврал и что это инопланетянин, который попал в плен. Однако она ничем не смогла ему помочь: мама наотрез отказалась покупать «этот ужас» даже в счет подарков на день рождения и Новый год на три года вперед.

 

Надя грызла всухомятку крекеры-рыбки из вазочки, слизывая с пальцев соленые крошки. Печенье было невкусным, как будто картонным.

Время тянулось долго, словно оно поломалось. Печенье закончилось. Мама не приходила, Рита затихла в комнате. Наде не плакалось и не думалось ни о хомяке, да и вообще ни о чем. Клетка никуда не исчезла из-под платка, и оттого, что она стояла вон там, между окном и диваном, тело наливалось непривычной глухой тяжестью.

Недавно, незадолго до каникул, с Надей случилось нечто похожее. Она не сделала домашку, потому что впервые за три года не поняла темы, но именно ее вызвали к доске. Она стояла с мелом в руке, и все смотрели на нее: одноклассники, учительница, Лев Толстой с портрета и юноша с фотографии, который пятьдесят лет назад ушел на войну и погиб, и все видели, что она ничего не знает, и были готовы смеяться — ждали только, кто засмеется первым. Надя судорожно глотнула воздуха и пропала; ей не было стыдно или страшно, но она не чувствовала ни живота своего, ни сердца, ни ног. Точно кто-то внутри Нади решил ее уберечь и закрыл ей глаза руками, как делала мама маленькой Наде, если в телевизоре показывали страшное или поцелуи. Надя не помнила, как вернулась на свое место. В памяти остались пятна мела на мятом подоле школьной юбки, ответ «не знаю» на мамин встревоженный вопрос, как же так получилось, и тройка с минусом в дневнике (знак жалости к старательной отличнице), который Надя в первый же день каникул изодрала в клочья.

 

Рита вышла из комнаты с очень прямой спиной, высоко поднятым подбородком и насухо вытертыми глазами. На ней был ее любимый спортивный костюм, на котором так и было вышито: «Рита».

Вот ты знаешь, — сказала она. — У меня сегодня горе. Но я все равно пойду на тренировку. И все равно я буду улыбаться и танцевать лучше всех.

Она говорила это зеркалу, перед которым ловко сделала высокий хвост на затылке. Потом она прошла в кедах на кухню и посмотрела на накрытую клетку.

Хороший был, — сказала Рита. — Правда ведь хороший? Другого такого уже не будет. Пушистый, игривый. Такой молодой! Я так его любила... Ты чего молчишь? Ну и молчи сиди.

Ты не опаздываешь?

Нет, еще рано. Слушай, — Рита присела перед клеткой, — а вдруг он все-таки спит? Помнишь, бабушка однажды спала так крепко, что мама на всякий случай скорую вызвала? Давай попробуем его вытащить.

Она сняла с клетки платок, просунула руку в дверцу и попыталась вытрясти хомяка из домика. Коснувшись зверька, она отдернула руку, будто ее укусили.

Не могу я, — пискнула Рита.

Надя засмеялась. Не потому, что ей было весело или смешно. Она просто засмеялась; слов или слез у нее не было, а растерянный смех, похожий на долгое откашливание, сам собой рвался из горла.

Рита коршуном налетела на сестру и сильно толкнула ее.

Ты совсем бесчувственная, злая! Ты даже не заплакала! — закричала она. — Такая беда случилась, а ты не заплакала! Сидишь себе спокойно! Ты человек или кто? Тебе не жалко его, совсем не жалко! И меня тебе не жалко! — Навалившись на Надю, она больно колотила ее острыми кулачками куда попало. — Так нечестно, нечестно! Я все расскажу маме!

Надя, вывернувшись, что есть силы схватила Риту за волосы, саданула в подбородок. Обе скатились с дивана под стол. Надя ударилась переносицей об угол стола, и от боли из глаз брызнули слезы.

Рита первой выпрямилась и отдышалась.

Если бы я могла выбирать себе сестру, я бы никогда тебя не выбрала, — сказала она.

И я бы тебя не выбрала, — ответила Надя из-под стола, зажимая сочащийся кровью нос. — Если бы я тебя увидела заранее, я бы вообще передумала рождаться.

Можно подумать, мне не все равно! — сказала Рита уже за дверью.

Можно подумать, мне не все равно, что тебе все равно, — буркнула Надя.

 

Увидев в окно, как Рита выбежала из подъезда, Надя выдохнула почти с облегчением. Она прижимала к носу платок, пока кровь не остановилась. Потом умылась холодной водой, пригладила мокрыми ладонями всклокоченные волосы и долго сидела на краю ванны, глядя, как течет вода, как если бы ей надо было идти в школу, а она еще не проснулась.

Она прошлась по квартире и открыла все окна, впуская свежий воздух. Можно было бы выйти во двор, однако Надя боялась прозевать маму. Она позвонила двум подругам — никто не снял трубку. Тогда она включила телевизор, не выбирая канал, и под тихий бубнеж заправила их с Ритой кровати, сложила книги в шкаф, составила стопками кассеты. Ветер кружил по квартире тополиный пух, шелестел листами Ритиных песенников и анкет, брошенных на столе. Простые действия, которые обычно приходилось делать из-под палки, дарили ощущение покоя.

Дважды она сдергивала с клетки платок: ей чудилась там привычная возня. Как ей ни было неприятно, но она вынула поддон клетки, осторожно отставив в сторону домик хомяка, и поменяла мерзкую промокшую газету на новую, на всякий случай налила в поилку свежей воды и выбросила ржавые куски старого яблока.

Пока она прибирала в клетке, ей вспомнилось, как на Новый год Рита выпрашивала у мамы в подарок кошку, морскую свинку, да хоть черепаху, как утром под елкой они с восторгом нашли хомяка в клетке, как бабушка, закатив глаза, выговаривала маме: «Угробят мышь! Как пить дать! Им же нельзя ничего поручить!»

Девочки, счастливые, весь праздник провели в обнимку с клеткой. Они нарезали на тонкие ломтики зеленое яблоко и поочередно совали их между прутьями, а хомяк торопливо уничтожал их, придерживая крохотными ручками. Потом он прикусил Рите палец до крови, та обиделась и сказала, что никогда в жизни любить его не будет и что, вообще, она хотела хомячка белого и доброго.

Впрочем, как и предвещала бабушка, они довольно быстро наигрались, хомяк им поднадоел, и жизнь его стала спокойной и размеренной. К тому моменту он успел пережить путешествие по ванне в утлой лодчонке, дефиле в кукольных платьях, пеленание, полет в космос в старой фетровой шляпе с приземлением на кровать и прочие обряды, обычные для зверька, ставшего детским подарком.

Когда его терпение кончалось, хомяк больно кусался. Если рядом оказывались взрослые, ранку прижигали йодом и заставляли промывать водой, заряженной через телевизионный экран экстрасенсом Чумаком. Бабушка не сомневалась, что эта вода может помочь от любой болезни, потому что так сказали по телевизору умные люди. Воду она запасала впрок. В ее квартире целая полка в кладовке была заставлена банками всех размеров, в гости она приходила навьюченная, как ишак. Мама вроде бы смеялась, а вроде и верила — при всякой болезни вода на всякий случай подносилась как еще одно лекарство. И Рита, и Надя верили в чудеса и пили целебную воду медленно, после каждого глотка прислушиваясь к изменениям в организме.

Теперь Надя достала из шкафа трехлитровую банку с живой водой, завернутую в наволочку, и снова поменяла воду в поилке. Затем она вылила пару стаканов в ковшик, а, чтобы было незаметно, в банку долила воды из-под крана и поставила ее на место. Зажмурившись, Надя вытащила хомяка из домика. Ладонь ее сжимала что-то пушистое и даже теплое, только твердое. Это существо еще вчера было шустрым и любопытным, а сегодня стало вот таким. Ощущение в руке было совершенно противоестественное. Как будто держишь вещь — но не вещь — но и не живое. Хотелось швырнуть это на пол и убежать в другую комнату.

Это что же — из-за того, что я тебя вчера уронила? Не может быть! Ты ведь даже не пискнул, ты после бегал по клетке как ни в чем не бывало! Я не виновата, правда ведь не виновата?

Надя положила Хомку в ковшик и села с ним на старый чемодан в кладовке, прикрыв дверь. На голову ей свисали пальто и плащи, потеснившие в угол вытертую кроличью шубу, и пахло пылью, средством от моли и старой бумагой, как в библиотеке. Надя любила кладовку, хотя однажды Рита, разозлившись на нее за что-то, заперла ее здесь на три часа и ушла гулять.

Хомяк не шевелился. Он безучастно лежал на дне — промокший, бесполезный клочок меха. Надя бросилась с ним в ванную и сквозь слезы, гладя и успокаивая, сушила его маминым феном, чтобы никто не спрашивал, почему он насквозь мокрый и почему она такая глупая. В одной руке держала Хомку, в другой — фен и все ждала, что вот-вот стукнет ей в ладошку крохотное хомячиное сердечко.

 

Мама осторожно взяла зверька в руки. На ее ладони он выглядел совсем маленьким и неживым. У Нади засосало под ложечкой.

Как ты думаешь, ему ветеринар поможет? — безнадежно спросила она.

Я не знаю, — ответила мама, осторожно перевернула хомяка на спинку и пальцем погладила его по животу. — Видишь же сама, как он сильно заболел. Бедный. Как же ты с ним играла?

Я с ним вообще сегодня не играла. Мы утром подошли к клетке, чтобы прибраться у него, а он вот. Рита говорит: не дышит! А мне кажется, что дышит. Рита плакала очень сильно.

Где она?

На тренировке. А я тебя ждала.

Почему же он будто мокрый? — спросила мама, поглаживая меховой комок.

Мы решили, что ему плохо, и я тогда водой на него побрызгала. Думала, вдруг очнется, — еле выговорила Надя. — Мы отнесем его к врачу?

Мама подумала и ответила:

Да, я отнесу. Ты дома оставайся. Жди Риту. Только ничего не говори бабушке.

Они нашли какую-то картонную коробочку, прорезали в крышке дырки, чтобы хомяк мог дышать. Надя постелила на дно носовой платок для мягкости и уюта, а поверх еще свою старую рукавичку, погладила на прощание маленькое пушистое тельце, и мама с коробкой уехала к ветеринару.

Возможно, я надолго, — предупредила она. — Сварите сами пельмени.

 

На третий день хомяк вернулся из больницы домой. Болезнь изменила его до неузнаваемости. Он больше не шел в руки и страстно желал вырваться на волю. Казалось, что в его жизни появилась миссия — совершить побег. По ночам он висел на прутьях и без устали грыз их, словно пытался перепилить зубами. Несколько раз он, действительно, сбегал из клетки, сбив крючок, и становился причиной большого переполоха и внеплановой уборки за шкафами.

И еще: около хвоста у него появилось крохотное белое пятнышко. Почти незаметное. Рита и Надя, не сговариваясь, ни о чем не спрашивали маму. У них теперь была новая тайна — маленькая, с хомячиное сердечко.

100-летие «Сибирских огней»