Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Жизнь короче стоянки
Стихи
Файл: 
09_sorokin_gks.zip (11.81 КБ)
09_sorokin_gks.zip (11.81 КБ)
Дмитрий СОРОКИН
Будто прожит век другим,
и сюжет в окно подсмотрен:
жил дурак в своей каморке —
в шесть звучал советский гимн,
в семь из дома выходил —
детям в школе бред калякать...
Что там в мире? Грипп и слякоть?
Как вчера — один в один.
Завтра будет все не так,
завтра скажешь точно так же,
ты исчезнешь, сгинешь даже —
Господи, такой пустяк.
А на кладбище зима
длится на немного больше...
Будто жизнь чужую прожил,
а потом сошел с ума.
Проводник Гарибян очарованно смотрит вдаль,
ждет вчерашнего поезда, просит открыть буфет...
И в правдивейшем зеркале видит, что сильно сдал
и обрюзг, как вернувший дворянство Фет.
Полустанков начальник и позавчерашний мент,
безобидней, чем камень, упавший в пыль,
он нейтральнее ящерицы к зиме,
а перрон на ремонте. И нет толпы.
«Сами мы не отсюда. Наш дом не здесь».
Проводник Гарибян бутерброд завернул в «Гудок».
«Жизнь короче стоянки. Потом звездец.
И Самара — нерадостный городок».
* * *
Незачатий, неслов, непредвестий
не достанет — на все позвонки,
от тебя, как ты сам, далеки
близнецы твои и двойники,
тупики привокзальной тоски —
миг гипербол, эпоха инверсий,
побережий когтистые корни,
фиолетовой леты волна,
это все не для нас, не о нас —
под завязку, с лихвою, сполна,
здравствуй, третье лицо — он? она?
третье время во всех именах,
Я твой вечный, твой падший, твой чёрный.
Черная Лебедь-Москва
Всех, кто приснится, хранил девятнадцатый век.
Лики и лица полотен Ивана Крамского.
В зеркале неба. В росе на июньской траве —
лики и лица. И дремлющий утренний город.
Все, кто мне снится. И те, кто куда-то ушли
в дальнее прошлое несуществующих комнат.
Все, кто сейчас далеко-далеко от земли,
те, кто забыли меня… Или, может быть, помнят.
Врубель — в Саратове. Волга. Ни гор и ни скал.
Город покинул. Стал демоном. Съехала крыша.
Черное небо. И Черная Лебедь-Москва.
Фавн присмиревший. Чудак кучерявый и рыжий.
Перелистаешь поэта уснувшего том.
Лица и лики. Любимые и дорогие.
Снишься мне ты. Ну а больше не снится никто.
Прочие лики во снах пусть увидят другие.
* * *
Нет глупее привычки опять возвращаться к реке,
говорить ни о ком, ни о чем пререкаться ни с кем,
и забрасывать сеть в мир, где нет человеческих душ,
околачивать груши в саду — где ни яблонь, ни груш…
Нет глупее привычки — привыкнуть бродить по реке
в одиночку, вдвоем и в толпе, если сам ты ни с кем
ни единым не связан, и тот, кто в трех лицах един,
до сих пор не вернулся, и ты до сих пор не судим…
Нет глупее привычки любые привычки иметь,
дожидаясь, когда зазвучит Иоаннова медь…
Но заброшены сети, и грушами пахнет в саду,
и все ближе и ближе к тебе собиратели душ.
«Мы не умрем!» — сказал отец Онисим…
И я ему поверил: не умрем,
как никогда не умирают листья,
простившись с разноцветным сентябрем.
Мы не умрем. И бабушка Людмила
поэтому во сне ко мне придет,
чтобы не слышать, как весенний дождь
бросает капли на ее могилу.
Мы не умрем. И ангел за плечом,
когда уснем, спасет от маловерья…
И нежный свет над тающей свечой
небесного свеченья не измерит.
* * *
Стихи из детского альбома
ты повторяешь век подряд…
И возле брошенного дома —
ни Бога, ни монастыря.
И у дверей уставы пишет
паук, задумчивый монах…
Он видит сны твои и слышит,
как бредят ангелы во снах.
И как узоры на оконном
стекле становятся травой…
И как в купе грустит Вагонный,
что был когда-то Домовой.
И паутиной встречных станций
гудят ночные провода,
нам никогда не повстречаться
и не расстаться никогда.
Нам ни за что не помириться
и не поссориться с тобой…
И в вечном воздухе кружится
несуществующий альбом.
* * *
Давай забудем о погоде,
о снегопаде и дожде,
забудем, что зима проходит,
о том, что стал длиннее день,
и на перроне тетя Маша
встречает поезд из Москвы…
И телефон «Турецким маршем»
уносит сны из головы,
под утро превратясь в будильник…
А в доме некого будить…
Давай забудем, что судили,
Давай забудем, что рядили…
И вспомним, что нельзя судить.
* * *
Я все ближе к отцу… Пусть писал его имя со строчной.
Скоро скорый придет, на который нельзя опоздать.
Снег верней и верней в этой осени спальной и блочной.
И до станции миг. И бессменно грядут поезда.
Я все ближе к отцу. Словно в небе ему одиноко.
Он однажды вот так, уезжая в Москву, помахал
восковою ладонью, и сгинул, похожий на Блока,
где-то за год до смерти, как Блок, равнодушный к стихам.
Я все ближе. От близости холодом веет.
Видно там, где сейчас он, к зиме еще те сквозняки.
А ноябрь над Москвой свои странные праздники сеет…
Я все ближе к отцу, в жизни так не бывали близки.
* * *
Читая чужие книги
ночами в чужих углах, —
был богом иных религий,
покуда грустил Аллах.
Листая стихи чужие,
не верил давно своим…
Пока отдыхал от жизни
задумчивый Элоим.
Ноябрьский угрюмый город
простудно дышал в холстах.
Очнувшийся Иегова
читать свои сны устал.
Мы, видимо, зачитались,
и в жизни — сквозной ноябрь…
А в небе чужих пристанищ —
медлительный дирижабль.
