Вы здесь

Златой самородок

Алексей МЯСНИКОВ




ЗЛАТОЙ САМОРОДОК ДАУРИИ




О Фёдоре Ивановиче Бальдауфе — горном инженере и одном из первых поэтов Даурии написано немало статей, заметок. Его жизни и творчеству посвящены главы солидных книг. В 2008 году в Чите вышел единственный на сегодняшний день сборник его произведений1. Тем не менее в биографии поэта остается множество неизвестных и противоречивых страниц.
Достоверно известно, что родился он в селе Благодатка 8 марта 1800 года, в семье Иоганна Бальдауфа. В 1813 году вместе с братом Александром поступил в петербургский Горный кадетский корпус, где увлекся поэзией. Благодаря педагогу А. А. Никитину кадет из далекой Даурии стал посещать собрания литературных обществ столицы, познакомился с увлеченными, талантливыми людьми — Ф. Н. Глинкой, А. Н. Очкиным, В. К. Кюхельбекером. На заседаниях «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», где иногда бывал Бальдауф, звучали оды А. Бестужева, К. Рылеева и Ф. Глинки. Бывал здесь и молодой, уже достаточно известный поэт Александр Сергеевич Пушкин. Он приходился Бальдауфу почти ровесником. Они встречались, но вряд ли были знакомы.
В 1818 году Бальдауф получил известие об убийстве отца. Юноша тяжело переживал эту трагедию, стал замкнутым, избегал веселых компаний. В горе его поддерживали друзья, в частности А. Бестужев.
В 1819 году в «Соревнователе просвещения» Бальдауф опубликовал первую повесть — «Кавиту и Тунгильби». Из нее читатели узнали о тунгусах, их обычаях. Главный герой произведения — бедный охотник Кавиту, влюбленный в богатую тунгуску Тунгильби. Он трагически погибает от руки брата возлюбленной.
В 1821 году была напечатана знаменитая элегия Бальдауфа «Вечер на берегу Байкала». Эта своеобразная исповедь поэта вошла в историю русской литературы как одно из первых описаний «Священного моря».

Я не забыл мечты,
Которые душа моя питала,
Средь грозных ужасов и дикой красоты
На берегу угрюмого Байкала.
Я живо помню их: оне
Унылого певца везде сопровождают —
И в отдаленной стороне
Минуты скорби окрыляют.
Был вечер — и кругом по дремлющим скалам
Ночные тени расстилались:
И небо, и брега, и одинокий храм
В пучине зыбкой колебались;
Порою в сумраке темнеющих небес,
В туманах крояся, появится ветрило...
Я думал: рано ты, волшебный сон, исчез
И рано, сердце, ты заныло!

Кроме того, в кадетские годы поэт представил на суд читателей отрывок из комедии «Хитрый жених», повесть «Горный дух», почти два десятка стихотворений и эпиграмм. О нем начали говорить как об одном из самых талантливых и перспективных «корпусных певцов».
В 1823 году «по окончании курса наук» ему пришлось покинуть стены кадетского корпуса и возвратиться в Нерчинский горный округ. В Нерчинском Заводе — центре округа — поэт преподавал российскую грамматику, географию, историю в созданном там Горном училище.
Здесь Бальдауф сблизился с молодыми, интересовавшимися литературой и наукой специалистами, такими же, как он, выпускниками Горного кадетского корпуса Алексеем Таскиным, Александром Кулибиным, Николаем Фришем. С Таскиным он как-то поделился идеей написать поэму о горных рабочих: «Я сумел бы изобразить наши подземелья, внутренность рудников, этот полусвет у забоев и смесь синевы с бледностью на лицах рудокопов перед огнем бленды и мрак вдали забоев, и звон цепей на ногах ссыльных, работающих у насосов»2.
К сожалению, этот замысел не удалось осуществить. Служебные обязанности и целая череда несчастий не способствовали творчеству. В 1824 году скончался от чахотки брат Александр, а вскоре и сестра Екатерина. Затем смерть отняла у поэта и вторую сестру — Наталью.
Бальдауф начал искать утешение в вине. Жил крайне бедно. Но, несмотря на все невзгоды, оставался свободолюбивым романтиком и острословом. Иногда позволял себе нарушать служебную дисциплину. Неудивительно, что местное начальство относилось к нему настороженно и не поощряло его. Многие биографы Бальдауфа были уверены, что руководство заводов притесняло поэта из-за его свободомыслия, связи с декабристами. На самом деле, как будет показано ниже, репрессивных мер к поэту по идеологическим причинам никто не применял. Он страдал из-за ложных доносов на него и собственного пристрастия к спиртному, недисциплинированности. Начальник Нерчинских заводов С. П. Татаринов хотя и объявлял наказания Бальдауфу, но все-таки выполнял его просьбы, помогал ему. Бальдауф писал начальнику (гонителю, по мнению ряда исследователей) не рапорты, а стихи, тетрадка с работами поэта хранилась у дочери Татаринова.
В 1828 году Бальдауфа вместе с унтершихтмейстером Павлом Киргизовым отправили в качестве смотрителя на Борзинское соляное озеро, или Дабасу-Нор. Только там, в степи, поэту представилась возможность почувствовать себя свободным.
В его обязанности входили наблюдения за погодой и садкой соли, поиск соляных месторождений. Работа на озере, похоже, пришлась ему по душе. Он с энтузиазмом «бил» по берегам шурфы, стараясь углубиться до соляных источников, гипотезу о существовании которых выдвинул еще его отец.
Чтобы облегчить труд рабочих и быстрее отыскать под землей соль, Бальдауф с Киргизовым время от времени придумывали и мастерили всевозможные приспособления. В одном из их рапортов сказано: «При производстве шурфовки замечено нами, что даже и при не весьма большой глубине шурфа, выемка пород обыкновенными лотками сопряжена с большими неудобствами: ибо хотя для выносу щебня и делаются уступы, но оные по рыхлости своей безпрестанно осыпаются и чем более делается углубление шурфа, тем более оный таковыми уступами стесняется. А как заданный нами шурф углублен уже более 3-х сажен, то для избежания помянутых неудобств мы почли за необходимо-нужное купить скотскую кожу для выемки пород и свить восемь сажен ременных веревок»3.
Открыть соляной пласт им так и не удалось. Зато получилось пройти один из самых глубоких шурфов за всю историю Борзинского промысла, о чем Бальдауф не без гордости писал:

В 28 году мы там
С Киргизовым все лето были,
Мы до рассолу доходили
Одним, саженей в шесть шурфом;
В Чинданте знают все о том,
Божусь, хоть справку наводите.

Примерно в это же время, по мнению краеведа Е. Д. Петряева, Бальдауф успел осмотреть руины древнемонгольских городов Кондуя и Хирхиры в долине Урулюнгуя. «Он внимательно обследовал развалины, — утверждал Е. Д. Петряев, — сделал эстампы с некоторых надписей, надеясь этими материалами заинтересовать и петербургских специалистов. Ответа от них не было долго. Наконец, в 1829 году самую большую плиту с какой-то непонятной надписью (как оказалось, сделанной еще в XIII веке в память Исунке — племянника Чингис-хана) увезли из Киркиры сначала в Нерчинский Завод, а затем в столицу. Свои чертежи и рисунки, сделанные на Кондуе и Киркире, а также найденные там предметы Бальдауф передал в созданный им “натуральный кабинет” при Горном училище. Этот кабинет оказался фактически первым забайкальским музеем»4.
Многие исследователи, доверяя авторитету Е. Д. Петряева (в том числе и я), повторяли это утверждение как непреложный факт. Да и как можно было усомниться, если Е. Д. Петряев ссылался на документы Читинского архива!
Однако внимательное изучение этих самых документов позволило доказать, что приведенные выше сведения ошибочны. В течение десяти лет я пытался найти в архиве чертежи и рисунки, выполненные Бальдауфом в Кондуе и Хирхире. В конце концов мне посчастливилось увидеть планы хирхиринских развалин, рисунки каменных изваяний из Кондуя, эстамп со знаменитым Чингисовым камнем, вывезенным в Петербург. Только выполнены они были не Бальдауфом, а его сослуживцем Андреем Таскиным.
Е. Д. Петряев также ошибся, назвав Бальдауфа основателем «натурального кабинета» — первого музея края. На самом деле первый музей в Нерчинском Заводе был создан начальником заводов Е. Е. Барбот де Марни в 1788 году. Следовательно, Бальдауф не мог принимать участие в его создании. В 20-е годы XIX века другой начальник — Т. С. Бурнашев учредил минеральный кабинет при Горном училище. Ни о каком «натуральном кабинете» в документах нет ни единого слова. В архиве есть несколько писем от чиновников, пополнявших музейное собрание при училище, однако имя Бальдауфа там не фигурирует.
Поэт просто не мог во время пребывания на Дабасу-Норе изучать древние города в долине Урулюнгуя, поскольку отлучаться с озера без разрешения начальства смотрители не имели права.
Итак, археологическими изысканиями во время командировки Бальдауф не занимался. Но от этого поездка на Борзинское озеро не стала менее интересной и плодотворной. По поручению начальства Фёдор Иванович собрал 12 пудов черепа (мирабилита — глауберовой соли), необходимого для Нерчинско-Заводской аптеки, а также познакомился с кочевавшими в степи бурятами и тунгусами, изучил их обычаи, написал одно из самых известных своих стихотворений — «К бурятке». Кроме того, под его надзором было добыто и принято в амбары 1020 пудов поваренной соли. В общем, сезон прошел неплохо. Бальдауф приехал в Нерчинский Завод полный сил, творческих замыслов, но вскоре был отстранен от преподавания в Горном училище и назначен приставом в отдаленный Шилкинскоий Завод.
Новая работа заключалась в организации добычи руд, ведении учетных записей и предполагала частые разъезды по рудникам Шилкинской дистанции, где встретить культурного и образованного человека было почти невозможно. В Шилкинском Заводе творчеством заниматься было почти некогда. Большую часть времени отнимало составление официальных документов. Поэтому Бальдауф тосковал, осознавая безвыходность положения.
Причиной перевода в Шилкинский Завод, по словам Е. Д. Петряева, была связь Бальдауфа с декабристами: «он лично знал Рылеева, получал деньги от Бестужевых, бывал в Благодатском, где находились “государственные преступники”»5. Другой исследователь — А. А. Белоусов — считал Бальдауфа активным деятелем декабристского движения и доказывал, что «иначе невозможно объяснить причину столь суровых ограничений и репрессивных мер, распространенных на поэта, формально не привлекавшегося к делу декабристов»6.
Доказательств участия Бальдауфа в движении декабристов нет, как нет и документов, подтверждающих, что в Шилкинскую дистанцию его отправили исключительно для того, чтобы держать как можно дальше от узников Благодатки. Как известно, группа декабристов, осужденных по 1 разряду, отбывала каторжные работы в Благодатском руднике с октября 1826 года по сентябрь 1827 года. Естественно, Бальдауф знал об этом и сочувствовал заключенным. Но перевели его в Шилкинский Завод уже после отправки декабристов в Читу. Следовательно, «ссылать» поэта подальше от «государственных преступников» не было никакого смысла. Значит, причина перевода на новое место, скорее всего, не политическая. Известно, что к Бальдауфу неприязненно относился член нерчинской горной экспедиции Фёдор Фриш. Он не желал, чтобы его дочь — Калерия — вышла замуж за бедного поэта и поспешил выдать ее за другого. У него были и власть, и возможности, чтобы отправить неугодного стихотворца в глушь. Впрочем, не стоит забывать, что командировки горных чиновников в самые удаленные уголки округа были обычным делом. Может быть, Фриш тут ни при чем.
В Шилкинском Заводе Бальдауфу периодически приходилось улаживать конфликтные ситуации. Об одной из них известно из рапорта самого Бальдауфа.
В 1829 году он, по предписанию начальства, отстранил от главного присмотра за горными работами Шилкинской дистанции унтерштейгера Чистякова. Затаив обиду, Чистяков старался вернуть себе прежний пост. Он, как отмечал Бальдауф, «начал делать расстройство в команде и заводить частыя распри с унтер-штейгерами. Гордость его оскорбилась: ибо с сих пор, надзиратель, не имея в учотах его никакой надобности, не искал уже случаев угождать ему»7. В феврале 1830 года начальник заводов Татаринов, приехав с проверкой в Шилкинский Завод, сказал Бальдауфу, что в Шилкинскую дистанцию принимается штейгер. Узнав об этом, Чистяков стал говорить коллегам, будто Бальдауф опорочил их перед господином начальником и просил прислать штейгера. Между ними состоялся разговор, в котором оскорбленный унтерштейгер заявил: «Если бы вы были о нас хороших мыслей, то могли бы отказаться от штейгера, представив, что при дистанции находятся унтер-штейгера, заслуживающие сие звание»8. Намек на себя в этой резкой фразе был более чем очевиден.
Затем Чистяков написал донос, из которого следовало, что при Крестовских работах Шилкинской дистанции при попустительстве Бальдауфа совершаются различные злоупотребления, неправильно ведется учет припасов, добытых руд. Более того, он утверждал, что каждый день при руднике праздными пребывают не менее 45 человек.
Бальдауф вынужден был опровергать обвинения: «Неправильной же выписки из прихода в расход припасов и протчаго не было, да и Чистяков, обращавшийся единственно при горе мог ли совершенно знать: правильно или неправильно производится выписка чему либо, по всем потребностям дистанции? За целостность же всего казенного имущества я ручаюсь»9.
Излагая суть конфликта, Бальдауф упомянул, что «усумнился говорить что либо дурное о другом человеке». Боялся, не поверят. Но Чистяков, с его слов, был известен многим. «Корыстолюбие и гордость — суть основания всех нравственных пороков Чистякова; последнее, где ему надобно он умеет скрывать и унижаться до подлости, дабы после вознаградить себя за сие унижение каким либо успехом»10.
Показательно, что поэт не требовал наказать оскорбителя, а только просил об одной милости — «удалить Чистякова», то есть перевести его на другое место службы.
В 1830 году Бальдауф получил назначение в Нерчинский Завод. Здесь занял должность правителя дел (секретаря) и вернулся к преподаванию в Горном училище. Несмотря на занятость, вновь стал писать стихи, периодически посещал литературные вечера, устраивавшиеся в доме именитых купцов Кандинских.
Тем не менее канцелярская работа тяготила его. Бальдауф все чаще вспоминал Дабасу-Нор, мечтал снова увидеть степной простор, синее небо и белые, будто снег, озера. В 1834 году он решился обратиться к начальнику заводов С. П. Татаринову с необычным посланием:

Мне душно в Нерчинском Заводе.
Душа стремится к тем полям...
Певца порадуйте вниманьем!
При том же, признаюся Вам,
Что сметы нет моим долгам,
Как Ир, я беден состояньем...
Что, если б удалося мне
Открыть в подземной глубине
Пласт самородной чистой соли?
Тогда б своей несчастной доли
Я никому не уступил!
И к славе Ваших бы открытий
Венок душистый приложил...

Татаринов благосклонно отнесся к просьбе поэта и весной командировал его на озеро. Вместе с ним в поездку отправился выпускник Горного кадетского корпуса Иван Петрович Корнилов. Он был младше Бальдауфа на 11 лет, но уже успел побыть помощником управляющего Воздвиженской дистанции, помощником управляющего Кадаинским рудником, приставом Благодатской дистанции11. Для него это была уже вторая командировка на Борзинское озеро.
Прибыв на Дабасу-Нор, напарники начали вести метеорологические и фенологические наблюдения. Обо всех атмосферных явлениях и состоянии озера информировали С. П. Татаринова. 11 июля начальник получил от них следующее известие: «Со времени прибытия нашего на Борзинское соленое озеро, по сие число, оное находилось в безпрестанном изменении: рассол оного, то испаряясь при теплой погоде, уменьшался и делался крут; то опять прибывал и растворялся дождями. Однако ж надежда на садку соли еще имеется.
Шурфовка производилась, но без всякого успеха; мы совершенно удостоверились, что без крепления никаким образом нельзя углубиться шурфом ниже горизонта озера, на каковой только глубине можно надеятся открыть чего либо замечательнаго»12.
До конца лета Бальдауф с Корниловым вынуждены были отправлять в Нерчинский Завод подобные рапорты, так как погода не благоприятствовала промыслу.
В ожидании садки, свободное от работы время они, вероятно, коротали, читая стихи, рассказывая друг другу разные истории. Один из рассказов Корнилова вдохновил поэта на создание знаменитой поэмы «Авван и Гайро». Бальдауф сам написал об этом в «Посвящении» своему напарнику и другу.

На рубеже Монголии степной
Мы вместе делимся кручиною с тобой.
Но ты волшебницей-мечтою
Воспламенил потухший гений мой.
Восторг души, крылатое веселье,
Как милый гость, здесь посещает нас.
Зато как тягостен унылой думы час,
Как тягостно унылое безделье!..
Мы вместе слушаем рассказы дней былых.
И вот один мне в душу заронился,
Я свежестью, товарищ, чувств твоих,
Как бледный цвет — росою оживился...
Ты помогал моим затейливым мечтам,
Они опять, игривые, сроились...
И, радостный, коснулся я струнам!
И, стройные, еще мне покорились!..
Тебе мой труд! Пускай же мой «Авван»
В далеком будущем тебе напоминает
Дабасу-Нор и тихий Горохан,
Тебе певец его в знак дружбы посвящает.

Сюжет этого произведения прост. Главного героя — русского юношу Аввана спасла от неминуемой гибели в безлюдной степи прекрасная тунгусская девушка Гайро. Они полюбили друг друга, но не могли быть вместе, поскольку принадлежали к разным вероисповедованиям. Бальдауф поставил на первое место чувство, указав на то, что религиозные догмы порою становятся преградой на пути к счастью.
События, изложенные в поэме, происходили в местах, хорошо знакомых ему: на степных просторах Даурии, среди сказочных громад Адун-Челона, на берегах Онон-Борзи (Горохана) и Дабасу-Нора. Описанию Борзинского озера поэт уделил особое внимание. Ведь именно сюда устремился Авван после встречи с Гайро.
Бальдауф прямо не указал на род занятий своего героя, но, упоминая его визиты на Дабасу-Нор, дал понять, что он — горный чиновник, командированный для наблюдения за садкой соли. Посторонних людей на Дабасу-Нор не пускали.
Особый интерес вызывает имя возлюбленного «красы степей» тунгуски Гайро. Высказывались мнения, что так произносила имя «Иван» очаровательная представительница кочевых племен. Но в произведении никаких подтверждений тому нет. Наоборот, автор выражает восхищение ее речью:

Она ж по-русски, чисто, ясно
Как Ломоносов, говорит.

Примечательно, что с именем Авван созвучно слово «авва» (отче), которое, как правило, использовалось при обращении к духовным лицам — священникам, настоятелям, проповедникам.
В поэме русский юноша пытается обратить язычницу Гайро в христианство, и таким образом берет на себя роль проповедника. Его думы только об одном:

Мольбой, слезами к вере русской
Гайро младую обращу
И к ангелам небесным душу
Невинной девы приобщу.

С такими намерениями, «как проповедник новый», он ездил в улус к возлюбленной. В беседах с ней «речь обращал смиренно к Богу». Однажды влюбленный пламенно воскликнул:

Гайро! Душа твоя чиста,
Но благодатью откровенья
И верой в Господа Христа
Она еще не освятилась...
О! Если б ты, Гайро, крестилась!

Но тунгусская девушка не желала изменять своим богам. Влюбленные расстались.
В подтверждение изложенной выше догадки о происхождении имени Авван можно привести еще несколько отрывков. Однако справедливости ради надо отметить, что, возможно, Бальдауф просто исказил имя Иван, желая придать своему творению особое звучание, эпичность.
Некоторые исследователи сомневались, была ли Гайро тунгуской. Причиной для сомнений послужило использование в поэме бурятской лексики. Неужели поэт ошибся? Нет, документы доказывают, что в 20—30-х годах в описанных Бальдауфом местах кочевали тунгусы ведомства Урульгинской степной думы. Как следует из донесения Иркутской казенной палаты, они просили разрешить им заниматься выемкой соли на Борзинском озере по той же цене, что и тургинским крестьянам, то есть — 20 копеек за пуд13. В некоторых списках жителей тунгусских селений упоминается и имя Гайро. В том же, что тунгусы Бальдауфа говорят по-бурятски, нет ничего удивительного. Известно, что тунгусские племена, проживавшие в степных районах Забайкалья, испытывали сильнейшее влияние бурятской и монгольской культур, заимствовали язык, особенности быта. Даже в говоре русскоязычного населения Забайкалья той эпохи присутствовали заимствования из бурятского.
Поэтому можно утверждать, что Гайро была тунгуской Урульгинской степной думы. Скорее всего, у нее был реальный прообраз, впрочем, как и у Аввана. В этом был уверен и друг Бальдауфа Алексей Таскин. Он сообщал, что в основу поэмы положена «интрига с тунгуской молодого человека (И. П. Корнилова. — А. М.), который был откомандирован в его (Бальдауфа) распоряжение».
Кроме поэмы Бальдауф сочинил на Борзинском озере несколько стихотворений, писал письма своему товарищу и заступнику Евгению Гавриловичу Чебаевскому. В одном из них он признался, что на Дабасу-Норе «запасся новыми мыслями, чувствами и картинами».
Осенью 1834 года на одном из вечеров в Нерчинском Заводе поэт представил публике «Аввана и Гайро». Стихотворная повесть о любви понравилась слушателям и в списках быстро распространилась среди местной интеллигенции. Правда, не все приняли «Аввана» столь радостно: местное священничество увидело в произведении насмешку над религией.
Два года спустя Бальдауф вновь отправился на Борзинское озеро. На сей раз его напарником был сын Е. Г. Чебаевского Александр. Приехав на Дабасу-Нор 23 апреля, они застали унылую картину: вся поверхность водоема выглядела как обыкновенный солончак, только у северного берега было заметно немного рассола. Почти всю весну стояла холодная ветреная погода. Лето выдалось дождливое. Рассчитывать на хорошую садку соли не приходилось. Уже 22 августа начальник заводов С. П. Татаринов приказал Бальдауфу и Чебаевскому возвращаться. Но они не послушались. В конце сентября А. Чебаевский все же покинул озеро. Бальдауф остался, видимо, надеясь открыть соляное месторождение.
7 октября С. П. Татаринов направил предписание Нерчинской горной экспедиции: «Видя, что г. коллежский регистратор Чебаевский явился в здешний завод с Борзинского соляного озера; но г. шихтмейстер Бальдауф по сие время не приехал, по сему прошу гор. экспедицию распорядиться с 1 числа сего месяца не выдавать ему жалованья за то время пока не прибудет к занимаемой должности»14.
За подобные нарушения дисциплины Бальдауфа могли больше не отпустить на Дабасу-Нор. Но Татаринов отнесся к нему с пониманием и в 1838 году вновь командировал служителя муз на славное озеро. Тогда Бальдауф написал поэму «Шаманка». К тому же времени, видимо, относится отрывок из стихотворения о поездке Аввана к шаману. Литературоведы рассматривают его как возможный вариант заключения «Аввана и Гайро» или как продолжение «Шаманки».
После возвращения с Дабасу-Нора в Нерчинский Завод поэт решился обратиться к директору Департамента горных и соляных дел Е. П. Ковалевскому с просьбой о переводе в столицу. Там кипела культурная жизнь, издавались литературные журналы, были возможности для творческого роста. Ему, как он сам писал, было «душно в Нерчинском Заводе».
Обращение возымело должное действие. В 1838 году генерал-губернатор Восточной Сибири Вильгельм Руперт сообщил С. П. Татаринову, что господин управляющий корпусом горных инженеров намерен перевести Бальдауфа на службу в Петербург и просит отправить его с караваном серебра, выдав ему 500 рублей «подъемных»15.
В начале 1839 года Бальдауф отправился с караваном серебра в столицу, но заболел в дороге чахоткой и скончался 21 марта 1839 года в Екатеринбургском госпитале.
Поэт был похоронен на местном кладбище. В Екатеринбурге у него не было родственников, и поэтому могила его вскоре оказалась забытой.
Но его стихи не были забыты. У друзей, поклонников таланта Бальдауфа долгое время хранились списки «Аввана и Гайро», стихотворные послания, отрывки из поэм. В Забайкальском краеведческом музее и сейчас хранится несколько старинных тетрадей с переписанными произведениями стихотворца16. К сожалению, многие стихи переписывались с искажениями, неточностями, некоторые произведения, видимо, утрачены навсегда.
В 1873 году, когда праздновался столетний юбилей Горного института (в прошлом — Горного кадетского корпуса), бывшие сослуживцы и друзья Бальдауфа опубликовали о нем воспоминания и несколько его стихов. По столь значимому поводу почетный член Академии наук Борис Федоров написал стихотворение «В память Бальдауфа».

Бальдауфа вспомнили дружеским словом,
И вот он как ожил во времени новом!
Венок он почетный себе получил,
Как будто бы ангел его воскресил!
Как будто бы снова он в мир возвратился!
И в день юбилейный на пир появился
Товарищам прежним пути своего,
Незримо, но видимый — в слове его.
Друзья его чувства к нему сохранили,
В свой юбилей — и его не забыли!
Честь им и слава на путь вековой.
Скорбью расчелся он с жизнью земной.
Но кто без греха? Где без терний дорога?
А милости много у вечного бога.
И вот ваш Бальдауф, в позднейших годах
В проблесках мысли стряхнул с себя прах,
И где бы он ни был, в путях ли надземных,
Под пылью ль могильной в обителях темных, —
Сокрытый от взоров под глыбой земли
Златой самородок на свет извлекли.17

Долгое время чуть ли не единственным полным собранием сведений о жизни и творчестве поэта были «Воспоминания бывших питомцев Горного института»18. До революции 1917 года к его творчеству обращались путешественник, публицист и областник Н. М. Ядринцев, историк В. И Вагин, революционер Ф. В. Волховский. В советские годы о Бальдауфе писали Н. Ф. Чужак-Насимович, М. К. Азадовский, П. Г. Маляревский. Расходясь в оценке творчества Бальдауфа, авторы все-таки признавали за ним видное место в истории сибирской литературы. Наиболее подробно биографию Бальдауфа сумел воссоздать (хоть и не без указанных выше ошибок) знаменитый краевед Е. Д. Петряев. Он же выявил ранее неизвестные, забытые работы «певца Даурии».
Сейчас можно с уверенностью утверждать, что Бальдауф не забыт. С его именем связывают истоки русской поэзии Сибири, его талант по достоинству оценен потомками.


Примечания

1 Бальдауф Ф. И. Литературные сочинения / Сост. и вст. статья М. П. Мальцевой. — Чита: Поиск, 2008.
2 Петряев Е. Д. Впереди — огни. — Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1968. — С. 98.
3 Государственный архив Забайкальского края (ГАЗК). Ф. 31. Оп. 1. Д. 902. Л. 344.
4 Петряев Е. Д. Исследователи и литераторы старого Забайкалья. — Чита, 1954. — С. 130.
5 Петряев Е. Д. Впереди — огни. — Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1968. — С. 99.
6 Белоусов А. А. Литература и время. — Улан-Удэ: Бурят. кн. изд-во, 1964. — С. 64.
7 ГАЗК. Ф. 31. Оп. 1. Д. 1034. Л. 781.
8 Там же. Л. 781 об.
9 Там же. Л. 780.
10 Там же. Л. 781 об.
11 ГАЗК. Ф. 31. Оп. 1. Д. 1211. Л. 554.
12 ГАЗК. Ф. 31. Оп. 1. Д. 479. Л. 197 об.
13 Там же.
14 Там же. Л. 279.
15 ГАЗК. Ф. 31. Оп. 1. Д. 1236. Л. 272.
16 Мальцева М. Старая тетрадь // Чита литературная. — 1999. — № 8.
17 Описание празднования столетнего юбилея Горного института. — СПб., 1874. — С. 295—296.
18 Воспоминания бывших питомцев Горного института. — СПб., 1873.


100-летие «Сибирских огней»