Вы здесь

Золотые годы

Повествование о жизни
Файл: Иконка пакета 09_vtorushin_zg.zip (112.07 КБ)
Станислав ВТОРУШИН
Станислав ВТОРУШИН


ЗОЛОТЫЕ ГОДЫ
Повествование о жизни*


6
Заканчивался четвертый год моего пребывания на Севере.
Мне понравилась работа собственного корреспондента газеты. Нравилось, что я ни от кого не зависел. Что у меня было время на выбор темы, сбор фактов и обдумывание материала. Что я сам себе планировал всю свою работу. Мне понравились великая стройка и встречи с людьми, от которых зависело будущее огромного края. Я чувствовал, что когда оказывался в их среде, они принимали меня за равного. Мне хотелось и дальше писать о таких стройках и таких людях.
В начале 1972 года мне позвонил из Томска собственный корреспондент «Известий» Евгений Вострухов. Ему нужна была свежая информация «с переднего края». В тот день энергетики как раз подключали Стрежевой к ЛЭП, которую провели от Нижневартовска. Это, наконец-то, снимало зависимость нефтяников и строителей от многочисленных маленьких и не всегда надежных дизельных электростанций, действовавших в поселке и на промысле. С приходом постоянного энергоснабжения на севере Томской области начиналась совершенно другая жизнь. Я сказал об этом Вострухову.
— Напиши строчек пятьдесят, — попросил он. — Через час я тебе перезвоню.
Я написал. На следующий день моя заметка появилась в «Известиях». Потом я опубликовал в этой газете еще несколько заметок. Я знал, что в «Известиях» более всего ценились материалы на моральные темы. И написал очерк об отношении людей, живущих на Севере, к природе, которая их окружает. Примерно через месяц его опубликовали в «Известиях». Походив несколько дней в восторженном настроении, засел за следующий очерк. И вдруг раздается телефонный звонок из Москвы.
— Это Вторушин? — спросил незнакомый мужской голос. — С вами говорит заведующий отделом корреспондентской сети «Известий» Виктор Кондратьевич Плешевеня. Станислав Васильевич, вы не могли бы прилететь в Москву? Я хочу познакомиться с вами.
— Когда? — еще не понимая случившегося, спросил я.
— На следующей неделе.
Самолет прилетел в Москву утром. Прямо с аэродрома я направился на главную улицу столицы, где находилась редакция, и уже через десять минут был в кабинете Виктора Кондратьевича Плешевени.
Опускаю здесь ритуал знакомства и обычные для кадровика расспросы. Я пробыл у Плешевени почти целый день. Он сводил меня в отдел информации, затем в отдел права и морали, на следующий день представил ответственному секретарю «Известий» Дмитрию Федоровичу Мамлееву. Я много слышал о нем еще от Комракова, поэтому внимательно разглядывал этого умного, элегантного человека. Мамлеев тоже попросил меня рассказать о себе. А когда я закончил, сказал, глядя в глаза:
— Думаю, вы все поняли.— Вы у нас один из главных кандидатов на должность собственного корреспондента. Если придется расставаться с Томской областью, не будете жалеть?
— В России много прекрасных мест, — ответил я. — Работа в «Известиях» компенсирует любую потерю.
— Ну вот и договорились.
Вскоре после моего возвращения домой мне позвонил Плешевеня.
— Как вы смотрите на то, чтобы переехать в Тюмень? — спросил он. — Мы открываем там новый корреспондентский пункт.
— Смотрю с большой радостью, — ответил я.
На этот раз вызов был официальным, и я сообщил о нем редактору «Красного знамени» Александру Николаевичу Новоселову. Прежде чем ответить, он немного помедлил, потом сказал:
— Я рад за тебя, Слава. Дай Бог тебе удачи. Я никогда не стоял поперек дороги ни одному своему сотруднику, идущему на повышение. Лети в Москву, я тебя благословляю.
В «Известиях» я появился с радостным настроением. Плешевеня встретил меня как старого друга.
— Мы решили взять вас на работу собкором, — без предисловия начал он. —По заведенному порядку нам с вами нужно пройтись по кабинетам. Потом члены редколлегии на своем заседании будут утверждать вашу кандидатуру.
За три дня я побывал в кабинетах всех членов редакционной коллегии «Известий». Запомнилась короткая беседа с Анатолием Аграновским. В то время это был один из самых известных журналистов страны. Он спрашивал о Сибири, о том, как живут люди на Севере, нравится ли мне там и почему нравится? Чем привлекает Север людей? Ведь многие едут туда не только из-за денег. А когда я сказал, что кроме денег человеку важно ощущать причастность к великим делам, иметь работу, которая возвышает тебя, является общественно значимой, Аграновский заметил:
— Куда ни ткнись, все упирается в душу человека. Гармония наступает тогда, когда действия людей совпадают с их душевными порывами.
В этот день я уходил из «Известий» окрыленным. Ни один из членов редколлегии не высказался против моей кандидатуры. Вечером я позвонил из гостиницы жене и сказал, что ей надо прощаться с Александровским.
На следующее утро должна была состояться заключительная, как я понимал, встреча с главным редактором «Известий» Львом Николаевичем Толкуновым. В девять я был у Плешевени. Мне показалось, что он не заметил меня, когда я вошел к нему в кабинет. Наконец повернулся ко мне и глухо, словно нехотя, произнес:
— Неприятная новость, Станислав. Вчера вечером Толкунов звонил в Томск Лигачеву. У нас так принято. Когда мы берем на работу человека из областной газеты, Толкунов всегда звонит в обком и сообщает первому секретарю. Как правило, на это не бывает никаких возражений. Но Лигачев не отпустил тебя. Сказал, что у обкома на Вторушина свои виды…
Едва я вошел в свой гостиничный номер, как раздался телефонный звонок. Я взял трубку. Звонил заведующий организационным отделом Томского обкома партии Вологдин.
— Вы что это ходите по Москве и нанимаетесь на работу? — безо всяких предисловий строго спросил он. — Вы пока еще на учете в нашей партийной организации.
Вологдин был и старше меня, и опытнее, да и говорил безо всякого зла, но меня слова его полоснули по сердцу.
— В «Известия» не нанимаются, — сухо сказал я. — В «Известия» приглашают.
— Не уезжайте никуда из Москвы, — уже мягче произнес Вологдин. — Ваши документы сегодня направлены в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Обком решил послать вас на учебу на отделение журналистики.
На этом разговор закончился. Я посидел немного, стараясь осмыслить столь резкие перемены в моей судьбе, потом снял телефонную трубку и позвонил жене.
— Когда уезжаем в Тюмень? — услышав мой голос, спросила она.
— Уезжаем скоро, но не в Тюмень, — ответил я.
— А куда? — жене не терпелось поскорее расстаться с Александровском. Север уже начал выматывать ее.
— В Москву, — ответил я.
— Почему в Москву? — спросила жена дрогнувшим голосом.
— Меня направляют учиться в Высшую партийную школу.
Жена заплакала. Я попытался ее успокоить, начал говорить, что пожить два года в Москве многие посчитали бы за счастье, но на нее не действовали никакие утешения. С тяжелым сердцем я положил трубку.
Через два дня я позвонил в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Мне сказали, что мои документы уже находятся у них и назначили время для собеседования.
Учеба в ВПШ нисколько не мешала сотрудничеству с газетами. Я постоянно публиковался в «Московской правде», делая для нее репортажи со столичных предприятий, частенько заходил в «Известия». Меня там помнили и относились хорошо, но для «Известий» нужны были материалы не из Москвы, а с периферии. Пользуясь томскими блокнотами, я написал для «Известий» еще один очерк, который тоже был напечатан, но ничего более из старого багажа выжать не удалось.
И тут случай свел меня с «Советской Россией». У этой газеты не было в Томске собкора, и материалы из области появлялись на ее страницах лишь время от времени. Я с радостью согласился поехать в знакомые места. Командировка состоялась в конце января, когда на Севере стояли жуткие морозы. Но Стрежевой строился, буровики трудились не покладая рук, нефтяники осваивали новые месторождения. Я побывал в городе и на нефтяном промысле, залетел в Александровское к своим старым знакомым. Яша Прасин рассказал, что по первому снегу около одной из охотничьих избушек его чуть не задрал медведь, но ему все-таки удалось застрелить зверя.
Для «Советской России» я привез из командировки репортаж и очерк. Оба этих материала не вызвали в редакции никаких замечаний и вскоре были опубликованы.
Руководство факультета журналистики с одобрением относилось к слушателям, сотрудничающим с центральной прессой. Оно делало для них немало поблажек. Отпускало в командировки, засчитывало публикации вместо курсовых работ, иногда закрывало глаза на пропуск занятий. Слушатели были людьми взрослыми и ответственными и никогда не злоупотребляли этим доверием.
Я старался посещать все занятия. Лекции не были академическими, на них слушатели задавали много вопросов, на которые получали откровенные ответы.
Для слушателей ВПШ была задействована огромная культурная программа. Они могли приобрести билеты практически во все театры, картинные галереи, на все выставки. Мы с женой и сыном неоднократно побывали в Большом и Малом театрах, театрах Вахтангова, на Таганке, Моссовета, Сатиры, Советской Армии, на Малой Бронной. Но больше всего я полюбил театр им. Ермоловой. Когда мы с женой впервые посмотрели спектакль по пьесе Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске», то были потрясены. Потом мы неоднократно смотрели постановки других театров по пьесам Вампилова, но ни одна из них не шла в сравнение с тем, как это ставил театр Ермоловой.
В конце второго и последнего года обучения всем слушателям ВПШ предстояла преддипломная практика.
Все с нетерпением ждали распределения на практику. Ждал его и я. Руководство отделения журналистики знало о моем сотрудничестве с «Известиями», и я был твердо уверен, что попаду именно в эту газету. Каково же было удивление, когда мне объявили, что я должен явиться на практику в «Правду». Первой реакцией на это было желание пойти к декану и попросить, чтобы, пока еще не поздно, переменили решение. Не потому, что я не хотел идти в «Правду». Для любого журналиста той поры работа в этой газете считалась за великую честь. Разовый тираж «Правды» составлял более десяти миллионов экземпляров, она являлась официальным органом Центрального Комитета партии и по праву считалась первой газетой страны. Там работали такие журналисты как Юрий Жуков, Вера Ткаченко, Сергей Богатко, Виктор Кожемяко, Виктор Белоусов, Валентин Прохоров, Александр Мурзин. Заграницей «Правду» представляли Борис Стрельников, Всеволод Овчинников, Владимир Большаков, Михаил Домогацких — целое созвездие талантливейших имен.
Поразмышляв таким образом, я все же не пошел к декану, а направился в «Правду», которая размещалась не очень далеко от Белорусского вокзала на улице, носившей ее название. Пропуск мне заказал заведующий отделом кадров Федор Федорович Кожухов.
Это был высокий, суховатый и не очень разговорчивый человек. Задавая протокольные вопросы, он бесстрастно расспросил о том, где я учился и работал и, узнав, что в свое время я окончил политехнический институт, отвел к заведующему отделом промышленности Василию Александровичу Парфенову. Там мне снова пришлось рассказывать о себе. Честно скажу, все это время я очень нервничал. Особенно когда Парфенов брал со стола очки, надевал их и начинал внимательно рассматривать меня. Позже я узнал, что это была его привычка, а внешняя строгость — напускное. На самом деле Василий Александрович был добрейшим и порядочнейшим человеком. После десяти минут беседы он поднялся и провел меня в соседний кабинет, на двери которого я успел прочитать две фамилии: Сергей Богатко и Юрий Казьмин. Я обомлел, потому что за несколько дней до этого читал в «Правде» огромный материал Сергея Богатко с Дальнего Востока, который мне очень понравился. Да и фамилия Юрия Казьмина постоянно мелькала на страницах газеты. Но, переступив порог, немного успокоился.
И Казьмин, и Богатко оказались всего на несколько лет старше меня, и мне сразу подумалось, что я могу найти с ними общий язык. Парфенов остановился посреди комнаты, показал на меня рукой и сказал:
— Прошу любить и жаловать. Практикант из Высшей партийной школы. Дайте ему место за столом и учите уму-разуму.
Так началась моя практика в «Правде».
— Сибирь ты знаешь хорошо, — сказал мне однажды Парфенов, — поэтому для расширения кругозора тебе надо посмотреть, как живет Центральная Россия. Поезжай-ка в Вышний Волочёк. Замечательный старинный город. Там есть известный текстильный комбинат. Мы когда-то о нем писали. Конкретного задания я тебе не даю. В таких городках всегда есть что-то интересное.
В Вышнем Волочке я пробыл почти неделю. За это время собрал материал для очерка о лучшей ткачихе и репортажа с завода «Красный май», на котором, как я узнал, в свое время изготовили рубиновые звезды для московского Кремля.
Вернувшись из командировки, поработав над материалами дома, я принес в редакцию репортаж и очерк.
На этом моя практика в «Правде» закончилась. Через несколько дней я позвонил Казьмину, чтобы узнать судьбу своих материалов.
— Их уже набрали, — сказал он. — Приходи, вычитай гранки.
У меня застучало сердце. Я бегом кинулся в «Правду». Поднялся на четвертый этаж, осторожно постучал в кабинет Казьмина.
— Ты чего такой робкий? — спросил он, когда я открыл дверь, и широко улыбнулся. — Твой репортаж идет в завтрашнем номере.
Он показал мне оттиск. На первой полосе «Правды» красовалось название репортажа: «Самоцветы «Красного мая», а внизу, под ним, — моя подпись.
Я торопливо пробежал короткие газетные строчки. Никакой правки здесь не было, правда, репортаж сократили почти на четверть. Когда я спросил, зачем это сделали, Казьмин ответил:
— Радуйся, что дали столько. Первая полоса в «Правде» одна, а новости на ней надо уместить со всего мира.
Я не просто радовался, я был счастлив. Но Казьмину показалось, что для меня этого мало. Он открыл тонкую папочку, достал оттуда сложенный вчетверо большой оттиск и положил на стол.
— Читай, — кивнул он мне. — Твой очерк.
Мне показалось, что у меня дрожали руки, когда я потянул его к себе. Из очерка было выброшено несколько фраз, еще несколько поправлено, отчего они стали точнее. Никакой другой правки не было. Я поднял глаза на Казьмина и сказал:
— Это бы я тоже напечатал... В этом же номере.
— Не торопись, — ответил он. — Ждать публикаций у нас иногда приходится очень долго. В газете таких, как ты, много. Главное, что материал получился хорошим.
А вскоре после публикаций в «Правде» меня вновь пригласил к себе Кожхов.
На этот раз Федор Федорович показался мне еще строже. Он неторопливо открыл сейф, достал из него чистый бланк анкеты и, протянув мне, попросил, чтобы я тут же, в его кабинете, заполнил ее.
— У нас так принято, — казенным, немного скрипучим голосом произнес он. Я заполнил анкету, отдал ему вырезки не только из «Известий», «Советской России», «Социалистической индустрии» (где тоже печатался), но и из «Красного знамени». Папка оказалась объемной. Он подержал ее в руках, словно пытался узнать, на сколько она тянет, и молча положил в сейф. На этом мы расстались.
Наконец, был сдан последний экзамен в ВПШ. Через два дня мне должны были вручать диплом с отличием. Надо было радоваться, а в душе то и дело проскакивала тревога, потому что не было ясности с работой.
Перед тем, как сдать комнату и выписаться из общежития, я зашел в деканат.
— Куда вы исчезли? — обратилась ко мне секретарша, едва я появился на пороге. — Вас уже два дня разыскивает «Правда». Звоните сейчас же в отдел кадров. — Она пододвинула стоявший на ее столе телефон.
Я набрал номер Кожухова.
— Иди сейчас же ко мне. — Федор Федорович, не сказав больше ни слова, положил трубку.
По его тону я понял, что речь должна идти о моей работе. Так оно и оказалось. Когда я зашел к Кожухову, он предложил сесть и сказал, хитровато поглядывая на меня:
— Как ты смотришь на то, чтобы поехать работать собственным корреспондентом в Тюменскую область?
На несколько мгновений я онемел. После случая с «Известиями» я стал суеверен.
— Что молчишь? — не поняв паузы, спросил Кожухов.
— Не могу поверить, — выдохнул я.
— У нас в Тюмени освобождается место. Если ты согласен, завтра в десять будь у меня, начнем обходить членов редколлегии…
На следующий день мы с Кожуховым начали обходить членов редколлегии «Правды». Процедура эта рутинная и мало запоминающаяся. Единственное, что осталось в памяти — встреча с главным редактором Михаилом Васильевичем Зимяниным. Это был человек чуть ниже среднего роста, поджарый, с тонкими губами, волевым лицом и умными, внимательными глазами. За его плечами был огромный опыт политика. Во время войны он был одним из организаторов партизанского движения в Белоруссии, затем — на комсомольской работе, занимал должность второго секретаря ЦК компартии Белоруссии, был послом Советского Союза во Вьетнаме и Чехословакии. Со мной он поздоровался, выйдя из-за стола на середину кабинета. Сказал, что Тюмень — регион особенный, к нему приковано внимание всей страны, в том числе и руководства Коммунистической партии. Корреспондент должен давать объективную оценку труда геологов, нефтяников, газовиков, строителей и, конечно, обкома КПСС. Не надо бояться критики, но критика тоже должна быть объективной. У нас нет оппозиции, и пресса не может быть ей, но кто скажет правду так, чтобы ее услышала вся страна, кроме журналиста, спросил Зимянин. Поэтому, повторяю, критика должна быть объективной. Любая неточность вызывает раздражение, а искажение фактов — закономерный протест.
Затем он подошел к столу, взял папку с моими вырезками, которую, очевидно, перед моим приходом принесли ему, перевернул некоторые из них и, подняв глаза, сказал:
— Катонные машины... Катон по-французски хлопок.
Зимянин приводил цитату из моего очерка о текстильщиках Вышнего Волочка. По всей видимости, это слово напомнило ему Францию, в которой он бывал неоднократно.
Заседание редколлегии состоялось на следующий день после моей встречи с Зимяниным. Еще через несколько дней я побывал у заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Грамова.
Экзамены, хождения из кабинета в кабинет в ожидании трудоустройства и нервотрепка, связанная со всем этим, настолько вымотали меня, что во время одной из встреч Кожухов сказал:
— Съездил бы ты, Слава, в санаторий, отдохнул. За это время как раз и придет решение Секретариата.
В те времена купить путевку не представляло никакого труда. Самая дорогая стоила сто шестьдесят рублей — значительно меньше стипендии слушателя Высшей партийной школы.
В разгар лета мы прилетели в Нальчик и на целый месяц поселились в санатории с таким же названием. Побывали на Эльбрусе, в Пятигорске у горы Машук на месте гибели Михаила Лермонтова, в удивительно красивом Домбайском ущелье, попробовали кавказских шашлыков и нарзана, бьющего прямо из скалы. Затем жена улетела на Алтай, где в городе Змеиногорске у ее сестры проводил каникулы наш сын, а я — в Москву. За это время в редакцию пришло решение Секретариата ЦК КПСС о назначении меня собственным корреспондентом «Правды» по Тюменской области. Такое же решение пришло в Тюменский обком КПСС. Отдел кадров «Правды» выдал мне удостоверение с моей фотографией в коричневых сафьяновых корочках. Мне казалось, что еще никогда в жизни я не держал в руках более дорогого документа.
Перед тем как отправиться к новому месту работы, я счел для себя обязательным познакомиться с областью по имеющимся в изобилии печатным источникам.

Тюменская область по своему экономическому значению и географическому положению не имела себе равных в Советском Союзе. Такой она остается и в современной России. Занимая территорию почти в полтора миллиона квадратных километров, она протянулась с севера на юг на две с половиной тысячи километров. Большая ее часть покрыта непроходимой тайгой, болотами, суровой тундрой. На юге области убирают самые большие в Западной Сибири урожаи пшеницы, в лесотундре и тундре, где пасутся северные олени, — сплошная вечная мерзлота. Но именно на этой территории академик Иван Михайлович Губкин еще в начале 30-х годов XX столетия предсказал наличие самых больших в мире залежей нефти и газа. Его предсказание многим, в том числе очень крупным ученым, показалось фантастическим. Поэтому вокруг него сразу же возникли яростные споры, которые не утихали вплоть до начала шестидесятых годов. Конец им положило открытие первых месторождений.
Поиск их начался сразу после Великой Отечественной войны. Первые скважины на нефть и газ были пробурены в конце сороковых годов на юге Тюменской области. Они не принесли ожидаемых результатов. Это сразу дало повод многим ученым заявить о том, что Губкин ошибся. Но тюменцы не сдавались. Они заложили скважины на Севере. Одну из них наметили пробурить на окраине поселка Березово, знаменитого тем, что здесь когда-то вместе со своей семьей отбывал ссылку опальный сподвижник Петра I светлейший князь Александр Меншиков.
Разгрузить баржу с геологическим оборудованием из-за резкого спада воды на предполагаемой точке бурения не удалось, его выгрузили в полутора километрах от нее. Перетащить его на точку было нечем. И начальник Березовской буровой партии Александр Быстрицкий решил смонтировать буровую там, где ее разгрузили — на берегу реки Северная Сосьва. Когда об этом узнали в тресте «Тюменнефтегазгеология», Быстрицкого отстранили от должности и перевели на юг области в другое историческое село — Покровку, родину не менее известного, чем Меншиков, в России Григория Распутина. А никем не предусмотренную на окраине Березово скважину начали бурить, правда, уже без Быстрицкого.
21 сентября 1953 года телеграмма из Березова облетела весь мир. Скважина на берегу Сосьвы взорвалась мощным фонтаном газа, дебит которого оценивался в один миллион кубометров в сутки. Правда была и в том, что фонтан оказался неуправляемым. Никто ни из нового руководства партии, ни из буровиков, находившихся на вахте, не ожидал наткнуться здесь на газовую залежь. Их на территории Тюменской области еще не открывали. Поэтому у людей не было практического опыта бурения нефтегазоносных пластов с высоким уровнем давления. Страшный рев фонтана слышался за многие километры. В первые дни, слушая его, в поселке от страха выли собаки. Быстрицкого вернули в Березово, через некоторое время представили к Ленинской премии, но для того, чтобы укротить ревущий фонтан, потребовался почти год.
Березовская скважина оповестила мир об открытии новой нефтегазоносной провинции. Вслед за Березовским в районе Северной Сосьвы были открыты Вуктыльское, Игримское, Пунгинское, Похромское и целый ряд других газовых месторождений. Но долгожданной нефти все не было. И снова предположение Губкина было поставлено под сомнение.
Между тем, на севере Тюменской области разворачивалась самая настоящая драма. Среднеазиатские республики, не заботясь о последствиях, с помощью созданных гидросистем разобрали воды Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи и привели Аральское море, уровень которого поддерживался притоками этих рек, в состояние катастрофы. И тогда руководство республик выдвинуло идею поворота северных рек на юг, чтобы спасти Арал. Их поддержали некоторые ученые. Руководство Министерства мелиорации поручило своему проектному институту разработать вариант переброски части стока Оби и Иртыша в Аральское море. Так возникла идея Нижнеобской ГЭС. Она должна была быть построена в нижнем течении Оби у Салехарда. Сейчас даже трудно представить это волюнтаристское решение, но в начале шестидесятых годов его осуществление казалось не только реальным, но и неотвратимым. Водохранилище проектируемой ГЭС затопило бы все Нижнее и Среднее Приобье, покрыв гигантским слоем воды площадь в сто тридцать тысяч квадратных километров. Это сделало бы невозможным не только эксплуатацию нефтегазовых залежей, но и их разведку. На крупнейшей нефтегазоносной провинции мира пришлось бы поставить жирный крест. Предотвратить это безумие могло только открытие крупных месторождений нефти и газа на территориях, предназначенных под затопление.
В марте 1960 года на берегу таежной реки Конды Шаимская нефтеразведочная экспедиция получила первый фонтан легкой нефти. Ее дебит оказался незначительным — всего около пяти тонн в сутки. Но важно было не количество нефти, а сам факт ее существования на тюменской земле. А через три месяца из другой скважины, пробуренной на этой же структуре, был получен фонтан дебитом двести пятьдесят тонн в сутки. Открытие совпало с приездом в Тюмень директора института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР Андрея Алексеевича Трофимука. Вместе с начальником Главтюменгеологии Юрием Георгиевичем Эрвье на гидросамолете АН-2 они тут же вылетели на реку Конду.
Дело в том, что начальник Шаимской нефтеразведочной экспедиции Михаил Шалавин, боясь, что ему не поверят, радиограмму об открытии передал на азербайджанском языке. «Ики юз али-уч юз» (двести пятьдесят — триста). Слишком уж высоким был дебит из района, в котором, как утверждали скептики, нет и никогда не могло быть никакой нефти, и он боялся испугать этой цифрой общественное мнение. В Главтюменгеологии было немало выходцев из Азербайджана и они перевели Эрвье радиограмму на русский язык. Эрвье поверил, но все-таки решил вместе с Трофимуком удостовериться в правдивости сообщения собственными глазами.
Когда они прилетели на место, Эрвье попросил пилотов сделать на малой высоте круг над буровой. Академик Трофимук прилип лицом к иллюминатору. Рядом с буровой виднелся четкий квадрат огромной ямы, заполненной черной блестящей жидкостью. Как рассказывал потом Эрвье, и его, и Трофимука охватило невольное волнение. Нефть Западной Сибири, о которой так долго и яростно спорили и к которой шли через неимоверные трудности, слепя глаза, отливала на солнце жирным маслянистым блеском. На нее можно было не только смотреть, но и зачерпнуть ладонью.
Самолет, поднимая поплавками брызги, опустился на реку Конду, подрулил к песчаному берегу. Начальник экспедиции Шалавин уже ждал их и, едва поздоровавшись, сразу повел к буровой. Потом дал команду открыть задвижку. Отводная труба вздрогнула, из нее, заглушая все вокруг, со страшным ревом вырвался мощный поток нефти с газом. Трофимук настолько растрогался, что у него повлажнели глаза и он, не стесняясь, начал утирать их ладонью. Ведь западносибирская нефть была делом жизни не только Эрвье, но и его, академика Трофимука. Институт геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР, возглавляемый Трофимуком, положил немало сил на то, чтобы доказать возможность наличия в Западной Сибири огромных запасов углеводородного сырья. И вот теперь эта теоретическая возможность стала практической реальностью.
Через несколько дней в «Правде» появилось большое интервью Эрвье и Трофимука о первой промышленной нефти, найденной на тюменской земле. Оно положило начало коренному изменению отношения многих центральных ведомств к разведке здешних недр. А тюменские геологи сразу стали героями очерков и репортажей всех московских газет.
Вслед за открытием нефти в Шаиме она возвестила о себе и в других местах. История этих открытий иногда была связана с невероятными, по сегодняшним меркам, поступками людей.
В 1959 году из Кемеровской области в Сургут в полном составе вместе со всем оборудованием тайно прибыла на барже партия опорного бурения во главе с молодым геологом Фарманом Салмановым. Партия подчинялась Новосибирскому геологическому управлению и искала нефть в Крапивинском районе Кемеровской области. Пробурив там несколько скважин, Салманов не обнаружил не только нефти, но и никаких ее признаков. Чутье охотника за подземными кладовыми подсказывало ему, что нефть должна быть не на юге Сибири, где залегают мощнейшие угольные пласты, а на севере, имеющем совершенно другую геологическую структуру. Посоветовавшись с коллективом, он решил, не ставя в известность новосибирское начальство, перебраться в Среднее Приобье. Погрузил на баржу оборудование, семьи геологов и по Томи, а затем Оби направился в Сургут. Чтобы об этом не узнало руководство геологического управления, целую неделю не выходил с ним на связь по рации. О себе дал знать только тогда, когда оборудование было разгружено, а баржа ушла назад в Кемеровскую область. И сразу же обратился в Главтюменгеологию с просьбой зачислить партию в ее состав. Такое решение было принято с помощью Тюменского промышленного обкома КПСС, который тогда возглавлял А.К. Протозанов. На базе геологической партии была образована Сургутская нефтеразведочная экспедиция, во главе которой поставили Салманова. Ей поручили вести разведку нефти и газа во всем Среднем Приобье. Весной 1960 года в нее включили геофизические партии, работающие в этом районе.
В двухстах пятидесяти километрах южнее Сургута сейсморазведчики выявили перспективную на нефть и газ Мегионскую площадь. Скважину на ней начала бурить бригада мастера Григория Норкина. К весне 1961 года бурение было закончено. При испытании скважина дала 240 тонн высококачественной нефти в сутки. Так в семистах километрах от Шаима был выявлен еще один нефтеносный район, оказавший огромное влияние на развитие нефтедобывающей промышленности всего Советского Союза.
В том же году геологи заложили скважину недалеко от маленького рыбацкого поселка Усть-Балык, расположенного на одном из островов Юганской Оби. Скважину решили пробурить в центре свода выявленной геофизиками крупной структуры. Проходку ее вела бригада бурового мастера Виктора Лагутина. Скважина вскрыла сразу шесть нефтеносных горизонтов. Все они оказались продуктивными, дебит одной скважины составлял восемьсот тонн нефти в сутки. Такого на тюменской земле еще не было. Когда стали подсчитывать запасы месторождения, удивление геологов не знало предела. Они составили несколько сот миллионов тонн.
Открытия следовали одно за другим. Вскоре на геологическую карту были нанесены Западно-Сургутское, Ватинское, Правдинское, Салымское, Мамонтовское, Федоровское месторождения. 22 июня 1965 года бригада бурового мастера Григория Норкина, открывшего Мегионское месторождение, испытала скважину Р-1, пробуренную на Самотлорской площади. Ее дебит составил 1500 тонн нефти в сутки. Этот фонтан возвестил о том, что на Тюменском севере открыто крупнейшее в Советском Союзе и третье по величине в мире Самотлорское месторождение с запасами нефти свыше двух миллиардов тонн…
Между тем, геофизическая служба Главтюменгеологии выдавала поисковикам одну перспективную структуру за другой. Но даже среди них встретилась такая, которая удивила всех своими размерами. Геофизики, отбивая профили, не смогли пройти ее за целый год. Структура простиралась далеко за Полярный круг и называлась Уренгойской. В 1965 году на ее южную оконечность завезли буровую. Проходку скважины начала бригада мастера Владимира Полупанова. На глубине 1148 метров буровое долото наткнулось на газовый пласт. Его мощность оказалась свыше 170 метров. Ничего подобного в практике геологоразведки еще не встречалось. При испытании эта скважина дала свыше пяти миллионов кубометров газа в сутки. Геологи поняли, что открыли уникальнейшее месторождение. Для того, чтобы определить его запасы, нужно было пробурить десятки скважин.
В 1964 году Тюмень отправила стране первые сто тысяч тонн нефти. Для ее транспортировки в том же году на Тюменском судостроительном заводе построили десять нефтеналивных барж. В следующем году судостроители дали нефтяникам еще двадцать барж и добыча увеличилась до четырехсот тысяч тонн. Нефть отправляли по Оби и Иртышу на Омский нефтеперерабатывающий завод.
В 1965 году в Тюмени было создано главное управление по добыче нефти и газа — Главтюменнефтегаз, начальником которого назначили Виктора Ивановича Муравленко. До этого он работал начальником объединения «Куйбышевнефть», а затем отвечал за всю добычу нефти в Средневолжском совнархозе. Муравленко был Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской премии и депутатом Верховного Совета СССР. К тому времени звезду Героя и звание лауреата Ленинской премии получил начальник Главтюменгеологии Юрий Георгиевич Эрвье. На Тюменском севере один за другим начали расти новые города — Урай, Мегион, Нижневартовск, Сургут, Нефтеюганск, Надым. Здесь все работало на великую цель, здесь чуть ли не каждый человек был живой легендой.
Вот в такой области и с такими людьми мне предстояло начинать работу собственного корреспондента «Правды». Я чувствовал себя щенком, брошенным в омут, в котором не видно ни дна, ни берега. Чтобы не утонуть, надо было не только держаться на плаву, но и уметь маневрировать в водоворотах.

В Тюмень я прибыл 6 августа 1974 года пасмурным прохладным утром. Поезд остановился не у вокзала, а у какого-то забора, где не было ни перрона, ни посадочной площадки. Шагнув с высоких ступенек вагона на землю, я осмотрелся. За забором, все в строительных лесах, поднималось большое серое здание. Я понял, что это новый вокзал, который должен быть скоро сдан в эксплуатацию.
Еще до моего отъезда из Москвы заведующий корреспондентской сетью «Правды» Евгений Дмитриевич Киселев позвонил в Тюменский обком и попросил заказать гостиницу для нового корреспондента. Там ответили, что место будет зарезервировано в «Заре». Туда и отправился я с небольшим чемоданчиком, который мне еще в санатории тщательно собрала жена.
Гостиница оказалась маленькой и старой с выщербленным скрипучим полом и нарисованными коричневой масляной краской панелями в коридоре. Штукатурка на ее стенах потрескалась от времени. Дежурная подала мне ключ от номера. В нем было две комнаты и ванная, поэтому он назывался «люкс». Я с удовольствием принял ванную, привел себя в порядок и позвонил в приемную обкома, попросив соединить с первым секретарем. Богомяков был занят. У него шло какое-то совещание. Потом у него были московские гости, затем тюменские строители… Короче говоря, встретились мы с Геннадием Павловичем Богомяковым только через три дня после моего приезда. В создавшейся ситуации я не знал, как себя вести и шел на эту встречу очень скованным. Решил почти ничего не говорить, а слушать то, что скажет первый секретарь обкома.
Богомяков оказался крупным, физически очень крепким человеком, по внешнему виду скорее похожим на охотника-медвежатника, а не на кабинетного работника. Встретил он меня, на удивление, радушно, почти как старого знакомого. Вышел из-за стола на середину кабинета, крепко пожал руку. Затем усадил за стол, сам сел напротив. Я растерялся еще больше и никак не мог избавиться от своей скованности, и Богомяков, по всей видимости, заметил это. Разговор начал он. Спросил откуда я родом, что закончил, где работал до приезда в Тюмень. Я тоже начал задавать вопросы и постепенно разговор наладился. Он перешел на тюменские проблемы, на то, чем живет область, к чему следует привлечь внимание общественности и центральных органов. Мне показалось, что, в отличие от Лигачева, мнение прессы, да и общественности, мало интересуют первого секретаря. Любой вопрос он может решить и без них. Для этого достаточно снять телефонную трубку и позвонить в Госплан, Совет Министров или ЦК КПСС. Значение области настолько велико, что на любую просьбу обкома сразу же откликаются все центральные органы. Но выражать свое мнение вслух я, конечно, не стал.
Затем Богомяков спросил, какое впечатление произвела на меня Тюмень, как я устроился. За те три дня, которые мне пришлось провести в ожидании встречи с первым секретарем обкома, я, конечно же, успел пройтись по главным улицам, осмотреть центральную часть областной столицы. Город мне не понравился. В нем не было ни одного здания, на котором мог бы задержаться взгляд. С севера на юг его пересекала одна улица Республики. Остальные заканчивались непонятными тупиками. Не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы заметить: областное руководство совершенно не занималось городом. По всей видимости, до него не доходили руки. Ведь главные дела вершились на Севере.
Однако говорить об этом первому секретарю обкома я не стал. Сказал лишь, что впечатления о городе у меня пока самые поверхностные, а вот что касается моего бытового устройства, то без помощи партийного комитета мне не обойтись. Та квартира, которую занимал предыдущий корреспондент, не соответствует статусу корреспондентского пункта.
— Чем она вас не устраивает? — искренне удивился Богомяков и впервые за все время разговора внимательно посмотрел на меня.
— В ней нет места, где бы я мог принимать посетителей.
— Каких посетителей? — еще больше удивился Богомяков.
— Тех, которые будут обращаться в «Правду» с жалобами и другими вопросами.
— С какими жалобами? — не понял первый секретарь обкома.
— С самыми различными. В том числе и на действия областных руководителей. По опыту работы других корреспондентов я знаю, что такие жалобы к ним поступают.
Геннадий Павлович, опустив глаза, на минуту задумался, потом нажал клавишу на своем телефоне и сказал:
— Сейчас к тебе придет новый корреспондент «Правды» по Тюменской области. Покажи ему все квартиры, которые будут сдаваться в ближайшее время. Какая понравится, на ту и выпишешь ордер. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Идите к председателю горисполкома, он сделает все, что нужно. Я сейчас разговаривал с ним.
Я поблагодарил Богомякова и направился в горисполком. По пути приводил в порядок первые впечатления. Они никак не складывались воедино. Богомяков много говорил о проблемах области, связанных с издержками роста и чрезвычайно высокими темпами освоения нефтяных и газовых месторождений. Отставало обустройство промыслов и трубопроводное строительство. В новых районах нефтегазодобычи не было ни одного километра дорог, не хватало электроэнергии. Тысячи людей ютились в так называемых балках — лачугах, напоминающих кварталы латиноамериканской бедноты. Разница заключалась лишь в том, что латиноамериканцы строили свои лачуги из фанеры, а тюменцы из дерева. Благо, леса на Севере хватало.
Чувствовалось, что первый секретарь обкома прекрасно владеет колоссальными производственными проблемами и с утра до ночи занят их решением. Но возникало впечатление, что они его одолевают больше, чем положение людей, ежесекундно сталкивающихся с ними. А ведь именно это создает в области всю социальную атмосферу. Но, может быть, первое впечатление слишком обманчиво? Ответить на этот вопрос сам себе я не мог.
Председатель горисполкома уже ждал меня. Мы сели в машину и поехали осматривать жилье, которое строители готовили к сдаче в эксплуатацию. Остановились около девятиэтажного дома, зашли в подъезд, заглянули в квартиру, где работали штукатуры. Это была обычная хрущевка. В редакции же мне строго-настрого наказали добиваться хорошей квартиры. Такой, какая могла бы устроить любого корреспондента, в том числе имеющего большую семью. Корреспонденты в «Правде» не засиживались подолгу на одном месте. И редакции не хотелось, чтобы каждый новый корреспондент начинал свою жизнь в области с решения квартирной проблемы.
— А нет ли у вас других квартир? — спросил я председателя. — Эта для корреспондентского пункта не подходит.
Он понял меня и снова пригласил в машину. Мы поехали к другому сдаточному дому. Здесь было совсем другое жилье. Мне оно понравилось, и я сказал об этом городскому голове. Правда, спросил при этом, когда дом будет сдаваться в эксплуатацию.
— К седьмому ноября, — ответил председатель.
Меня это вполне устраивало, три месяца я мог прожить и в гостинице. Мы договорились с председателем, что в конце октября я зайду к нему, и на этом расстались. Я тут же позвонил жене, объяснил ситуацию и сказал, чтобы к концу августа она собиралась в Тюмень.
— А как же сын будет ходить в школу? — спросила жена. — Он что, будет жить вместе с нами в гостинице?
— Придется пожить в гостинице, — ответил я. — Другого выхода у нас нет.
Пока жена собирала чемоданы и готовилась к переезду на новое место жительства, я начал знакомиться с людьми, создавшими Тюмени славу нефтяной столицы страны. Первым из них был начальник Главтюменгеологии Юрий Георгиевич Эрвье. Признаюсь, я не без волнения набирал его телефон. Эрвье, как и начальник Главтюменнефтегаза Виктор Иванович Муравленко, казались мне такими же символами могущества нашей страны, как создатель атомной промышленности Игорь Васильевич Курчатов или отец космического ракетостроения Сергей Павлович Королев. И это не было преувеличением. Нигде в мире не было таких запасов нефти и газа, нигде в мире не приходилось сталкиваться с такими трудностями при их разведке и освоении. Справиться с этим могли только выдающиеся люди.
Когда на другом конце телефонного провода раздался негромкий хрипловатый голос, я вздрогнул. Затем, перебарывая волнение, назвал себя и сказал, что хотел бы встретиться с начальником Главтюменгеологии. Эрвье сделал небольшую паузу и произнес:
— Приходите в два часа. Я вас жду.
Штаб тюменских геологов находился на центральной улице города недалеко от гостиницы «Заря». Ровно в два я был в кабинете его начальника. Эрвье оказался пожилым, совершенно седым человеком с коричневым, иссеченным глубокими морщинами лицом. Такие лица бывают у таежных охотников или... геологов. Протягивая мне сухую, жесткую ладонь, он приподнялся на стуле. Мы поздоровались. Я, по всей видимости, начал так жадно разглядывать его, что Эрвье, не выдержав, сказал:
— Я вас слушаю.
Я сел на стул, еще раз посмотрел на Эрвье, стараясь запомнить каждую морщинку на его лице, и спросил:
— Юрий Георгиевич, что представляет из себя Главтюменгеология? Что можно ожидать от работы геологов в ближайшее время? Или они уже открыли все, что можно открыть.
Эрвье достал папиросу, закурил, несколько раз глубоко затянулся и положил ее на край большой стеклянной пепельницы, стоявшей на столе.
— После открытия таких уникальных месторождений нефти, как Самотлорское, Мамонтовское, Усть-Балыкское, Федоровское, а также находящихся в Заполярье газовых гигантов Уренгоя, Медвежьего, Ямбургского многие думают, что поиск углеводородного сырья на территории Тюменской области можно если не прекратить вовсе, то во всяком случае ограничить, — сказал он. При этом мне показалось, что голос его начал скрипеть еще больше. Эрвье посмотрел на меня и продолжил: — Но если мы не будем вести опережающими темпами разведку, то очень скоро не сможем наращивать добычу нефти и газа. Промысловики всегда должны иметь под рукой резервные запасы. Только тогда можно работать, не заботясь о будущем. — Он протянул руку к папиросе, затянулся и снова положил ее на край пепельницы. Затем сказал: — Недавно на севере Сургутского района выявлено новое крупное месторождение нефти — Холмогорское. Это говорит о том, что Тюменское Приобье еще далеко не разведано. Я уверен, что здесь нас ждет немало открытий.
Я смотрел на Эрвье и мне казалось, что он и его кабинет высокого начальника взаимно исключают друг друга. Такой кабинет подходит ученому или чиновнику большого ранга, а Эрвье — человек природы. Даже внешний вид его скорее напоминает североамериканского индейца, а не кабинетного работника. Недаром на его лице запечатлелись и обские штормы, и заполярные вьюги. И мне показалось, что ему в этом кабинете тесно. Но он вдруг начал так говорить о геологии, что я замер.
— Мы еще не совсем ясно представляем себе структуру здешних залежей, —снова затянувшись папиросой, дребезжащим голосом сказал он. — В прошлом году на Южно-Сургутской площади была выявлена очень интересная нефтяная залежь, расположенная не в поднятии, а в виде гигантского песчаного клина, оказавшегося внутри глиняной ловушки. Таких месторождений может быть много, но у нас еще не отработаны надежные методы их поиска. Ни геологическая наука, ни мы, поисковики, пока не можем ответить и на вопрос, что представляет из себя так называемый Большой Салым, расположенный в Среднем Приобье. Вне зависимости от подземных поднятий и впадин недра здесь насыщены нефтью на площади, превышающей десять тысяч квадратных километров. Можете себе представить, что это такое? Первоначальный дебит многих скважин на Салыме свыше тысячи тонн нефти в сутки. Но после нескольких часов отбора он вдруг начинает резко падать. А когда скважина некоторое время отдохнет, все начинается сначала. Мы еще не сталкивались с подобным явлением и ученые тоже не могут пока понять механизм его действия. Предполагается, что запасы Салымского месторождения могут быть не меньше, чем на Самотлоре. Очень крупные залежи нефти могут находиться и в Заполярье. Но там тоже имеется своя специфика. Мы никак не можем пробурить и нормально испытать ни одну глубокую скважину на Уренгое. Ниже газовой залежи находятся пласты с аномально высоким давлением. Оно составляет многие сотни атмосфер. У нас нет оборудования, которое позволяло бы испытывать такие скважины. Но нефть там будет открыта, причем самого высокого качества.
Я слушал Эрвье, говорившего глуховатым, простуженным и оттого казавшимся дребезжащим голосом, смотрел, как он неторопливо курит папиросу, и думал о том, что вряд ли кому-то еще удастся совершить что-то подобное. Антарктиду открыли Лазарев и Беллинсгаузен, пролив между Азией и Америкой — Витус Беринг, отправленный в экспедицию российским императором Петром I, а сибирскую нефтегазоносную провинцию — Юрий Георгиевич Эрвье. Потом в Антарктиде побывали тысячи людей, через пролив проплыли тысячи кораблей, но имена первооткрывателей навсегда остались высеченными на скрижалях человеческой истории. Так будет и с севером Западной Сибири. Юрий Георгиевич не знал, о чем я думал, сидя перед ним. Он погасил папиросу и сказал:
— Я совершенно уверен в том, что значительные запасы нефти и особенно газа находятся на шельфе Карского моря. Это подтверждают месторождения, открытые на Ямале. Сейчас мы создали там нефтеразведочную экспедицию. Она работает на мысе Харасавэй. Так что дел в Тюменской области у нас еще очень много.
Он поднял глаза на висевшую на стене огромную геологическую карту Западно-Сибирской низменности. Мыс Харасавэй, расположенный на полуострове Ямал, находился на самом ее верху.
Я проследил за его взглядом и спросил:
— Юрий Георгиевич, а какие открытия оказались для вас самыми памятными?
Он отвернулся от карты, на секунду задумался, потом сказал:
— Первым, конечно, было Березовское. И не потому, что там произошла авария. После Березова изменилось отношение к нашей работе со стороны государственных органов. Вторым был Шаим. Мы доказали, что на севере Тюменской области имеются промышленные запасы нефти. — Он достал еще одну папиросу, не спеша размял ее, закурил и, выпустив дым, произнес: — И до конца жизни не забыть газовые фонтаны на Пур-Пе и в Тазовском.
Эрвье закрыл глаза, словно заново переживая события, случившиеся девять лет назад. Он точно помнил дату и день недели. И даже все детали тех событий. Было это в понедельник, 11 февраля.
…Телефонный звонок поднял его около часа дня из-за обеденного стола. Звонили с радиостанции.
— Юрий Георгиевич, — дрожащим голосом сказала радистка. — Вам только что пришла телеграмма из Салехарда. Я зачитаю. «11 февраля 4-45 скважине 101 Пурпейской площади глубине 773 метра произошел выброс перешедший открытый газовый фонтан тчк 5-30 вокруг буровой появились грифоны тчк 7-30 начался пожар тчк Затем из скважины выбросило пятидюймовый инструмент вышка деформировалась упала образуется кратер тчк Вместе газом выбрасывается много воды зпт жертв нет тчк Фонтан очень большой силы».
Радировал начальник объединения «Ямалнефтегазгеология» Вадим Бованенко. Несколько чувств сразу смешались в душе Эрвье. Первое, успокаивающее, что все обошлось без жертв. Второе, радостное — открыт новый газоносный район и, по всей видимости, очень крупный. Фонтанов такой силы на тюменской земле еще не было. И третий вопрос, словно гвоздь, ударивший в голову — почему же произошла беда?
Вылететь в Тарко-Сале, до которого от Тюмени свыше тысячи километров, удалось только на следующий день утром. Когда Эрвье вместе с пилотами шел к своему самолету ЛИ-2, его уже на летном поле догнал Быстрицкий, работавший теперь в Тюмени.
— Юрий Георгиевич, на Тазовской тоже беда, — задыхаясь, сказал он. — Только что в главк передали радиограмму начальника экспедиции Подшибякина о том, что там аварийный фонтан с пожаром.
Эрвье показалось, что в этот день на него свалились все беды мира. Он дал Быстрицкому необходимые распоряжения. А сам заторопился к самолету. За ним поспешил Николай Григорьев — специалист главка по укрощению аварийных скважин. Больше никого с собой в самолет Эрвье не взял.
— Если уж начинаются несчастья, они идут целой полосой, — сказал Эрвье, снова затянувшись и положив папиросу на край пепельницы. — Садиться пришлось на лед реки. Когда самолет коснулся лыжами занесенной снегом его поверхности, от удара треснула стойка шасси и мы послетали со своих сидений. Слава Богу, отделались легкими ушибами.
Буровая представляла собой необыкновенное зрелище. Газовый фонтан, вырываясь из нее, поднимался вертикально метров на пятьдесят, там вспыхивал, образуя клубящийся огненный шар, похожий на атомный гриб.
Ели и пихты, присыпанные снегом, мокро блестели, самые ближние к скважине уже дымились. Огромный кратер рос на глазах, продвигаясь к реке. Буровики спасали все, что можно было спасти, но ближе, чем метров на двести пятьдесят к горящей скважине нельзя было подойти. У края кратера дымились остатки гусеничного тягача и бывшая котельная. Эрвье понимал, что спасти уже ничего нельзя, надо было думать, как усмирять неуправляемый фонтан.
— Такие аварии ликвидируются одним способом, — глядя на меня, сказал Эрвье. — Сначала надо погасить факел. Затем смонтировать новую буровую, пробурить наклонную скважину так, чтобы она подошла к стволу аварийной и задавить фонтан тяжелым глинистым раствором. Для этого в раствор добавляют специальный утяжелитель — барит. Когда составили список необходимого оборудования и подсчитали его вес, оказалось, что он составляет 1700 тонн. Плюс еще шестьсот тонн горючего, необходимого для работы техники. В связи с тем, что никаких дорог до Тарко-Сале нет, завезти все это можно было только с помощью авиации. Тюменское управление гражданской авиации не смогло бы этого сделать, даже если бы переключило на наши перевозки весь свой авиапарк. Я не знал, что делать, но Александр Константинович Протозанов сказал: «Надо сообщить об аварии правительству и просить помощи у него. Своими силами нам здесь не справиться».
На следующий день телеграмма ушла в Москву, а Эрвье вместе со своим сопровождением отправился на вертолете в Тазовское. Там был такой же неуправляемый фонтан, что и на Пур-Пе, разница состояла лишь в том, что здесь не было кратера. Мастер по ликвидации аварий Николай Григорьев уже сделал свои расчеты. Надо было взрывом потушить пламя, установить на скважине необходимое оборудование и задавить ее тяжелым раствором. С его планом согласились. Через месяц авария в Тазовском была устранена.
А с горящей скважиной на Пур-Пе пришлось возиться почти полгода. Сразу после телеграммы Эрвье и Тюменского обкома партии Председатель Совета Министров РСФСР Г.И. Воронов распорядился оказать тюменцам необходимую помощь и выделить средства для покрытия расходов по ликвидации аварий. Для перевозки грузов были привлечены самолеты полярной авиации АН-12 и вертолеты МИ-6. Самолеты доставляли грузы в Тарко-Сале, вертолеты перебрасывали их на буровую. Когда смонтировали новую установку и пробурили наклонную скважину до ствола аварийной, в нее стали закачивать воду и вслед за ней тяжелый глинистый раствор. Расчет был на то, что, когда мощный напор воды достигнет аварийной скважины, давление в ней упадет до нуля. Тут и должен будет сыграть свою роль глинистый раствор. Но скважина не хотела усмиряться. Борьба с ней длилась несколько дней, пока люди не победили.
— Из этих аварий мы сделали два вывода, — сказал Эрвье. — Первый заключался в том, что мы вышли в район, где залегают крупнейшие газовые месторождения мира и нам надо быть готовыми к их разведке. Второй касался авиации. Мы научились пользоваться ею для доставки в Заполярье своих грузов.
Рассказ настолько захватил меня, что я не выдержал и сказал:
— Юрий Георгиевич, если в какой-нибудь нефтеразведочной экспедиции возникнет нештатная ситуация и вы полетите туда, возьмите меня с собой?
В его глазах промелькнул хитроватый огонек, он улыбнулся краешком губ и ответил:
— Лучше будет, если нам с вами никогда не придется сталкиваться с подобными вещами.
В Главтюменгеологии в то время поиск новых залежей топлива вели тридцать нефтеразведочных экспедиций. У геологов были свои научные подразделения, мощная база материально-технического снабжения. Под руководством Эрвье в общей сложности работало более пятидесяти тысяч человек. Ни одной крупной аварии после Пур-Пе и Тазовского в главке не было.
Первой моей заметкой, переданной в «Правду» из Тюмени, было сообщение о том, что геологи Тарко-Салинской экспедиции открыли новое месторождение нефти, которое назвали Тарасовским. Эрвье не было на месте, и я попросил прокомментировать это открытие Салманова.
Фарман Курбанович в отличие от своего начальника был очень эмоциональным человеком. С первых слов он начал разговаривать со мной на «ты» и я, сам не заметив этого, вдруг стал отвечать ему тем же. У Салманова было редкое качество моментально располагать людей к себе.
Выпускник Бакинского нефтяного института, он нашел себя в Сибири, женился на русской, и Сибирь стала его второй родиной. К тому времени, когда мы познакомились с ним, он уже был лауреатом Ленинской премии и Героем Социалистического Труда.
Говорил Салманов быстро, глотая слова, к тому же имел сильный кавказский акцент. Но слушать его всегда было интересно. Я спросил его о том, что означает для тюменских геологов открытие Тарасовского месторождения.
— То, о чем мы говорили всегда. Большая нефть есть не только в Среднем Приобье, но и на севере области. Именно у нас самая эффективная разведка во всей стране. Из трех скважин, пробуренных на тюменской земле, каждые две дают нефть или газ. Сюда и должны направляться основные ресурсы. К сожалению, мы работаем в условиях постоянного, острого дефицита. Это не только сдерживает разведку, но и не всегда позволяет нефтяникам вовремя вводить в эксплуатацию новые площади. Слетай к нашим геологам, посмотри, как они работают, — посоветовал Салманов.
Я послушался его совета. Побывал в Тарко-Сале, Уренгое, Тазовском. Проблемы у всех геологов Западной Сибири были одни. Им не хватало буровых установок, труб, транспортной техники, приспособленной для сибирского севера, нормальных бытовых условий. Но работали они, не щадя себя, и открывали одно месторождение за другим. Слава государства, его значение в мире пересиливало все остальное.
Получив номер газеты со своей первой заметкой, в которой под моей фамилией стояла короткая приписка «корр. «Правды», я не ощутил ни радости, ни гордости. Вместо этого почувствовал огромную ответственность, свалившуюся на плечи. Я вдруг понял, что теперь каждое мое слово будет рассматриваться словно под микроскопом. Ведь «Правда» — орган ЦК КПСС, а собственный корреспондент — ее официальный представитель на месте. Я, конечно, знал это и раньше. Но одно дело знать и совсем другое быть в шкуре этого корреспондента. Добиться уважения можно только хорошей работой.
Вскоре мне выпал случай побывать у начальника Главтюменнефтегаза Виктора Ивановича Муравленко. После моего звонка Виктор Иванович назначил мне время встречи, и я не без волнения отправился к нему.
Муравленко был в элегантном темном костюме, безукоризненной белой рубашке и хорошем галстуке. Его глаза хитровато блестели, и мне показалось, что я пришел в самое время. Когда настроение человека ничем не омрачено, с ним легче разговаривать. Так близко мне пришлось встретиться с ним впервые, и я невольно задержался на нем взглядом. Вблизи он выглядел совсем не таким, как с трибуны.
Я знал, что кроме всех титулов (лауреат Ленинской и Государственной премий, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР нескольких созывов) он был еще и профессором. Это звание он получил в Куйбышевском нефтяном институте. В состав Главтюменнефтегаза в то время входило 148 организаций, разбросанных по всему Северу, в них работали свыше семидесяти пяти тысяч человек. Управлять таким гигантским коллективом мог только зубр. А Муравленко выглядел рафинированным интеллигентом, даже ладонь его, когда мы здоровались, показалась мягкой, совсем не похожей на рабочую. Но у него был проницательный взгляд и высокий лоб мыслителя. Этот взгляд невольно приковывал к себе внимание, за ним скрывалась большая и глубокая постоянная работа мысли.
Когда мы начали разговаривать, мне показалось, что Муравленко помнит буквально все. Он знал ежесуточную добычу каждого нефтегазодобывающего управления, проходку скважин каждого управления буровых работ, знал по имени каждого бурового мастера, начальника участка и еще многие сотни, а, может быть, и тысячи других людей. За все время разговора Муравленко ни разу не взял в руки ни одной бумажки с цифрами. Он жил делами главка, рабочий пульс громадного нефтегазового комплекса стучал в его жилах, наполнял сердце. Он гордился тем, что мог сделать в Тюмени.
— Всего девять лет потребовалось нам, чтобы выйти на стомиллионный рубеж добычи, — сказал Виктор Иванович и, положив на стол ладони, посмотрел на меня. — Ни один нефтедобывающий район страны не знает таких темпов. До конца года мы добудем еще шестнадцать миллионов тонн. За эти девять лет мы ввели в разработку пятнадцать месторождений. Самое крупное из них — Самотлор. Он даст в этом году 61,5 миллиона тонн нефти.
— Каким образом это удалось сделать? — спросил я. — Ведь на Севере до сих пор нет дорог, не построены города, нефтепромыслы напоминают крошечные островки в океане болот. Есть ли примеры чего-либо подобного в других странах?
Муравленко, вскинув брови, даже удивился этому вопросу. Немного наклонил голову, помедлил и сказал:
— Примеров нет. Прецедент подобного освоения впервые в мировой практике создаем мы. Это очень трудно потому, что приходится делать все одновременно. Строить города и дороги, прокладывать линии электропередачи и трубопроводы, обустраивать нефтяные месторождения. Правительство выделяет нам большие ресурсы. Детали домов в Сургут, Нижневартовск, Нефтеюганск везут из Минска, Ленинграда, Перми и других городов. На нас работают сотни заводов и многие тысячи людей по всей стране. Но все это могло бы пойти прахом, если бы у нас не был создан хороший, целеустремленный коллектив. Поговорите с нашими людьми. Они приехали сюда из Поволжья, Ставрополья, Украины, Белоруссии. Приехали на наш Север потому, что им здесь интересно. К нам каждый день приходят десятки писем со всех концов страны с просьбой принять на работу.
— Скажите, это правда, что, когда Косыгин приезжал сюда, вы попросили его ежегодно выделять для продажи нефтяникам две тысячи легковых автомобилей? — спросил я.
— Да, обращался, — просто ответил Муравленко. — В прошлом году Алексей Николаевич был у нас в Тюмени, рассказывал о том, как в Тольятти пустили крупнейший в стране завод по производству легковых автомобилей. Я спросил его: «А нельзя ли сделать так, чтобы эти автомобили без всякой очереди могли покупать тюменские нефтяники?» «Пишите письмо», — сказал Косыгин. Письмо было уже написано. Я достал его из кармана и протянул ему. И вопрос был решен.
Муравленко умел ценить труд каждого человека и умел заботиться о людях. И они отвечали ему тем же. Он был крупнейшим организатором производства, видел все проблемы, знал, с какой надо начинать, чтобы быстрее добиться конечного результата. В нефтедобыче это была проходка скважин. Поэтому, говоря о стомиллионной тонне добытой нефти, он первым делом упомянул буровиков.
— В нефтяном Приобье самая высокая скорость проходки скважин на бригаду, — сказал Муравленко. — Мы широко применяем кустовое бурение, автоматику и телемеханику промыслов, вместе со строителями внедряем метод блочных конструкций. Он намного сокращает сроки возведения объектов. Время для нас — главный критерий эффективности. Его постоянно не хватает.
Мне показалось, что Муравленко торопил сам себя. Стомиллионная тонна нефти с начала года лишь рубеж на пути к еще более высокой цели. Ее добычу надо было увеличить и в два, и в три раза. Страна остро нуждалась в этом. Муравленко более, чем кто-либо, знал ситуацию. Он не только постоянно встречался, но и дружил с Председателем Госплана СССР Николаем Константиновичем Байбаковым, неоднократно бывал у Косыгина. У него были громадные планы, и для их завершения он установил предельно сжатые сроки.
Я торопливо заносил в блокнот все, что говорил начальник Главтюменнефтегаза. Вернувшись в гостиницу, перечитал блокнот и сел писать материал в газету под рубрику «Факт и комментарий». Под этой рубрикой в «Правде» шли самые оперативные корреспонденции с места события. Закончив писать, тут же вызвал стенографистку и передал материал в редакцию. На следующий день он был опубликован в «Правде». Когда я увидел его, мне показалось, что у меня за спиной вырастают крылышки. Материал был не только заметным, но и сверхоперативным. Из всех средств массовой информации «Правда» первой сообщила о том, что тюменские нефтяники добыли с начала года стомиллионную тонну топлива. Мои коллеги из других изданий, в том числе ТАСС, проспали это событие. За что и получили нахлобучку от своих редакций. Некоторые из них, стараясь выскочить с новостью раньше остальных, иногда передавали сообщения о событиях, которые еще не наступили. Чем вызывали резкое раздражение обкома партии.
7
До переезда в Тюмень я ни разу не был в Заполярье и впечатление о нем складывалось только по кинохронике да газетным публикациям. Между тем в заполярной тундре вырос город газодобытчиков Надым, и они высадили свой десант на соседнее, еще более крупное месторождение — Уренгойское. Центр освоения огромного края начал перемещаться из Среднего Приобья на Север. Я завел специальную папку, на обложке которой крупными буквами вывел: «Тюменский газ». Первый, к кому я обратился за информацией о нем, был Богомяков.
Геннадий Павлович словно ждал этого разговора. Едва мы поздоровались, и я достал из кармана свой журналистский блокнот, Богомяков начал:
— В нынешней пятилетке восемьдесят процентов прироста добычи газа в стране намечается получить за счет тюменских месторождений. В следующей они дадут уже весь общесоюзный прирост. Специалисты считают, что в принципе из наших месторождений можно ежегодно добывать один триллион кубометров газа. Суточный дебит одной скважины в Заполярье составляет более миллиона кубометров. На юге столько топлива порой получают с целого месторождения. Традиционные методы разработки, хорошо оправдавшие себя в других местах, для нас не подходят. Здесь надо осваивать и новые технологии, и новые методы добычи.
Я знал, что Богомяков только что вернулся из Заполярья и сейчас, беседуя со мной, очевидно, подводил для себя итоги встреч с газодобытчиками. Положив на стол большие, тяжелые ладони, он сказал:
— Тюменские газодобытчики оказались готовы к этому. В первую очередь они освоили бурение скважин большого диаметра. В истории нашей газовой промышленности подобного опыта не было. Следует учесть, что на всех северных месторождениях буквально с поверхности земли начинается вечная мерзлота, уходящая вглубь на многие десятки, а иногда и сотни метров. Она создает трудности при эксплуатации скважин, прокладке трубопроводов, сооружении газосборных пунктов. Мерзлота постоянно преподносит сюрпризы, но газодобытчики справляются с ней. Пример тому — Медвежье.
Первый газ с этого месторождения получили всего пять лет назад. А уже в нынешнем году оно даст стране свыше шестидесяти трех миллиардов кубометров. В этом году прирост добычи на нем составит двадцать три миллиарда кубометров. Таких темпов роста тоже не знал ни один газовый промысел страны.
Богомяков говорил сухо, сжато, четко формулируя каждую мысль. Чувствовалось, что он очень хорошо знает проблему, не раз обсуждал ее с ведущими специалистами, имеет свою точку зрения на ее решение. Подождав, пока я сделаю в блокноте очередную запись, он продолжил:
— Сегодня проблема транспортировки газа решается лишь за счет увеличения количества трубопроводов. С Тюменского севера ежегодно прокладывается по одной новой газовой магистрали. Их диаметр составляет 1420 миллиметров. Строители и газодобытчики думают о трубах еще большего диаметра. Для этого надо создать совершенно новую машиностроительную отрасль. Следует учитывать и другое. Уже сейчас сибирская тайга и тундра пересечены коридорами трасс многих магистралей. На их пути уничтожаются ценнейшие леса, нарушаются оленьи пастбища и охотничьи угодья. И каждая новая трасса — это новый ущерб природе и животному миру нашего Севера. Где же выход? — Богомяков снова посмотрел на меня, словно ожидая ответа. Затем легонько прихлопнул ладонью по столу и сказал: — Выход — в максимальном приближении к месторождениям крупных предприятий по переработке и потреблению газа.
В институтах страны давно рассматривается вопрос о сооружении в Сургуте и поселке Сергине, расположенном на железной дороге Ивдель-Обь, мощных производств по выработке аммиака и метанола. Но беда в том, что вопрос о строительстве этих предприятий до сих пор находится в стадии технико-экономических обоснований. Следует организовать на месте и переработку части газового конденсата. Им уже сейчас нередко заправляют трактора и автомобили, на нем иногда работают дизели буровых установок. Научившись использовать конденсат, мы избавим покорителей недр от необходимости ежегодно завозить на Север сотни тысяч тонн дизельного топлива. Но для этого необходимы компактные заводы, которые можно было бы без труда собирать на месте.
В то же время отнюдь не снимается вопрос об увеличении пропускной способности трубопроводов. Специалисты считают, что если перекачивать не обычный, а охлажденный газ, их мощность можно значительно увеличить.
Но даже если будут решены все проблемы, о которых мы с вами говорим, газодобытчики не сумеют использовать ресурсы месторождений на сто процентов. Дело в том, что транспортировать газ на большие расстояния выгодно лишь до тех пор, пока давление в продуктивном пласте не упадет ниже определенных границ. Для перекачки остаточного или так называемого низконапорного газа придется строить вдоль трасс немыслимое количество компрессорных станций. Это невыгодно экономически. Поэтому такой газ обычно не извлекают. Он составляет остаточные запасы. В нашем варианте таких остатков будет несколько триллионов кубометров. Если бы рядом был потребитель такого газа, его можно было бы использовать на месте. Но такого потребителя нет. Поэтому его необходимо создать.
Самым целесообразным было бы строительство на крупнейших месторождениях природного газа мощных тепловых электростанций. Уже подсчитано, что если они будут потреблять по шестьдесят миллиардов кубометров в год, то и тогда остаточного газа им хватит на сто лет. Мощность этих электростанций может быть доведена до тридцати миллионов киловатт. Они смогут вырабатывать электроэнергии больше, чем все гидростанции Ангаро-Енисейского каскада вместе взятые. А ведь речь идет лишь о том газе, который невыгодно транспортировать на дальние расстояния. Подать же отсюда электроэнергию на Урал и в Европейскую часть страны значительно легче, чем из Восточной Сибири.
Идея использования части тюменского газа на месте появилась не сегодня, однако до сих пор у нее немало противников. Главный их довод заключается в том, что на Севере трудно строить. Поэтому, дескать, надо идти на создание любого количества компрессорных станций и перегонять газ на тот же Урал и в европейские районы, где и возводить мощные ГРЭС. При этом почему-то забывают о том, что для работы подобных электростанций необходимо не только топливо, но и большие земельные площади, а также огромное количество воды. В обжитых районах все это ограничено. Вода стала столь же ценным сырьем, как и многие другие наши природные ресурсы. На севере же Тюменской области нет недостатка ни в свободных территориях, ни в воде. Создавая здесь тепловые электростанции, можно тем самым оставить нетронутыми и без того скудные водные ресурсы Урала и европейской территории страны. И эту сторону дела ни в коем случае нельзя упускать из виду прежде всего Госплану СССР и Минэнерго, когда планируется размещение крупных комплексов электроэнергетики на территории страны...
Я вышел из кабинета первого секретаря обкома с распухшей головой. Он поднял столько громадных проблем, что я не знал, за какую взяться вначале. Одно было ясно — надо лететь в Надым. В нем уже построили современную взлетно-посадочную полосу, и самолет ТУ-134 доставлял туда пассажиров менее чем за два часа.
Аэропорт Надыма расположен в двенадцати километрах от города. Когда я ехал из него в гостиницу, с интересом рассматривал сосновый лес, бегущий по обе стороны дороги. Все деревья здесь были тонкими и невысокими, причем каждое из них стояло далеко друг от друга. В Приобской тайге сплошь и рядом встречаются буреломы, а здесь, если и упало какое дерево, оно никогда не достанет своей верхушкой до соседнего. Я сначала не понял, почему лес на Севере оказался таким редким. Потом догадался — причиной всему вечная мерзлота. Корни деревьев не могут идти в глубину, они стелются по поверхности. Поэтому каждому из них нужна большая площадь обитания. Иначе просто не выжить.
Первым секретарем горкома в Надыме в то время был Евгений Федорович Козлов, человек добрый и радушный, но, как мне показалось, не имевший настоящей северной закалки. Разговор с ним начался с категорического заявления:
— Надым является базовым городом газодобытчиков, но расположен он совсем не там, где ему надо быть. Месторождение Медвежье находится в ста тридцати километрах от города. Люди летают на работу на такое расстояние на вертолетах. Зимой, которая длится у нас девять месяцев, утром их туда не отправишь, вечером не заберешь — светлого времени суток не хватает. Да и пурга иногда зарядит на целую неделю. Не только вертолеты не летают, из дома порой страшно выйти. Поэтому мы были вынуждены прямо на месторождении возвести вахтовый поселок Пангоды. Там и живут люди во время рабочей смены.
— А почему же город не стали строить на Медвежьем? — спросил я.
— Потому, что туда нет дороги. Площадку под город выбрали на берегу реки, куда можно доставлять грузы. Ведь все основные материалы и оборудование мы завозим по воде. Другого транспорта у нас нет. Буровую или гусеничный трактор самолетом не привезешь. В Уренгой, кстати, все оборудование тоже идет через Надым. У нас его разгружают, а потом по железной дороге и зимнику мы отправляем все это за двести сорок километров.
— По какой железной дороге? — не понял я.
— Сталинской, — ответил Козлов. — Той самой, которую называли пятьсот первой стройкой. — У Сталина была идея проложить железную дорогу вдоль Полярного круга от Воркуты до Чукотки. Строили ее заключенные. На этой стройке их было двести двадцать тысяч. По амнистии 1956 года двести четыре тысячи из них освободили. Прокладывать железную дорогу дальше было некому. Поэтому стройку закрыли.
…Вертолет плыл над дорогой, которую строили заключенные. В 1952 году по ней ходили поезда до Салехарда, и даже курсировал один прицепной вагон Надым-Москва. Зимой железнодорожный путь от Салехарда до станции Лабытнанги, расположенной на другом берегу Оби, прокладывали прямо по льду. Летом здесь ходил паром, который после закрытия стройки переправили в Керченский пролив.
Три года спустя, уже в Новосибирске, я встретился с заместителем директора института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР академиком Александром Леонидовичем Яншиным, крупнейшим специалистом страны в области минерального сырья. Мы разговаривали с ним о полезных ископаемых, расположенных вдоль зоны Байкало-Амурской магистрали. Яншин перечислял то, что уже было открыто в тех краях геологами, в том числе месторождение фосфоритов. И вдруг совершенно неожиданно для меня сказал:
— Но самое крупное месторождение фосфорных руд в нашей стране находится на полуострове Таймыр. Если бы была построена сталинская дорога, мы бы уже давно завалили наше сельское хозяйство собственными фосфорными удобрениями. Это просто удивительно. Когда ее строили, никто ни о каких месторождениях еще не знал, а она прошла прямо через них. Дорога открывала прямой путь к освоению богатейших минерально-сырьевых запасов Российского севера. Как бы сейчас добывали тюменцы свой газ, если бы у них не было этой трассы?
Восстанавливать дорогу между Надымом и Уренгоем Министерство транспортного строительства СССР отказалось наотрез. Для этого оно сделало все возможное, чтобы присвоить ей титул внутрипромысловой. Дескать, если эта магистраль связывает между собой два газовых промысла, значит сам Бог велел ей так называться. А внутрипромысловые дороги строит тот, кто их эксплуатирует. Понять транспортных строителей было проще простого. На Севере у них не было ни одной строительной организации. Создавать там все с нуля чрезвычайно трудно. Но без дороги нельзя было разрабатывать газовые гиганты и восстанавливать ее взялось Министерство строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР, возглавляемое бывшим первым секретарем Тюменского обкома КПСС Борисом Евдокимовичем Щербиной. Трудно сказать, как складывалось бы освоение тюменских кладовых нефти и газа, не будь Щербина во главе этого министерства.
Щербина был человеком не очень большого роста, коренастым, с высоким и широким лбом и выпирающими, немного отвисшими щеками. Мне иногда казалось, что он походил на бульдога. По характеру он его и напоминал. Если уж Щербина вцепился в какую-нибудь проблему, то не отступал до тех пор, пока не решит.
Когда я приехал в Тюмень, Борис Евдокимович уже работал министром. Но поскольку главные дела этого министерства находились на тюменской земле, он постоянно бывал здесь. Я познакомился с ним во время одного из пленумов обкома. Люди уже вошли в зал, многие начали усаживаться на свои места, а Щербина стоял в вестибюле, окруженный местными руководителями. Потом они разошлись, и министр на какую-то минуту остался один. Я подошел к нему и представился. Он поднял на меня глаза, взял под локоть и сказал:
— Я очень рад с вами познакомиться. Давно обратил внимание на то, что в Тюмени появился новый корреспондент «Правды» и постоянно слежу за вашими публикациями.
Потом, так же держа меня за локоть, двинулся с места и мы начали прохаживаться с ним по вестибюлю. Щербина стал говорить о проблемах, которые Министерству строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности приходилось решать на тюменской земле. Само ведомство было таким же молодым, как и тюменские промыслы. Оно выделилось из Министерства газовой промышленности СССР именно потому, что в Западной Сибири в короткие сроки потребовалось освоить огромные капиталовложения. Вот почему все приходится решать на ходу. И строить, и создавать собственную базу.
Никто в Москве не знал тюменских проблем лучше Щербины. И нередко видя, как другие министерства отбиваются от некоторых важнейших объектов, ему приходилось браться за непрофильные дела. Как, например, за восстановление железной дороги Надым-Уренгой.
Борис Евдокимович Щербина был яркой личностью. Прежде, чем принять решение, он старался до деталей влезть в проблему, выслушать мнение многих людей, а потом уже выдать его за единственно верное в данной ситуации. Если чего-то не понимал, не стеснялся обращаться к специалистам за разъяснениями.
Начальник Нефтеюганского управления буровых работ Александр Филимонов рассказывал, как Щербина, став первым секретарем Тюменского обкома, попросил популярно объяснить ему, что из себя представляет бурение нефтяной скважины. Буровики тогда только пришли на Усть-Балыкское месторождение, гостиницы в поселке не было, и Щербину со свитой разместили в домике, в котором жил экипаж вертолета. Чтобы освободить койки, летчиков отправили ночевать в Сургут. Щербина провел очень тяжелый день, совещание с руководителями организаций, строящих город, закончилось за полночь и, отпустив всех до утра, он попросил Филимонова прочитать ему популярную лекцию о том, как бурится нефтяная скважина. Щербина хотел знать все до деталей. Филимонов объяснял ему до четырех часов утра. Чтобы было более понятно, нередко брал в руки чистый лист бумаги и рисовал на нем разрез скважины. А рано утром Борис Евдокимович снова был на ногах. Зато потом ему не надо было объяснять, что такое буровая вышка, грязевые насосы, шарошки и все остальное, необходимое для проходки скважин.
В 1984 году Борис Евдокимович Щербина стал заместителем Председателя Совета Министров СССР. В апреле 1986 года произошла авария на Чернобыльской АЭС. Щербину назначили председателем комиссии по ее ликвидации. Он провел на электростанции много дней, не раз облетал ее на вертолете, чтобы лучше определить, каким образом забетонировать взорвавшийся реактор. Тогда и было принято решение сбрасывать на этот реактор жидкий бетон с вертолетов. Говорят, что во время этих облетов Борис Евдокимович вместе с летчиками получил очень высокую дозу облучения. В 1989 году Щербина умер.
— Но произошло это не от радиации, — сказал мне Геннадий Павлович Богомяков, когда мы, много лет спустя, снова встретились с ним. — Через два года после Чернобыля в Армении случилось страшное землетрясение. Полностью был уничтожен город Спитак, погибли десятки тысяч людей. Руководить ликвидацией последствий землетрясения снова назначили Щербину. И среди безумного горя населения всей республики он столкнулся с такой человеческой подлостью, что сердце его не выдержало.
Как известно, чтобы спасти всех, кто каким-то чудом мог остаться в живых, в Армению в первые же часы после землетрясения стали перебрасывать технику. Часть ее приходилось доставлять с помощью авиации. Но техники все равно не хватало. Каждый подъемный кран, каждый бульдозер в то время был там дороже золота. И вот во время разборки завалов одного из домов, из-под развалин которого раздавались человеческие стоны, к Щербине подбегает рыдающий мужчина и говорит, что в соседнем квартале под такими же завалами оказались его маленькие дети. Он только что слышал их крики. Если их не спасти немедленно, они умрут. Мужчина колотил себя кулаками в грудь и рвал на голове волосы.
Щербина тут же дал команду снять с разборки завалов часть техники и направить на спасение детей. Чтобы ускорить работы, сам пошел руководить ими. Мужчина показывал, где надо искать детей, какие плиты поднимать. Когда завал разобрали, он бросился под плиты в свою бывшую квартиру, схватил шкатулку с драгоценностями и сумку с деньгами, выскочил наружу и тут же скрылся. Никаких детей там не было и в помине. А тем временем из-под других завалов достали трупы нескольких человек. Из-за недостатка техники их не успели вовремя спасти. И таких случаев в разрушенном Спитаке было много.
Но обо всем этом я узнал много лет спустя. А пока ранним зимним утром отправился на вертолете из Надыма в Уренгой, где вовсю шла подготовка к началу эксплуатации крупнейшей в мире газовой залежи.
Новый Уренгой представлял из себя поселок из полутора десятков деревянных двухэтажных домов, вытянувшихся вдоль реки Евояха. Здесь уже была настоящая заполярная тундра, похожая на занесенную снегом бесконечную белую пустыню. Лишь по берегам реки росли невысокие, редкие кустики тальника.
Первыми на месторождение пришли буровики. Начальником Уренгойской экспедиции глубокого бурения был Александр Григорьевич Подберезный, человек с очень живым характером, наблюдательный, умеющий хорошо рассказывать.
— Вы представляете, что такое пробурить скважину? — спрашивал он меня, как обычно спрашивает студента профессор, зная, что тот никогда не ответит на его вопрос. — Прежде, чем начать бурение, надо доставить на точку тысячи тонн груза. Кроме бурового станка это бурильные и обсадные трубы, цемент, барит, огромное количество оборудования, вагончики для людей. Еще в послевоенные годы геологи почти у каждой скважины строили поселок. А мы без жилья, без своей собственной базы вышли на месторождение. Все грузы тащили сюда по зимникам с берегов двух рек — Пура и Надыма. На сегодняшний день мы прошли уже десятки скважин, каждая из которых будет выдавать на поверхность по миллиону кубометров газа в сутки.
— А когда же начнется эксплуатация месторождения-гиганта? — спросил я.
— Как только будет закончено обустройство промысла и проложен газопровод, — ответил Подберезный. Помолчал немного и добавил: — Но вообще-то в таких условиях начинать эксплуатацию месторождения немыслимо. Здесь нет даже самых элементарных условий для жизни людей. А ведь у нас не Ближний Восток и даже не Крым. У нас Заполярье.
Подберезный повернулся к окну. На улице начинался ветер. Крупинки снега закручивались в жгуты, переползали через накатанную тракторами и тяжелыми грузовиками дорогу и со свистом неслись в открытую тундру, где им не было никаких препятствий до самого Ледовитого океана.
— К вечеру поднимется пурга, — сказал он, кивнув на окно.
Я представил, как, закрывая обледенелыми рукавицами лицо от ветра, работают уренгойские буровики и невольно передернул плечами. Когда я вышел на улицу, обжигающий лицо ветер усилился, и пришлось повернуться к нему спиной. Так и дошел до другого конца поселка, где располагалась дирекция по обустройству Уренгойского газового месторождения. Ее руководитель Борис Арно, как и все, с кем до сих пор доводилось встречаться на Севере, начал разговор с одолевающих его проблем.
— За последний год нам удалось построить всего три деревянных дома общей площадью две с половиной тысячи квадратных метров, — сказал он. — В поселке нет строительных материалов. Все, начиная от гвоздя и кончая сборными домами, завозится сюда за тысячи километров с юга. Так строился Надым, с этого же начинается и будущий город Новый Уренгой. Надымский домостроительный завод, который должен ежегодно производить семьдесят тысяч квадратных метров жилья, до сих пор не введен в эксплуатацию. Тюменскому северу не обойтись и без своих кирпичных заводов. Кирпич тоже завозят сюда за тысячи километров с юга. А ведь организовать его производство на месте не составляет большого труда. Для этого есть и отличное сырье, и дешевое топливо.
Мне сразу же вспомнился мой первый разговор с Борисом Евдокимовичем Щербиной, когда он рассказывал о том огромном объеме работ, который министерству пришлось брать на свои плечи прямо со старта. Строители ведь тоже не имеют здесь ни своих баз, ни жилья, ни мощных, устоявшихся коллективов. Вот почему другие ведомства стараются под любым предлогом отказаться от северных строек.
Я улетел из Нового Уренгоя в Тюмень с огромным количеством журналистского материала, который предстояло осмыслить, а затем переплавить в газетное выступление. Вскоре в «Правде» в двух номерах подряд появились статьи под заголовком «Тюменский газ», в которых рассказывалось о всех проблемах тюменского Заполярья. Должен сказать, что в те времена к каждому выступлению в печати с большим вниманием относились те, кого это затрагивало. А поскольку от решения тюменских проблем в немалой степени зависела жизнь всей страны, на публикации газеты оперативно реагировали не только местные организации, но и союзные министерства, и Госплан СССР.
Примерно через месяц мне пришлось снова лететь в Заполярье. Строители треста «Севертрубопроводстрой» начали прокладку газопровода диаметром 1420 миллиметров от месторождения Медвежье до Уренгоя. До сих пор мне не доводилось видеть людей, работающих в таких условиях. Трасса проходила по безлесной тундре, где постоянно дует ветер. У многих сварщиков, специалистов по изоляции и укладке трубы в траншею, были обморожены лица. Работа осложнялась тем, что снег все время забивал трубы, и их приходилось очищать от него. Иначе при эксплуатации газопровода он превратится в воду и создаст пробки. Люди возвращались на ночлег в вагончики с красными, воспаленными глазами и покрывшейся ледяной коркой бородой и, едва перекусив, валились от усталости на кровати. Надо было выспаться и набраться сил для следующего дня. Выдержать такое мог далеко не каждый. Но именно здесь впервые в отрасли были созданы так называемые колонны ускоренного темпа. В их состав вошли укрупненные бригады сварщиков, изолировщиков, землеройщиков. Это позволило лучше использовать технику, ликвидировать простои, все работы вести в комплексе. Бригада сварщиков Бориса Дидука за двенадцать дней сварила в нитку пятнадцать километров газопровода. А всего в тот сезон эта бригада проложила сто километров магистрали диаметром 1420 миллиметров.
В конце апреля строительство газопровода было закончено и Уренгойское месторождение дало первый промышленный газ. Событие для страны было чрезвычайно значимым, в Новый Уренгой прилетели представители министерств, тюменское областное начальство, геологи, открывшие уникальную кладовую топлива. Я до сих пор помню этот день. Стояла тихая, солнечная погода, хотя мороз держался на отметке минус тридцать. Когда мы подходили к установке комплексной подготовки газа, прямо от ее стен вспорхнула большая стая довольно крупных белых птиц. Сначала никто не понял, что это такое. Но шагавший рядом с нами директор объединения «Уренгойгаздобыча» Иван Никоненко сказал обыденным тоном:
— Полярные куропатки. К нам сюда забредают и песцы. Иногда заходят дикие олени.
Установку комплексной подготовки газа возводили строители Главтюменнефтегазстроя. На ее сооружение ушло менее года, в три раза меньше, чем предусмотрено нормативными сроками. Она представляла из себя целый завод, оснащенный самым современным оборудованием. На этой установке происходит осушка газа, поступающего из скважин, и подготовка его к транспортировке по трубопроводу. Все оборудование для нее было доставлено из Тюмени самолетами. Гигантские «Антеи», реактивные ИЛ-76, четырехмоторные АН-12 трудились всю зиму, перевозя по воздуху узлы технологического оборудования. С аэродрома на монтажную площадку его переправляли тракторами.
Через все здание установки был протянут красный транспарант с выведенными на нем крупными буквами словами: «Газ Уренгоя — Родине». Первым на митинге выступил заместитель министра газовой промышленности СССР Александр Григорьевич Гудзь. Он сказал, что уже в нынешнем году Уренгойское месторождение даст стране 15,5 миллиарда кубометров газа. Всего же здесь ежегодно будут добываться сотни миллиардов кубометров. Уренгой на много лет станет единственным источником прироста добычи газа в стране.
Задвижку на газопроводе открыл оператор объединения «Уренгойгаздобыча» Игорь Кузнецов. На следующий день на первой полосе «Правды» появился репортаж «Принимай, Родина, газ Уренгоя». Об этом событии сообщили и все остальные центральные газеты. Но на этом моя заполярная эпопея не закончилась.
До начала эксплуатации Уренгойского месторождения все газовые магистрали с Тюменского севера шли строго на запад. Они пересекали Урал и направлялись в промышленные центры европейской части страны. С пуском Уренгоя потребовалось прокладывать другие коридоры. Летом началось строительство нового газопровода Уренгой-Сургут-Челябинск, трасса которого шла строго на юг. О том, что он из себя представляет, я решил узнать у начальника Главсибтрубопроводстроя В.Г. Чирскова.
— Это одна из самых сложных трасс, которые нам когда-либо приходилось прокладывать, — сказал Владимир Григорьевич. — Она проходит через совершенно необжитые пространства. На всем шестисоткилометровом протяжении ее северного плеча нет ни одного населенного пункта. Здесь нет ни дорог, ни судоходных рек. А для того, чтобы проложить один километр газопровода, необходимо завезти около четырех тысяч тонн груза. Северный газ ждут не только уральцы, но и сибиряки. Трубопровод Уренгой-Сургут-Челябинск пройдет через Тобольск, Тюмень, Курган. Природный газ промышленные предприятия этих городов смогут получить уже в конце следующего года.
Переговорив с Чирсковым, я полетел в Сургут, чтобы оттуда вместе с трубопроводчиками попасть на трассу. В гостинице совершенно неожиданно столкнулся с заместителем министра газовой промышленности СССР А.Г. Гудзем. Оказалось, что он тоже собрался на трассу. Ему надо было побывать на Вынгапуровском месторождении, а заодно посмотреть, как строится новый газопровод.
— Не возьмете меня с собой? — спросил я.
— Да хоть до самой Москвы, — засмеялся Гудзь.
На следующий день рано утром на вертолете МИ-8 мы вылетели из Сургута. Пилоты выбрали маршрут так, чтобы до самого Вынгапура он пролегал над трассой будущего газопровода. С высоты птичьего полета был хорошо виден весь разворот работ. Почти на всем протяжении трасса уже была расчищена бульдозерами. Нетронутыми оставались лишь болота и пойменные участки небольших речек, где тяжелая техника могла работать только после того, как здесь промерзнет земля. Там, где трубу уже сварили, стальная нить газопровода уходила за горизонт. Я сидел рядом с заместителем министра, и он, время от времени поглядывая в иллюминатор, рассказывал мне о будущей магистрали.
—Впервые в стране на магистрали Уренгой-Челябинск будут работать компрессорные станции мощностью 12,5 тысячи киловатт. Это позволит транспортировать газ под более высоким давлением, а значит по тем же трубам перекачивать большие объемы. Вторая особенность магистрали — необычайно сжатые сроки ее строительства. Уже на следующий год она должна выйти на проектную мощность.
— У меня такое впечатление, — сказал я, — что весь Западно-Сибирский нефтегазовый комплекс создается на пределе возможностей государства. К чему такая спешка?
Гудзь, прищурившись, посмотрел на меня, отвернулся к иллюминатору и после долгой паузы сказал:
— Тюменские нефть и газ дают основную валютную выручку всей страны. Они толкают вперед не только нашу экономику. Без них остановится вся промышленность стран Восточной Европы. А остановиться — значит отстать. Ближайшая наша цель — довести добычу газа в Тюмени до одного миллиарда кубометров в сутки.
— А более дальняя? — триллион кубометров в год. Месторождения Тюменского заполярья позволяют реально думать об этом.

8
Нефтяники пришли в Тюменскую область в начале шестидесятых, а до этого сотни лет весь ее север населяли рыбаки, охотники, оленеводы. Освоение кладовых нефти и газа, конечно, повлияло и на их судьбу, но традиционные промыслы сохранились. В Тюменской области как добывалось, так и продолжало добываться свыше семидесяти процентов всех сиговых рыб Советского Союза, здесь паслось второе по величине после Таймыра стадо северных оленей, слава златокипящей Мангазеи, дававшей миру почти всю самую ценную пушнину, хотя и потускнела, но охотничий промысел остался жив и тюменские соболя ежегодно появлялись на ленинградском международном пушном аукционе.
Вскоре после приезда в Тюмень я познакомился с удивительным человеком, знавшим каждое, даже самое маленькое село, расположенное на тюменских реках. Это был начальник «Сибрыбпрома» Петр Николаевич Загваздин. Он любил Север, постоянно бывал на нем и не раз приглашал меня с собой в командировку. Но проблемы тюменской рыбы все время отодвигались проблемами нефти и газа, и я никак не мог выкроить времени на такую поездку. Но однажды не вытерпел, бросил все и позвонил Петру Николаевичу.
Объединению «Сибрыбпром» подчинялись все рыбодобывающие и рыбоперерабатывающие предприятия области. Его епархия раскинулась от Тобольска до побережья Северного Ледовитого океана. В объединении имелся свой флот, в том числе и небольшой флагманский теплоход, на котором Петр Николаевич объезжал свои владения. Постоянным портом приписки теплохода был Тобольск. Мы договорились встретиться в Березове, куда теплоход должен был прибыть из Тобольска, и отправиться в путешествие вверх по Северной Сосьве. Я не спрашивал, почему Петр Николаевич выбрал этот маршрут. Возможно Северная Сосьва нравилась ему больше других рек.
Стоял конец августа, солнце было уже прохладным, но еще ласковым. Река завораживала, я не переставал удивляться красоте ее берегов. В холодную темную воду без устали сыпали красные листья осины и черемуха, на песчаных ярах торжественно стояли длинноиглые кедры. Урожай ореха в тот год уродился отменный, и кедровки с громким криком делили между собой здоровенные шишки. У самого носа нашего теплохода то и дело плескалась рыба. Петр Николаевич, чуть прищурившись, смотрел на солнечные блики, играющие на воде, вдыхал полной грудью утренний хрустальный воздух и говорил:
— Даже не верится, что на земле еще остались такие места.
Мы вышли с ним на палубу, когда огромное красное солнце только начало выкатываться из-за кормы теплохода. Сосьва дымилась туманом, ее темная вода казалась таинственной. Вскоре солнце из красного сделалось золотым и окрасило в золотистый цвет и воду, и берега.
— Я ведь знаю эту реку еще с довоенных лет, — сказал Петр Николаевич и на мгновение задумался. — Когда-то работал главным инженером Березовского рыбокомбината.
Так вот почему ему захотелось проплыть по Северной Сосьве. Вспомнить молодость. Я молчал, стараясь не мешать его мыслям. Потом спросил:
— Сильно изменилась река за это время?
— Вы знаете, почти не изменилась, — ответил Загваздин. — Конечно, жизнь не остановить. На берегу Сосьвы появился город Игрим, здесь идет добыча газа, но река, на счастье, сохранилась, и рыбы в ней не стало меньше. Вон видите, как играет сырок. — Петр Николаевич показал рукой на большой круг, расходящийся по воде с правого борта теплохода...
Еще перед поездкой я заходил к нему в объединение, мы долго сидели в его кабинете, и Петр Николаевич показывал докладные записки, которые он отправлял министру рыбного хозяйства РСФСР Н.А. Ваняеву. Все они касались одного вопроса — строительства в Тюменской области рыбоводных заводов. Освоение Севера больно сказывалось на природе огромного края. Нефтяники и газовики строили мосты и дороги, нарушая естественный ландшафт местности, прокладывали трубопроводы, которые пересекали нерестилища, на их промыслах нередко возникали аварии, наносящие тяжелый ущерб рыбному хозяйству.
— Иногда такой ущерб возникает не только от аварии, — говорил Петр Николаевич. — Дорога может отрезать от реки ручей, впадающий в Обь. А Обь — река особенная. Зимой от среднего течения и до Обской губы на ней наступает замор. Вся рыба спасается у родников и ручьев, впадающих в реку. Там в воде остается достаточно кислорода. И вот представляете, если такой ручей будет засыпан. Скопившаяся около него рыба погибнет. Такие случаи возникают у нас каждую зиму.
Загваздин не воевал и не собирался воевать ни с нефтяниками, ни с газовиками. Он понимал, что наступление на Север не остановить и воспринимал это, как неизбежность. Но он хотел, чтобы при разработке нефтяных и газовых месторождений учитывали интересы и его отрасли. Поэтому требовал, чтобы с пуском в эксплуатацию каждого нефтяного или газового промысла строились компенсационные объекты. В первую очередь — заводы по инкубации икры и выращиванию молоди, которую можно было бы выпускать в реку. Только благодаря его стараниям началась инкубация икры сырка и муксуна в Сургуте и Ханты-Мансийске, был построен крупный рыбопитомник под Тобольском. По его идее возник рыбоводный завод в Камне-на-Оби. Икру сырка, или, как его еще называют, пеляди, в Камень-на-Оби доставляли самолетами из Александровского района Томской области. Выклюнувшуюся, а потом подросшую молодь расселяли в водоемах Новосибирской области и Алтайского края. Сырок поселился в озерах под Тюменью, в Курганской области. Но для того, чтобы компенсировать ущерб, этого было мало.
Северная Сосьва была колыбелью всех сиговых обского бассейна. По данным института «Сибрыбниипроекта» в ней нерестилось около шестидесяти процентов всего сырка, свыше пятидесяти процентов сига или, как его называют местные рыбаки, пыжьяна, почти сорок процентов чира. Здесь обитало самое мощное в Сибири стадо сосьвинской сельди. Эту маленькую рыбку жители Березово назвали селедкой по недоразумению. На самом деле она не имеет с этим семейством ничего общего. Сосьвинская сельдь — это самый маленький в мире и необыкновенно вкусный пресноводный лосось.
Загваздин понимал уникальность реки и очень переживал за ее будущее. Сейчас он хотел собственными глазами еще раз убедиться в том, что Северная Сосьва жива, и в ближайшие годы ее обитателям ничто не угрожает. Вскоре мы увидели рыбацкий стан. Четверо заросших нечесаными бородами мужиков заводили с лодки тяжелый невод. Наш теплоход осторожно причалил к берегу, матрос спустил трап и мы с Петром Николаевичем подошли к рыбакам. Это оказалась бригада Березовского рыбокомбината. Она добывала сосьвинскую сельдь. Маленькая серебристая рыбка трепетала в мотне невода, рыбаки вычерпывали ее сачком и укладывали в ящики со льдом.
Мы подождали, пока они управятся с работой, потом Загваздин начал расспрашивать их о рыбалке, о том, как их обеспечивают льдом, как они живут здесь, на берегу, чем питаются, сколько получают за свой труд. Какие-то ответы удовлетворили его, какие-то нет, он взял их себе на заметку, чтобы потом подробнее переговорить обо всем с директором рыбокомбината. Когда мы начали прощаться, рыбаки дали нам на дорогу ведро сосьвинской сельди. Капитан теплохода засолил ее прямо в этом ведре, закрыл крышкой, и на следующий день маленькая серебристая рыбка с толстой мясистой спинкой превратилась в деликатес.
Пробуя ее, Петр Николаевич вспомнил историю, которая произошла с ним в 1943 году. В то время он работал главным инженером Березовского рыбокомбината. Было это в сентябре, как раз во время путины. В Березово со специальным заданием вдруг неожиданно прилетел двухмоторный самолет с небольшим отрядом сотрудников НКВД. Чекисты прошли в цех, где шла засолка сельди, и встали около каждой работницы. Они внимательно проследили за тем, какую рыбу и что кроме нее работницы кладут в небольшие деревянные бочоночки, в которых солили сосьвинский деликатес, проконтролировали упаковку бочоночков, а затем погрузили их в самолет и увезли в неизвестном направлении. Все на комбинате были ошеломлены и появлением чекистов, и тем, как они себя вели. Тем более, что никаких объяснений они не дали.
— И только много лет спустя я узнал, зачем им была нужна наша селедочка, — сказал Петр Николаевич. — Ее готовили для участников Тегеранской конференции.
О сосьвинской селедке вспоминал Уинстон Черчилль. Как известно, из-за разногласий между ним и Сталиным Тегеранская конференция чуть было не провалилась. Чтобы спасти ее, Сталин пригласил Черчилля поужинать в Советском посольстве. Тем более, что вместе со Сталиным в нем остановился и президент Соединенных Штатов Рузвельт. Черчилль согласился. На ужин подавалось много рыбных блюд. Здесь была и осетрина, и стерлядь, и белорыбица и все это было приготовлено необыкновенно вкусно. Но когда Черчилль попробовал сосьвинскую сельдь, удивленно поднял брови и спросил:
— Где вы ловите такую рыбу?
Сталин объяснил ему, что эта рыба водится только в одной речке. Эта речка называется Северная Сосьва и находится в Сибири. Оттуда и привезли в Тегеран рыбу, чтобы угостить премьер-министра Великобритании. И тогда Черчилль сказал:
— Продайте мне эту речку!
Сталин сдержанно улыбнулся в усы и заметил, что ни реки, ни недра в Советском Союзе не продаются, они принадлежат народу, но он готов угощать премьер-министра Великобритании сосьвинской селедкой при каждой встрече.
— Вот такая история случилась со мной в годы моей молодости. — закончил свой рассказ Загваздин.
К концу дня теплоход доплыл до поселка, который назывался Сосьва. Загваздин не зря стремился сюда. Несколько лет назад на Северной Сосьве вступил в эксплуатацию Ванзетурский рыбопитомник. Когда он достигнет проектной мощности, в реку можно будет ежегодно выпускать пять с половиной миллионов штук молоди сырка и муксуна в год. Но беда была в том, что икру, собранную на Северной Сосьве, сначала инкубировали в Сургуте, Ханты-Мансийске, Тобольске, а затем мальков везли в Ванзетурский рыбопитомник. Рыбья молодь — груз очень деликатный. Во время перевозок, погрузки и разгрузки часть ее гибла, рыбаки несли ненужные затраты, а, главное, уменьшалась помощь реке. Нужно было срочно строить свое рыбоводное предприятие здесь, в Сосьве. Его проектирование уже закончилось, и Петру Николаевичу хотелось собственными глазами увидеть, как ведется подготовка к строительству. Никаких строительных организаций в поселке не было, не располагало ими и объединение «Сибрыбпром». Вся подготовка свелась к тому, что было определено лишь место под инкубационный цех. Значит, по возвращении в Тюмень надо было обращаться за помощью в Министерство строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности. Благо, его руководителем являлся бывший тюменец Б.Е. Щербина, и он хорошо понимал проблемы не только нефтяников и газовиков, но и рыбаков.
Возвращались в Березово мы ночью. По обе стороны реки темной стеной стояла затаившаяся тайга, хрустальные звезды отражались в черной зеркальной воде и, когда мы проплывали мимо них, они покачивались на волнах, бегущих по обоим бортам теплохода. Петр Николаевич смотрел на них и говорил:
— Вот вроде не нанес человек прямого ущерба реке, а на рыбе это отразилось. До тех пор пока через Северную Сосьву не проложили газопровод, сюда заходило на нерест немало нельмы.
А когда по нему пошел газ, нельма исчезла. Мы стали выяснять причину. Ведь газопровод уложен на дне реки в траншею, которую давно затянуло илом, и рыба его не видит. Не было здесь и ни одной аварии. Оказалось, что нельму пугает шум газа, идущего по трубе. Она его слышит и сразу поворачивает назад. — Петр Николаевич помолчал, глядя на поднимающийся из-за черных крон светящийся диск луны, от которого по воде сразу побежала голубоватая дорожка, вздохнул и сказал: — В верховьях Северной Сосьвы открыли золото. Если там пустят драгу, реке придет конец. Золотодобытчики еще хуже нефтяников.
— Почему? — спросил я. — Ведь они промывают золото водой, не применяя никаких химреагентов.
— Золотодобытчики сбрасывают в реку неочищенные воды с огромным содержанием взвешенных частиц глины и ила. Оседая на дно, они плотной пленкой покрывают гальку и отложенную на нее икру. Происходит заиливание нерестилищ. Восстановить их невозможно.
— Значит, с них тоже надо требовать компенсацию, — сказал я.
— Когда у рыбы будет уничтожена среда обитания, никакая компенсация не поможет. Северная Сосьва — один из самых уникальных водоемов не только в нашей стране, но и на всей планете. Ни в одной реке мира нет столько сиговых, сколько здесь. Но ведь загубили же Волгу — колыбель всех осетровых нашей планеты. Разве может после нее устоять Сосьва?
В словах Петра Николаевича звучала горечь. Его немного опущенная вниз серебристая голова светилась в лунном свете, глаз из-за стекол очков не было видно. Казалось, он весь ушел в себя, в свои раздумья, которые уже много лет ни днем, ни ночью не давали покоя. А я смотрел на него и думал о том, как повезло Тюменской области, что ее рыбную промышленность возглавляет такой человек, как Петр Николаевич Загваздин. Скольким хантам, манси и ненцам дает он работу, возможность учить своих детей, получать высшее образование, приобщаться к культуре. Ведь основная масса его рыбаков — коренные жители Сибири. Исчезнет этот промысел — в первую очередь пострадают они. Но и планета Земля тоже оскудеет. Сосьвинская сельдь — такое же чудо природы, как африканский слон, австралийское кенгуру или уссурийский тигр...
Стремительное и мощное хозяйственное освоение территории начало больно сказываться на природе всего северного края. Комплексной программы ее сохранения не было, вся ответственность за использование лесов, рек, животного мира перекладывалась на местные власти.
Помню, однажды в конце зимы мне довелось лететь на вертолете из Надыма в Новый Уренгой. Был тихий солнечный день, солнце, отражаясь от снега, слепило глаза. Вертолет шел над лесотундрой, я сидел около иллюминатора и смотрел на проплывающее внизу однообразное пространство, где кроме снега и редких, хилых, едва выбивающихся из-под него деревьев, ничего не было. И вдруг увидел целую группу темных точек, заметавшихся из стороны в сторону. У меня дрогнуло сердце: неужели это дикие северные олени?
Когда мы подлетели ближе, табунок, насчитывающий примерно сорок голов, рассыпался на мелкие группки. За взрослыми животными, выбиваясь из сил, спешили молодые. Они уходили от гула вертолета, от его стремительно скользящей по ослепительному снегу черной и страшной тени.
На Ямале их мало. Но здесь же пасется около четырехсот тысяч домашних оленей. Им требуются огромные пастбища. Домашние стада вытеснили своих предков. Чтобы сохранить их, охота на оленей на всей территории Тюменской области была запрещена на двадцать лет. И это спасло дикого оленя.
В 1974 году провели первый крупный отстрел диких оленей. Осматривая трофеи, даже видавшие виды специалисты удивились: средний вес оленей составил сто десять килограммов — почти в два раза больше, чем у домашних. Причем немалую часть из них составляли животные, вес которых достигал 180-200 килограммов. Без всякого преувеличения — настоящие гиганты. Охотоведы стали говорить об особой, так называемой надымско-пуровской популяции дикого северного оленя. Животные, обитающие севернее или южнее этой территории, значительно уступали им в размерах.
Для того, чтобы ответить на вопрос, почему домашние олени, пасущиеся бок о бок с дикарями, выглядят по сравнению с ними малышами, надо было взять под охрану надымско-пуровское стадо, подробнейшим образом изучить биологию животных, их образ жизни. Ведь условия обитания у них практически одинаковые, корма — тоже. Но вместо этого за дикими оленями началась бешеная, беспощадная охота. Гигант-рогач стал вожделенной добычей как местных охотников, так и хозяйственных руководителей. За четыре года из надымско-пуровской популяции только по лицензиям было отстреляно свыше двух с половиной тысяч голов. Это, не считая тех животных, которых убили браконьеры.
Диких северных оленей безо всяких разрешений отстреливали работники совхозов «Ныдинский» и «Верхнепуровский». Об этом знали руководители Ямало-Ненецкого автономного округа и не только не восставали против браконьерства, но, наоборот, молчаливо одобряли его. В 1979 году Главохота РСФСР выдала округу 540 лицензий на отстрел диких оленей. Но в Салехарде потребовали выдать еще тысячу. Для оправдания этого составили авторитетную бумагу, в которой утверждалось, что только в 1978 году дикие олени нанесли ущерб домашнему оленеводству на 1,8 миллиона рублей. Он выражался якобы в потраве пастбищ и уводе домашних оленей.
Я стал выяснять, действительно ли дикие олени наносят такой ущерб домашнему оленеводству. Охотники говорили, что осенью во время гона, проходя рядом с пасущимися совхозными стадами, дикари в самом деле порой уводят за собой важенок. Но случаи эти столь редки, что о них нельзя говорить всерьез. В Тюменском областном управлении охотничье-промыслового хозяйства мне дали официальную справку, в которой говорилось, что из двух с половиной тысяч отстрелянных животных тридцать шесть оказались домашними. Почему же возникло такое враждебное отношение к дикарям?
Освоение месторождений газа в ямало-ненецкой тундре не предусматривало никаких природоохранных мероприятий. На оленьих пастбищах вырос город Надым и начал строиться Новый Уренгой, через них ежегодно прокладывались тысячи километров газопроводов и линий электропередачи, сюда же, в тундру, шла железная дорога Сургут-Уренгой. Все это привело к тому, что в зоне промышленного освоения домашнее оленеводство стало приходить в упадок. Из двенадцати тысяч оленей в совхозе «Верхнепуровский» осталось только семь тысяч, вдвое сократилось поголовье животных в совхозах «Пуровский» и «Ныдинский». Отчуждение земель и постоянные пожары все время сокращали площадь пастбищ. Отрасль стала убыточной, а план по сдаче мяса оставался прежний. Чтобы справиться с ним, совхозы начали отстреливать диких оленей. Тем более, что ни по вкусу мяса, ни по каким-либо другим признакам их нельзя отличить от домашних. А что касалось большого веса, то он был только на руку заготовителям.
Уникальное стадо диких оленей Ямала было поставлено на грань уничтожения. Чтобы разобраться в ситуации, я полетел в Тарко-Сале — столицу Пуровского района, на территории которого обитала основная часть оленей. Поговорил с председателем райисполкома Геннадием Кулиничем, повстречался с охотоведами, директором оленеводческого совхоза «Верхнепуровский» Николаем Бабиным. Все они были единодушны в одном. Массовый отстрел, производимый по лицензиям, браконьерство поставили надымско-пуровскую популяцию оленей на грань катастрофы. В стаде осталось очень мало молодняка, во время отстрелов важенок было уничтожено в два раза больше, чем быков. Животные уже не могли попасть на Тазовский полуостров — традиционное место весеннего отела и летнего нагула. Хозяйственное освоение этих мест, проведенное без учета интересов охраны природы, лишило их этой возможности.
Мы вместе обсуждали, как решить эту проблему и пришли к одному: надо добиваться создания охотничье-промыслового хозяйства, которое бы вело учет, охрану и эксплуатацию стада диких оленей. Оно было бы прямо заинтересовано в том, чтобы стада дикарей пребывали в наиболее благоприятных условиях. Госпромхоз в значительной степени решил бы и проблему комплексного использования даров природы. Ведь и в Пуровском, и в соседнем Красноселькупском районе расположены самые богатые таежные угодья Тюменской области. Договорились, что я напишу статью в «Правду», на которую можно будет потом ссылаться, добиваясь организации госпромхоза.
Такая статья под названием «Дикий олень Ямала» вскоре появилась в газете. После ее публикации Министерство сельского хозяйства Российской Федерации дало задание подготовить технико-экономические обоснования по созданию государственного охотничье-промыслового хозяйства. К сожалению, шансов сохранить уникальное стадо практически не осталось. Газовики уже начали подготовку к освоению Ямбургского и Заполярного газоконденсатных месторождений, запасы которых составляли многие триллионы кубометров. Проектировались новые железные и автомобильные дороги, линии электропередачи, новые города и все это было расположено на оленьих пастбищах. Ареал обитания оленей сокращался, как шагреневая кожа. Экономическая выгода от эксплуатации газовых месторождений была совершенно не соизмерима с тем, что могли дать десятки и даже сотни госпромхозов. Нравственные же потери никого из покорителей северных недр практически не интересовали.
Вскоре я уехал из Тюменской области, но ее север до сих стоит перед глазами. Я словно наяву вижу грациозных и мощных красавцев-оленей, покачивающих тяжелыми ветвистыми рогами, вижу, как осыпается искрящийся снег с их светлых, блестящих широких спин, как они напряженно всматриваются темными, словно сливы, глазами в уходящую за горизонт тундру. Они уже не знают — с какой стороны их ждет опасность, где искать спасения. Беда надвигается как черная туча, от которой не укрыться. И тогда я встряхиваю головой, чтобы отогнать видение. Оно уходит, но вместо него наплывает другое.
Безоблачное, но почему-то серое и до того низкое небо, что кажется, до него можно дотронуться рукой. Серый мокрый песок, на который накатывается такая же серая волна холодного и угрюмого Карского моря. Мы идем по его берегу с главным врачом Гыданской больницы Владимиром Бродским. Поселок Гыда — самый удаленный в Тюменской области. Путь до него самолетом из областного центра составляет двое суток. И то, если повезет. А если нет, не доберешься и за неделю.
Чтобы попасть в Гыду, надо на самолете ЯК-40 или АН-24 лететь сначала в Салехард. Там пересаживаться на АН-2 и добираться до Тазовского. А оттуда уже попутным вертолетом до Гыды. Когда я последний раз летел в Гыду, на аэродроме в Тазовском встретил молодую семью ненцев. Отцу семейства было лет двадцать пять, его жене чуть поменьше, а их черноглазой дочке с маленькими косичками и круглым улыбающимся лицом — года три. Узнав, что вертолет улетает в Гыду, они бросились ко мне и начали уговаривать, чтобы мы взяли их с собой.
— Вторую неделю сидим здесь, не можем выбраться, — говорила женщина, обводя меня и пилотов просящим взглядом. — Скоро весь отпуск пропадет, а я так и не увижу свою сестру.
Я впервые встретил людей, которые хотели провести отпуск на берегу Карского моря и, подумав, что они добираются туда с какого-то дальнего юга, спросил:
— Откуда вы летите?
— Из Нового Порта, — ответила женщина и попросила: — возьмите нас собой. Мы уже так устали.
Новый Порт находится на берегу Обской губы на середине полуострова Ямал, Гыда — в такой же голой и неуютной тундре километров на четыреста восточнее и почти на столько же севернее. И вот там молодые почли за счастье провести свой летний отпуск. Для того, чтобы попасть в Гыду, они, так же как и мы, прилетели сначала в Салехард, потом добрались до Тазовского и вот уже неделю сидят в нем в ожидании попутного вертолета. Мы взяли их с собой. В Гыде я и спросил у Бродского, что тянет людей на Север, что заставляет их здесь жить.
— Это нельзя объяснить словами, — сказал он. — Это какое-то внутреннее, но очень сильное чувство. Как у птиц, которые каждую весну прилетают сюда.
Владимир Бродский приехал в Арктику отработать положенный после института срок, а прожил здесь уже двенадцать лет. И все ему кажется: гидроплан, на котором он прилетел в Гыду, будто только вчера причалил к деревянным мосткам и он впервые увидел неоглядную тундру и незакатное солнце на низком небе. Напутствуя молодого врача, работники окружного отдела здравоохранения в Салехарде предупредили:
— Будь осторожен, помни о предшественнике.
А историю предшественника Владимир услышал в подробностях уже в Гыде, в поселковой больнице. Она была трагической. Со стоянки рыбаков Хальмер Вонга пришло сообщение: у женщины начинаются роды, нужна срочная медицинская помощь. Главный врач поселковой больницы Владимир Свириденко и акушерка Валя Федорова положили в лодку необходимые медикаменты, запасной бачок с бензином и отправились к рыбакам почти за сто километров. Роды прошли благополучно. На северной земле появился еще один человек. А медики домой не вернулись. Через несколько дней холодные волны прибили к берегу опрокинутую лодку.
Хальмер Вонга — бухта Карского моря. В переводе с ненецкого эти два слова означают Залив Смерти. Кто дал бухте такое название, не помнят даже старики. Но человек, впервые произнесший их вслух, испытал на себе, что такое шторм на Хальмер Вонге.
Глубина бухты невелика, меньше трех метров. Это и страшно. Даже при небольшом ветре здесь поднимается сильная волна. Особенно опасна она, когда ветер дует с материка. Такую волну не всегда выдерживает даже большой катер. Что уж тут говорить о лодке. Ее, если и не опрокинет, то унесет в открытое море...
А коллектив больницы Владимиру понравился. Все обрадовались приезду нового врача. В больнице накопилось много дел, и Владимир с головой ушел в них. С интересом знакомился с людьми, с поселком. В Гыде всего одно предприятие — рыбозавод. Тут ловят гыданского омуля. Кроме того, занимаются и оленеводством. Все рыбаки здесь ненцы. Олень дает им и пищу, и одежду. А зимой это еще и главное средство транспорта. Рыбаки и оленеводы и стали основными пациентами Бродского.
Зимой жизнь на побережье Северного Ледовитого океана необычайно трудна. Угнетают не только пятидесятиградусные морозы. Тяжела и полярная ночь. Электрическая лампочка пока еще не может заменить человеку солнце. В полярную ночь весь мир сжимается до стен твоей квартиры или помещения, где ты работаешь. За ними, куда ни глянь, только белеющие снега да льдистые, немигающие звезды. Жизнь поставлена здесь на грань, за которой уже ничего нет.
Многое узнал об этой жизни Владимир Бродский за первый же год жизни в Арктике. И то, как надо беречь свое дыхание от мороза. Как ждут люди скупого северного солнца. Какую слабость во всем теле испытывает человек весной. Он на себе ощутил, что такое нехватка витаминов.
Интересовался, почему во всем поселке нет ни одного комнатного цветка. Оказалось, что цветам здесь не на чем расти. Ведь на побережье Ледовитого океана нет даже почвы, в том смысле слова, как мы это понимаем. Вместо нее песок, смешанный со льдом. Вся эта масса смерзлась тысячи лет назад. Она не тает летом, потому что сверху ее прикрывает толстый слой мха. Убери его с небольшого участка и возникнет воронка. Лед растает, вода убежит. Вот и вся почва.
Поначалу возмущало, что в больнице нет свежего молока. Но где его взять в ледяной пустыне? На рыбозаводе пробовали как-то развести коров. Попросили начальника «Сибрыбпрома» Петра Николаевича Загваздина прислать несколько буренок. Тот направил из Тобольска на барже четырех коров и быка. Их везли по Иртышу, Оби, а потом Обской губе и Карскому морю больше месяца. Плыть приходилось сквозь дожди и туманы, морские штормы и полярные льды. За это время матросы научились доить коров, делать из молока сметану и творог. Но в Гыде коровы пробыли недолго. Пастись им в тундре негде, а на «консервах», как здесь называют комбикорма, прожить не смогли. Так и стоит сейчас скотный двор на окраине поселка, напоминает о неудавшемся эксперименте.
Но начало жизни в Арктике запомнилось Бродскому скорее не северными особенностями, а эпизодами больничной жизни. Один из них врезался в память навсегда. Сейчас он говорит, что это был редкий клинический случай. Тогда ни о чем не думал, просто выполнял свой долг врача. Ему позвонили с завода и сказали, что от травмы скончался оленевод Яндо Пирку.
— Может быть, можно еще что-то сделать? — с надеждой спросил Владимир Васильевич, хотя понимал, что разговаривает с ним не врач, и на этот вопрос ему вряд ли ответят.
Но на другом конце телефонного провода ответили:
— К сожалению, наверное, ничего. Человек уже не дышит.
Бродский положил трубку и сказал сестре, чтобы она немедленно взяла необходимые препараты, инструменты и побыстрее одевалась. На улице стоял обжигающий холод. Казалось, звезды отражались от снега. Бродский бежал, не успевая глотать морозный воздух. За ним едва поспевала сестра.
Яндо Пирку уже перенесли в дом. Оленевода ударило концом бревна. Лицо его было залито кровью, но даже это не скрывало смертельной белизны кожи. Бродский открыл глаза оленевода, посмотрел в зрачки. Потом взял его за руку. И не ощутил, а скорее интуитивно почувствовал, что жизнь еще не окончательно покинула человека. Не стук сердца, а слабый шорох его несколько раз судорожно отразился на пульсе.
— Укол адреналина в сердце! — сказал он сестре.
— Как? — нерешительно произнесла она. — Прямо здесь?
— Немедленно! — отрезал Бродский. — Готовь шприц.
Другого выхода не было, да и на этот ничтожный шанс спасти человека судьба отводила всего несколько мгновений. Бродский сделал укол. Первый в своей жизни — в умирающее человеческое сердце.
Через некоторое время постепенно начал прощупываться пульс, белизна стала отливать от щек оленевода, появилось дыхание. Потом Бродский часто разговаривал с Яндо. Оленевод рассказывал о себе, о своей семье. Но все разговоры заканчивал одной фразой: «Однако ты хороший доктор».
Бродский только махал рукой. Дескать, при чем тут медицина. Просто повезло тебе. Не попроси я медсестру, чтобы на всякий случай взяла адреналин, и мы бы с тобой не разговаривали. Но на самом деле никакой случайности, конечно, не было. Был долг врача, исполненный добросовестно и до конца.
Случайность спасла Бродского следующим летом. И произошло это в заливе Хальмер Вонга.
Как всегда, сообщение поступило по рации. Передали, что в Хальмер Вонга серьезно заболел двухлетний мальчик. Владимир отправился туда на рыболовном сейнере. Когда добрался и увидел ребенка, сразу понял, что он в критическом состоянии. У него была высокая температура, он то и дело терял сознание. Мальчику требовалось срочное стационарное лечение. Мать не могла поехать с ним в Гыду потому, что не на кого было оставить других детей. Бродский взял всю ответственность на себя. Он решил везти мальчика в больницу. Но немедленно отправиться в поселок не давал начавшийся отлив. Уговоры команды не помогали. Капитан заявил: из бухты все равно не выйти, сядем на мель. Бродский все же сумел настоять на немедленном выходе. Однако прорваться из бухты не удалось — сейнер напоролся на подводную косу. Оставалось одно — ждать прилива. А до него шесть часов.
И тут нашелся рыбак, для которого любая беда нипочем. Он сказал Бродскому: «Плюнь ты на сейнер, я довезу тебя на дюральке. Скажи капитану, чтобы спускал лодку за борт».
Бродский посмотрел на залив. По нему шла спокойная зыбь. Ветра не было. Подумал: пока начнется прилив, мальчик уже может быть в больнице. И лодку спустили на воду.
Могучий «Вихрь» понес дюральку вперед. Но когда сейнер скрылся за горизонтом, мотор начал чихать. Рыбак решил, что забарахлила свеча. Попытался вывернуть ее и уронил в воду. Запасной у него не оказалось. Лодка осталась одна посреди моря. На горизонте ни берега, ни мачты корабля. Вскоре поднялся ветер, дюральку стало заливать волной. Бродский сел на весла, чтобы держать лодку против ветра, рыбак принялся вычерпывать воду. В голове промелькнула мысль: наверное так же возвращались отсюда Владимир Свириденко с акушеркой Валей Федоровой. Но эта мысль быстро угасла. Сейчас главная забота была не о себе, о мальчике. Он метался в бреду.
Часа через четыре на горизонте появилась мачта сейнера. Потом показался силуэт самого корабля. В душе проснулась надежда. Но силуэт сейнера стал уменьшаться и вскоре растаял среди волн. Лодку не заметили. Вот тогда и пришла мысль о невозможности спасения. Владимир в смятении смотрел то на горизонт, то на больного мальчика. И вдруг снова увидел над волнами мачту сейнера.
Оказалось, что один из рыбаков купил недавно морской бинокль, который стал для него забавой. Даже собак, играющих на улице, он рассматривал через него. Вот и сейчас, стоя в рубке сейнера, рыбак обшаривал биноклем горизонт. Поймал на волнах черную точку, всмотрелся и понял, что это лодка...
Мальчик провел в больнице долгое время. Поправился, встал на ноги. Потом его отправили к родителям. А у Бродского при воспоминании о Хальмер Вонге до сих пор встают перед глазами рассвирепевшие, вспененные волны Карского моря...
Мы шли с ним по берегу реки Гыда белой северной ночью. Был отлив. Он обнажил широкую полосу мокрого песка. На песке сидели нахохлившиеся чайки. Бродский говорил о Севере, о жизни рыбаков и оленеводов.
— Все быстро меняется, — он показывал рукой на высокие антенны, стоящие на берегу. — В каждой бригаде теперь радиостанция, постоянная связь с поселком. К больным чаще добираемся на вертолете, а не на моторной лодке. В больнице построили свою теплицу. Недавно пировали: вырастили первый урожай редиски и зеленого лука.
Бродский улыбнулся широкой открытой улыбкой. Я понимал его радость. Никогда в этих северных широтах не росло ни одно культурное растение. А теперь тут своя зелень, так нужная тем, кому приходится лечиться в больнице. Но еще больше меня удивила его квартира. На окнах по натянутым нитям вились, словно вьюны, огуречные плети. На них висели зеленые пупырчатые огурчики. О таких урожаях в этих местах могли мечтать только фантасты.
— А как же с почвой? — спросил я. — Ведь огурцам здесь не на чем расти.
— Привожу с собой из отпуска с Большой земли удобрения. Для огурцов и больничной теплицы. А вообще-то уже пора прощаться с Севером. Отдал ему лучшие годы.
Я слышал уже от нескольких людей, что Бродский не раз собирался уехать, но всякий раз его что-то останавливало здесь. И я снова спросил, чем притягивает людей Север? Владимир Васильевич склонил голову, задумался, потом сказал:
— Хочешь, расскажу одну историю?
— Из гыданской жизни?
— Да, — ответил Бродский.
И он рассказал о том, как несколько лет назад после армии один русский парень приехал в Гыду и решил год поработать на местном рыбозаводе. Набраться впечатлений, заработать немного денег и вернуться на Большую землю. В это же время после окончания Тобольского пединститута сюда приехала молодая учительница-ненка. Ее родители пасли оленей в гыданской тундре.
Гыда — поселок маленький, здесь все знают друг друга. Рыбак и молодая учительница вскоре тоже познакомились. Дружить не дружили, он ее даже ни разу не проводил до дому. При встрече здоровались, а чаще молча смотрели в глаза друг другу. Зимой рыбака отправили на рыболовецкий стан за двести километров на север от Гыды. Четыре месяца он жил там и за это время ни разу не только не видел учительницу, но и не разговаривал с ней. Рация тогда была лишь в Гыде, на рыболовецких станах о них еще не знали. А в начале июня, когда на Север пришла весна и на реках, и озерах появились забереги, рыбак положил в обласок — небольшую долбленую лодку — ружье и пару булок хлеба и отправился по заберегам в Гыду. Десять дней он в одиночку добирался до нее по заполярной тундре. Чтобы перебраться из одного водоема в другой, лодку часто приходилось тащить волоком. За это время подстрелил одного гуся, тем и питался.
В Гыду приплыл обросший, почерневший от весеннего солнца и худой, как скелет. Бросив обласок на берегу, бегом побежал в школу. В коридоре увидел учительницу. Она, вскрикнув, кинулась к нему на шею и начала целовать в колючую, заросшую щетиной щеку. Оказалось, все это время она день и ночь ждала его. В этот же день женились, сейчас живут в Гыде, у них двое детей — мальчик и девочка. А ведь до этого даже ни разу толком не поговорили друг с другом.
— Так это же любовь, — сказал я. — От нее никуда не денешься.
— А Север — это не любовь? — спросил Бродский.
Я не стал отвечать потому, что убедился на самом себе — человека, хотя бы раз побывавшего на Севере, обязательно тянет туда. Прошло столько лет, а перед глазами до сих пор стоят и Гыда, и серый песчаный берег сурового Карского моря, и угрюмые, нахохлившиеся чайки на мокром песке.

9
В ЦК КПСС никогда не забывали о том, что Советский Союз является рабоче-крестьянским государством и выходцы из рабочих и крестьян должны быть представлены не только в законодательных и исполнительных органах власти, но и в дипломатии и международной журналистике. Что касается органов власти, особенно законодательной, во всех Советах, начиная от районных и кончая Верховным, для рабочих и крестьян отводилась специальная квота, за соблюдением которой строго следили.
С дипломатией и международной журналистикой было хуже. Среди студентов Московского государственного института международных отношений выходцев из рабоче-крестьянских семей практически не было. Там почему-то всегда сплошь и рядом оказывались дети дипломатов, министров, работников ЦК и других высокопоставленных чиновников. Поэтому время от времени в институте проводились чистки, кого-то из деканов увольняли за то, что среди студентов его факультета не находилось ни одного представителя рабочих и крестьян, на первый курс срочно зачисляли какого-нибудь паренька или девушку из провинции, уволенного декана устраивали на хорошее место и все успокаивалось до следующей проверки. Деканы факультета журналистики чаще всего оказывались в «Правде» на должности заместителя ответственного секретаря.
В 1979 году вдруг обнаружилось, что среди зарубежных корреспондентов «Правды» тоже очень мало выходцев из рабоче-крестьянской среды. Руководство газеты решило исправить это положение, и в отдел социалистических стран взяли на стажировку сразу нескольких корреспондентов, представляющих «Правду» в регионах, чтобы отобрать из них тех, кого можно послать на работу за границу. В число этих корреспондентов попал и я.
Руководил отделом Борис Ефимович Аверченко, переживший на своем веку, как славу, так и величайшую опалу. Ко мне он отнесся не просто хорошо, а по-отечески внимательно, может быть, потому, что сам начинал свою журналистскую карьеру в «Алтайской правде» и у нас оказалось много общих знакомых. Из «Алтайской правды» он ушел в «Правду» сначала корреспондентом по Алтайскому краю, потом его взяли в Москву в аппарат редакции, где он вскоре стал ответственным секретарем газеты. Было это в хрущевские времена.
Хрущев, как известно, все время ездил по стране, особенно по ее сельским регионам, и в этих поездках в качестве специального корреспондента «Правды» его постоянно сопровождал Аверченко. Считалось, что Борис Ефимович хорошо знает сельское хозяйство и поэтому квалифицированнее других может осветить поездку первого секретаря ЦК КПСС.
Когда Хрущева сняли с работы, постарались избавиться и от тех, кто хоть каким-то образом был связан с ним. Бориса Ефимовича Аверченко сняли с должности ответственного секретаря и предложили уйти из газеты по собственному желанию. На что он заявил:
— Из газеты я никуда не уйду. Буду работать хоть сторожем, но в «Правде».
Его оставили на ставке рядового корреспондента, но так, чтобы он не числился ни в одном отделе, а существовал как бы сам по себе. Писать и, тем более, печататься в газете, ему было категорически запрещено. Фамилия Аверченко не должна была появляться на ее страницах. Два года он был в «Правде» как бы на нелегальном положении. А потом его вдруг отправили в Польшу в качестве собственного корреспондента. Аверченко прожил в Варшаве семь лет. За это время забыли о Хрущеве, забыли и о том, что Аверченко писал о его поездках по стране. Когда Аверченко вернулся в Москву, его сделали редактором отдела социалистических стран и членом редакционной коллегии газеты. То есть практически вернули все, что он потерял во время опалы. Обо всех этих подробностях его жизни я узнал на второй или третий день пребывания в отделе.
Ребята там подобрались интересные, свободно владеющие иностранными языками, пожившие за границей. Когда они начинали вспоминать, как готовят птицу в Ханое, свиные ножки в Берлине, какое пиво пьют в Праге я, слушая их, чувствовал себя таким провинциалом, что становилось неловко за свою сибирскую неотесанность. За всю свою жизнь я ни разу не был за границей даже в качестве туриста. И вдруг попал в международный отдел. «Как кур в ощип», — иногда думалось мне, правда, никому об этом я не говорил.
Аверченко сразу понял мое настроение, но говорить на эту тему и тем более давать каких-либо наставлений не стал, а вызвал к себе в кабинет, взял со стола толстую стопку собкоровских материалов и, покачав ими перед собой, сказал:
— Бери и правь. Когда поправишь и перепечатаешь, принесешь ко мне.
По традиции каждый собкор, приезжающий в Москву из-за границы в отпуск, собирал в отделе небольшое застолье. Присутствовал на нем и редактор отдела. Он тоже иногда рассказывал о своей жизни. Чаще всего это были какие-нибудь истории, связанные с Хрущевым.
Мне запомнился рассказ о возвращении Никиты Сергеевича из Китая. По пути из Пекина в Москву он сделал остановку в Киргизии. Руководители республики повезли его в живописное горное место, устроили роскошный стол. Подвыпивший Хрущев начал делиться своими планами на ближайшее будущее.
— Надо будет реорганизовать и правительство, и ЦК, — говорил он. —Брежнева назначу министром сельского хозяйства. Он хорошо проявил себя на целине, когда был первым секретарем ЦК компартии Казахстана.
Поделился Хрущев и своими планами о том, кого куда помимо Брежнева хочет переместить. Руководители Киргизии, затаив дыхание, ловили каждое его слово. Как только самолет Хрущева поднялся в воздух, кто-то из них позвонил Брежневу и передал весь разговор слово в слово.
— Под старость лет Хрущев стал болтливым, — резюмировал Аверченко. —Совсем потерял всякую осторожность. За несколько дней до того, как его должны были снять, к нему в Сочи приехал первый секретарь Краснодарского крайкома партии Медунов и стал уговаривать посетить одно кубанское хозяйство, в котором выращивали гигантских индюков. По всей видимости, он уже знал о готовящемся пленуме и хотел предупредить Хрущева. На правительственной даче делать это было опасно, там все прослушивало КГБ. Но Хрущев отказался от поездки. А ведь послушайся он Медунова, и у нас сейчас могла быть другая история. Хуже или лучше, не знаю, но — другая.
Я погружался в постоянно бурлящий котел политики и чувствовал, что мне это становится интересно. Хотя знал, что чем большей информацией владеет человек, тем большая опасность угрожает ему. Здесь уже вступают в действие такие политические силы, на которые сам человек повлиять не в состоянии.
Вскоре я заметил, что Аверченко все больше стал давать мне материалы, приходящие из Польши. Сначала подумалось, что это идет от его особого отношения к этой стране. Ведь он прожил там немало лет, оставил много знакомых и частичку своей души. Но однажды он как бы невзначай заметил:
— Надо готовить нового корреспондента в Польшу. Старый засиделся, его уже пора менять.
При этом посмотрел на меня таким взглядом, что я невольно подумал — уж не меня ли хотят послать в Польшу. Но продолжать разговор дальше Аверченко не стал, а расспрашивать его о чем-либо было бесполезно. О редакционных делах Борис Ефимович всегда говорил только то, что считал нужным сообщить сам. И лишь когда я после стажировки собрался возвращаться в Тюмень, он позвал меня к себе и сказал:
— Изучай польский. К концу года, по всей вероятности, поедешь в Варшаву. Но пока об этом никто кроме нас двоих не должен знать.
Я вернулся домой с хорошим настроением и сразу же включился в работу. Понимал: за границу берут лучших, в «Правде» хороших корреспондентов немало и без меня. Доказать свою состоятельность можно только работой. Вторая половина 1979 года выдалась у меня очень продуктивной. Одновременно я потихоньку изучал польский язык. И ждал звонка от Аверченко. Но разговор состоялся не с ним и совсем не о том, на что я надеялся.
В первых числах декабря из Москвы позвонил заместитель заведующего отделом корреспондентской сети Георгий Яковлев и как-то осторожно сказал:
— Слава, завтра в десять утра тебе надо быть в ЦК на собеседовании. — Ты можешь прилететь к завтрашнему утру?
— Сейчас позвоню в аэропорт и выясню, — ответил я. — Если есть билеты, конечно, прилечу.
— Несколько дней назад состоялось решение редколлегии, — немного помолчав, сказал Жора. — Тебя решили из Тюмени перевести в Новосибирск. Что ты об этом думаешь?
Я прожил в Тюмени пять с половиной лет и, судя по тому, что мою кандидатуру рассматривали на должность зарубежного корреспондента, редакция была довольна моей работой. И, если вместо Варшавы меня отправляют в Новосибирск, значит вокруг вакантного места корреспондента «Правды» в Польше завязалась какая-то возня. Подробности ее мне были совершенно не интересны. Меня вполне устраивала та работа, которой я занимался. Тем более, что Новосибирск был моей родиной, правда, родители уехали из него, когда я был совсем маленьким. Но город этот я любил и поработать в нем было интересно. Поэтому тут же ответил Яковлеву, что я человек дисциплинированный и, если редколлегия решила направить меня в Новосибирск, значит поеду туда.
Вечером я был в Москве, а на следующий день утром — в кабинете заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК Евгения Лучинского, который, кстати сказать, после распада Советского Союза стал президентом Молдавии. Но тогда ни о распаде, ни о его молдавском президентстве не могло быть и речи.
Все беседы в ЦК перед назначением корреспондента на новое место были чисто формальными. Не составляла исключение и эта. Лучинский сказал мне то, о чем я и без него хорошо знал. В Тюмени идет пионерное освоение огромной территории, а Новосибирск, сложившийся полуторамиллионный город с высокой культурой и огромным интеллектуальным потенциалом. Кроме Сибирского отделения Академии наук СССР, в нем расположены отделения Академии медицинских наук и ВАСХНИЛ. Корреспонденту придется постоянно освещать их работу. Поэтому сразу по приезде надо будет установить хорошие отношения с руководством этих отделений.
Лучинский посмотрел на меня, словно прикидывал, справлюсь ли я с этой задачей. Потом мы поговорили о Тюмени, о ее сегодняшнем дне и перспективах, и на этом беседа закончилась.
В Новосибирск я прилетел в начале января, после того, как состоялось решение Секретариата ЦК о моем новом назначении. На следующий же день встретился с первым секретарем обкома Александром Павловичем Филатовым. Этот спокойный интеллигентный человек мне сразу понравился. Филатов был коренным новосибирцем, очень любил свой город и это не могло не вызывать симпатию. В то время на главной улице Новосибирска Красном проспекте еще стояло несколько частных деревянных домов. Я спросил его, почему их до сих пор не снесли.
— Потому, что проспект должен быть визитной карточкой города, — сказал Филатов. — А что мы можем сейчас построить вместо этих домов? Хорошие здания Госстрой возводить не разрешает, а ставить панельные пятиэтажки не хотим. Они только обезобразят главную улицу.
Работа в Новосибирске начиналась совсем не так, как в Тюмени. Вместе с заведующим финансово-хозяйственным отделом обкома Алексеем Ивановичем Федоровым мы осмотрели квартиру моего предшественника, которого перевели в Ленинград, и оба остались довольны ей. Алексей Иванович вручил мне ключи и я поехал в Тюмень сдавать дела новому корреспонденту. Им стал Владимир Лисин, работавший до этого корреспондентом «Труда» в Красноярском крае.
Представлять Лисина приехал Василий Александрович Парфенов, и мы втроем направились в обком. Богомяков встретил нас радушно, тепло поздоровался со всеми, мы сели за длинный стол, Василий Александрович представил Лисина. Потом поговорили о тюменских делах. Геннадий Павлович спросил Парфенова — был ли он когда-нибудь в здешних краях. Оказалось, что не был.
— Вы бы свозили его куда-нибудь, — обратился ко мне Богомяков.
Мы уже договорились с Парфеновым о том, что сразу после этой встречи полетим в Надым, и я сказал об этом Богомякову.
— Я сейчас позвоню первому секретарю горкома, чтобы вас там встретили, — сказал Богомяков и протянул руку к телефону. Но я остановил его.
— Первому секретарю горкома уже известно об этом, — произнес я. — Я с ним разговаривал вчера вечером.
— Вторушин у нас все знает, — заметил Богомяков. — Он объездил область вдоль и поперек.
Затем он поднялся из-за стола, открыл сейф, достал небольшую коробочку и, вернувшись к нам, сказал немного торжественным голосом:
— От имени Верховного Совета РСФСР мне поручено вручить корреспонденту «Правды» по Тюменской области Вторушину Станиславу Васильевичу правительственную награду — медаль «За освоение недр и развитие Западно-Сибирского нефтегазового комплекса». Этой награды он удостоен по ходатайству Тюменского обкома КПСС.
У меня запершило в горле. Тюмень стала моей судьбой, я влюбился в этот огромный, суровый и невероятно интересный край. Благодаря Тюмени я познакомился со многими выдающимися людьми, обрел здесь настоящих друзей. Нередко мне приходилось быть оппонентом Геннадию Павловичу Богомякому, да и он не всегда относился ко мне ласково, но это никогда не становилось причиной для личных обид. Мы оба, каждый по-своему, служили одной цели — укреплению могущества нашего государства. Мне было жаль уезжать отсюда, потому что я знал — часть моего сердца навсегда останется в Тюмени.
В Новосибирске все надо было начинать сначала. Первым, с кем я наметил встретиться после визита в обком, был президент Сибирского отделения Академии наук СССР академик Валентин Афанасьевич Коптюг. Эту должность он занял незадолго перед моим приездом, до этого был ректором Новосибирского университета. Сибирское отделение возглавлял Гурий Иванович Марчук, которого назначили председателем Государственного комитета СССР по науке и технике. Но рассказывать Коптюг стал не о своем предшественнике, а об основателе Сибирского отделения академике Михаиле Алексеевиче Лаврентьеве.
— Сибирское отделение Академии наук СССР — это детище великого ума, — говорил Коптюг. — Потому что без Сибири у России нет будущего. Здесь сосредоточены все основные минерально-сырьевые ресурсы страны, в том числе пресной воды, которая вскоре станет таким же стратегическим товаром, как нефть и газ. Дальневосточные моря — крупнейший кладезь мировых биоресурсов. Все это должно обеспечивать потребности государства на многие века вперед. Но для этого Сибирь и ее ресурсы требуют детального изучения и научных рекомендаций по их использованию. Здесь недопустимы, ни хищническая эксплуатация, ни работа вслепую.
Мы договорились о том, что меня будут ставить в известность обо всех крупных мероприятиях Сибирского отделения, которые требуют освещения в центральной печати. Коптюг был так же заинтересован в этом, как и я. Он выглядел немного уставшим, поэтому я спросил:
— Трудно управлять такой махиной, как Сибирское отделение? Ведь здесь полтора десятка крупнейших академических институтов, много других подразделений, своя производственная база внедрения научных достижений. И что ни ученый, то личность. Причем, каждый наверняка мнит себя гением.
Валентин Афанасьевич потер пальцами виски, посмотрел на меня, потом, после паузы, сказал:
— У меня есть «Жигули». Когда я устаю, сажусь в них и часа два езжу по проселочным дорогам. Автомобильная езда очень хорошо снимает умственные нагрузки. Дорога отвлекает от всего.
Президент Сибирского отделения Академии наук СССР понравился мне своей простотой и временами даже какой-то беззащитной искренностью. Мы встречались с ним много раз, правда, большей частью на различных мероприятиях областного масштаба и мне казалось, что Коптюг был всегда рад видеть меня. Он был чрезвычайно эрудированным человеком. Когда он начинал что-нибудь рассказывать, около него всегда собирались люди.
В том же здании, где находится президиум Сибирского отделения Академии наук, расположен институт истории, филологии и философии, который возглавлял известнейший ученый, академик Алексей Павлович Окладников. Я уже рассказывал о том, как он открыл стоянку древнего человека на берегу речки Улалинки в Горном Алтае. Окладников прошел всю Сибирь и Дальний Восток, участвовал во многих экспедициях и сделал немало открытий. Как раз в то время мне попала в руки книга о раскопках английских археологов в ущелье Олдувэй, расположенном на севере Танзании. В книге утверждалось, что там обнаружены самые древние поселения человека на Земле. Я спросил Алексея Павловича, правда ли это. Он усмехнулся еле заметной короткой усмешкой и сказал:
— Написать можно все, что угодно.
Я понял, что он с недоверием относится к этой, пользовавшейся очень большой популярностью, книге. Окладников изучал остатки поселений древнего человека, обнаруженные на реке Лене. После радиоуглеродного датирования выяснилось, что им около полутора миллионов лет. Выходит, что самые древние поселения в мире находились не только в Африке, но и у нас в Сибири.
С академиком Алексеем Павловичем Окладниковым у нас установились самые дружеские отношения. Я несколько раз был у него в институте, он водил меня по кабинетам, показывал экспонаты, привезенные им и его сотрудниками из дальних экспедиций. Он жил археологией, пытаясь рассказать и показать нам культуру, быт, традиции и обычаи древних людей.
Последняя наша встреча произошла осенью 1981 года. Алексей Павлович позвонил мне и попросил приехать в Академгородок. Я не стал спрашивать, чем вызвана эта необходимость, а сразу помчался к нему. Каждая встреча с этим человеком была незабываемым событием. Когда я приехал, он повез меня в музей под открытым небом, который создавал в Академгородке в течение многих лет. Он водил меня по нему, показывая деревянную церковь, построенную казаками в XVII веке около Якутска и удивительно сохранившуюся до сегодняшнего дня. Окладников перевез ее в Новосибирск и восстановил в первозданном виде. Там же лежали огромные закопченные валуны со сколотыми боками.
— Эта копоть — следы костров древнего человека, — показывая на камень рукой, говорил Алексей Павлович. — Древние люди с помощью костра нагревали камень, поливали его водой, он трескался, от него отлетали пластины, из которых потом делали каменные ножи, скребки, наконечники копий и стрел. Древние люди были очень умелыми и трудолюбивыми, иначе они бы не смогли выжить в суровых условиях первобытной природы.
На территории музея под открытым небом были также выставлены древние каменные скульптуры и фрагменты наскальных рисунков первобытных живописцев. Такие же скульптуры я видел в палисаднике перед домом Окладникова. Он привез их из Хакасии и установил на обозрение всем. Я слышал от нескольких людей, что, увидев эти скульптуры, американцы предложили Алексею Павловичу продать их им. И даже давали ему за это три миллиона долларов. Я подумал, что другого случая, выяснить, правда ли это, может и не предоставиться. И поэтому спросил у него про американцев.
— Все это выдумки, — махнув рукой, сказал Алексей Павлович. — Никто мне ничего не предлагал. Да если бы и предложили, разве бы я мог продать памятники древнего искусства? Они принадлежат не мне, а всему народу. А знаете что? Поедем сейчас ко мне и я вам покажу нечто интересное.
Я не успел ответить. Помощник Алексея Павловича, который все время находился рядом, осторожно дотронулся до меня и еле заметно покачал головой. Я понял, что ехать не следует, и сказал:
— К сожалению, сейчас нет времени. Давайте я приеду к вам для этого специально.
— Не знаю, когда это будет возможно, — ответил Окладников. — Завтра я улетаю в Москву на операцию.
Он выглядел очень болезненным и уставшим. Мы расстались. Я написал репортаж о музее под открытым небом. Его тут же напечатали. А через день или два после этого, раскрыв газету, увидел некролог, посвященный Окладникову. Алексей Павлович умер во время операции. У него была неизлечимая болезнь.
В Академгородке работало немало талантливейших людей, имевших мировую известность. Одним из них был директор института цитологии и генетики академик Дмитрий Константинович Беляев. Сам факт открытия этого института в 1957 году, когда в стране шла борьба с «вейсманистами-морганистами», был поступком величайшего мужества со стороны академика Лаврентьева. Но Михаил Алексеевич Лаврентьев не только открыл институт, но и пригласил на должность его руководителя изгнанного со всех постов и находившегося в жестокой опале основоположника советской генетики Николая Петровича Дубинина. Дубинин был самым непримиримым оппонентом президента ВАСХНИЛ Лысенко, организовавшего погром всей нашей генетики, а Лысенко, как известно, пользовался большой поддержкой у Хрущева. Дубинин собрал вокруг себя группу талантливых молодых ученых, среди которых был и выпускник Ивановского сельхозинститута, кандидат сельскохозяйственных наук Беляев. Дубинин поручил ему возглавить отдел генетики животных.
Работы института сразу же привлекли внимание ученого мира, о них широко стала писать пресса. Лысенко почувствовал новую угрозу своей монополии на биологическую науку и провел соответствующую работу с Хрущевым. И тот на июньском пленуме 1959 года обрушился на руководство Сибирского отделения Академии наук за неправильный подбор кадров. Назначение Дубинина на должность директора института он назвал непростительной ошибкой Лаврентьева. Дубинина отстоять не удалось, он вернулся в Москву заведовать лабораторией радиационной генетики, а директором института по его рекомендации назначили Беляева. В 1972 году он стал действительным членом Академии наук СССР, его избрали вице-президентом Международного союза генетиков.
Беляев производил впечатление сдержанного, не очень расположенного к общению человека. Но по моим, чисто внешним наблюдениям, он пользовался огромным авторитетом у всех ученых. Я был у него в институте всего один раз: нужно было заказать статью о современном состоянии генетики в нашей стране, все остальные встречи проходили только на каких-либо научных или областных мероприятиях, куда меня приглашали как представителя центральной газеты. Под руководством Беляева на основе генных технологий была выведена новая порода норок. За все шубки из цветной норки женщины должны благодарить Дмитрия Константиновича. Генетики института сделали очень многое и для получения новых сортов зерновых для суровых условий Западной Сибири. Пшеница «новосибирская-67», например, которой засевались многие миллионы гектаров, была выведена во многом благодаря активному участию ученых института цитологии и генетики.
При этом Беляев не уставал подчеркивать: несмотря на впечатляющие успехи генетики, естественный отбор в природе не закончился. Это касается и человека. Выживают те особи, которые лучше приспосабливаются к постоянно изменяющимся условиям. А посему считать человека совершенным пока рано. Может быть, кому-то это и не нравилось, но я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь спорил с Беляевым на подобные темы. Его авторитет был невероятно высок.
Институт цитологии и генетики, начав работу в очень сложных условиях борьбы с «вейсманистами-морганистами», вывел эту науку в нашей стране на мировой уровень.
Из первого года знакомства с научной жизнью Новосибирска нельзя не отметить еще одного очень интересного человека. Речь идет об академике Академии медицинских наук Евгении Николаевиче Мешалкине. Его пригласил в Новосибирск тоже Лаврентьев. Он хотел иметь в составе Сибирского отделения академии наук институт, который бы занимался общемедицинскими проблемами. Такими, как вопросы геронтологии, иммунитета и целый ряд им подобных. Но Мешалкин был хирургом, причем хирургом от Бога. За свою жизнь он сделал более шести тысяч операций на человеческом сердце. Лаврентьев очень хорошо относился к нему и выделил под институт медицинских проблем большое, только что сданное в эксплуатацию здание.
Но когда Лаврентьев пришел узнать, как идут дела в новом институте, ему сказали, что Евгений Николаевич Мешалкин в сию минуту не может с ним встретиться потому, что занят на операции. Оказалось, что вместо занятий общетеоретическими проблемами, Мешалкин развернул здесь клинику сердечно-сосудистой хирургии. Лаврентьев пришел в бешенство. Не потому, что был против того, чтобы лечили людей. Ему была нужна не практическая хирургия, которой занимались многие клиники в стране, а центр фундаментальной медицинской науки. Институт Мешалкина был выселен из Академгородка, а здание, которое он занимал, отдано под вычислительный центр.
Однако у Мешалкина была своя правда. Сердечно-сосудистая хирургия тоже требовала фундаментальных исследований. Он обратился в президиум Академии медицинских наук, в Новосибирский обком КПСС к первому секретарю Федору Степановичу Горячеву. И добился того, что ему разрешили построить свой институт. Место для него в сосновом бору недалеко от Академгородка выбрал сам Евгений Николаевич. Сейчас этот институт, носящий его имя, является крупнейшим медицинским центром на всем пространстве от Урала до Тихого океана. Мы встретились с Евгением Николаевичем в этом институте в его кабинете. Я пришел заказывать ему статью. Тогда во всем мире много шумели о пересадках сердца. О каждой из них сообщали все крупнейшие агентства. У нас в Советском Союзе таких операций не делали. Я спросил Евгения Николаевича:
— А в вашем институте могли бы сделать такую операцию?
— А для чего? — неожиданно произнес он. — Сердце надо лечить, а не заменять его новым.
И он рассказал историю, которая совсем недавно произошла у них в институте. Бригада хирургов, которую возглавлял молодой кандидат наук, делала женщине операцию по поводу порока сердца. Но когда вскрыли сердце для того, чтобы зашить нарушенную перегородку, оказалось, что у женщины разрушены и сердечные клапаны. К операции по их замене не готовились, она не предполагалась. Хирургу надо было принимать немедленное решение: вставлять искусственные клапаны или снять перчатки и оставить больную на операционном столе. Никто бы не осудил его за это. Операция по установке искусственных клапанов очень сложная и экспромтом ее не проведешь. Но хирург пошел на такую операцию. Она прошла успешно. Больная выписалась и сейчас живет нормальной жизнью.
— Этот случай говорит об уровне квалификации наших специалистов, — сказал Мешалкин. — Для таких хирургов не составит никакой проблемы осуществить и пересадку сердца. Но мы работаем в другом направлении.— Его лицо вдруг оживилось, и он продолжил: — Мы делаем операции на остановленном сердце. Хирургу на всю операцию предоставляется очень ограниченное время. Иначе сердце не заставишь работать снова, в нем начнутся необратимые процессы. Для того, чтобы продлить это время, мы охлаждаем человека. Каждая дополнительная минута дает лишний шанс для спасения жизни.
Однажды нам с Евгением Николаевичем пришлось несколько часов сидеть в аэропорту в ожидании самолета. Обстановка располагала к беседе, и он много говорил о медицине и ее проблемах.
— Врач становится у нас все более и более узким специалистом, — говорил Мешалкин. — Он, конечно, углубляет свои знания в определенной области медицины. Но его общая эрудиция от этого падает. Я вообще считаю ошибкой, что медицинские институты выделили в самостоятельные подразделения. Когда они были медицинскими факультетами университетов, будущие медики получали более широкие гуманитарные знания, они выходили из стен вуза более эрудированными и образованными людьми. А чем выше у человека культура, тем у него больше шансов стать специалистом самого высокого класса.
С Евгением Николаевичем Мешалкиным у нас установились самые хорошие отношения, которые мы поддерживали вплоть до моего отъезда из Новосибирска. Однажды мне пришлось обратиться к нему с личной просьбой. У трехлетней внучки моего друга, жившего в Улан-Удэ, врачи обнаружили врожденный порок сердца. Ей потребовалась немедленная операция. Я позвонил Евгению Николаевичу и поведал ему о беде.
— Пусть привозят девочку ко мне, — сказал он. — Я посмотрю ее, и решим, что можно сделать.
Через несколько дней девочка вместе с мамой прилетела в Новосибирск. Прямо из аэропорта я отвез их в клинику Мешалкина. Евгений Николаевич осмотрел девочку и вынес приговор: нужна немедленная операция. Вскоре такая операция была сделана, она прошла успешно. Сейчас эта девочка живет в Харькове. Она уже давно стала взрослой, вышла замуж, родила детей. Она живет нормальной жизнью, не жалуясь на свое сердце. Таких людей тысячи. Клиника Мещалкина стала одной из визитных карточек столицы Сибири.
Как всегда неожиданно раздался звонок из редакции.
— Слава, — вкрадчивым голосом сказала секретарша, — сегодня состоялось заседание редколлегии, на котором вас решили направить на праздник газеты «Мундо обреро».
Я никогда не слышал об этой газете, поэтому спросил:
— А что это за издание?
— Это орган ЦК компартии Испании. В Мадриде вам надо быть в конце месяца, поэтому завтра же вылетайте в Москву, чтобы успеть оформить заграничный паспорт и получить визу.
Я прожил почти сорок лет и ни разу не был за границей. Многие мои товарищи побывали там уже неоднократно. Особенно в социалистических странах. А мне не удалось съездить даже в Международный дом отдыха журналистов в болгарскую Варну, путевки в который стоили ровно половину моей месячной зарплаты и где по нескольку раз побывали работники не только областных и краевых, но и районных газет. И вот, словно в сказке, поездка в Испанию — страну, которая всего три года назад была полностью закрыта для советских людей. Ведь Испанией правил диктатор Франко.
Явившись в Москву, я узнал, что делегация газеты «Правда» на празднике коммунистической печати будет состоять из четырех человек. Возглавит ее заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС Георгий Лукич Смирнов, в состав делегации кроме меня входят заместитель главного редактора «Правды» Иван Егорович Ворожейкин и заведующий сектором Международного отдела ЦК КПСС Владимир Владимирович Перцов. Я был в этой делегации самым младшим по чину, но, если говорить честно, меня это нисколько не трогало. Я бы согласился поехать в Испанию даже в том случае, если бы мне предложили только носить чемоданы членов делегации. Кто не хочет побывать на родине Сервантеса, Гарсио Лорки, Франсиско Гойи, страстной, свободолюбивой и загадочной Кармен?
В аэропорту Мадрида нас встречал корреспондент «Правды» в Испании Владимир Чернышов — высокий, стройный, подтянутый и всегда доброжелательный. Он проехал почти все страны латинского мира, до Испании работал корреспондентом в Чили и Аргентине. Увидев его, сдержанный Ворожейкин чуть заметно улыбнулся. У Чернышова была машина «Вольво». Он усадил нас в нее и повез в отель «Императриц», находящийся в центре Мадрида…
От этой первой в моей жизни зарубежной поездки осталась уйма ярких впечатлений. Насколько это было возможно, мы старались не пропустить ни одного из великих испанских музеев, знакомились с культуой и народными обычаями южной страны, я узнал массу для себя нового.
Как-то за завтраком Перцов объявил нам, что вечером мы идем к Долорес Ибаррури.
Перцов, много раз бывавший в Мадриде и хорошо знавший его, в музей Прадо с нами не поехал. Как и договаривались, в пять вечера он ждал нас в отеле. Едва мы появились на пороге, он, посмотрев на часы, сказал:
— Друзья, нам надо спешить.
Надев чистые рубашки, мы спустились к машине, вдоль которой прохаживался Перцов. В Прадо время текло незаметно, мы пробыли там дольше, чем планировали, и теперь надо было торопиться, чтобы не опоздать на встречу с Долорес Ибаррури. Но, проехав всего несколько кварталов, Перцов остановил машину и, повернувшись ко мне, сказал:
— Надо выйти.
Он произнес это таким загадочным тоном, что я удивился. Но, выйдя из машины, сразу понял в чем дело. Мы остановились около цветочного магазина. Перцов выбрал тридцать пять самых красивых роз, попросил продавца завернуть их так, чтобы можно было взять в руки, и, кивнув мне, сказал:
— Бери.
Букет походил на огромную охапку, я еле втиснулся с ним в машину. У подъезда дома, в котором жила Ибаррури, нас поджидал довольно плотный, но уже начавший седеть мужчина, быстрым, внимательным взглядом осмотревший каждого из нас. Как потом сказал нам Перцов, это был начальник охраны Ибаррури. Он о чем-то поговорил с ним по-испански, мы прошли в подъезд и поднялись на лифте на верхний этаж. Дверь квартиры открыла дочь Ибаррури, довольная полная женщина лет пятидесяти. Долорес Ибаррури сидела в кресле, но, увидев нас, тут же встала. Это была высокая женщина, вся в черном, с гладко зачесанными назад и стянутыми на затылке узлом волосами. У нее было довольно приятное лицо, на котором выделялись большие темные глаза. В молодости Долорес, наверное, была очень красивой. Даже сейчас, в свои восемьдесят с лишним, она сохранила в лице привлекательность. Я протянул ей наш огромный букет, она уткнулась в розы лицом, потом подняла голову, улыбнулась и передала цветы дочери. И я подумал, что все женщины одинаковы. Я, во всяком случае, не знаю ни одной, которая была бы равнодушна к цветам.
Дочь Ибаррури, имя которой я к своему великому сожалению не запомнил, пригласила нас к застеленному чистой скатертью столу. Долорес села вместе с нами. Дочь поставила на стол бутылку хереса, что меня очень удивило. Я думал, что испанцы, живущие в благодатном южном климате, пьют только сухие вина, но, оказывается, Долорес любила именно херес. Она отпила маленький глоточек, поставила рюмку на стол и начала расспрашивать нас, надолго ли мы приехали в Испанию и что намереваемся в ней посетить. Мне показалось странным, что Долорес Ибаррури, прожившая несколько десятилетий в Москве и похоронившая на русской земле своего сына, не произнесла ни слова по-русски. Она или не знала нашего языка, или не хотела говорить на нем. Дочь, хотя и с сильным акцентом, но говорила по-русски. Она стала нашим переводчиком. Правда, иногда, когда запиналась или не могла найти нужное слово, перевод брал на себя Перцов.
Он сказал Ибаррури, что завтра мы улетаем в Севилью. Она вскинула брови, нахмурилась и немного нервно произнесла:
— Что вы можете увидеть в Севилье? Только бой быков. Вам надо лететь в Барселону, центр всего рабочего движения Испании. Каталонцы всегда были передовым отрядом нашей партии, там у вас составится лучшее впечатление о стране. А в Андалузии только коррида да фламенко.
Несмотря на свой возраст, Долорес Ибаррури осталась все той же Пасионарией или, в переводе на русский язык, Пламенной, как ее прозвали во время гражданской войны в Испании, и какой она вошла в революционную историю двадцатого века. Георгий Лукич Смирнов попытался сказать, что у нас уже есть договоренность о встрече в Севилье с руководством андалузского комитета компартии Испании, но Долорес тут же перебила его.
— Вам надо во что бы то ни стало побывать в Каталонии, — твердо сказала она. — Не побывав там, вы не узнаете, что такое Испания.
Я молча наблюдал за разговором, считая, что не имею права вмешиваться в него. Но в беседе вдруг неожиданно возникла длинная пауза, и я спросил Ибаррури о том, что она думает о сегодняшнем положении в Испании.
— Франко ушел три года назад, — сказала Долорес. — Но все его институты остались. Нам нужно бороться за создание демократического общества и за усиление в нем роли коммунистов.
Мне хотелось задать еще вопрос о России. О том, думает ли Долорес посетить нашу страну, побывать на могиле сына, погибшего под Сталинградом Рубена Ибаррури, Героя Советского Союза. Мне очень хотелось, чтобы она заговорила по-русски. И если бы я пришел к ней за интервью, я бы задал все эти вопросы. Но привлекать внимание к себе одному, когда находишься в составе делегации, я не мог. Я понимал, что был лишь самым младшим по должности ее членом. Тем более, что тут же снова заговорил Перцов. Он понял, что Ибаррури очень обидится на то, что мы не приняли ее предложение поехать в Каталонию, и попытался сгладить ситуацию.
— Если у нас останется время, мы обязательно побываем в Барселоне, —сказал он. — Но мы относимся к коммунистам Андалузии с таким же уважением, как и к каталонцам. Нам просто неудобно отменять встречу с ними.
Долорес согласилась.
После осмотра города мы пошли обедать в просторный, с большими светлыми окнами ресторан. Сели у самого окна. Разговор пошел о Севилье, о ее истории, о положении коммунистов в обществе. Он стал естественным продолжением того разговора, который вели в офисе. К нам подошел официант, молча постоял несколько минут и отошел к себе в конец зала. Через некоторое время он подошел снова и начал что-то ворчать себе под нос. Я спросил Чернышова, о чем он говорит.
— О том, что нам надо было сначала заказать что-нибудь поесть, а уж потом вести разговор, — сказал Чернышов. — Пока мы говорим, он бы уже все принес. А за накрытым столом беседовать всегда легче.
Я повернулся к официанту. Ему было уже под пятьдесят, виски начали серебриться, он смотрел на нас удивительно добрым и мудрым взглядом. Мне захотелось сделать этому человеку что-нибудь приятное. Я достал из кейса бутылку «Сибирской» водки и протянул ему. Он хотел тут же открыть ее и разлить по рюмкам, но я сказал, что это мой подарок. Официант улыбнулся, долго рассматривал этикетку с несущейся по снегу тройкой лошадей и потом сказал:
— Вы не будете возражать, если я поставлю эту бутылку в витрину в нашем окне? У нас еще ни разу не обедали сибиряки. Об этом сразу же узнает весь город. Это будет очень хорошей рекламой ресторану.
Я ответил, что, конечно же, не возражаю. Официант, довольный, отошел, но не удержался и опять проворчал себе под нос:
— А обед заказать все-таки надо.

10
Сибирское отделение Академии наук СССР было генератором идей комплексного освоения огромной территории, раскинувшейся от Урала до Тихого океана. Оно и создавалось для того, чтобы помочь государству превратить Сибирь из сырьевой колонии в высокоразвитый экономический регион с самой современной промышленностью, базирующейся на технологиях мирового уровня. Основой такого развития были несметные минерально-сырьевые и сельскохозяйственные ресурсы Сибири. Переехав в Новосибирск, я невольно окунулся во все общесибирские проблемы.
Летом 1980 года в Академгородке состоялась научно-практическая конференция по развитию производительных сил Сибири. На нее собрались не только известные ученые, но и руководители крупнейших предприятий, первые лица краев, областей и автономных республик. Конференция проходила в Доме ученых, зал которого был забит до отказа. Я с интересом слушал доклады представителей науки и выступления хозяйственных и партийных руководителей. И перед глазами невольно возникала потрясающая картина преобразования огромного края. Особенно запомнилось выступление директора института экономики и организации промышленного производства академика А.Г. Аганбегяна.
— В Ямало-Ненецкой тундре, — обведя зал взглядом, неторопливо говорил Аганбегян, — возникает Северо-Обской территориально-производственный комплекс. Сейчас там добывают газ, будут добывать также конденсат и нефть. В пределах этого комплекса планируется развитие крупной энергетики. В будущем здесь может возникнуть газохимия. Идет формирование Северо-Енисейского территориально-производственного комплекса. Кроме норильских предприятий, там может быть налажено производство жидкого топлива, суперфосфата с утилизацией серной кислоты и серного газа, начато освоение других богатств полуострова. На юге этого комплекса возможно строительство крупнейшей в мире Туруханской ГЭС. Обилие сырья, электроэнергии и пресной воды создаст там благоприятные условия для развития крупнотоннажного химического производства. Крупные горнопромышленные комплексы будут развиты в северной Якутии. Уже сегодня может быть поставлен вопрос о создании на Чукотке своеобразного комплекса горного направления. Он включит в себя не только добычу олова, вольфрама, других металлов. На полуострове имеются запасы угля, в этом районе можно развивать атомную энергетику. Билибинская АЭС доказала ее экономичность. И, конечно, огромные возможности для развития индустрии предоставляет строящаяся Байкало-Амурская магистраль. Уже сейчас вдоль ее трассы открыто немало крупнейших месторождений полезных ископаемых, которые нужно как можно быстрее ставить на службу народному хозяйству.
Вслед за Аганбегяном выступал первый секретарь Якутского обкома партии Г.И. Чиряев. Он говорил о проблемах Якутии, трудностях формирования Южно-Якутского территориально-производственного комплекса, где уже началась добыча угля. Затрагивал проблемы усиления геологоразведочных работ и укрепления строительных организаций северной республики.
У меня давно было желание слетать на БАМ, посмотреть своими глазами на великую стройку. Но для того, чтобы отправиться в такую командировку, надо было зацепиться за какую-то тему. Ее подсказал в своем выступлении Чиряев. В перерыве я подошел к нему, представился и сказал, что хотел бы побывать в Якутии. Чиряев ответил, что он был бы рад встретиться со мной на его родной земле.
Через неделю я отправился в Якутск. Была середина июля, над всей Сибирью стояла жаркая солнечная погода. В Якутске тоже была жара. Его пятиэтажные дома стоят на бетонных сваях, возвышаясь над землей. Это вызвано необходимостью сохранить вечную мерзлоту, на которой построен город. Оттаивая, она вспучивается, разрушая любые здания. Проезжая по улицам Якутска, я видел, что под многими домами стояли зацветшие плесенью зеленые лужи. Но меня поразило не это. В Якутске было так же жарко, как и в Новосибирске, но он все равно выглядел северным городом. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы заметить: жить здесь трудно.
Гавриил Иосифович Чиряев встретил меня довольно радушно и сразу начал рассказывать о том, чем богата республика.
Во время нашего разговора в кабинет зашел какой-то работник обкома, тоже якут. И они, поглядывая на меня, начали говорить по-якутски. До этого мне доводилось бывать в Бурятии, Северной Осетии и Кабардино-Балкарии, и нигде местное руководство в присутствии гостя не общалось на своем языке. Иногда, конечно, обменивались короткими фразами, но никогда не подчеркивали свою исключительность так, как это делалось в Якутии. Я ждал минут десять, потом начал вспоминать уроки немецкого, которые брал еще в Высшей партийной школе у своего соседа по общежитию немца Уве Рубина, и спросил Чиряева по-немецки, как долго еще будет продолжаться их беседа, и когда мы сможем закончить наш разговор. Они удивленно посмотрели на меня, замолчали на несколько мгновений, и Чиряев начал говорить по-русски.
— Откуда появились якуты на здешней земле? — спросил я. — Ведь в отличие от коренного народа сибирского севера эвенков они не занимаются охотой и оленеводством, живут оседло и разводят здесь лошадей.
Чиряев усмехнулся и спросил:
— Вы пробовали наш кумыс?
— Нет, — сказал я.
— Обязательно попробуйте, он вам понравится.
Затем вздохнул и сказал:
— У якутского народа трудная судьба. Когда-то, по всей видимости, якуты составляли одно племя с киргизами. Но во время похода Чингисхана на запад татаро-монгольская орда расколола это племя надвое. Одна его часть, спасаясь от гибели, ушла в горы Тянь-Шаня, другая — на север, на территорию современной Якутии. Якуты и киргизы имеют очень близкий язык и, пообщавшись всего несколько дней, начинают хорошо понимать друг друга.
Затем мы поговорили о проблемах создания Южно-Якутского территориально-производственного комплекса, и я отправился к председателю Якутского филиала Сибирского отделения Академии наук СССР Николаю Васильевичу Черскому. С ним я тоже познакомился на конференции по развитию производительных сил Сибири, и теперь он встретил меня как старого знакомого. Черский был довольно пожилым, но на вид очень крепким человеком.
— Где вы проводите отпуск? — спросил я, глядя на его загорелое лицо. — На юге?
— Все свои отпуска я провожу на Лене, — сказал Николай Васильевич, вставляя сигарету в мундштук. — Мое самое любимое занятие — ловля тайменя на спиннинг. Правда, особо большие сейчас уже не попадаются. Так, килограммов на тридцать. А еще лет десять назад вытаскивал и на пятьдесят.
Он закурил, выпустил тугую струю синего дыма и внимательно посмотрел на меня. Черский по специальности был геологом, много занимался проблемами поиска нефти и газа в Якутии, и дальше я начал говорить с ним не о ловле тайменей, а о том, чем богата земля этого края.
— Богатства здесь действительно огромные, — сказал он, положив сигарету с мундштуком на края пепельницы. — Запасы только каменного угля в Южной Якутии составляют сорок миллиардов тонн. Половина из них коксующиеся. Удивительным является то, что рядом с ними геологи выявили крупнейшие залежи железных руд. Некоторые из железорудных месторождений находятся всего в нескольких десятках километров от Нерюнгри. На нашей планете такое сочетание основных сырьевых ресурсов для черной металлургии имеется только в двух или трех случаях. Мне в голову приходит лишь Эльзас — Лотарингия. Но качество руд и угля там значительно ниже якутских.
Восточная Сибирь и Дальний Восток уже сегодня являются крупными потребителями черных металлов. Для покрытия их нужд из Кузбасса, с Урала и даже из европейской части страны сюда ежегодно ввозится несколько миллионов тонн стального проката и других изделий черной металлургии. Вот почему главнейшей стройкой промышленной зоны БАМа должен стать металлургический комбинат. Он не только удовлетворит потребности местной индустрии в металле, но и резко усилит развитие машиностроительных отраслей во всем регионе. Комбинат круто поднимет технический уровень всей здешней промышленности.
Другой крупной стройкой индустриальной зоны БАМа должен стать Удокан. Запасы меди позволяют создать здесь уникальное производство. Оно резко увеличит возможности всей нашей цветной металлургии.
Черский взял сигарету, пыхнул дымом и неожиданно спросил:
— Вы были когда-нибудь в Чаре, рядом с которой расположен Удокан?
— Нет, — ответил я.
— Обязательно слетайте. Когда будете пролетать над Кадарским хребтом, обратите внимание на горы. Их гребни похожи на лезвие бритвы. Это говорит о том, что горы еще очень молоды, процесс их формирования не закончился. Осваивать природные богатства на такой территории трудно. Но Удокан окупит все. Там сосредоточены самые крупные запасы меди в мире.
Мы долго разговаривали с Николаем Васильевичем. Он рассказывал о Селигдарском месторождении апатитов, расположенном прямо на трассе БАМа, о фосфоритах Удско-Селемжинской впадины, о редких и цветных металлах, об удивительно красивом поделочном камне чароите, обнаруженном на трассе Байкало-Амурской магистрали в Чарской долине. Это особый минерал от зеленоватого до густо сиреневого цвета. Ни в каком другом месте земного шара, кроме Чарской долины, пока его обнаружить не удалось. Потомок ссыльных польских революционеров Николай Васильевич Черский стал крупным ученым, первым за всю историю Якутии сначала членом-корреспондентом, а затем академиком Академии наук СССР. Он исследовал этот огромный и богатейший край и теперь хотел, чтобы открытые геологами полезные ископаемые послужили народу.
Из Якутска я полетел в Нерюнгри, где побывал на угольном разрезе, дающем тринадцать миллионов тонн коксующегося угля в год, посмотрел на строящийся город, а затем на поезде отправился в столицу БАМа Тынду. Нерюнгри находится в живописной долине, окруженной покрытыми вечнозеленой тайгой крутоверхими сопками. Город строился, раздвигая тайгу, деревья росли здесь между домами и на улицах. Угольный разрез же походил на огромный, уходящий в земную бездну кратер. На центральной площади города рядом со зданием горкома на специальном постаменте возвышался огромный черный камень. Сначала я подумал, что это кусок скалы. Но, разглядев внимательнее, понял, что это тот самый коксующийся уголь, который добывают рядом с городом. Глыбу привезли из разреза на огромном сорокатонном самосвале, и она стала визитной карточкой города.
Тында тоже расположилась в распадке между зеленых сопок. Ее называли столицей БАМа, потому что здесь находились все строительные организации, занятые прокладкой магистрали. И в первую очередь самая крупная из них — Главбамстрой. Предполагалось, что после того, как на БАМе откроется сквозное движение поездов, мощности Главбамстроя будут переключены на сооружение жилья и промышленных предприятий, которые намечалось возвести вдоль трассы железной дороги. После первых сталинских пятилеток, позволивших создать индустриальную базу страны, и Западно-Сибирского нефтегазового комплекса это была третья гигантская программа государства, выполнение которой давало России возможность выровнять в экономическом отношении все свои регионы и начать такое мирное развитие, о каком не мог мечтать ни один народ. Стране уже не нужно было наращивать производство средств производства, все ресурсы можно было направить на выпуск товаров народного потребления. В Главбамстрое четко представляли это и готовились к новому этапу работ.
Очень серьезно разрабатывалась проблема обеспечения быстро растущего населения продуктами питания местного производства. Лучшие земли располагались в долине реки Уркан. Там можно освоить до десяти тысяч гектаров и превратить зону в главный огород и молочную ферму столицы БАМа.
Позже, когда я побывал в Бурятии и Благовещенске, довелось услышать о Баргузинской и Муйской долинах, где на корню зреют помидоры и арбузы, а на юге Амурской области выращивают великолепные урожаи сои и зерновых культур. Здесь все росло и благоухало, и для того, чтобы увеличить производство, надо было только приложить руки. Без всякого преувеличения скажу, что когда я разговаривал с сибирскими учеными, партийными и хозяйственными руководителями прибамовских республик и областей, сердце невольно наполнялось особой гордостью. Такого гигантского объема уже начавшихся и намечаемых работ трудно было вообразить даже в мечтах. А я видел все это собственными глазами. Только великая страна с колоссальным экономическим потенциалом была способна на подобный шаг.
Из Тынды я полетел в Чару на вертолете МИ-8. Вертолет почему-то долго не появлялся, и пассажиры, а это были строители БАМа, изнервничались. Наконец, МИ-8 прибыл. Мы уселись на сиденьях, расположенных вдоль бортов, и вертолет поднялся в воздух.
За свою журналистскую карьеру мне пришлось налетать на вертолетах не одну сотню часов. На севере Томской и Тюменской областей в большинстве случаев другого транспорта просто не было. За все это время по вине пилотов два раза я попадал в очень неприятные ситуации. Первый раз в Стрежевом, когда в вертолет МИ-4, берущий на борт двенадцать человек, пилоты посадили двадцать два пассажира. Вертолет не мог оторваться от земли и, чтобы подняться в воздух, ему пришлось разбегаться по взлетной полосе, словно самолету. Если бы я мог выскочить из него во время разбега, сделал бы это, не задумываясь. У всех пассажиров лица были белее мелованной бумаги, у некоторых со лба стекали капли пота. Сразу за взлетной полосой, которая предназначалась для самолетов АН-2 и была очень короткой, начинался лес. И когда вертолету все же удалось оторваться от земли, мы думали лишь об одном: только бы не зацепиться колесами за деревья. В тот раз нас пронесло, и от Стрежевого до Александровского мы добрались более-менее благополучно.
Когда сели, я спросил пилотов, зачем они взяли на борт столько пассажиров.
— Вы же видели, сколько людей собралось в аэропорту, — сказал командир. — Когда бы они добрались до Александровского?
— Но ведь вертолет, разбежавшись, мог не взлететь, а врезаться в деревья, — возразил я.
— Мы летели почти с пустыми баками, — ответил командир. — Топлива у нас оставалось на полчаса полета.
Я понял, что командир руководствовался не летным уставом, не точным расчетом загрузки машины, а нашей вечной надеждой на авось. В этот раз она выручила. В другой раз было хуже.
Случилось это на самом севере Тюменской области и тоже с вертолетом МИ-4. Я улетал из Гыды, и это был единственный борт, отправлявшийся на Большую землю за последние две недели. Желающих улететь было очень много, и командиру удалось отказать не всем. Он усадил в вертолет шестнадцать человек. Кроме того, загрузил для себя и экипажа две бочки свежесоленого омуля. Я сидел рядом с бортмехаником и глядел на его невозмутимое лицо.
Раскрутив лопасти, командир приподнял машину над землей, повисел мгновение в воздухе и, сделав передний крен, начал набирать высоту. Но двигатель вдруг потерял мощность, вертолет ударился шасси о землю, подпрыгнул, ударился снова и, чуть не перевернувшись через нос, начал по сантиметру набирать высоту. Нас спасло то, что тундра в этом месте была ровной, как стол. Если бы вертолет зацепился за малейший кустик или другое незначительное препятствие, он бы мгновенно перевернулся. Я смотрел сквозь иллюминатор на пролетающую со страшной скоростью землю, которая находилась всего в полуметре под нами, и молил Бога, чтобы на нашем пути не встретилось никакого бугорка. Когда вертолет поднялся на несколько метров над землей, я вдруг столкнулся взглядом с бортмехаником. Его глаза были расширены, мокрое лицо казалось белее мела, и весь он трясся непрерывной мелкой дрожью. Его пальцы вцепились в сиденье с такой силой, что на суставах побелели косточки. Он лучше меня понимал ситуацию и реально представлял то, что должно было случиться с нами несколько секунд назад. Я почувствовал, что у меня под ложечкой тоже начинает собираться страх, и отвернулся. Потом начал смотреть на часы, понимая, что чем дольше мы летим, тем легче становится вертолет из-за того, что вырабатывается горючее. Приземлившись в Тазовском и высадив пассажиров, командир подошел ко мне и, осторожно дотронувшись до плеча, сказал, опустив глаза:
— Извини. До Салехарда долетим без приключений. Это я обещаю.
Дальше мы летели действительно без приключений. Но оказывается, то что я пережил в Стрежевом и Гыде, послужило бы только присказкой к полету из Тынды в Чару.
В Западной Сибири нет гор, а на БАМе трасса полета пролегала по распадкам и глубочайшим ущельям. Вскоре впереди показался Кадарский хребет, который нам предстояло преодолеть. Я думал, что вертолет наберет высоту и пролетит над ним, и приготовился смотреть на острые, как лезвие бритвы, вершины гор, о которых рассказывал академик Черский. Но вместо того, чтобы набрать высоту, вертолет кинулся в первое же ущелье. Оно было узким, хребты гор нависали высоко над нами и были так близко, что иногда казалось — еще мгновение, и мы зацепимся лопастями за скалу. И вдруг впереди по курсу я увидел отвесную каменную стену. Я понял, что это последний миг в моей жизни и зажмурился. Но тут же почувствовал, что вертолет наклонился, и мы не врезались в скалу, а продолжаем лететь дальше. Я открыл глаза и с ужасом увидел перед собой еще большую отвесную каменную стену. Мне снова пришлось зажмуриться. Такой безумный полет продолжался не менее получаса. Пассажиры, сжавшись в комочки, уткнулись лицами в колени и сидели, не шелохнувшись. И даже когда мы оказались в Чарской долине на другой стороне хребта, никто из нас не испытал чувства облегчения. Никаких острых, как бритва, горных хребтов, о которых рассказывал академик Черский, я не увидел. Было не до того.
Вскоре впереди показался притрассовый поселок строителей, и вертолет начал снижаться. Когда сели, я решил поинтересоваться у пилотов, почему они не поднялись над хребтом и не перелетели его верхом, а избрали такой страшный путь по тесным и обрывистым ущельям.
— Да вы понимаете, — небрежно ответил командир и, прищурившись, посмотрел на заснеженные вершины Кадарского хребта, — нет времени отрегулировать угол наклона лопастей. А без этого вертолет не может набрать нужную высоту.
— Но ведь летая так, вы можете в любую минуту разбиться, — сказал я.
— Ну что вы? — искренне удивился командир. — Всегда проносило, почему же не должно пронести сейчас?
Такую потрясающую логику редко у кого можно встретить. Я тогда здорово разозлился на ухаря-вертолетчика, а когда отошел от стресса, подумал: может быть, поэтому мы и выживаем в экстремальных условиях существования? Может быть, без этой бесшабашности нам бы никогда и не освоить таких пространств? Русская душа не только загадочна, она не объяснима...
Чарская долина представляет уникальное природное явление. Она похожа на дно кратера гигантского вулкана, уснувшего миллионы лет назад. Долина круглая, ее диаметр сорок километров, по всему периметру она окружена горными хребтами высотой от двух с половиной до трех с половиной тысяч метров. По этой причине здесь никогда не бывает даже малейшего дуновения ветерка, как не бывает рассвета и заката. Солнце, оставляя утреннюю зарю у восточного подножия хребта, в одиночку карабкается наверх и, как только появляется над горами, сразу наступает день. А когда оно сваливается за вершины западного хребта, на долину опускается ночь.
От поселка строителей до райцентра километров десять. Но чтобы попасть туда, надо было переплыть на пароме речку Чару. Ехать пришлось в кабине громадного самосвала немецкой фирмы «Магирус». На всей трассе БАМа работали в основном только эти машины. Говорят, перед тем, как начать строительство, Косыгин распорядился купить у немцев десять тысяч таких автомобилей. На стройке они зарекомендовали себя с самой лучшей стороны.
Паром долго стоял на другой стороне реки, ожидая пассажиров. Я вышел на берег и наслаждался свежим воздухом. Вода в реке Чара прозрачная и холодная, как в Байкале, с берега хорошо видно ее усыпанное галькой дно. Я загляделся на него. И вдруг у самого берега остановился большой косяк довольно крупной рыбы. Я замер, пытаясь разглядеть ее. Но в это время на паром, грохоча по шатким мосткам, начал заезжать грузовик и стайка рыб, похожая на серое, призрачное облачко, мгновенно растворилась в глубине. По всей видимости, это были хариусы или ельцы.
Районный центр Чара походил на обычную сибирскую деревню, застроенную деревянными избами, срубленными из добротного лиственничного кругляка. Из всех предприятий здесь была лишь геологоразведочная экспедиция, открывшая в конце сороковых годов немало полезных ископаемых, в том числе Удоканское месторождение меди. Утром я направился в контору экспедиции. Она располагалась в такой же деревянной избе, как и все остальные строения Чары. Первый вопрос к геологам был один: что представляет из себя Удокан?
— Если сказать образно, — ответил начальник экспедиции Иван Московец, — поднимающуюся от земли до небес гору меди. Вернее не самой меди, а ее руды. — Он описал в воздухе двумя руками контуры громадной горы. — Месторождение открыла геолог нашей экспедиции Елизавета Бурова еще в конце сороковых годов. Запасы меди подсчитаны, все цифры имеются и в Государственном комитете по запасам, и в Госплане, и в Совете Министров СССР. Более крупных залежей медной руды нет ни в одном другом месте земного шара. Но до прихода БАМа о начале эксплуатации месторождения не могло быть и речи. На Удокан нет дороги, здесь нет надежного электроснабжения, да и ни рудник, ни горно-обогатительный комбинат строить некому. Открытие сквозного движения по БАМу даст возможность начать подготовку к эксплуатации месторождения.
— А почему вы сказали об электроснабжении? — спросил я. Мне показалось, что Московец сделал особый акцент на этой части проблемы.
— Вы когда прилетели в Чару? — Мне показалось, что Московец строго, словно классный учитель, посмотрел на меня.
— Вчера вечером, — ответил я.
— И уже наверно заметили, что здесь нет даже малейшего дуновения ветерка?
Я промолчал, не зная, куда он клонит.
— Здесь его не бывает никогда, — уже мягче произнес Московец. — Если в Чарской долине построить ТЭЦ, зимой она удушит все живое своим дымом. Долина не продувается, и это очень важная особенность здешней жизни. Для освоения Удокана нужны совершенно новые технологии. Без мощной энергетики не поднять ни это, ни другие месторождения.
— А какие другие месторождения имеются здесь? — спросил я.
— Например, уголь. Его пласты выходят прямо на поверхность. — Московец посмотрел на меня хитроватыми глазами и добавил: — И то сырье, из которого американцы сделали бомбу для Хиросимы. БАМ позволит поставить все эти богатства на службу стране.
Я понял, что речь должна вестись еще об одном крупном территориально-производственном комплексе, на этот раз в Забайкалье. Возвратившись в Новосибирск, сразу договорился о встрече с заместителем директора института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР академиком Александром Леонидовичем Яншиным.
— Чарская долина и горы, которые ее окружают, — уникальное явление в мировой геологии, — сказал он. — Кроме меди, урана, угля здесь имеются крупные залежи полиметаллических руд, а также мрамора и удивительного, нигде более не встречающегося камня чароита. В этих местах в свое время побывали такие известные исследователи, как Кропоткин, Обручев и другие. Сегодня пришло время осваивать эти месторождения. Но, — добавил Яншин, — для этого в Забайкалье нужно сначала создать мощную энергетическую базу.
Об энергетике Забайкалья мы договорились написать серию статей с корреспондентом «Правды» по Бурятии и Читинской области Валерием Орловым.
В Читу я прилетел в конце января, откуда мы вместе с Орловым на поезде отправились на станцию Борзя, где располагалась дирекция Харанорского угольного разреза. Он создавался для обеспечения топливом строящейся рядом Харанорской ГРЭС.
Сойдя с поезда на станции Борзя, мы сразу почувствовали, что такое минус сорок три градуса по Цельсию…
Мы побывали на Харанорском угольном разрезе, на строительной площадке будущей ГРЭС, а возвратившись из Даурских степей в Читу, встретились с первым секретарем Читинского обкома партии Михаилом Ивановичем Матафоновым.
— Недостаток энергетических мощностей сильно сдерживает развитие региона, — сказал он. — Вот почему наряду со строительством Харанорской ГРЭС намечается расширение Читинской ГРЭС, изучаются варианты строительства в Забайкалье гидроэлектростанций. Уже разрабатывается технико-экономическое обоснование строительства Мокской ГЭС, которую намечено возвести на реке Витим. Проектировщики вместе с читинскими энергетиками побывали и на Шилке, располагающей мощными гидроресурсами. Шилкинская ГЭС, если будет принято решение о ее строительстве, станет одной из самых экономичных на востоке страны. Она будет расположена недалеко от крупной железнодорожной станции Могоча, ее водохранилище не затронет сельхозугодий и населенных пунктов. Энергия ГЭС может быть использована и на Удокане, и для дальнейшей электрификации Транссибирской магистрали. Шилкинская ГЭС стала бы связующим звеном, способным закольцевать электрические потоки забайкальских станций и ГЭС Ангаро-Енисейского каскада.
Вскоре мы с Орловым написали и напечатали в «Правде» две большие статьи под общим заголовком «Энергетика Забайкалья», в которых рассказали о проблемах не только Харанорской, но и строящейся в Бурятии Гусиноозерской ГРЭС, а также о состоянии дел на угольных разрезах и шахтах Забайкалья. На критику в «Правде» все ведомства старались реагировать как можно более оперативно, и даже Министерство энергетики и электрификации СССР, считавшееся одним из самых могущественных в стране, прислало в Улан-Удэ и Читу комиссию, которая быстро разобралась в проблемах и забайкальским стройкам была оказана необходимая помощь.
Освещению жизни восточных районов газета придавала большое значение. И в ЦК КПСС и в Совете Министров СССР понимали, что без их быстрого и комплексного развития стране не удастся сохранить высокие темпы экономического роста. Стройки Сибири и Дальнего Востока освещались широко и подробно и, честно скажу, я считаю эти годы лучшими в своей журналистской карьере. Редакция давала «добро» на любую командировку, лишь бы только была заявлена интересная тема. А когда таких тем непочатый край, работается легко и с удовольствием.
В марте 1982 года в Хабаровске состоялось кустовое совещание собкоров Сибири и Дальнего Востока. Я прилетел туда с хорошим настроением, потому что знал — за мою работу меня похвалят. Проводивший совещание заместитель главного редактора по международным вопросам Евгений Евгеньевич Григорьев действительно отозвался о моей работе хорошо. А когда совещание закончилось и мы вышли на крыльцо подышать свежим весенним воздухом, он подошел ко мне и сказал:
— Учите чешский язык. Как только вернетесь с совещания, вас вызовут в Москву.
— Я уже один раз выучил польский, — пытался пошутить я, намекая на то, что намеченное было два года назад мое назначение в Польшу сорвалось. Но Григорьев твердо сказал:
— На этот раз решение принято окончательно.
Два чувства сразу возникли в моей душе. Все знают, что за границу посылают лучших и таким людям всегда завидуют. Чувство гордости шевельнулось и в моем сердце. С другой стороны, до слез было жаль бросать Сибирь. Огромную, стремительно развивающуюся, с прекрасной природой и стройками, которыми гордился каждый советский человек. Это была моя родина. Здесь я появился на свет, здесь вырос, получил образование, нашел себя в жизни, стал журналистом всесоюзного уровня. Здесь была вся моя родня и все друзья. Одно утешало, что работа за границей временная. Сколько бы ни пришлось там прожить, все равно придется возвращаться домой.



(Окончание следует)
100-летие «Сибирских огней»