Балачан В.Ф. Красота Отечества. Стихи и поэмы. — Омск: Кн. Изд-во, 2009

«ДРУГОЙ МНЕ РОДИНЫ НЕ НАДО…»

«Вот стихи, а все понятно, / Все на русском языке», — писал А. Твардовский в своей бессмертной поэме «Василий Теркин». Вернее, в «книге про бойца», как определил жанр книги сам поэт, подчеркивая нестандартность своего произведения. Где стихи звучат и читаются с предельной ясностью, обеспечиваемой чисто русским, почти фольклорным языком.
Жанр новой книги Владимира Балачана тоже особый, на современные стихи и поэмы также мало похожий. Ибо между стихотворной формой произведений омского поэта и их смыслом нет никаких противоречий и затруднений. Это абсолютно нерасторжимое единство, обеспечиваемое простотой содержания, излагаемых мыслей, узнаваемостью образов. Последних у В. Балачана, однако, не густо: поэт предпочитает рассказывать, а не изображать, описывать, а не сравнивать и уподоблять. Такая стихотворная манера, напоминающая образцы риторическо-гражданственной поэзии эпох противостояния власти и народа, как правило, «работает» на лозунге и плакате, в газетных передовицах и журнальной публицистике. Ее душа, ее огонь — патриотический пафос, вольное или невольное использование высоких банальностей. Сродни она и песне, слова которой больше поют, чем мыслят, звучат, чем убеждают.
Именно такой образ мысли и ее стихотворного выражения автор считает подлинно русским, о чем он и сообщает нам уже в заголовке первого раздела книги «Живу и думаю по-русски». Живет же и думает он прежде всего в деревне, на земле, жизнью крестьянина-хлебопашца, кормильца Всея Руси. Отсюда и едва ли не в каждом стихотворении есть пашня и хлеб, неважно, чему оно посвящено: «Меня учили дома, в школе, / И хлеборобы в чистом поле» («Стержень»), «Поднимаются в поле овсы, / В рост пошли яровые пшеницы» («Лето»), «Мой лучший друг — он землю пашет» («Поэт и власть»), «Мы просыпались рано, и с утра / Просили есть, а хлеба — ни пылинки» («Победа»), «И всяк из нас несет свои вериги: / Рисует, пашет…» («Земля и мы»), «Пахали ровно. Гладко боронили» («Твоя земля»), «Остановлены заводы. / Пашня гибнет» («Портрет Пушкина»), «Москва не сеет и не пашет» («Москва»). И это только на первых тридцати страницах 255-страничной книги. И только стихи с ключевыми для поэта словами. А там, где их нет, деревенское, крестьянское, хлеборобское присутствует так или иначе.
Назвать горячую приверженность одной, мировоззренчески значимой теме можно и учеными словами: патриархальность и почвенность, консерватизм и реакционность и даже, если впасть в крайность, национализм. И В. Балачан иногда их оправдывает, когда пишет: «Живем под гнетом западных культур» («Еще раз о душе»), «Чужеродным повеяло духом / В нашем городе, нашей стране» («Тревожные мысли»), «Залетела в русский дом / Воронова стая. / И давай все кверху дном, / Вверх ногами ставить» («Все народы»), «Говорят: мы вам Бога родили! / В прошлом веке мы видим и так: / Миллионы славян угодили / На тот свет и в тюрьму, и в ГУЛАГ» («Они»), «В стране хоть и смердит нечистый, / Кремень защиты не растерт» («Тысячелистник»), «Теперь в России строят храмы, / Но убивают русский дух» («На нашей стороне»).
Последняя цитата наводит на мысль о знакомом мифологическом сюжете: «чужеродное», значит, бесовское, антихристианское, оккупирующее уже не только страну, Москву, но и главную опору — Церковь. Поэт не просто обо всем этом пишет, повторяя из стиха в стих, но и вопиет, бьет в набат. К цепочке понятий-тождеств: РУССКИЙ = ДЕРЕВЕНСКИЙ = ПРАВОСЛАВНЫЙ («Я русский — значит, православный…»), добавляется еще и = ВОИН, СОЛДАТ. И это еще один мотив первого раздела книги — служение заветной триаде, готовность вступить за эти святые понятия в бой: «А мы стоим на правде всякий раз, / Как на посту» («Русские»), «В душе, как войско, соберешь ты силы — / Народу слово верное сказать?» («Еще раз о душе»), «Красоту России нашей / Сторожит, как часовой» («Портрет Пушкина»), «Летаю! / Стало быть, расту… / Для битвы за Россию» («Ночные полеты»), «А я — солдат и полководец, — / Когда потребует страна» («Святой колодец»). И в полном соответствии с заветами лучших наших гражданских лириков В. Балачан взлетает на небесную вершину больших букв и грандиозных понятий: «Давно известно: Слово — это Бог. / Служу во имя и во славу Слова… / Пишу по зову Слова и природы — / Пока огонь гражданства не потух / Духовного служения народу» («Во имя и во славу»).
Поэт, как видим, «открытым текстом» произносит и пишет слова, от которых современные поэты отвыкли или которые держат в глубоком резерве, в темницах своего сознания. На них лежит табу утонченности и глубокомыслия усложненных контекстов их стихов или боковых ходов мыслей и чувств. В конце концов, многие просто стесняются: не 30-е же с 50-ми все-таки на дворе, а загадочно-нулевые, на втором десятке нового века.
В. Балачану неведомы и не нужны ни ложные сложности, ни стеснения. Право прямоговорения он заслужил от рождения: «Я не боюсь ни капли повториться / И так сказать, как будто песню спеть. / Отечество мое и материнство — / Родимая Барабинская степь!» («Исповедальное»). Проще говоря, он пишет, как поет — то, что видит, целиком доверяясь своей песне, которую не остановишь, «не задушишь, не убьешь». А такая неостановимая, как река, песня чревата эпосом, поэмой. Жанр, который В. Балачан так любит и которому он отвел всю вторую половину книги. Но его поэмы удачными вряд ли назовешь. Это просто очень большие стихотворения на уже известные нам темы открещивания от либерального настоящего и защиты всего русского, что еще теплится в деревне. Всех их, а не только «Покушение», но и «Черную черту», «Гулливер и лилипутов», «Колокола», «Знамя победы», можно назвать «поэмами-памфлетами». А по сути, «газетами», естественно, оппозиционными. Достается тут всем «бесам» — демократам-«лилипутам», Горбачеву, Ельцину, Гайдару, кремлевским «врунам», «пионерам»-олигархам, вроде Абрамовича, горе-реформатору Знамени Победы депутату Сигуткину и даже с виду безобидному ведущему «Поля чудес» Якубовичу, о котором автор пишет так: «Лишенный чести и стыда, / И меры и таланта, / берет колбасы и меда, / Короче, провианты» («Покушение»).
В этом «короче, провианты» — другая ипостась творчества В. Балачана и хорошая пожива для пародистов — легко дозволяемое косноязычие. Сам поэт, с большим (сорок лет) стажем, достаточной эрудицией и чувством слова, этих ляпов будто не замечает, отправляя их в плавание по строкам своих стихов такими, как они родились. Считает ли он такие «провианты» и другие неприглаженные словечки элементами народно-фольклорно-частушечной культуры в противовес книжно-городской, или просто не хочет / не может остановить свой стихопоток, но в этой гражданственной книге они далеко не редкость. Благословляемые автором, они объединяются в словосочетания, четверостишия и т.д.: «Девки — светлой и зрелой красы, / Парни — тоже готовы жениться» («Лето»), «Живет вольготно он и сыто: / Есть что одеть и сунуть в рот» («Поэт и власть»), «Страна была могучим хором, / Позывом к свету и теплу» («Слово о песне»), «Он (Пушкин. — В. Я.) порой дается диву, / Откровенно матерясь: / Как Россию угодило наступить в такую грязь?» («Портрет Пушкина»), «Обустроился — не без причины, — / Чтоб в душе обозначился штиль» («Бедный и богатый»), «Но истина шарашится в народе, / Как пьяный бомж, и — жалко! — лишь в уме» («Тюрьма народов»), «Здоровый дух остался чистым, / Не покатился кувырком» (На нашей стороне»), «Вся правда от истины чистой / И, как ты ее не толки…» («Сибиряки»), «Заговоренные любовью, / Идут потомыши на свет» («Любовь! Она, как манна с неба…»), «Как весной на ветке завязь / Предстоящего цветка» («Душ броженье…»).
Последние две цитаты — из второго раздела книги «Земное и небесное», пограничного между патриотическими стихами и поэмами. Этот лирический раздел в книге, как свет в окне, где означенные косноязычности двоятся в откровенно «ершистую», но трогающую образность: «Отведу рукою ветку — / Распахну простор вокруг. / Много ль надо человеку, / Чтоб возрадоваться вдруг». Это «распахну простор» столь же неправильно, сколько и дерзко по-русски, по-сибирски, без оглядки на словари и грамматики. Особенно в сочетании с «возрадовался» — «тихим» словом из церковно-православного лексикона. Эту идею-заготовку небесного восторга можно было бы, наверное, выразить поизящнее. Но сорокалетняя поэтическая практика уроженца Барабинской степи уже утвердила раз и навсегда выбранный тон и лад стихов. Их лексика и ритмика, освященная устоями и традициями сугубо сельской, крестьянской трудовой жизни с ее простыми и ясными ценностями, чурающимися всяких околичностей ума и чувства, действует как отлаженный механизм. Хоть и старой, советской конструкции, зато надежный.
Да и сам поэт достаточно хорошо свыкся с пушкинским четырехстопным ямбом, на котором А. Твардовский взрастил своего «Василия Теркина». И который так ко двору пришелся В. Балачану, однажды даже написавшему продолжение приключений героя Твардовского — «сказание» «Возвращение Василия Теркина» (Омск, 2003). Там вместе с Теркиным автор мечтал вернуть России «духовно нравственное сознание, с которым советские люди разгромили фашистскую Германию», чтобы «в наше время безжалостного, грандиозного разрушения Отечества провести его (Теркина. — В. Я.) по всем социальным слоям современного общества». Подвигов, однако, совершить воскресшему герою не удалось, кроме подвига самоспасения от бомжей, милиции и психбольницы. После всех злоключений автор нашел своему Теркину тихую гавань у одной деревенской вдовы, оставив последнее слово за собой. То есть за гимном «русскому вону», который «был всегда зодчий и кормилец».
Этого эпического «Теркина» В. Балачан и продолжил в своей новой книге. Окрасить ее пафос в лирические тона поэт пытался, внеся исповедальную ноту в патриотические стихи. Но и исповедь у него зазвучала как манифест борьбы «во славу большой и малой родины моей» («Исповедальное»). С этой же беспокойной мыслью пишет он и о своей душе, которая, «раздвоилась» было на деревенскую и городскую, но в действительности так и осталась цельной — все той же «крепостью», «чтобы нас и душу нашу… / Ни хитростью, ни приступом не взять!»
И все-таки есть в «Красоте отечества» стихи красивые, «тихие», без «душевных вериг» патриотического долга. На них отдыхает и читатель, и, видимо, сам автор. Смолкает грозный судия и вития и появляется мастер лаконичного, как восточный малострочный стих, пейзажа: «Солнце скрылось. / Потемнело. / Убежал в туман лесок… / Млечный Путь Земля одела, / Как жемчужный поясок» («Ночь»). Или такое, с привкусом Есенина: «Чаны. Деревня на яру. / На поле — трактор. / Дальше — стадо. / Я здесь родился. И не вру: / Другой мне родины не надо» («Родина»).
И даже наиболее удачные любовные стихи — о той любви, которая обрамлена пейзажем, живет и дышит им. Особенно любы поэту звезды, так часто встречающиеся в его стихах: «Светлый — без печали — / Приозерный лес. / Заезды — за плечами — / Падали с небес… / И горели звезды / У тебя в глазах… / Раскаленный воздух — / На моих губах» («Завивалась полночь…»), «Любовь — космическое чувство! / Она, как звездная метель, / Несет, несет свое искусство, / Необъяснимое досель» («О любви»), «Под звездным небом / Ставлю пианино — / Хочу тебя, любимая, воспеть… / Я буду петь, / И заезды будут, падая, / О клавиши тихонько задевать» («Широкая сибирская равнина…»), «Ты поешь, и вспыхивают звезды, / Словно откликаются тебе» («Вечерняя песня»), «И гадают думку обо мне /Звезды, прилетевшие вчера… / Никакой другой заботы нет: / О тебе вздыхаю и молчу» («У костра»), «Когда в степи — росно. / Роса — в траве, в хлебе… / Твои глаза — звезды / Горят в моем небе» («Я прихожу поздно…»).
Эта звездная романтика, скорее всего, наследие «космических» 60-х, когда поэзия вновь стала необычайно популярной, выражая суть этой светлой эпохи. Именно тогда В. Балачан пришел в поэзию, опубликовал свои стихи в «Сибирских огнях», издал в Новосибирске свои первые книги «Теплынь» и «Добрая погода», начал писать для композиторов-песенников. Так, наверное, он и нашел свою счастливую звезду, и звезды стали спутниками его творчества, любви и природы. Их дружный, спевшийся ансамбль дан в таком, например, стихе: «Дум броженье, / Звезд кипенье… / Ты стояла за спиной, / Словно бы стихотворенье, / Ненаписанное мной». // Где счастливо завязалась / Только первая строка, / Как весной на ветке завязь / Предстоящего цветка».
Этот «предстоящий цветок», он же «ненаписанный стих», — еще один симптом поэзии В. Балачана. Свои стихи — риторические, лирические, пейзажные — он зачастую стремится оснастить, а лучше — завершить афористичным двустрочием. С разной степенью успешности, но все же замкнуть стих эффектной концовкой: «Душа! Она — святой колодец. / Его не вычерпать до дна» («Святой колодец»), «Конечно, мне любовь твоя нужна, / Но без моей — у нас не будет счастья» («Ты говоришь: люблю, люблю, люблю…»), «Доброта стремится к совершенству, / Но и совершенствуется зло» («Добро и зло»), «Измена — в сущности — любовь / К другому человеку» («Я не поверю в те слова…»).
Но не всегда читатель готов принять балачановские словечки и двустрочия, ставящие его стихи на грань самопародии: «Теперь мне море по колено! / И в небо тычусь головой» («Прощение»), «Должно же что-то в самом деле / В тебе остаться от меня!» («Ищу себя в твоей улыбке»), «И по тебе стихотворенье / В моей соскучилось груди» («Ты — мой покой»).
Недоумевая, улыбаясь, ухмыляясь, но мы, в конечном счете, готовы принять все эти «неправильности» поэта. Тем более что уважаем его солидный лит. стаж и твердые убеждения несгибаемого «почвенника». Потому и не ставим к иным его стихам вопросительные, восклицательные или вопросительно-восклицательные знаки. Ибо это действительно стихи — хоть в них и «все понятно, все на русском языке». И замолкают уже готовые высказаться упреки в излишней политизированности или «газетности» его стихов. Не ощущаешь в них косности, окостенелости или самодовольства, наоборот, стремление совершенствоваться. «Если этого не происходит, — пишет он в предисловии под названием “Желание подняться выше”, — то значит, что твоя кавалерия пегасов не может одолеть какого-то творческого пути… Поэтому с годами и опытом писать нисколько не легче — наоборот».
Этот поэтический труд, святую преданность поэзии, которая живет везде — и в патриотике, и в лирике — и предстоит оценить читателю в новой книге Владимира Балачана. Искренней, предельно, по-русски открытой, широкой. Как горизонты его родной Барабинской степи.

Владимир ЯРАНЦЕВ