Евгений Эдин. Танк из веника. — М.: Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ, 2014. — 304 с.

СКАЗКА, ВЕДЬМА, Д’АРТАНЬЯН

В 2015 году о «новом реализме» говорить сложно, даже как-то моветонно, поскольку явление, существующее в литературе более 10 лет и вызвавшее столько бурных дискуссий, новым называть уже крайне неприлично, да и о реализме рассуждать приходится со многими оговорками. В общем, цитируя классика, получается что-то вроде «полуклассицистического полуискусства не слишком социалистического совсем не реализма», просто заменим слова в цитате на более соответствующие современному литпроцессу. Тем не менее Евгений Эдин — узнаваемый «новый реалист». Узнаваем он не как большой стилист, стиль здесь как раз довольно усредненный в общем контексте — от Сергея Шаргунова до Платона Беседина, — а именно по своему мессиджу, тому, что автор хочет сказать и что в итоге говорит. К примеру, в книге «Танк из веника» три повести. Одна просто-таки обязана быть про войну, локальные конфликты, и так оно и есть («Танк из веника»). Вторая — про непростое взросление героя, с предсказуемым конфликтом отцов и детей и долгожданной внезапной любовью («Ведьма в соседней квартире»). Третья — о том же самом, плюс в важных компонентах найдем ностальжи по советскому («Дом, в котором живут лошади»). Итак, что из этого набора мы еще не читали? Что стало неожиданным?

Автору книги, не будем ходить вокруг да около (хотя подозреваю, что вокруг и около — самое интересное в литературе), не хватает дерзости и экспериментов — сюжеты, психология, конструкция, сама фактура текста не оставляют ощущения литературного прорыва, это все тот же старый новый реализм, лики которого хорошо известны и, кажется, уже не способны ни удивить, ни, на худой конец, ужаснуть. Война? Читали. От Бабченко до Крюковой. На любой манер, с любой картинкой и подтекстом.

С другой стороны, всегда существовала мейнстримная словесность, не претендующая на высший литературный пилотаж, и в ней есть свои плюсы.

Евгений Эдин, например, фиксирует богатейшие пласты провинциальной жизни. Сколько бы ею в последние годы ни пугали, но она, эта жизнь, на самом деле не страшная, а рутинная. Условно говоря, не «Елтышевы», а Антон Павлович Чехов. Впрочем, Эдин обходится без стереоскопичности и пессимизма приведенных примеров. Его персонажи живут где-то в Сибири, в городах, учатся, работают, занимаются повседневными делами, у них есть семьи, в которых все непросто, но без явных трагедий, дом Ашеров не падет, этого дома просто не существует, благо есть квартира в типовой многоэтажке — и уж точно без скелетов в шкафу. Впрочем, игры в мистику приветствуются, ведьмы обитают где-то рядом, в качестве соседок по лестничной площадке, в них можно влюбиться, завести роман, но ненадолго — по ощущениям страшновато и родители не одобрят. В типовой квартире есть типовой телевизор, в телевизоре типовой хит советской киноиндустрии «Д’Артаньян и три мушкетера» с Боярским в главной роли, впрочем, с Боярским ли или только ли с Боярским — вот в чем секрет, но пересказывать тексты вместо их разбора и оценки — последнее дело, так что обойдемся без оживляжа.

В повестях Эдина много предметов и деталей, а потому его проза вполне убедительна в своей простоте. «Когда в городе перелицовывались целые кварталы, возникали новые магазины, развивались парки, вокзал хранил ворчливую неизменность. Его плиты знали следы людей сталинского времени. В его ларьках до сих пор можно было купить одеколоны “Dragon Noir”, “Demon Noir” и “Double Whisky”, — они стояли здесь еще с девяностых. Предлагались пистолеты-зажигалки того же времени, эротические карты, бритвенные станки. Распахивали пасти непременные ножики-лисички самых невероятных размеров. В витринах лежали расчески и заколки, пылились джойстики и картриджи от “Dendy”, выгорали на солнце кошельки и обложки для паспортов». Картинка, по-моему, узнаваемая, кто-то же должен фотографировать реальность. Спросите, а как же высокое мастерство фотографии, спецэффекты? Ответа от меня не последует, разве что признание в любви к прозе Дмитрия Данилова или Владимира Козлова, но это совсем из другой оперы.

Повести Евгения Эдина симпатичны своей эмоциональной насыщенностью. Учитывая, что герои книги — люди молодые, испытывающие сильные и разнообразные чувства, такая проза более всего адресована именно молодым (еще один узнаваемый аргумент нового реализма), иначе, боюсь, не избежать некоторого диссонанса между знанием жизни, присущим зрелому человеку, и эмоциональным посылом повестей «Танк из веника» или — в большей степени — «Ведьма в соседней квартире». Впрочем, про симпатичность я заговорила не случайно. Повесть «Дом, в котором живут лошади» кажется наиболее зрелой вещью в этой книге, но при этом она полна простых и понятных чувств: от ностальгии до ожидания любви и счастья. Мелодрама здесь переплетается со сказкой, но не страшной, как в повести «Ведьма в соседней квартире», а доброй, советской, хотя между добрым и советским я бы не стала ставить знак равенства.

«Ведьма в соседней квартире» — скорее о предрассудках, о том, что собой представляет общество, лишенное научной картины мира. Каждый в нем должен искать свои ответы на общие вопросы бытия, жить в своем замкнутом пространстве, действовать по своим сценариям. И кому-то удается в условиях индивидуализированной разобщенности если не быть успешным, то сохранять свою игру (Святой, муж Натальи), а кто-то не способен даже на адекватное объяснение происходящего, для кого-то заложенные в детстве предрассудки важнее, чем возможность управлять судьбой (молодой герой повести).

Герой, обреченный на неудачу, явно симпатичен автору. Одинок, потерян, но не сдается и продолжает мечтать? Хорошо, тогда вернем ему семью и дадим за все страдания любовь юной романтичной особы, невесты его сына. Вот почти и готов сюжет «Дома, в котором живут лошади». Добавим еще немного игры с прошлым героя и этакой неопределенности: снимался ли он, например, в том самом фильме «Д’Артаньян и три мушкетера» в качестве дублера-каскадера или кого-нибудь еще, но не менее функционального и блистательного, или перед нами судьбоносный блеф, на который так падки женщины всех возрастов и который по понятным причинам вызывает раздражение у семьи Сентябрева?

Автор специально разворачивает сюжет повести в пространстве столь ныне актуальной ностальгии по советскому, поскольку советское в массовом сознании вытеснено сказкой: не пот и кровь лагерей и навозная жижа колхозов, а пора-пора-порадуемся, так что есть основания полагать, что символический капитал советского масскульта недооценен и его еще долго будут использовать писатели разных поколений, по крайней мере последних советских, к которым принадлежит Эдин и многие другие новые реалисты, так же неизменно любящие советскую сказку.

Весьма и весьма симпатичны авторские жанровые маркеры, предложенные для каждой повести. Действительно, точны, действительно, в своем роде находки. И если в «манихейской повести» магистральным сюжетом становится некая борьба добра и зла, в «повести-телеспектакле» ведется подчеркнутая игра по ролям, то в центре «повести-вспышки» находится яркое переживание, целый комплекс переживаний, вспышка сознания. Сама проза Эдина практически лишена эффектных метафор, однако найденные жанровые обозначения-метафоры свидетельствуют об определенном аспекте художественного видения автора, придающего некоей предзаданной плоскости ожидаемую от литературного произведения объемность.

Именно поэтому мне кажется, что лучшие книги Евгения Эдина еще не написаны, что от него можно дождаться большего, но при одном условии: если его заигрывания с масскультом не перейдут в разряд стилеобразующих приемов. Напомню, что именно так понизил художественную планку писатель Андрей Геласимов в «Доме на Озерной» (кстати, еще один явный предшественник Эдина). Как бы там ни было, лучше иной раз и переоценить автора — особенно если автор и правда симпатичен.

Юлия ПОДЛУБНОВА