Марина Кудимова «Голубятня». — Нальчик: Издательство М. и В. Котляровых 2013

ОЧИЩЕНИЕ ОТ ПРОКАЗЫ

«В России, как в степи, как на море, есть откуда и куда сказать», — как-то обмолвилась Цветаева. Как в степи и как на море и в поэмах нашей современницы Марины Кудимовой.

Воды, наполнившие предыдущую книгу поэта «Целый божий день», в «Голубятне», на мой взгляд, обогатились целой системой подводных рек и течений (ре-чений). Крупные вещи из книги «Черёд» тоже вошли в новое издание. Словом, появилось одно из наиболее полных, как сказано в аннотации, обиталищ «голубей» и «голубиц» автора, то есть стихотворных рассказов, повестей, фотомонтажей, сценариев…

Пятнадцать поэм. Я же поведу сейчас речь главным образом о тех поэмах, которые, появляясь в периодике, до сей поры не попадали под книжную обложку и не вступали в химическую реакцию с другими произведениями поэта.

«Глазной зуб», «Листаж», «Внук», «Голубятня», «Болеро» сгруппировались в середине книги, а завершает поэмный дискурс миниатюрная «Плака». Пласты близкой автору стихии словно разомкнулись, обнажив иные глубины.

Поэма «Глазной зуб» представляется мне беспощадным самоанализом. Парадоксальная параллель последствий неосознанного и незамоленного греха с зубной болью позволяет автору наглядно показать ад в миниатюре, протянуть нить ассоциаций «от зубного протеза до протеза души». Не случайно поэт говорит о смерти, вспоминает про «Божественную комедию» Данте и «библейский зубовный срежет», чей звук «страха давно не внушает, а ухо режет». Чудовищная обыденность падения удачно подчёркнута и неожиданной рифмой: «аллергии» — «Алигьери».

И я умру — да хоть сейчас могу! —
От олигофрении, аллергии,
Но, разгадав загадку Алигьери,
Перед зубною болью я в долгу.

Обыватель надеется на всё, кроме главного, вкушает всё, кроме хлеба и вина причастия, покуда «злополучка» случилась не с ним.

Сразу же за «Диктором» и «Письмом на радио» следует маленькая поэма-притча, поэма-молитва и плач «Плака» с трагедийным сюжетом о жизни деревни, куда общество ссылает заражённых лепрой несчастных изгоев.

«Плака» вопиёт о конце, казалось бы, не оставляя человечеству никакого шанса: «Только Христос там, где нету врача!» Похороны тела и всего, к чему привязана плоть в бренном мире, осуществляются во имя бессмертной души. Здесь неугасающая вера превращает деревню в место спасения, а не сходящих с поста прокаженных — в стражей и молитвенников всего мира. В границах Плаки, словно в круге знаменитой канавки Серафима Саровского, всякий смертный обретает Царство Божие. Не зря за словами о деревне угадывается образ Пречистой и Милостивой Богородицы:

Не иссякает кормилица-Плака,
Вдоволь даётся ей млека и злака.
Белая фета, тимьяновый мёд...
Боженька в этой деревне живет.

Рифмуясь с начальной эпической поэмой «Арысь-поле», «Плака» закольцовывает всю книгу «Голубятня». Как отметил в предисловии поэт и критик Георгий Яропольский, она и написана сплошь трёхстопным дактилем — тем самым, на котором «изъяснятся» барин-книгочей из «Арысь-поля». В «Плаке» — озноб болезненный, в «Арысь-поле» — от холода («Кто-то тёплый нужен — / Видно, так уж водится. / Люди, ну и стужа — / Мёрзнут богородицы»). С героическим терпением, смирением и любовью тянет Плака свою роковую лямку, как чудо-лошадь Арысь-поле:

Лошадь, трудяга-кормилица
С сорванным брюхом!
Ну, каково тебе силиться,
Падая духом?
Падая духом под лемехи
И подымаясь
Зёрнами горького племени,
Падать умаясь.
Каждый любовь да изведает,
Не понукая.
Вы приглядитесь как следует:
Лошадь — нагая.

Соотношение двух поэм — в строке из «Плаки»: «Принцип матрёшки: за островом — остров». И первая, самая крупная оболочка — чудо-поле или поверхность земного шара, а самая маленькая — остров Крит или раскаленное ядро Земли. Подобно тому, как в тело живой планеты мы зарываем ядерные отходы, «мы отселяем изгоев» на остров «и забываем о них навсегда». На благостной почве труда и веры «террикон человечьего шлака» выживает и разрастается, а гигантское поле беспечного «здорового» человечества, соответственно, уменьшается.

Интересные метаморфозы происходят и с категорией времени. В «Арысь-поле» даже в развязке время течёт по-русски, сонливо и меланхолично:

Поглядим, поищем-ка...
Бредёт девка-нищенка —
В пинжаке мужичьем,
С жалостным обличьем,
Озираясь голодно...
АРЫСЬ-ПОЛЕ!
ТЕБЕ
ХОЛОДНО?

«Горький оазис» лепрозория, где человек делает свои, уже осознанные, глотки жизни, времени катастрофически мало. Не потому ли единственного поименованного героя поэмы, юриста-недоучку зовут Ремундакис? В этом странном имени без труда угадывается прибор для судьи на беговой дорожке — секундомер.

«Глазной зуб» и «Болеро» разделяют сто страниц. Сам по себе этот факт не подтверждает их крепкой связи, но если вчитаться и вслушаться в тексты, родственное созвучие их рифм станет очевидным.

«Глазной зуб» пронизан мукой. Избавившись от этой муки, человек воспринимает мир без боли как великое избавление, как райское место. Иное дело — лирическое пространство «Болеро». Здесь боль не локальна, она неохватна. Пространство, как рой жалящих насекомых, зудит скрежещущим, жужжащим неуютом суеты и тревоги… Пока девушка влюблена, пусть и в книжного героя, «бомбометателя», на время своих грёз и воображаемой встречи с героем она словно вырывается из лап материального мира. Однако однообразная мелодия любви, вечно перетекающая из поколения в поколение история барышни и хулигана, когда-то да перестаёт звучать в конкретной человеческой судьбе, уступая место всё тем же посторонним шумам.

Итак, выходит, что «Глазной зуб» и «Болеро» — два зеркала, в равной степени искажённо отражающие действительность. Истина и благодать где-то посередине. Может быть, они скрыты в колодце водоворота, неожиданно возникшего в центре «Болеро» и кудимовской книги? Этот водоворот, чёрная глубина воображения, символизирует ещё и время:

Он бы как будто спал.
С речки как будто — пар.
Клёкот в водовороте,
Чёрном, как будто вар…
Я хороша собой,
Он мне суждён судьбой…
Слёзы как будто градом
С клятвами вперебой.

«Воззови ко Мне — и Я отвечу тебе, покажу тебе великое и недоступное, чего ты не знаешь» (Иер. 33:3). Посредством слова молитвы возможно всё!

Будет за годом год,
Будет ускорен ход,
Буду перемежаться,
Как телеграфный код.
Или же у дерев
Выучусь, закорев,
Кольца обратным счётом
Сбрасывать, постарев.

Посеянные зёрна любви рано или поздно прорастут. Вот именно: рано или уже поздно. Нет, чтобы в самый раз! Несовпадение заложено в коде нашей жизни оттого, что Бог ждёт от нас смирения и терпения, мы ведь сами ещё вызреть должны и родить в себе душу младенческую. Оттого и память наша такая упрямая, непредсказуемая, все цепляет на себя: и важное, и сорное.

На раздаче Любви человеку положено только молча ждать, как в столовой, своей очереди. Как милостыня даётся в той свободе, когда левая рука не знает, что делает правая, так и мера любви: в спонтанности своей справедлива. Не выгадывай больше, возьми, что Бог подаст. Эту мысль молитвенно выразила Марина Кудимова еще в первой своей книге «Перечень причин»: «Пошли мне кротости превыше голубиной / Во одоление корысти быть любимой».

Сценарий для любой жизни создаёт Любовь. Именно для неё готовы раствориться любые временные и иные границы. Вот в чём поэт не сомневается, на чём делает акцент в конце своего завораживающего, фантастического «Болеро»:

В возрасте минус ста
Наши сомкнём уста,
Минимум на столетье
Сдерживаться устав.

Слишком для нас проста
Бренности пустота.
Я тебя поджидаю —
Всё это неспроста.

«Болеро» есть и формула любви, и концентрат всех тем, и одновременно кульминация, сердцевина книги «Голубятня». Сюда встроен сердечный механизм, что кровью словно питает тело всей книги. Похоже, что из «Болеро» произрастают все истории этой «голубиной книги», и всё сводится к «Болеро», умирает в этой музыке, как в последнем и прекрасном роковом танце.

Так распустившиеся цветы можно считать расцветом, а можно — началом распада. «Болеро» напоминает нам, что все темы войны и мира, космоса и атома произрастают из любви и в любви разрешаются. Недаром своё необычное музыкальное произведение Морис Равель задумал исполнить на фоне заводских стен. Властный гипноз ритма прекрасной и однообразной музыки страсти соотнёсся в его воображении с размеренным и тяжёлым дыханием литейного завода. Углубляя эту метафору, Марина Кудимова рифмует словесный перевод «Болеро» с дыханием революций и войн, с трагикомичными страницами истории человечества, удивительно последовательной в своих повторах.

На мой взгляд, три книги Марины Кудимовой, вышедшие недавно и с небольшим временным разрывом, стоит рассматривать как некую трилогию. Если в «Черёде» слышатся тяжёлые колёса истории, способные раздавить несформированную личность, в книге поэм «Целый божий день» раскрывается цена утраченной чистоты и утраченной веры, исследуются начальные моменты духовного падения человека, то в «Голубятне» живёт и действует сила искупления.

В древности голубей приносили в жертву. «И покропит (кровью) на очищаемого от проказы семь раз, и объявит его чистым и пустит (окровавленную) живую птицу в поле», — написано в книге «Левит» (14:4-56).

Если прокажённый был очень беден, ему достаточно было принести двух горлиц или двух молодых голубей. Одна птица шла как жертва за грех, другая — во всесожжение. «И очистит священник очищаемого перед лицом Господа».

Свежей кровью очищал священник и дом от проказы. Для этого брал две птицы, кедровое дерево, червлёную нить и иссоп. Потом требовалось заколоть одну птицу над глиняным сосудом с «живой водой», смочить её кровью кедровое дерево, червлёную нить, иссоп и живую птицу и покропить дом кровью заколотой птицы семь раз. Последний этап ритуала — пустить окровавленную птицу в поле.

Внимательно читая поэмы Марины Кудимовой, можно увидеть все составляющие древнего обряда и сам обряд. Есть тут и жертвенное дерево («Болеро» — «…кольца обратным счётом сбрасывать, постарев»), и окропленная кровью нить, червячок зубного нерва («Глазной зуб»), и многолетняя трава иссоп («Внук» — «Ладан смолистый, иссоп, кориандр… / Благословите, отец Александр, / Благословите...»), и, наконец, жертвенные птицы и животные («Голубятня», «Арысь-поле»).

Страница, будто смета
Для Страшного суда…
«Стой! Ты куда?» —
«В бессмертье.
В бессмертье, вот куда».

Пафос этих строк, написанных Мариной Кудимовой еще в давней книге «Область», вряд ли будет сразу ясен её главному, молодому, читателю. Начинать надо с малого, с воспитания чувств и взращивания веры, ведь жертва жертве рознь, и свобода — вещь относительная.

Характеристика «Утюг» и рассказ «Голубятня» — как раз о свободе и чистоте. У девушек бывает такой период пуританства в жизни, когда они, как Катя из рассказа «Голубятня», неистово стремятся выпустить на волю всех голубей и всех женщин освободить от мужчин, когда во всякой зависимости им видятся зло, грех, тюрьма. Другая крайность — ранняя развращенность, подмена любви похотью, а истинной морали — хитрой житейской уловкой: не украдешь — не проживешь («Утюг»).

После неусвоенных уроков случается «Листаж». Не путь, не миссия — жизнь, презрительно обозванная типографским термином, означающим объём печатной продукции в листах. Несчастный графоман, неудачник, приспособленец в поэме Марины Кудимовой безымянен, потому что остался заготовкой личности. Однако сочувствие автора подарено каждому, как себе. («И тот — поэт сегодняшнего дня, / Кто в принципе походит на меня», — признаётся Марина Кудимова в радиокомпозиции «Диктор»). Потому что существует ответственность и генетика: сегодня живёт Один поэт, завтра — его Внук, наследник (читай поэму «Внук»), голоса и записи судеб неуничтожимы.

Именем — Один поэт — герой поэмы «Листаж» унижен и возвышен одновременно. Обезличен — в этом минус, а плюс в том, что написанное со строчной буквы слово «Один» напоминает: человек есть образ и подобие Божие. Аутсайдер способен подняться с колен. Один поэт нашёл в себе силы примчаться на похороны своего наставника, понять, что предал его, раскаяться. Люди могут припечатать: опоздал, но Бог не скажет так никогда!

Вся середина книги «Голубятня» представляется мне мощной лесопильней. Один поэт сравним с большим сильным деревом, непонятно зачем вросшим не в ту почву.

Так начиналась царёва верфь —
С выкорчёванного пня…

Часы — тикают, человек — думает, ежесекундно взвешивая «да» и «нет»… Поможет ли книга Марины Кудимовой «Голубятня» сверить часы? Может быть. Поэт не знает формулу превращения всего во всё, но ею пользуется. Если в небе появляется хоть один голубь, оно принадлежит птице и птицею окрыляется.

Зульфия АЛЬКАЕВА