О журналах: «Сюжетология и сюжетография», «Лед и пламень», «Новый мир», «Наш современник», «Октябрь»

Сюжетология и сюжетография. Научный журнал. — Новосибирск: Институт филологии СО РАН, 2013, № 1, 2.

Как бы ни были, на первый взгляд, сложны теоретические построения современных филологов, изучающих сюжет лит. произведения с точки зрения «способов повествования» (сюжетология) и его «устойчивых единиц» (сюжетография), а также «взаимосвязи нарратива и дискурса», «референции и коммуникации» и т. д., они делают чтение и перечтение произведений только интереснее, азартнее. Многим должны быть обязаны и ученые, и читатели изучению мотива как первоэлемента повествования: благодаря мотивам писатель может бесконечно разнообразить функции своих героев, их соотношение с «инстанцией автора», «расширить дискурсивные возможности» и т. п. Вслед за сугубо теоретическими статьями Ю. Шатина и И. Силантьева об указанных терминах нарратологии и Е. Капинос о понимании сюжета «формалистами» 20-х гг. как формы «остранения» времени («неподвижное настоящее», согласно С. Франку), публикуются здесь и вполне «практические» статьи филологов из Москвы, Томска, Барнаула, Иркутска, Красноярска, Новосибирска — порой о весьма экзотических произведениях.

Первенствует среди них, безусловно, статья Е. Куликовой, сопоставляющая «Мадагаскарские песни» Э. Парни и «Малайские пантуны» Ж. Леконта де Лиля, опиравшихся на малайский фольклор и литературно, и поэтически, вплоть до его «интериоризации» (переживания), как у де Лиля. Неожиданный ракурс в прочтении двух рассказов И. Бунина предлагает К. Анисимов, когда в отношение интеллигентного героя «Ночного разговора» и «Будней» к крестьянам вторгается дискурс «экзотических» произведений писателя. Экзотическим выглядит само обращение П. Лимерова и Е. Созиной к фигуре писателя и философа народа коми-зырян начала XX века К. Жакова, синтезировавшего мифологию своего северного народа, христианство и индийский брахманизм во имя возвращения «Золотого века» первобытного рая. И если даже автор в своей статье обращается к писателям и произведениям традиционным, точка зрения, ход мыслей, приемы исследования предлагаются если не «экзотические», то оригинальные. Как в статье Е. Проскуриной о фаустовской традиции в «Котловане» А. Платонова, точнее, у его героев, от Вощева до Пашкина, или в статье Т. Васильевой о влиянии журнала «Будильник» конца XIX — начала XX вв. на роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Необходимо выделить и статью И. Плехановой о «новой драме» И. Вырыпаева, Ю. Клавдиева и др. как «лирической самоидентификации идейного инфантилизма», хотя в отношении этих текстов уместнее был бы публицистический, а не научный подход. Тем не менее именно основательности современной критике подчас и не достает.

В № 2 журнала палитра исследований еще шире и привлекательней для читателя, серьезно интересующегося литературой: статьи о А. Чехове, И. Анненском, Б. Поплавском, М. Алданове, Н. Саррот, В. Шарове, О. Седаковой и др. показывают, что изучение произведений с точки зрения их сюжетно-мотивной организации весьма перспективно.

Лед и пламень. Литературно-художественный альманах. — Москва: Союз российских писателей, 2013.

Решая издавать свой «цеховой» альманах, Союз российских писателей как будто бы объявил «главным принципом» «художественное качество произведений», ни слова не говоря об идеологии. Тем не менее в рассказах — основном жанре альманаха — легко читается «политика» как источник неблагополучия жизни того или иного героя. Первый же рассказ О. Павлова «Взрыв» оформляет это наглядной метафорой: его героя, обследуемого кардиологами, обвешивают датчиками на манер «шахида» в день взрыва в московском метро, когда его отношения с женой и детьми находятся на грани взрыва. А когда вслед за фрагментом из романа М. Кураева «Упорный повстанец Николай Филиппов» о фигуранте «дела» «троцкистов-зиновьевцев» в Заполярье — старом лопаре, живой иллюстрации дикого абсурда, творимого НКВД, следует рассказ С. Васильевой «Город за колючей проволокой», уже не сомневаешься, что одной «художественностью» журнал не ограничивается. Этот режимный Капустин Яр с секретным ракетно-ядерным полигоном, где люди с детства запуганы до убожества и слабоумия, выглядит символом всего СССР. И те, кому тогда удалось прорваться за «колючую проволоку» и «натурализоваться» в Европе, как в рассказе А. Варламова «Ночь славянских фильмов», вряд ли смогут избавиться от своей советскости. Целую трагедию этого менталитета, характерного своей наивной непрактичностью, в лице типичного книголюба-фаната изобразил О. Гонозов в рассказе «Шизофрения». И это едва ли не ключевое слово для многих героев альманаха: люди с советской или постсоветской травмой сознания способны на самые отчаянные поступки — взорвать не отвечающего взаимностью возлюбленного (рассказ «Рая из Рая» М. Шляпиной) или выпустить из клеток птиц на птичьем базаре («Ехал на птичку Иван Раскоряк» Б. Евсеева). Шизофренической же, но уже в хорошем смысле слова, можно назвать повесть-сказку В. Отрошенко «перестроечного» 1987 г. «Наряд Мнемозины» с бесподобными иллюстрациями Т. Морозовой, наглядно показавшими хрупкую нелепость пассажиров вишневого автомобиля, едущих к своей смерти.

Так что весьма уместно было издателям журнала, используя пушкинскую строчку, сравнить его прозу со «льдом» в противовес «пламени» поэзии, где больше обжигают стихи «провинциалов» Л. Абаевой, В. Коробовой, В. Нервина, Г. Умывакиной, чем более «классические» Ю. Кублановского и Б. Кенжеева. Вне обозначенной «пары» жанров остались публицистические рубрики «Обретение пространства», «Литературные истории», «Семейные архивы», говорящие сами за себя, как дань толстожурнальной традиции. Еще более утяжеляют 387-страничный номер детские «Качели», рецензионные «Наши книги» и «Хроника жизни СРП за 2012 год». Впрочем, может быть, и наоборот, разряжают слишком уж «взрывное» противостояние «льда» и «пламени».

Новый мир. Ежемесячный журнал художественной литературы и общественной мысли. — Москва, 2014, № 3.

И снова Пушкин. Именно им открывается этот как никогда познавательно-просветительский номер журнала. Конечно, не самим Пушкиным, все написанное которым, до буковки, давно опубликовано, а «опытом доступного повествования» о нем Вл. Новикова. Но автор так стремился устранить себя, «своего Пушкина» из первой, как он считает, целиком биографической «книжечки», что остался, так сказать, чистый, «голый» Пушкин в «динамике его реальной судьбы». В этом воссоздании, почти что воскрешении «первого поэта России» Новиков достиг немалых успехов, выработав такой же динамический слог, каким поэт писал свою прозу. И хотя цель при этом автор «опыта» имел вполне конъюнктурную, следуя за прихотью «нового читателя» больше интересоваться жизнью, чем творчеством писателя, в свою с виду «голую» и доступную биографию он вместил огромное количество материала: Пушкин ведь был «человеком-миром», открытым всем стихиям жизни. Отсюда главное, пожалуй, достоинство этого труда Вл. Новикова — умение спрессовать материал, не давая читателю расслабиться ни на миг, ни на одну строчку. Именной указатель этой будущей книги из серии «ЖЗЛ» перевалит за тысячу: есть тут и Петр Муханов, сказавший, что «Пушкин (после 1-й главы ‘‘Онегина’’) гигантски идет к совершенству», и Анна Хомутова, подслушавшая рассказ поэта о первом визите к царю, и Кс. Полевой с мнением об «аристократическом высокомерии» поэта.

Все дело в среде, окружающей писателя, задающей высокую планку и жизни, и творчества, и отношения к коллегам. Так и А. Гладков, автор публикуемого в журнале с № 1 «Дневника», ученик Вс. Мейерхольда, автор книги о Б. Пастернаке, в круг общения которого входили Н. Мандельштам, Л. Гинзбург, И. Эренбург, ценивший А. Ахматову, И. Бродского, В. Шаламова, исключает симпатии к «кругу» Вс. Кочетова, В. Ермилова, А. Дымшица и др. «мерзавцев». Хотя, по собственному признанию, никаких «партийных» или иных пристрастий, при его «пренебрежении честолюбием и равнодушии к успеху», он не имел. Все это явные признаки того «новомирского» духа времен А. Твардовского, который в этих фрагментах дневника А. Гладкова 1964-65 гг. очевиден и который, как ни странно, в своей «пушкинской» публикации упоминает Вл. Новиков, обнаруживая его в «Московском телеграфе»: «Журнал боевой, чуткий к духу времени», предвосхитивший «шестидесятнический» «Новый мир». Этого духа, пожалуй, чересчур много в пьесе Г. Давыдова «Альбатрос» о буяне Ш. Бодлере, чудовищный эпатаж которого оправдывает не окружающее затхлое мещанство, а такой же изгой, только в ангельской ипостаси — его невеста Мари. И в таком же избытке — в рецензии А. Латыниной на новый роман В. Сорокина «Теллурия», который она назвала «лоскутным одеялом» по лекалам «крейзи квильт» — «мастерски», «но по технологии, которая никому не известна и не может быть воспроизведена». Т. е. похвалила так, что похвалу здесь трудно отличить от разносной критики. И это в духе нынешней литературы, о которой можно говорить только взаимоисключающе. Другие публикации номера, особенно поэзия Д. Веденяпина, С. Соловьева, А. Тимофеевского, Д. Давыдова, — вполне в «новомировских» традициях.

Наш современник. Литературно-художественный и общественно-политический ежемесячный журнал. — Москва, 2014, № 3.

Не перестаешь удивляться открыто-откровенной боевитости этого славного журнала, поставившего себе труднейшую и невыполнимую задачу: соединить художественное слово и честную идеологию, которую нейтрально не определить: русский национализм, русофильство, русопятство — оценочности как с плюсом, так и с минусом не избежать. В итоге она-то, идеология, «направление» и победила, одерживая верх в каждой публикации журнала, независимо от ее жанра и объема. Так что почти каждое «мгновение» из известного цикла миниатюр Ю. Бондарева говорит языком сентенций, правильных, но «общих» слов, читаемых со смиренной скукой: власть — «наивысшая целесообразность в устройстве общества», свобода и культура — «разумная убежденность в общности природы и людей, способная обновить и объединить мир». Характерно, что именно в это «мгновение» под заглавием «Убежденность» вкралась опечатка — отсутствие одной «н»: либо текст усыпил редакторов и корректоров, либо «убежденость» эта особого рода, отличающаяся от обычной. Тем более что автор — юбиляр, 90-летний уже патриарх чистого «классического стиля», «смелый и сильный прозаик», отказавшийся в 1994 г. «принять орден Дружбы народов из кровавых лап Ельцина».

Другой пример чисто «нашсовременниковской» публикации — подборка писем поэта В. Лапшина, о котором И. Дедков как-то отозвался как о человеке «неверного пути — гордыни, озлобления, риторики». С. Куняев, вернув «либеральному» критику уже его «озлобленность», настраивает читателя на привычный для журнала неуступчивый тон и слог, которого в этих письмах предостаточно: «бездарный стихотворец» С. Викулов, «средний прозаик, одержимый манией величия, демократический тиран, политический труп» А. Солженицын, «свобода тяготеть… к сатане» у символистов, ну и, конечно, «да здравствует священная ненависть». Мнение И. Дедкова остается в силе, солидарное с другим — В. Астафьева, который советовал поэту писать «потоньше и поглыбнее». Чего не видно и у других авторов номера: А. Сегень, например, в своих рассказах больше сосредоточен на их мемуарной составляющей, начиная с деда, Георгиевского кавалера, брата деда — «аристократа», крестного из КГБ и заканчивая торжеством «Христовой веры», за которую новообращенный друг из Ирака идет на смерть. Такова и публицистика номера, бесстрашно сражающаяся с русофобией «майданной» Украины (статья К. Мяло), мафией «ельцинской семьи» (Ю. Скуратов), «голубой чумой» гомосексуализма (Т. Шишова). Но одной лишь риторикой зло не возьмешь, и рассказы Е. Тулушевой об очень трудных подростках со столичных окраин это доказывают: автор изобразил их без прикрас для того, чтобы идти к ним, «работать» с ними, возвращать в социум. Правда, «работа» здесь не показана, зато есть предисловие А. Казинцева, подтверждающего, что автор этим действительно занимается, и указывающего, как надо читать эти, в общем-то, весьма жесткие рассказы. И только на поэзии можно отдохнуть, например, на архангельском гекзаметре А. Прудниковой о «мытье посуды» и «варке первых плодов». Хотя «программность» журнала очевидна и тут.

Октябрь. Независимый литературно-художественный журнал. — Москва, 2014, № 3.

Все чаще сейчас произведения строятся только на интонации, маске, позе, выбранных по настроению, капризу или как эхо какой-нибудь лит. традиции или узнаваемого имени. И читая первую же публикацию номера — верлиброподобные квазипоэтические тексты Д. Данилова «Всадник Грустной Фигуры», вспоминаешь Д. Пригова и «банальные рассуждения» его творчества, больше смехового, скоморошьего, чем ангажировано-антисоветского. У автора «Всадника» такого задания — высмеивать, фрондируя — нет, а вот тон неуравновешенной иронии, от протокола к молитве, остался, об отечественном ли футболе, шведском парфюмере или испанской улице решает он нам рассказать. В повести В. Бычкова «Берлинская латунь» уже целый набор масок, с преобладанием Б. Брехта, Э. Ремарка и В. Набокова, под аккомпанемент авангардизма Веймарской республики и бредового гитлеровского нацизма тех же лет, которыми современные американские туристы поглощены до галлюцинаций. Не зря знаток эпохи британец Вилл является герою повести в баре, под звон бокалов, а русский самовар со спрятанным в нем бриллиантом и автографом эпатажного композитора К. Вайля — героине, чьи поступки больше похожи на перформансы актуального искусства. Может, поэтому автор так дразнит читателя, создавая ситуации романов-триллеров с маньяками и искателями кладов, но тут же меняя ракурс повествования, вернее, маску.

С другой стороны, текст Аиста Сергеева (Д. Осокина) «Снежные подорожники», при всей юродивости его содержания (одни «пуночки» — подорожники, птички, поцелуи, люди, чего стоят) и оформления (с избирательной пунктуацией и огромными полями, словно для эмоциональных граффити читателя), кажется подлинным, от лица настоящего аиста написанным. Хотя речь здесь идет о людях, у каждого из которых должна быть своя Коломна — мир причудливых сцеплений грез и реальности, природы человеческой и «обычной». О революции и гражданской войне как нарушении этого естественного уклада жизни пишет в своем дневнике И. Ильин (р. 1885), их современник и участник, представитель славной дворянской фамилии, питомец уходящих в прошлое «дворянских гнезд» его родной Симбирской губернии — Самайкино, Репьевки и др., столь часто упоминаемых в дневнике. И вряд ли, как пишет в предисловии А. Архангельский, надо «набираться терпения», минуя те места, где автор выступает отпетым монархистом и антисемитом. Все речи и поступки героя органичны той эпохе внезапного хаоса, ушедшей из-под ног почвы, когда даже в среде «красных» находилось немало защитников офицера Ильина. Тем не менее публикаторы озаглавили дневник «Белая одиссея», хотя среди самых белых «белых» — колчаковцев автор увидел в основном бездарей, глупцов, интриганов, «просто жуликов», «жалких, ничтожных людей». В итоге таким он видит и весь народ, занятый грабежами, а не политикой. Словно в продолжение этих невеселых мыслей следуют рассказы красноярца Э. Русакова, где три расово разноцветные сестры уезжают в вожделенную Москву, оказавшуюся роднее и матери, и «осточертевшего Кырска», а врач-психиатр и его пациент-шизофреник меняются местами. Как в рассказах
А. Чехова, которому они посвящены и из-под маски которого выглядывают. И, наконец, маски собственного изготовления — толерантного фаталиста и жизнерадостного карьериста — надевает на С. Довлатова и В. Попова М. Амусин в своем аккуратно сконструированном, больше эссеистском, чем литературоведческом, тексте. Что, в общем-то, и объединяет все публикации номера этого подчеркнуто «независимого» журнала.

В. Я.