Щукин М. Черный буран. Роман. — М., Вече, 2011

«ПЕЧАЛЬ ПО ПРОШЛОМУ, ГОСПОДИН ПОРУЧИК…»

В своих романах последних лет писатель Михаил Щукин опознается как подлинный ревнитель сибирской старины. Двухтомная «Ямщина», и вот теперь еще одно двутомие, замкнутое новейшим романом «Черный буран» (ранее вышел «Конокрад»). Читать прозу М. Щукина легко, интересно, познавательно. Пожалуй, даже слишком легко: писатель все делает, чтобы обеспечить комфортное чтение, чтобы герои и обстоятельства были как на ладони. Да и зачем что-то усложнять, придумывать, когда идея романов М. Щукина видна невооруженным глазом. Это идея России, русской жизни, характера, души. С поправкой на сибирскость, заключающейся в большей выраженности перечисленного.
Как часто бывает в произведениях с безусловной, не поддающейся сомнению заданной мыслью, писателю остается только не впасть в риторику и публицистику, картонность персонажей, неестественность сюжетных ситуаций и перипетий. И хотя избежать всех этих пороков «патриотического» романа М. Щукину до конца не удается: «Черный буран» — роман приключенческий, детективный, требующий поддержания остросюжетности, — видно, что для автора эти жанровые каноны необходимая, может быть, даже досадная условность. А вернее, прием, способ рассказать и показать, как жилось людям на исходе второго десятилетия ХХ века. А это М. Щукин умеет и любит делать. На календаре его романа зима 1920 года, а ему так не хочется прощаться с предшествующими временами, в которых М. Щукину, как в «Конокраде», так хорошо и уютно.
Но историю не отменишь, и лиходейство революции и Гражданской войны, разрушающее устоявшийся быт старого Новониколаевска, заставляет писателя искать и для поборников новой власти свое место и в жизни, и в романе. И это еще одна черта творческой манеры М. Щукина — не отвергать с ходу заведомо злое, деструктивное начало и его слуг. В христианском, православном мире, увы, без них не обойтись, поэтому приходится изображать их наравне с другими, добрыми. Придет время, зло саморазоблачится, а добро, как ему и заповедано от века, победит.
Итак, М. Щукин гостеприимно впускает в свой «Черный буран» всех, кому есть надобность в данное время жить и быть в Новониколаевске зимой 1920 года. Свирепствуют тиф, голод, холод, по пустынным улицам время от времени проезжают подводы со здоровыми и ранеными (реже), больными и умершими (чаще). Кажется, что в городе живут и работают только ЧК и «заразная» больница, а в наглухо запертые избы можно достучаться только угрожая оружием. Но есть, оказывается, в Новониколаевске и другие очаги жизни, скрытые от любопытных глаз. Это «странное поселение, странный лагерь» дезертиров из деревни, не захотевших мобилизоваться в армию Колчака, под командованием Васи-Коня, вернее, Василия Конева, бывшего конокрада, пронесшего свою любовь к дочери мукомола-заводчика Тоне Шалагиной через все невзгоды, и это дом работника Чекатифа (орган по борьбе с тифом) Картеникова, куда приезжают с тайным заданием разыскать Антонину бывшие офицеры-белогвардейцы Гусельников и Бакланов. Вскоре читатель узнает, что Шалагина без особой огласки находится в больнице как переболевшая тифом, и ее ищут уже не только Вася и Каретников, но и особый отряд ЧК во главе с жестоким и безжалостным ветераном революции и каторги Бородовским. Остается узнать, зачем всем им нужна эта нелегкой судьбы девушка, которой добиваются столь многие не только за ее красоту.
Ответ на этот вопрос, собственно, и составляет содержание романа. И ради этого, т.е. ради трепетно любимой своей героини, М. Щукин осуществляет так много ретроспектив, что уже к середине «Черного бурана» можно запутаться, где тут основное повествование, 1920 год, а где экскурсы в дореволюционное прошлое героических персонажей. Ибо Вася-Конь успевает до 1917 года вернуться к работе степного табунщика, попробовать выкрасть Тоню прямо из-под венца, проявить себя «ухорезом» на беспокойной службе в военной разведке на фронтах Первой мировой войны. Ни на день не выпуская из головы образ зазнобы. Не менее героичны и отважны и противоборствующие «белые» и «красные». Григоров, душа и двигатель «белой» идеи в романе, был воинским начальником Васи на войне 1914 года, его сподвижники — люди тоже не робкого десятка. Во многом схожи с Конем и воины «красной» рати, пришедшие из народа.
Вот тут-то и наступает тот, можно сказать, щекотливый момент, когда автору романа надо обнажить свою точку зрения на Гражданскую войну, на чьей он стороне в противостоянии «белых» и «красных». Можно было бы, правда, догадаться, что М. Щукину ближе «средняя» позиция Василия Конева, и его суженой Тони, которые своими сложными судьбами только демонстрируют бессмысленную разрушительность Гражданской войны, ее антигуманизм, противоестественность не только мирной жизни, но и природе. Благо, герой наделен, как и подобает герою настоящего приключенческого романа, силой, умением, сноровкой, удачливостью. Его силу чувствуют на себе Григоров (буквально) и Бородовский.
Но ближе все-таки писатель к «белому» спектру Гражданской войны. Уже потому, что без проблесков сочувствия показан «красный» Бородовский. Это «чуть сгорбленный мужчина» «с обвисшими усами» и «рыжими пятнами от курева», и главное, с «холодными и бесцветными глазами». М. Щукин, хоть и избегает карикатурности в изображении большевика, но от одной детали не удержался: дом, где лежит тяжелораненый в ходе успешной диверсии «белых» Бородовский, облюбовали мерзко каркающие вороны, которые однажды едва не накликали ему смерть после побега от «белых», а оказывается, — жизнь, стали символом его «красной» деятельности могильщика всех, кто идет против революции и революционной власти. В своей решительности, граничащей с бесчеловечностью, он напоминает красных вождей, включая В. Ленина. Особенно когда распоряжается: «Аресты надо произвести. Подготовить списки и за один день — всех под стражу! А там выколачивать все, что знают». И подручные Бородовского «выколачивают» без тени сочувствия, практикуя побои стариков и шантаж расстрелом жены на глазах мужа и других несчастных.
Главный из этих подручных имеет «говорящую» фамилию Крайнев. Это, действительно, человек крайних средств, еще в юности убивший купца и его приказчика за то, что они тронули «парнишку»-слугу. И рассказывал Крайнев об этом «простодушно и просто», и его «глаза весело вспыхивали синими огоньками». Если лейтмотивом облика и образа Бородовского являются вороны, воронье карканье, то Крайнева — эта вот «веселость» во всех делах и деяниях, от которой мурашки по коже. Не зря его образу отпетого уголовника, однажды спасшего Бородовского, проигранного в карты, от смерти, придано и нечто от беса или вампира. Это раскрывается его смертью при атаке на «странный лагерь» Конева: в спине мертвого Крайнева «торчал широкий обломок доски с ярким смолянистым сломом». Известно, что именно так, втыканием деревянного кола, убивают нечисть.
И все-таки М. Щукин дает «красным» шанс в лице Кости Клина, командира «особого отряда» Бородовского. Это деревенский самородок, мастер на все руки, который «с самого детства мечтал воевать», что во многом подморозило его ум и кровь. Ибо после ликвидации фронта в 1917 году он «уже на следующий день записался в Красную гвардию». Автор поясняет: «Косте неважно было — с кем и за что воевать. Главное — воевать. С прежней лихостью». Но душа его все же не «замерзла» окончательно под холодным взглядом Бородовского и его «ледяными» приказами. Выполняя очередной, о расстреле заложниц-девочек, он впервые (хоть «видел смерть, сам убивал людей») был поражен бессмысленностью казни: «Все его существо, от макушки до пяток, пронзало неведомой ему раньше нежностью и жалостью. Вот к этим тонким рукам, маленьким ножкам, под которыми таял снег, к русым кудряшкам, бьющимся на ветру — хотелось ухватить все это в охапку, прижать к себе и уберечь, защитить».
Не так ли и сам М. Щукин хотел бы уберечь и защитить безвозвратно уходившее в бойне Гражданской войны дореволюционное прошлое, милую его сердцу старину? Несомненно, драматическому образу Кости Клина, в сердце которого после этого расстрела возникла трещина сомнений в правоте власти Бородовских (Клин затем воздержался от уничтожения беспомощных Конева и Антонины в конце романа), писатель передал и часть своего авторского «я», словно М. Щукин сам был свидетелем и участником тех событий.
И уж точно не подвергаем мы сомнению горячее сочувствие автора Тоне — главному, хоть и туманно-призрачному образу в романе, образу ностальгии по уходящему, ушедшему: «Стояла у окна, смотрела на город почти русский и тем не менее чужой и просила: “Господи, сотвори чудо, верни меня домой, в прежнюю жизнь…” Закрыв глаза, она представляла Николаевский проспект, слышала легкий скрип санок по свежему снегу, звон колокольцев, ощущала, словно он был рядом, крепкие руки Василия и слышала еще собственный смех — рассыпчатый, беззаботный. Возвратиться в прежнее время — ничего больше она не желала в этот поздний харбинский вечер».
Защитникам этой «прежней жизни», белогвардейцам, отстоять ее не удалось, откуда и Харбин, самый ностальгирующий город «русского» Китая. Вообще, главная романная интрига по спасению всей прошлой России в виде плана «Сполохи» делает все произведение одной большой ностальгией по утраченному в ходе революции. Спасти страну, согласно этому плану, предназначенному на «черный день» — т.е. как раз в случае с нашествием большевизма — предполагалось с помощью быстрой разработки уже «готовых к использованию» месторождений «верхового» золота. И «белые» офицеры, несмотря на свою малочисленность и нелегальность, с честью и отвагой пытаются этот план осуществить. Хотя бы для будущей, пусть и не «белой» власти, только не для Бородовских, если бы выяснилось, что крах «белого дела» неизбежен. «Белые» при этом у М. Щукина не столь уж белы: Григоров, например, закапывая вывезенные из Петрограда документы плана, убивает ни в чем не повинного кучера пролетки, на которой привез баулы с документами. Гусельников и Бакланов, похищающие Тоню из больницы, готовы применить оружие, не рассуждая, идут они и на штурм «странного лагеря» с теми же намерениями. Правда, гибнут при этом сами — и в этом тоже метафора гибели всего «белого дела», благородного, честного смелого, но обреченного.
И не потому, что количественно малы, а потому, что пытались вернуть невозвратно уходящее. Трагедия «белых» в том, что они до конца не осознавали эту неизбежность. А неудачи некоторых писавших о Гражданской войне в духе апологии «белых», в том, что, в отличие от белогвардейцев, зная об обреченности Деникина или Колчака (документы, цифры, факты — все сейчас известно, доступно!), все же упрощают ситуацию 1919-20 гг. «Белые» у них безупречные герои-идеалисты, «красные» — фанатики, «сброд», казнящие всех без разбора. У М. Щукина следы этой схемы в романе, несомненно, присутствуют, сочувствие «белым» очевидно. Но он, по крайней мере, не доводит ее до шаржей и нарочитостей.
В нужном месте в нужное время автор дает слово Семирадову, руководителю «Сполохов», произносящему целый монолог о причинах слабости Колчака и его армии. Конечно, это речь не историка или госдеятеля, но главное сказано: «Верховный оказался не готов к этой ноше, он абсолютно не знает глубинной российской жизни», «совершенно не умеет разбираться в людях», в правительстве — «безделье, неразбериха и воровство, наглое и неприкрытое», «в Ставке абсолютно нет людей с мало-мальски серьезным боевым и штабным опытом», тогда как большевики успешно «ведут агитационную работу у нас в тылу», карательные отряды «бегают от партизан, а зло срывают на беззащитном населении», «но сибирский мужик плетей никогда не знал, он обозлился и теперь берется за вилы», союзники постоянно вмешиваются, но только «бестолково» мешают.
Наверное, и это не вся правда о крахе колчаковщины (царская власть была далеко не так идеальна и любима, чтобы горячо ее защищать, а откровенная опора на иностранцев, превратившаяся в их бесцеремонное хозяйничанье, была не по нраву простолюдинам), но М. Щукину большей и не надо. В целом, его роман не претендует на исторический и тем более на историософский. Писателю важно, на наш взгляд, воссоздать ту эпоху наиболее достоверно, перенести туда читателя, чтобы он почувствовал ее атмосферу — быт и подробности повседневной жизни, что окружало тех людей, какими они были дома, на улице, на базаре, в поезде и т.д., во что одевались, как говорили, какая была погода и проч. Политика и распри «белых» и «красных» здесь только помеха, только поветрие, буран, оказавшийся для героев романа «черным». Не тот темперамент у М. Щукина-романиста, чтобы ввязываться в идеологические, политические и прочие споры, чрезмерно заострять героическое у героев и негероическое у негероев. Ему важнее неторопливый, обстоятельный рассказ и показ эпохи и ее людей. Настолько, что неторопливость (так и хочется сказать в тон М. Щукину «неторопкость») выглядит контрастом с темпераментом самой эпохи, ускорением истории на сломе старого, милого и нового, немилого.
Контраст этот заметен уже в одной из первых сцен романа, когда отряд Бородовского спешит на кладбище, где в могиле якобы похороненного Семирадова должны лежать вожделенные документы «Сполоха». Писатель, однако, вопреки своим героям, не торопится. Он рассказывает, что лежит у них на первой подводе — «ломы, заступы, лопаты» и на второй — «разнокалиберные поленья и доски, выломанные из остатков каретного сарая». Не забывает он отметить «взблескивающие штыки винтовок» у разведчиков, «нахохленные, накрытые снегом дома» и их окна, «наглухо затянутые толстыми занавесками льда», успевая представить, что хозяева дома скорее всего мертвы и лежат сейчас «на лавках и на полу». Описывает автор и кладбище: «голые деревья с шапками темных грачиных гнезд», «дорожки между могилами» и не захороненные, валяющиеся под заборами трупы, и бродячие собаки возле них, чей «сладкий собачий ужин» был нарушен приходом людей.
И так везде в романе. У М. Щукина не просто «описания», а картина жизни, рассказывается не просто о вещи или событии, а об их местонахождении, причине и последствиях, принадлежности, бытовании в кругу других, в динамике, развитии, взаимосвязи. И если братья Шалагины, наткнувшиеся на «странный лагерь» Конева предстают перед его глазами обмороженными и голодными, то автору надо для полноты картины поведать и об их одежде: «На полах старых, до дыр истертых полушубков, зияли большие прорехи, древние валенки на ногах, траченные молью, были прожжены у костра, и из дыр торчали грязные тряпки — в таком виде в самый раз на паперти сидеть и тянуть Лазаря».
На этом фоне таких достоверных, живых деталей героев эпизодических как-то сразу и не вспомнишь, во что одета и как выглядела главная героиня, Тоня Шалагина. Наверное, потому, что остается она здесь скорее фантомом, мифом об ушедшей лучшей эпохе, чем реальным существом. Не зря она ярче, представимее выглядит в воображении Васи Коня, чем наяву, с кучами трупов на улицах и тифозных больных в больнице. Как бы писатель ни старался описать ее облик в той же больнице, в доме Каретникова или в «странном лагере». Или даже вовлечь ее в интригу со «Сполохами», пусть и весьма искусственным способом — случайным подслушиванием разговора Семирадова и Григорова. Живее всего Тоня остается в снах Василия. И чем призрачнее, скупее на слова описание, тем реальнее она кажется: «Она пришла прямо с мороза, румяная, в пышной беличьей шубке и весело вскидывала руки в белых пуховых варежках, поправляя волосы...» — вскоре это видение прервало пробуждение. Сновидный образ исчезает, но его романтика остается в романсах, эпиграфически сопровождающих каждую из семи глав романа.
Вася, добившийся своей суженой, пройдя по лезвию бритвы между смертью и жизнью, не столь призрачен. Но и не намного реальней в силу своей «промежуточной» роли в романе, ищущий правды человеческой, свободной от войн и политики, а значит, и не совсем реальной. Он важен и нужен только в связи с Тоней, он действует, мечтает, говорит, но запоминается «в общем», а не в частностях. В отличие от доктора «заразной» больницы Обижаева, столь же внеполитичного, но однажды весьма запомнившегося. В сцене у постели раненого Бородовского, которому не побоялся процитировать Библию: «отложив всякую заботу, и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие, как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение». Безбожнику Бородовскому это только дерзость врача, осмелевшего от своей неуязвимости (остался один на весь город). А Обижаеву эти «библейские бредни» только и могут помочь выжить, спасти и тело, и душу. Правда, другие герои «Черного бурана» это средство врачевания не пользуют, и христианско-православная тема, столь важная для творчества М. Щукина, в романе остается приглушенной — не до нее слишком занятым героям этого романа приключений.
Зато, как всегда у новосибирца М. Щукина, в его новых романах неизменно присутствует Новосибирск/Новониколаевск, его улицы и окраины, названия которых, часто встречающиеся, можно легко выучить. Есть они и в эпилоге, где действие романа сразу переносится в 1941 год и наконец-то решается судьба многострадальных «Сполохов». Пусть и власть на дворе все та же, «красная», Николаевский проспект называется Красным, а Гудимовская — Коммунистической. Но именно здесь, в самом конце, в финале романа-романса вдруг выходит на арену сам автор и обнажает свою душу, свою боль за героев своего повествования. За тех, «кто жил под этим небом, ходил по этой земле и был счастлив, сохраняя до последнего часа в своей душе такую горькую и невыносимо сладкую любовь».
Так неожиданно лично — и в том, и в этом смыслах — заканчивает свою книгу М. Щукин. Который сроднился со своими героями, полюбил их, как реальных людей. И потому «Черный буран» оказался романом о любви, а не только «голо» приключенческим. Поймет ли и примет это признание читатель, повидавший в романе так много разного, в том числе смерти и болезни? Несомненно другое: это роман сибирский. Ибо только в Сибири можно так широко и глубоко развернуть панораму событий и круг участвующих в них людей, испытать их на глубину и подлинность чувств, влюбить в них читателя, взволновать его неповторимой сибирской природой. И все это вопреки ужасам Гражданской войны, Бородовским и Крайневым.
Любовь искупает все. Даже если в любимом есть недостатки, заметные лишь со стороны. Роман Михаила Щукина «Черный буран» такой любви достоин, так как написан неравнодушным человеком и патриотом Сибири.

Владимир ЯРАНЦЕВ