Щукин М. Н. Несравненная. Роман. — М.: Вече, 2013

АБСОЛЮТНЫЙ СЛУХ

Михаил Щукин — автор целой серии остросюжетных приключенческих романов, написанных на материале сибирской старины, стал подлинным мастером этого жанра, достойного именного титула: «роман Щукина». Слишком уж узнаваем стиль неторопливо-обстоятельного рассказа-повествования, сочетающегося с обостренной до предела интригой: тайные коварства и явные злодейства с похищениями, разбоями, погонями и т. п. Слишком уж часто гостят в его романах купцы и военные разных рангов, порой кровно связанные с крестьянско-деревенской средой, откуда они и произошли. И, наконец, слишком уж явно чувствуется в той или иной с виду авантюрной интриге христианско-православный подтекст. Добро и зло здесь не схематичны, не заданы, они — вечные, неотменимые начала человеческой жизни, и победа добра — неизбежна. Она лишь отсрочена.

В новом романе Щукина «Несравненная» казалось бы отработанный механизм извилистого, сюжетно выстроенного пути к финальному просветлению работает уже не столь отлаженно. И не потому, что автор чего-то не учел, не досмотрел, а потому, что сделал героиней само добро. Если раньше оно пребывало в пассивном положении труднодоступного идеала (особенно в «Черном буране»), то очеловечивающее людские сердца добро в его вечно женской ипостаси стоит в центре во всех смыслах этого слова. Во-первых, географически: основное действие разворачивается в «городе-ярмарке» Иргите (за которым скрыт реальный Ирбит), стоящем, по сути, в центре Российской империи: «На восток — Сибирь необъятная, на запад — Россия неоглядная, а на юг — степи и страны азиатские». Приезжающая на гастроли певица, исполнительница народных песен и романсов и уроженка этих мест Арина Буранова с первого же выступления оказывается в центре внимания всего города. Ее пение не просто радует, а завораживает, трогает до самых глубин души. Не зря каждый зритель-слушатель этих концертов «желал услышать свою, самую любимую, самую родную и близкую сердцу» песню. Сила искусства этой певицы, сибирячки по происхождению, такова, что уносит душу в поднебесье, где та «сбрасывает с себя, как засохшую коросту (выделено нами. — В. Я.), житейскую накипь, и тогда проступала нежная, розовая младенческая кожица — чистая и безгрешная».

Такие поистине демиургические способности Арины с говорящей фамилией «Буранова», конечно, дают себя знать. Воздействие ее таланта, бураном сметающего обывателей с почвы обжитой реальности в иные пространства, не ограничивается только временем исполнения песни. Ей, ее обаянию и красоте, покорны все, кто окружает Арину, с кем сталкивает ее судьба. Близкие ли, как антрепренер Черногорин, гитаристы Баландин и Сухов, служанка-«вышибала» Ласточка, дальние ли, как молодой казачий сотник Николай Дуга, так лихо появляющийся в зачине романа на борту парохода с букетом душистой черемухи ради Несравненной. И он не просто один из таких, навек ею покоренных, поклонников, он сулит своей молодецкой удалью какую-то необычно бурную динамику развития дальнейшего сюжета. Однако, услышав пение Бурановой не на пластинке, как раньше, а «вживую», он вдруг освобождается от своей искусственной любви к ней и становится «рядовым» участником событий. Действует тут тот самый эффект сбрасывания «засохшей коросты» придуманных идей и страстей. Еще более характерен микросюжет с отправленным им через знакомых посланием для Арины, сюжет, интригующий и предполагающий завязку какой-нибудь перипетии (как это водится в мировой литературе с сюжетом потерянного или подмененного письма), но выстреливающий вхолостую — письмо опережает сам отправитель, его и уничтожающий.

И таких «холостых» ходов в этих, казалось бы, так располагающих к написанию действительно «захватывающего историко-приключенческого романа» (аннотация), сюжетных зачинах немало. Так, не получает развития микросюжет с пленением отца и дочерей Гуляевых шайкой Байсары. Столь же быстро притупляются волчьи зубы у главного злодея романа — купца Естифеева, не сумевшего ни Арину «подложить» к приезжему высокому чину из Петербурга, ни задавить в зародыше разоблачительную активность честных инженеров-железнодорожников. И последняя надежда читателя на детективную интригу — таинственный стрелок, убивающий пленного Байсары, сообщника Естифеева — рушится, едва начавшись: стрелком оказывается эпизодический, проходной персонаж. И так везде в этом «иргитском пространстве» романа, быстро сбрасывающем упомянутую «коросту» того обывательского житья, которое немыслимо без козней и происков во имя корысти.

Некую способность к одолению пространств, слишком косных, чтобы быть по-настоящему реальными, пригодными для жизни, Арина получила еще в детстве. От участи несчастной сироты, которую ждали нищета и поругание, ее спас случай: разбуженные «чудной музыкой», услышанной однажды в помещичьем доме, дар «абсолютного слуха» и певческий талант. Первые, по сути, благотворительные уроки музыки, данные племянницей этой случайно встреченной помещицы, и возбудили в Арине страстное желание — «оказаться в том мире, который казался сказочным, где звучит музыка и где красивые люди поют красивые песни». Вырвавшись из вульгарного мира дешевых кафешантанов, чуть было не растоптавших ее мечту, она и обрела тот светлый и добрый мир, куда приглашала и своих благодарных поклонников.

И он оказался действительно не иллюзорным, с кратковременным, быстро остывающим эффектом прикосновения к большому искусству, он действительно был целым пространством-временем абсолютного добра, добродетели. И калечит купца Естифеева не «тяжелая дверь, склепанная из толстых пластин», его хитрого тайника с кладом всевозможных богатств, обрушившаяся на обе его ноги, а эта вот концентрация всего доброго и светлого, возникшая вокруг Арины Бурановой. Зло здесь тает, обрушивается, как снег под лучами весеннего солнца, ибо есть у романа героиня, щедро наделенная солнечным даром пробуждать и взращивать в людях только лучшее.

Чтобы не переборщить, Щукин пытается подчеркнуть в Арине некую вольную или невольную грубость, грубоватость. Так, она порой весьма невежливо обращается со своим антрепренером, вплоть до швыряния в него своей сумочки или повелительной, почти приказной интонации в разговорах с ним. Способна, оказывается, она и обозвать некоего «шустрого господина», напомнившего публично о ее деревенском происхождении, «сморчком во фраке», а то и вовсе «ткнуть лицом прямо в широкую тарелку с селянкой» одного журналиста-щелкопера. И это после таких воздушных, поднебесных, облагораживающих душу песен?

Впрочем, оба эпизода происходят в «других пространствах»: первый — в полудетском, второй — в новом, из последних глав романа, в этом «пространстве» гремит русско-японская война 1904—1905 гг., а Несравненная уже замужем. При этом муж ее — образец добродетельнейшего человека и государственника-патриота с четкими понятиями долга, чести, служения — иным быть и не мог. Его полюбила сама Несравненная, и этим все сказано. Тут и сам автор романа уже ничего не может поделать. А чтобы герой выглядел убедительней, Щукин наделил его несколькими запоминающимися чертами: «густой и седой шевелюрой», «детскими голубыми глазами», большим «великанским» ростом и большими же «широкими ладонями», иногда превращающимися в «огромные кулаки», и двойной фамилией Петров-Мясоедов.

Их любовь на фоне войны, тяжелого ранения Петрова-Мясоедова с временной потерей памяти, а также преображения Арины в сестру милосердия — это уже настоящий романс, венчающий долгую «песню» всего романа. И так ли уж важен текст этой «песни» — в канве сюжета, так и не ставшего целиком авантюрным, — если главным остается мелодия, русская, душевная, уносящая ввысь, к русскому Богу, а не к нерусскому духу стяжания и корысти? Ее не услышишь физически — бумажная книга этого не допускает, ощутить ее можно в языке прозы Щукина. Без излишеств, красивостей, тяжелого синтаксиса с его диалектизмами, канцеляризмами или книжностями (обычный порок любой исторической прозы), язык писателя не описывает, а дает картину происходящего в движении, звуке, цвете, запахе, экономя в эпитетах, сравнениях и прочих фигурах речи. Это язык именно того романа, который мы назвали именным, «щукинским». Автор переносит тебя в указанную эпоху (в данном случае — в самое начало ХХ века), и начинаешь жить в ней, без особых восклицаний восторженного посетителя этнографического музея или выставки исторической живописи.

Вот, например, как вводит Щукин читателя «Несравненной» на иргитскую ярмарку: «Славный город Иргит, если взглянуть на него с горы Пушистой, лежал внизу, как большой круглый пирог, придвинутый одним боком к Быструге и порезанный на большие треугольные куски» с «разрезами-улицами», тянущимися «к сердцевине города — Ярмарочной площади». А вот и сама ярмарка: «Вокруг площади, в два, а где и в четыре, в пять рядов магазины и магазинчики, лавки и лавочки, базарные ряды и просто-напросто торговые места на голой земле — отдал копейку и торгуй, чем хочешь и что в наличности имеешь. Можно еще проще: повесил лоток на шею и ходи со своим немудреным товаром, где пожелается, да кричи, расхваливая его, погромче и позаковыристей».

Тут уже не «история для истории», а с выходом на современность: нынешние базары и бизнес-центры, где «за копейку» торговое место не купишь, и ходить, «где пожелается» — нельзя. Есть в этом и ностальгия по ушедшим вольностям, и упрек современности, где таких «Несравненных» и их «голубоглазых великанов»-государственников вряд ли найдешь. Поэтому романы Щукина с его галереей пространств и биографий (есть в романе еще и невиновный каторжник Филипп Травкин, желающий отомстить Естифееву, и сумасшедшая Глаша, копающая землю в надежде докопаться до потерянного по вине того же купца семейного рая, и трусливый лавочник Алпатов, похожий на нынешних мелких коррупционеров, и т. д. и т. п.) можно назвать, может быть, скорее нравственно-социальными, нравоучительными, «доброучительными», чем историческими.

Словом, образом, песней эти романы, а особенно «Несравненная», склоняют к лучшему в человеке и отклоняют от худшего в нем. Михаил Щукин выбрал героиней романа певицу, любимую народом и из народа — и это определило все в романе, превратившемся в песню. Но звучащую, увы, из века прошлого, из давности столетней. Услышат ли ее продавцы и покупатели базаров и барахолок, ставших торгово-выставочными центрами, у которых уже иной, не «абсолютный» слух? Поймут ли язык подобных романов, идущий изнутри той эпохи, а не из шаблонных ТВ-сериалов? Надеемся, что искусство писателя позволит сравнить его с искусством Несравненной (как указывается в аннотации, имевшей прототипом А. Д. Вяльцеву, хотя их биографии трудно сопоставимы), умевшей так властно очаровывать свою аудиторию. Просто в силу дефицита «искусства доброты», нужного в любую эпоху.

Владимир ЯРАНЦЕВ