Станислав Минаков. Невма. Стихотворения. — Новосибирск: Библиотека журнала «Сибирские огни», 2011. — 128 с.

«Ты дал мне дар: живое сердце…»

Начальные строки первого стихотворения книги Станислава Минакова «Невма» («Так молись, — говорит, — чтоб в груди ручеёк журчал…») можно воспринимать как своего рода духовный посыл, определяющий состояние души «внимающего» читателя этой книги. Однако же «так молиться» — это либо Божий дар, либо результат несуетного, самозабвенного, каждодневного труда. И потому пока что —

Хоть сто раз напоказ повторяй-учи,
а душа, как Герасим, — своё мычит.
Сделай милость, журчи в груди,
ручеёк, журчи!
Не журчит.

Молчит ручеёк… И от безмолвной, тёмной души, как от немого тургеневского Герасима, послушного жестокосердной барыне своей, ничего доброго не дождёшься.

Но поэт верит в преображение жизни молитвой.

В определенном смысле автор представил читателю некий свод — сказов, припевок, песенок, баллад, элегий, стансов. И название для этой книги стихов подобрано подходящее: слово «невма» — средневековый музыкальный термин, означающий знак для записи мелодий и законченную музыкальную фразу, мелодию-модель, характерный способ распева того или иного церковного песнопения. В обширной статье «Можно дышать и тут» («Октябрь», № 7, 2011) Е. Гофман подробно анализирует связь со средневековым лексиконом всего «пятикнижия» Минакова («Имярек», «Вервь», Листобой», «Хожение», «Невма»).

Большинство произведений книги «Невма» составили своеобразные стихи-апокрифы, интимные, сакральные, молитвенные откровения, не требующие аккомпанемента. Поэт-христианин словно бы «высказывает» свой нутряной голос, мастерски используя церковнославянскую лексику, погружая читателя в исторический контекст своих раздумий, заставляя преклонить главу перед современным Бояном.

Е. Гофман справедливо отметил, что «тяга этого автора к постижению глубинных, сакральных начал бытия роднит его творчество с поисками таких крупных современных мастеров, как Ю. Кабанков, С. Кекова, Ю. Кублановский, Г. Русаков». К этому списку я бы добавила еще несколько имён: О. Чухонцев, А. Кушнер, М. Кудимова, А. Ивантер.

Религиозною лирику С. Минакова отличают, с одной стороны, по-детски прозрачная и местами наивная первозданность и архаичность в восприятии Божьего мира, с другой — чёткий ориентир на святоотеческую мудрость и просветительский долг.

Минаков обращается к своему русскому (а иногда и древнерусскому) нутру, извлекая из него не то чтобы ответы на вопросы — скорее, слова для обретения равновесия.

Поэт здесь похож на странный музыкальный инструмент — эолийскую, или гармоническую, арфу, — позволяющий стихии ветра в себя дудеть, играть и петь, не требующий контакта с руками человека.

Минаков воспевает животворящую силу мощей святых отцов, «зрячесть» слепого ашуга, чей голос находит созвучные ему сердца в ночи. В Сурожи ему грезится «в огне преподобный Парфений, / сожжённый татарами здесь…». Глазами истинного ценителя русской культуры поэт смотрит на живописные полотна художников и поёт их тоже. Таковы его «Алёнушка. Васнецов», «Венецианов. Крестьянка с васильками», «Алексей Саврасов. Грачи прилетели».

Вот почему для описания минаковского словесного шитья слово «мотивы» представляется неуместным. Когда изнутри неосознанно и неотвратимо вырывается музыка, то это — не мотивы, а непроизвольный звук души, не знающей ни своего возраста, ни расценок на песенный товар.

Наитие автора «Невмы» — особенное, жреческое, порой полублаженное, однако об этом поэте можно сказать и так: вменяем и трезв, как насельник монастыря во дни Великого поста.

«Тот, кто спал, обнимая святые гроба, кто по капле в себе прозревает раба...», — пишет С. Минаков в начале стихотворения «Ночлег в Оптиной пустыни». Поэт именно «прозревает» в себе, а не по-чеховски выдавливает из себя раба, ведь речь идёт не о презренном рабе — но о рабе Божьем. С помощью таких тонких стилистических смещений духовная поэзия деликатно, по росинке, по дождинке, возвращает в сознание современников подзабытые или вытоптанные сапогами истории зёрна христианского мышления.

Я постным становлюсь и пресным,
простым, бесхитростным и ясным.
Отдавши дань мослам и чреслам,
я возращён к воловьим яслям…

В, казалось бы, коммерческом и уже поэтому остывшем выражении «долевое участие» поэт снова выделяет корень, говоря о доле, а в сердце слышит пульс необъятной Христовой любви:

Ты дал мне дар: живое сердце,
вмещающее всё живое, —
мерцающую веры дверцу,
в любви участье долевое.

На свадьбу в Галилейской Кане
я вышел, словно на свободу,
нетерпеливыми глотками
я пью вина живую воду…

Простых ясных слов вполне хватает поэту для усиления впечатления от прикосновения к святыне в стихотворении «Про Ульяну Дроздову»:

Ульяна стояла, и солнце росло
в волосах.
В ларце проплывал —
словно по небу — Иоасаф
Святитель сквозь Белгород,
между сердец и глаголов,
и к Иоасафу Свой лик приклонял
Саваоф.

По Преображенской,
по Троицкой, Троицкой, Тро…
И звон колокольный вникал
целодневно в нутро
скитальцу любому, что света
полжизни искал…

Разве не чудесно это поэтическое бормотание про «Тро…»? В него включены и Троица, и звук очищающий, и царственность трона, и корень чуткого глагола «тронуть». Героиня стихотворения, написанного в мае 2010 г., — прабабка Станислава Минакова Иулиания Дроздова, ставшая в далеком 1911 г., 4 (17) сентября, свидетельницей обретения мощей св. Иоасафа в Белгороде.

В произведениях С. Минакова выражено неподдельное и понятное чувство трагического сиротства и одиночества, особенно сильно болящее в России. Есть милая старина, но при этом нет никакой украшательской стилизации, которой не доверяешь.

С горечью наблюдает поэт картины вырождения нации: «уходят люди в несознанку — / в глухую оторопь, в кретины». Тем не менее в предсказание автора «Невмы» (или предупреждение?) о мрачной будущности самого сердца народа — его языка — верить не хочется: «Русский язык преткнётся, и наступит тотальный хутор». Будем считать антитезой мраку строчки, завершающие эту книгу: «И продлится — как светоч — нескошенный сумраком Логос, / меж любовью и смертью качаясь на кончике бритвы».

Тому же скитальцу поэт предлагает отыскать на небе звезду своей матушки родимой, чьи молитвы в сознании Минакова как будто бы соотносятся с благословением Матери Божьей. Вот как душевно поётся об этом в стихотворении «Никакой надел не хочу делить»:

Много-много звёздочек в небесех.
Отчего же матушку жальче всех?
Погляди, скиталец, сквозь сор
метельный.
И видна ли зиронька, не видна,
Но хранит тебя лишь она одна.
Как един, на ниточке,
крест нательный…

Подкупает в поэзии автора «Невмы» и естественность, отсутствие надрывного плача о Руси. О ней не надо плакать, ее надо разгадывать, постигать.

Этот мир — золотой. Подступивший
так явственно, близко,
Но, как тайная тайна,
в светящийся кокон свитой…

Трепет перед тайной... А тайна не есть ли Он? И это всё… о Нём?

Поэт чующий точнее поэта определяющего, поскольку дальше от рассудка и ближе к сердцу…

Когда Гоголя спросили, воскреснут ли «мертвые души» в финале второго тома, писатель загадочно улыбнулся и ответил: «Если захотят».

Зульфия АЛЬКАЕВА