Владимир Никифоров. Наследник. Роман. — Новосибирск, РИЦ «Новосибирск», 2009

В ПУЧИНЕ ПОТОКА

Новосибирский писатель В. Никифоров в последние годы демонстрирует высокую творческую активность, выступая автором разных по жанру произведений. В его творческом багаже повести, рассказы, очерки, эссе, а теперь вот и объемистый роман.
Роман под названием «Наследник» представляет собой жизнеописание российского интеллигента, родившегося в рабочем поселке на берегу большой сибирской реки и закончившего свой путь при загадочных обстоятельствах в современном Париже. В судьбе главного героя — вузовского преподавателя, ученого и литератора Юрия Медведева — в определенной мере преломляется вся послевоенная советская эпоха вплоть до ее крушения. Причем (и это, на мой взгляд, особенно ценно) через призму глубинного провинциального бытия, в атмосфере которого живут, трудятся, строят отношения персонажи произведения.
Родился Юрий Медведев (как, заметим, и сам автор) на исходе Великой Отечественной войны, возможно, поэтому начало романа — типичная по многим деталям, приметам, по духу и лирико-исповедальной интонации проза о военном детстве образца 1960–1970-х годов. Типичная до банальности. Конечно, детство у каждого индивидуально, и Никифорову тоже есть что сказать. Он и рассказывает, достаточно зримо передавая атмосферу тех лет. Тем не менее, своей борозды на этом паханном-перепаханном тематическом поле, какой-то художественной особинки я не заметил. (Кстати, давние рассказы о ребятишках военно-послевоенной поры из цикла «Валерка, шкиперский сын» того же Никифорова куда как самобытнее). Оттого и ощущение, несмотря на иное содержательное наполнение, чего-то по другим литературным источникам хорошо знакомого. Пропадает оно лишь когда речь заходит о матери Юрия.
Жизнеописание Медведева, между тем, катится дальше. Юрий идет учиться сначала в речное училище, потом в вуз, служит в армии, работает в порту, делает научную карьеру, параллельно занимается литературным творчеством… Прослеживая движение Медведева в жизненном потоке, узнавая его то в одних предлагаемых автором обстоятельствах, то в других, начинаешь понимать, что перед нами очередной маргинал, конформист, раздвоенная бесхребетная личность, находящаяся постоянно у кого-то на поводу и под пятой — в общем, некоторым образом современный «лишний человек», мечущийся между наукой и литературой, производством и университетом, «честью в деле» и «правилами игры» для комфортного существования, внутренней свободой и рабством в системе, высоким любовным чувством и «одноразовыми» интимными отношениями…
О последних несколько подробнее, поскольку в жизни главного героя взаимоотношения с прекрасным полом занимают значительное, если не сказать — решающее место. Собственно говоря, и роман в целом представляет собой нескончаемую череду интимных связей Медведева, перемежаемую фрагментами текущего бытия и быта героя. Создается впечатление, что вся жизнь Медведева только из «этого» и состоит. Любовниц он меняет, как перчатки. С одной спит, другую держит в запасе, о третьей помышляет. Почти все его связи с противоположным полом быстро заканчиваются постелью. Невзирая на внешность, происхождение, социальное положение и возраст женщины. Даже собственную тещу осчастливил.
И невольно приходит на память анекдот о молодом петухе. Перетоптал он всех куриц. За уток взялся. Старый петух ему — не надорвись, мол, умерь прыть. Молодой — ноль внимания. Однажды старый петух увидел, что молодой лежит на куче навоза, не шевелится, только один глаз приоткрыт. «Я же тебя предупреждал, — обрадовался старый, — вот и допрыгался!» А молодой ему: «Тихо, ворону спугнешь!»
Очень похоже на героя Никифорова, с той только разницей, что завидную юношескую прыть проявляет он и будучи Юрой, и много позже уже солидным Юрием Петровичем. Похотью густо пропитаны страницы романа. Однако эротические эпизоды художественным изяществом, как правило, не отличаются. Чаще наоборот, а то и вовсе грешат натурализмом, переходящим в откровенную пошлость.
Вот один из образчиков. Пьет Юрий с некой Ирой на берегу реки вино. Его спутница отошла в прибрежный лесок по естественной надобности. «Вскоре из-за дерева, куда она удалилась, раздалось характерное шипение струи. “У нас есть девочка одна… — говорила она потом, на ходу поправляя юбку. — Ирка, говорит, хочешь испытать оргазм? Возьми, говорит, крепись, крепись, а потом, когда моча ударит по ушам и будет невмоготу — вот тогда беги в туалет и тогда получишь несравнимое удовольствие!”» И такого рода, с позволения сказать, художественных деталей в романе можно встретить немало.
Чем дальше читаешь о половых приключениях героя, тем сильнее они напоминают бахвальство завзятого бабника-трепача, в котором на грамм правды кило беззастенчивого вранья, и тем больше возникает вопросов.
Ну, прежде всего — «за что нас только бабы балуют» (А. Вознесенский), чего ради с такой превеликой охотой они штабелями ложатся под героя романа, делая его иной раз даже невольным жиголо, который и рад бы, да не может в силу доброты и воспитания отказать милым дамам. Чем так замечателен Медведев, чем сражает он наповал противоположный пол не хуже кота-баюна? Вопрос тем более правомерен, что даже внешне Юрия представить весьма затруднительно, поскольку его портрет в романе встречается всего раз, да и тот опосредован и весьма приблизителен. «Очередная вешалка» Медведева так описывает его:
«— Я вижу мужчину лет двадцати пяти, довольно высокого, с хорошей фигурой, кому-то он покажется красавцем, но кто-то в первую очередь обратит внимание на крупный нос и толстые губы. У него красивые волосы и хорошая улыбка, но улыбается он редко, потому что постоянно чем-то озабочен. Иногда хочется прислониться к его широкому плечу и забыть обо всем, а иной раз так и врезала бы по этим голливудским зубам».
Нет, конечно, имеется у Медведева кое-что за душой и помимо «голливудских зубов». Он умный разносторонне способный человек, в том числе и в плане дамского обольщения. При этом его едва ли можно назвать целеустремленным альфонсом. Все у него получается как бы само собой, спонтанно. И скорей «из любви к искусству», чем из какой-то корысти. Всё так, но все же вразумительного ответа на вопрос, чем приманивает Медведев к себе женщин «всех мастей и волостей», почему все «как-то сразу проникались к нему», а «он действительно чувствовал себя единственным на земле, Адамом, обязанным помочь на земле всем, но не каждой», я не получил.
Любвеобильность, вернее гипертрофированная сексуальная озабоченность главного героя тоже вызывает вопросы. Не потому, что, говоря словами чеховского персонажа, «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Люди, понятно, встречаются всякие. Вопрос в том, насколько такой «переизбыток» согласуется с общей художественной картиной. И вообще, какую цель преследовал автор, нагромождая торосы сексуальных сцен и эпизодов, загораживая ими подчас целые периоды жизни Медведева (например, о трех годах его армейской службы автору хватило одной скупой фразы-сообщения)?
Один из персонажей романа Юрий Смирнов любвеобильность Медведева объясняет его характером: «…у тебя характер такой, что ты не можешь остановиться, а потому ты и несчастный, Юра». Медведев согласен с этим, отчего ему иной раз «становилось жалко себя до слез». Герой его очередного произведения — авантюрист — тоже «в конце концов умирал от этого: от невозможности остановиться, выбрать, принять решение, отказаться от себя, своей сути».
Вот эта «невозможность остановиться, выбрать» сыграла злую шутку не только с главным героем «Наследника», но и с его автором. Иначе как объяснить «эротическое» засилье, отодвигающее все остальное в жизни Медведева на задний план?
В определенной мере эротическая составляющая помогает раскрытию характера Медведева, отражает и подчеркивает его внутреннюю неустойчивость и аморфность. Можно рассматривать эротические эпизоды и в качестве своего рода аргументов, подтверждающих, что отношения с женщинами (как, впрочем, и жизнь вообще) для Юрия Петровича — бесконечная игра, в результате которой он «слишком оторвался от… дома, от простых вещей и понятий, попытался выдумать себя и собственную миссию — Игрока, Магистра, Предтечи». Но зачем же столько аргументов, похожих друг на друга, как горох в стручке? Да и роман — не судебное заседание, где от количества имеющихся доказательств зависит точность и объективность судейского решения. То есть, возвращаясь к нашим баранам, в романе Никифорова налицо отсутствие элементарного отбора, приведшее к тому, что эротическая составляющая в ущерб всем остальным раздулась без надобности до невозможности, став, по существу, основной канвой произведения. При этом о научно-производственных, скажем, буднях Медведева (работа в порту, на кафедре, научные симпозиумы и т. п.), читать гораздо интереснее. Видно, что автор и материалом прекрасно владеет, и способен его убедительно подать.
Любопытно, что писатель Медведев вполне отдает себе отчет, почему не получился его роман о социологах, на который он возлагал большие надежды: «Там было слишком много любви, причем непонятно, кто кого и за что любит…» Осталось теперь писателю Никифорову понять, что это один к одному относится и к его роману «Наследник».
«Непоняток» в этом произведении хватает не только по линии любовных отношений. Роман и без них во многом невнятен. Как и большинство его персонажей вместе с главным героем.
Долго, например, недоумеваешь по поводу названия романа, пока, наконец, через три четверти текста, не узнаешь, что Медведев становится наследником огромного состояния, нажитого несколькими поколениями Фейгинов, о чем и сообщает Юрию Лев Наумыч Фейгин, фактический его отец и последнее звено этой еврейской династии, уходящей корнями вглубь веков и европейских просторов. Правда, выросший в социалистическом обществе и воспитанный советской системой, Медведев не очень-то радуется наследству. «…Я понимаю наследство так, — говорит он. — Мне подарили целый мир — вот это и есть мое наследство. Вот эта река. Эти облака, луна…» Однако же с радостью уезжает на стажировку в Европу, где и теряются в итоге его следы.
Последняя глава романа как раз и посвящена путешествию Медведева по странам Старого Света. Глава написана в форме дневника Юрия и фактически повторяет знакомые по прежним путевым очеркам Никифорова заграничные впечатления. И снова встает вопрос, а нужна ли была вообще эта беготня по Европе в свете основной художественной задачи произведения? Вопрос непростой. Прежде всего, потому, что с трудом угадывается сама эта задача.
В финале романа, очень, надо сказать, торопливом, скомканном, психологически и художественно малоподготовленном, как бы подводя черту под собственной судьбой, Медведев в своем дневнике записывает:
«Я с таким трудом, с такими жертвами — увы, не только своими, — выстроил целую систему приспособления к миру, к жизни, к хаосу, я назвал ее Игрой, и вот она рухнула, потому что рухнул тот мир, который я пытался расчертить на квадратики, как шахматную доску. Я и ангел, и злодей, я и русский, и еврей, мотаюсь между порядком и анархией, между Торой и Авось, между трудной истиной и сладкой ложью; я придумал оправдание себе, своей трусости, своему бегству от жизни и от людей; а если я не нужен им, то не нужен и себе; если б я был русским, я бы ушел в алкоголики или в монахи; если б я был евреем, я бы стал великим ученым или богатым финансистом, но я полукровка, я труслив и бездарен, во мне живет несовместимое наследство двух разных миров, двух великих народов…»
Все оттого, что полукровка? Темы полукровок Никифоров касается в романе вскользь, походя, хотя тема на самом деле очень больная и серьезная и в судьбе главного героя немаловажная. Да и мысль о несовместимом наследстве двух разных миров очень спорна (у Р. Нотмана, например, в романе «Полукровки» на сей счет иная точка зрения), и требует достаточно убедительных аргументов, которых у Никифорова как раз, увы, нет.
И еще записывает Медведев в дневнике прежде, чем навсегда исчезнуть: «Я выбираю жизнь! Я отвергаю крохи наследства… Я выбираю… весь мир, который в каждое мгновение воплощается в той, которая с тобой сейчас, которую ты любишь сейчас, хочешь сейчас, выбираешь сейчас!» Взгляд на женщину как на каплю, отражающую океан жизни. Нечто подобное было и у таких знаменитых эротоманов, как Мопассан или Бунин. С той разницей, что классикам при их мастерстве и одной капли хватало, чтобы через нее разглядеть и передать в тончайших лирико-психологических переливах большой мир. Для Никифорова и героя его романа понадобился целый «женский» ливень, сквозь водяную завесу которого мир остался смутен и зыбок. Как смутен и финальный уход Медведева в никуда.
Я не случайно вспомнил о мастерстве классиков. Ясность мысли и цели, при безусловной образности, простота и внятность создаваемой картины, прозрачность и экономность языка — вот, напомню, фундамент этого мастерства на пути к достижению художественной гармонии. Но именно его, видится мне, Никифорову в романе и не достает. Хотя, с другой стороны, отдельные блестки вышеназванного мастерства по роману рассыпаны. То тут, то там автор «Наследника» демонстрирует и зоркую наблюдательность, и умение создать образ, характер, найти оригинальную точную деталь, и некоторые другие характерные признаки литературного таланта… Но все это, увы, в «блестках» и остается. Возможно, потому, что, говоря словами И. Бунина, одного из любимых писателей Никифорова, он не «поймал звук». Или «поймал», но не тот. А, может, подвел выбранный прием — изображать жизнь, как поток.
Это, конечно, удобно. Не надо думать о композиции, архитектуре своего художественного здания. Поток он и есть поток, вбирает все, что попадается на пути: картины текущего бытия, факты, наблюдения, размышления, эмоции, попутный мусор и грязь… Никифоров уподобляет жизнь движению могучей реки с ее многослойным течением. Нет нужды возражать против такого взгляда. Вот только, всецело отдаваясь во власть течения «реки жизни», литератор, взявшийся ее изображать, сильно рискует. Требуется виртуозное владение своим литературным судном, чтобы не оказаться в пучине. С другой стороны, не стоит забывать, что поток невозможно, сливаясь с ним и плывя по его течению, «пересказать» и отобразить. Его можно запечатлеть и сказать о нем нечто существенное, лишь «остановив мгновение».
Помнится, в повести С. Сартакова «Свинцовый монумент» ее главный герой, художник-живописец, многие годы бился над проблемой «тайны движения», над тем, как на холсте отразить миг в потоке времени. И однажды он становится свидетелем того, как садится на речную воду одинокий осенний лист. Опускается на водную гладь — и вот оно — соединение движения и неподвижности!
У Никифорова, положившегося на волю потока, соединения мига и вечности не получилось. Все то, что тщился сказать он своим романом, в итоге оказалось в пучине потока.
На стихию потока можно в определенной степени списать и стилистические огрехи романа. Ту же невнятность в описаниях и изображении, сбивчивость, эклектическую разностильность. Начинаясь в традиционном повествовательном ключе, роман заканчивается сумбурными дневниковыми заметками, местами понятными, наверное, лишь самому автору (впрочем, при знакомстве с этим произведением не раз ловишь себя на мысли, что о читателе его создатель думает меньше всего).
Не секрет, что в своей творческой работе писатель отталкивается обычно от собственного жизненного опыта, размер которого имеет серьезное значение. У Никифорова он достаточно внушителен, что косвенным образом «Наследник» и подтверждает. Вместе с тем (и это тоже явствует из текста романа), автору не хватает глубины осмысления собственного же опыта. И остается стойкое ощущение, что, по большей части, писатель просто скользит по поверхности жизненных явлений. Во многом еще и поэтому роман Никифорова по-настоящему фактом художественной литературы не стал.

Алексей ГОРШЕНИН