Вы здесь
«Запах хлеба, листвы и травы»
Николай Григорьевич Федосеев ушел из жизни в конце прошлого года, и мне стало остро не хватать его как человека — мудрого и доброго. Когда я был собкором военных журналов по Сибирскому военному округу, а он — «Красной звезды», наши кабинеты в Окружном доме офицеров были рядом. Таких очеркистов, как Федосеев, в военной журналистике тех лет было немного. И прозаиком он был отменным. На мой взгляд, одним из лучших в Новосибирске. В семидесятые и восьмидесятые годы публиковался в «Сибирских огнях» со своими рассказами, с повестью «Про Кузю и Ванюшку», однажды мелькнули и его стихи. Выпустил три книги. Сборник рассказов «В конце лета», книжку очерков «Цветы командиру», сборник стихов. В Москве, в приложении к «Красной звезде», была напечатана повесть «Вспомнить Мамушкина».
В 2018 году Федосеев подготовил поэтический сборник «Откровения», хотя сам, будучи до болезненности скромным человеком, свои стихи за стихи не считал, никогда их не афишировал. «Конечно, на поэзию в высоком смысле этого слова данные “творения” не претендуют. И все же подарю их друзьям, которых, увы, осталось совсем мало, знакомым, сослуживцам, соседям и просто хорошим людям. Пусть читают! Может, посмеются, погрустят, побранят меня за “хулиганство”, вспомнят свое, что есть, поразмышляют, откликнутся душой и словом...» — так написал он в предисловии к сборнику.
Стихотворения Николая Григорьевича, действительно, будто бы «не для широкого чтения», как он сам признается. Они просты, безыскусны. Особенно безыскусными они кажутся сейчас, когда в ходу эстетская вычурность. И все-таки это не графомания, не просто рифмование строчек. Я такие стихи называю народными. Они в чем-то сродни, не по уровню, конечно, а по духу, Твардовскому, Исаковскому... А если из наших новосибирских поэтов — Ивану Краснову.
Краснов и Федосеев, к слову, симпатизировали друг другу. Оба были безнадежно добры к людям. Да и вообще ко всему миру. Николай Григорьевич ни на крохотку не ожесточился даже тогда, когда жизнь его превратилась в муку. Он потерял двух взрослых дочерей. Пережил инсульт. Война и послевоенное детство все время выглядывали из него настороженным страхом. Рожденный в 1941 году в окопной траншее, он часто мне говорил: «Вот посмотришь, скоро будет война...» Или: «Помяни мои слова, будет голод в России, да такой, что не приведи господь...»
Я до сих пор хорошо помню его глуховатый голос, неповторимую по теплоте интонацию, когда он читал свои рассказы и стихи, в которых почти вещественно проявлялась переполнявшая его любовь ко всем людям, ко всему живому и живущему.
Виктор САЙДАКОВ
Из детства
Дед долго смотрит мне вослед,
Напрягши старческую шею.
А мне всего тринадцать лет,
И я пахать уже умею.
Пашу свой первый клин для ржи,
А может, для другого злака.
И дед кричит мне вслед: «Держи
Покрепче плуг, едрёна лапоть!»
Держу. А сам упасть готов —
Так тяжело дается вспашка.
И понимает все без слов
Колхозная кобыла Машка.
Ей тоже, видно, нелегко,
Она здесь тоже не чужая.
Пахать нам надо глубоко
Для будущего урожая.
А дед-сосед — наставник мой, —
Не замечая мою муку,
Нахваливает: «Ну герой!
Постиг крестьянскую науку.
Теперь ты парень хоть куда,
Таких и не сыскать в округе!»
И все ровнее борозда,
И все увереннее руки.
Иду по пашне босиком.
Передохнуть? Но я упрямый!
Земля тепла, как отчий дом,
И ласкова, как руки мамы.
В тот день, наверно, понял я,
Хоть мало жил еще на свете:
Земля — на то и есть земля,
Чтобы на труд добром ответить.
С тех пор прошло немало лет,
Но помнятся до сладкой боли
Кобыла Машка, дед-сосед
И мною вспаханное поле.
Играй, гармонь!
Котенком ночь уткнется мне в лицо,
А я не прогоню, а приласкаю.
Возьму гармошку, сяду на крыльцо
И что-нибудь тихонько заиграю.
Хотя я не ахти какой мастак,
Да и гармонь уже беру все реже,
Играю не по нотам, просто так —
Чтоб душу переборами потешить.
Я знаю, что из всех моих грехов
Вот этот грех мне запросто простится.
Я просижу до третьих петухов,
Мне никуда не надо торопиться.
Я посмотрю на звезды, что с небес
Бесследно исчезают понемногу.
Я им сыграю вальс и полонез,
И «Выхожу один я на дорогу...»
А чтоб не верховодила печаль,
Которую к себе и не зову я,
Рвану мехи гармошки — и с плеча,
И с ходу — огневую плясовую!
...Наутро же, словно к своей родне,
Где поровну и радости, и боли,
С рассказом о привидевшемся сне
Придет моя соседка баба Поля.
И скажет так: «Послушай, Николай,
То ль дня тебе, чтоб наиграться, мало?
Ты по ночам тут больше не играй.
Ты вон играл — а я во сне плясала».
Подсолнух и баба Поля
Выйду утром — боже мой! —
На меже расцвел подсолнух!
Он стоит себе под солнцем —
Горделивый и прямой.
Шляпку сдвинув набекрень,
Затевает переглядки,
И ему, конечно, лень
Сторожить и сад, и грядки.
Побежать бы под уклон,
Прямиком на чисто поле...
Но соседка баба Поля
Скажет: «Ишь ты, фон-барон!
Вот дождешься ты ворон.
Налетят со всех сторон,
По макушке тюк да тюк —
И каюк...»
Я и Кузька
Отгостили друзья, отшумели,
Откуражились вдоволь, и вот —
Бестолковой толпой улетели,
И остались опять я и кот.
Кот мой Кузька — лентяй и мошенник,
Ждет награду и щурится вдаль.
Я ему за заслуги на шею
Непременно повешу медаль.
Зазимуем мы с ним без печали
В неказистой крестьянской избе,
Где скрипят половицы ночами
Да беснуются черти в трубе.
Где под окнами в пору глухую
Кто-то ходит — тяжел и сердит —
То ли зверь, то ль поживу какую
Во дворе ищет местный бандит,
Я Кузьме говорю: «Ты не трусь-ка,
Вот сейчас мы зарядим ружье...
Где ж ты, Кузька?» Гляжу я, а Кузька
Колбасу втихомолку жует.
Ну скажите, куда мне деваться,
Коль ему я не вправлю мозги?..
Значит, мне одному отбиваться
От зверья, от жулья, от тоски...
Пожелание себе
Когда мне вдруг
Не станет мочи
И я споткнусь
В конце пути,
Пусть это будет
Днем иль ночью,
Когда тепло
Или не очень,
Но только чтоб
Легко и молча
И неожиданно
Уйти.
Буря
От ветра сильного дрожит
И глухо стонет крыша дома.
Эх! Только б до весны дожить!
А до весны уже недолго.
А до весны — как до сосны,
Что примостилась у окошка.
Под ней задолго до весны
Всю ночь гуляют кот и кошка.
Он, видно, в этом деле крут,
Да и она, как видно, тоже.
Они так яростно орут,
Что вся деревня спать не может.
И я не сплю. А дом гудит,
Дрожит, как хрупкое созданье.
Вот-вот вспорхнет — и улетит
Аж за пределы мирозданья.
Гимн печке
Метель ворвется на крылечко —
И стукнет в дверь сто раз подряд.
А у меня есть в доме печка,
И в ней уже дрова горят.
Огонь лопочет и бормочет
На непонятном языке.
Нет ни желания, ни мочи
Сидеть в холодном закутке.
Придвину к печке табуретку,
Поближе к жаркому огню.
Жаль, что друзья бывают редко,
Я их за это не виню.
У них, поди, своя морока,
Поди, и в жизни нелады.
Они состарятся до срока,
А я останусь молодым.
Мой грустный срок еще далече —
Я это знаю наперед,
Ведь печка мне и душу лечит,
И телу молодость дает.
Когда беда согнет жестоко —
Лечусь теплом ее огня...
Такой вот расчудесный доктор
Прописан в доме у меня.
Предосеннее
Дочери Светлане
Вот и всё. Вот и кончилось лето.
Не собрать даже горстки тепла.
И журавль на исходе рассвета
Уже пробует силу крыла.
Лес стоит. Я брожу между сосен
С чувством давней какой-то вины,
И мне кажется: лес этот соткан
Из прозрачной, как свет, тишины.
Ты оставь все дела и заботы,
Погляди: вон дымятся поля.
Это после тяжелой работы
Остывает родная земля.
Натрудилась она, нарожалась,
Настрадалась в ненастье она,
Но щедра — даже малую малость
Отдает она людям сполна.
И хоть скоро снега засинеют,
Стужей стянет дороги и рвы,
Долго будет носиться над нею
Запах хлеба, листвы и травы.
В жизни всякое может случиться,
Но и на сверхтрагичной черте
У родной бы земли нам учиться
Этой мудрости и доброте.