Вы здесь
Гриша
— Гриша, привет.
— Привет.
— Как дела?
— Нормально.
Утро. Гриша на скамейке у подъезда. Птицы поют. Распускаются листья. Солнце ласкает лучами прохладную росу.
Дом странный, а может, обычный. Это я «чувак с прибамбасом». Возле прежнего дома такого не было. Там исполкомовские граждане, серьезные — носики задраны и черные очки от Витторио Риччи. Машины служебные к подъезду, белые рубашки, галстуки. Туалетная вода на любой вкус — в лифте носу щекотно. А здесь Гриша на лавке. Безобидный, приветливый, ежедневный. Во всем сером, с серым лицом. Сорри, плиз. Небритый.
— Привет, Гриша.
— Привет.
— Как дела?
— Ты уже спрашивал.
Возвращаюсь, виновато улыбаюсь. Быстро вернулся. С полным пакетом из ближайшего магазина. Глупо столько на продукты тратить. И вообще, нормальные люди в будний день лишь к вечеру возвращаются.
Вроде недавно здоровались. Это так, для приличия.
— Сегодня один?
— Сейчас подойдет.
— Уже послал?
— Сашка пошел.
— Хромой?
— Да.
— А ты чего?
— Сердце болит.
Летом всё в зелени. Жильцы первых этажей рыхлят землю. Цветочки, растения. Вокруг душистая сирень. Она уже отцвела, и два невысоких куста непонятного вида переплелись с непонятным деревом. Летом хорошо, душевно, природа. Только опасно. Не сразу видно, что и как. А бутылку легко спрятать, если нарисовались товарищи в форме. Только шумно, но можно допоздна, не как осенью или зимой. Одинокие соседи спешат домой — лифт, кнопка, этаж, поворот ключа. Молодежь на качелях. Громко смеются, разговаривают, будто только и ждут ночной тишины. Но это наши соседи, наши дети. Наш тестостерон. Ночные птицы с яркой окраской. И когда навстречу, то обязательно — «здравствуйте, дядя...» и по имени. Здесь важно, что дядя и имя. Необычно. Вероятно, так поступают там, где никогда не был. А если выпьют, обязательно добавят: «Я вас уважаю». Понять бы за что.
— Гриша, все сидишь?
— А что делать? Телевизор уже смотрел.
Как школьник — кино в отведенное время. Мама не отругала? Что-то из туманного детства. Не моего.
— Привет, Гриша.
— Привет.
— Как сам?
— На больничном. Делают болючие уколы. Еще неделю колоть.
— А что у тебя?
— Опухоль. Почку удалили. Сейчас в городскую онкологию езжу. Амбулаторно. Это в центре. Вот, вернулся. Одолжи пять рублей. До вторника.
Гриша хороший, обязательно отдаст. Будет бегать, искать, но отдаст. Переживает. Всегда говорит:
— Я бегал, искал. Весь день на лавке ждал. А домой к тебе заходить боюсь. Ты предупреждал. Да и звонок твой не фурычит.
Приходить ко мне бесполезно, он знает. Знают все. Отключил звонок и домофон. Чтобы не надеялись. Но Гриша ответственный. Вот Леша, тот да. Тот десятку второй год отдать не может. Встречаемся, руку жмет и молчит. Раньше обозначался, типа — я должен, помню. Киваю в ответ — говорить вроде не о чем. А сейчас просто жмет и быстро исчезает. Совесть, видно, мучает. Всякий раз пересчитываю десятку через курс. Про себя, конечно.
И Федя — красавчик. Не отдает чуть меньше. Это по номиналу. Но срок больше, и помнит всегда. Делает скорбное лицо, говорит: «Прости, друг, помню, пятерку должен. Не могу сейчас, нет, извини». И так три года. Собака тебе друг. Но улыбаюсь. Я добрый. Это внутри война воюет.
Если Гриша выпил — впрочем, это норма, — то рассудительный, не звереет, как отдельные личности. Для него спиртное — продолжение жизни, не выяснение отношений. Судьба. Цикличность. Утро, скамейка, друзья. Работа, скамейка, друзья. Больница, скамейка, друзья. Там несколько однотипных схем с одинаковым концом. Но скамейка — главная. И дружба. Как без нее.
Смотрю в окно — Гришу несут. Через двор по диагонали. А до этого с деревом боролся. С тонкой березой. Ломал через спину. Та тряслась, возмущалась листьями. За березу обидно. Молоденькая еще. А у Гриши лапищи, иссеченные жизнью. И страшно. С его-то сердцем и отрезанной почкой! Даже плохое подумал, но обошлось.
Утром интересуюсь:
— Как ты?
— А что?
— Так, узнать, как дела.
— Нормально.
Гриша тоже добрый.
— Я тебя всегда уважаю, — говорит.
И это не из-за денег или чего-то еще, у него личное — желание оповестить мир о человечности и сострадании. Потому что любой человек хочет уважения от любых людей, не думая о положении устойчивых признаков мироздания и количестве выпитого. Грише от этого становится лучше. Будто высвобождает сгусток энергии, как солнце, что дарит тепло.
Я не люблю его истории. И он не рассказывает. Хотя в их компании история обязательна. Не молчать же. Если молчать, тогда все неправильно, тогда до драки.
Чувствует, что мне не интересно. Так и говорит:
— Была со мной история, но тебе неинтересно.
А я не нахожу времени выслушать. Эгоизм. Лень. Или стыдно. Нет, это не мое. Там трудные истории в своей простоте.
В деревню его не берут. Семья уезжает, он остается. Лишь машет рукой вслед отъезжающей машине.
— А что там делать? — говорит. — Там старший брат. Им есть чем заняться.
— А ты чего? С братом поругался?
— Я — с братом?
В этом месте глаза крайне выразительны. И сразу понятно, как он уважает брата. Но в деревню ни ногой.
— Славка сейчас принесет беленькую. Ты будешь? Но мы без закуски.
И дети, еще не женаты, но с приличными щетинами. Завлекают родителя в дом. Как маленького. Ребята хорошие.
— Ну пап, ну пошли! Там мама кушать сделала. Картошка с подливой.
Он слушается. Неохотно, но слушается. Не сразу. Еще ждет чего-то. А вдруг? Ему в жизни только и осталось, что ждать.
Старший живет с разведенкой. У той двое детей от прежних мужей, и сама в приличном возрасте, очередное цветение, ночует то тут, то там.
— Как у них? — говорю.
— Живут, я не знаю. Не вмешиваюсь.
Это правильно. Зачем портить жизнь детям, когда своя ни о чем.
К вечеру прохладно. Снова скрипят качели. Девочка с собакой проходит мимо. Вроде спокойно. Если не считать застрявшую в межгалактическом пространстве фигуру.
— Дай рубль! — кричит дурным голосом тень.
Это Федя, должник с первого этажа. Хорошо приложился. Кричит каждому, даже мне умудряется. Даже той девочке с собакой. Мне за что? У него и кличка — Дай Рубль. Выпьет — ничего не помнит. Лишь обозначает территорию, как мулла с минарета. Еле на ногах держится. И что за рубль сейчас купишь? Чепуха какая-то.
Двор как двор, вполне обычный. Как и те, что раньше, только люди другие. Чужие. Или я не такой.
Утром огромная машина. Шумит, сигналит, ранние звуки эхом между домами. Гриши еще нет. Видно, завтракает или телевизор смотрит.
В детстве я любил такую машину. Приезжает, а люди с мусорными ведрами во дворе. Проморгал — пеняй на себя, трамбовать тебе газетные портреты вождей с отметками испражнений. Это в старой жизни. В самом первом дворе. Где начало — от родного лица и первых звуков. Приятно туда возвращаться, даже в мыслях.
И косцы начинают свою ораторию. Моторы ревут, жужжат. Вж-ж-ж-ж... Вж-ж-ж-ж... Плотно закрываешь окна, все равно — вж-ж-ж-ж... вж-ж-ж-ж.... Подушку на голову — вж-ж-ж-ж...
После запах скошенной травы. Наркотический дух. Сгрести бы в стог, лечь и смотреть в небо. Пролетают самолеты, прыгают кузнечики над головой. Выбрать сухой стебелек и жевать, доставая последние капельки сока. А вокруг высотные дома. И люди на балконах курят или развешивают серое от стирок белье.
— Серега, ты куда?!
— В магазин.
— Сейчас выйду...
— И у нас в деревне так, — говорит Гриша, пихая ногой подсохшую траву.
— А ты чего?
— Там брат. Старший. Я туда не ходок.
Потом пауза расстоянием в два подъезда.
— Знаешь, за что я тебя уважаю? — говорит.
— За что?
— Ты не такой, как они. Не жадный. И то, что дрался с отдельными, твое дело. Я в это не лезу.
Что характер вздорный, это есть. Дискомфорт от неправильного восприятия жизни. Эти на лавочке задницы шлифуют, а у меня язык еще тот, закипаю.
— Колхозники, — говорю им.
Они в драку.
— Ты так не говори, — просит Гриша.
Если чужак, да еще о прошлом, крепко переживают. Потому что уже другие, одеваются прилично, а нелюбовь — это природное, нравственное, обоюдное. Как это — в кармане хрустит, а сухой? Неправильно. Ненавидят.
А Гриша всегда спокойный. Уравновешенный. Рассудительный.
Зимой не сидит на лавке. Лишь чистит от снега, но не садится. Стоит рядом, курит. Потому что соединенные в конструкцию зеленые доски не просто ощущение своего — сакральный смысл бытия. Зона понятная и духовно близкая. Пойти на соседнюю скамейку — как предательство. Можно посидеть, выпить, поговорить, если угощают, но всегда обратно тянет магнитом. Как к тому месту, где родился.
— Смотри, — говорит. — Птицы прилетели. Как поют! Значит, весна скоро.
— Ты бы книжку почитал, — говорю. — Сидишь, скучаешь.
— Я все прочел.
— Все?
— Что надо, прочел.
— Тогда да.
Он щурится, смотрит в точку. Паузы — это нормально. Потом оживает мимика, лоб морщится, чуть заметная улыбка.
— Видал Дай Рубля? С подбитым глазом. Зацепился возле магазина. Дурак. Сопьется. Говорю: «Завязывай так пить». А он: «Пока всю водку не выпью, не успокоюсь». Разве можно выпить всю водку?
— А ты чего?
— Я меру знаю.
На этом погружается обратно в иные миры. Он не хочет всю. Лишь то, что положено. Знаю точно.
Жена его со мной тоже здоровается. С ней на «ты», хотя с остальными исключительно с высоты формализма, кроме молодежи. Те больше наши, чем их, вырываются, превращаются из гусениц в бледных мотыльков.
Несет тяжелые сумки, останавливается продышаться.
— А чего Гриша не поможет? — говорю.
— Ты что, у него сердце и почки. Еле ходит.
Про другое не спрашиваю, это как осиное гнездо разворошить — с последствиями.
А еще у них хромая собака. Что-то с лапой, частично ампутирована. Выскакивает, лает на прохожих, будто все четыре в порядке. Считает подъезд своим и немножко хозяев. Остальные — враги или полувраги. Противная собака. Компенсатор по доброте и ненависти. Смотрит исподлобья.
Вечером разворачиваю газету — до сих пор люблю бумажную широту на длину вытянутых рук, — включаю телевизор. Ем ванильные сушки с чаем или лимонные вафли. Что творится на улице — не интересно, если не доходит до скандала или драки. Иногда смотрю в окна напротив. Люблю подглядывать за чужой жизнью. Не нарочно. Пусть шторы плотные вешают. Прохлада перемешивается с дневным зноем, и молочная теплота растекается по телу, дышится по-особому. Мысли тогда хорошие.
Все у нас по-старому. Весна сменяет зиму, лето — весну, осень — лето, день — ночь. Окна то заклеиваешь, то моешь. И зонт не беру. Если дождь, то просто иду, и все. Не смылюсь. До метро пешком четыре остановки в любую погоду.
Когда Гриша на лавке, стало вдруг неуютно. Пришла боязнь ненужных диалогов.
— Ну что ты все один да один? На боевом посту.
— Ай...
— Ну бывай.
А потом Гриша умер, и скамейка опустела. Собака перестала лаять просто так. Одиноко стало.
Лишь качели скрипят. Даже когда никого. От ветра скрипят. Просто так. Особенно поздней осенью.