Вы здесь

Светлана Михеева: «Искусство должно оставаться чистым»

Не так давно крупный иркутский проект «Поэты в городе» отметил свой десятилетний юбилей. Чем еще занимаются руководители данного проекта, какие строят планы и какова в целом обстановка в литературной жизни одного из старейших городов Сибири рассказывает поэту и журналисту Юрию Татаренко писатель, культуртрегер, автор журнала «Сибирские огни» Светлана Михеева.

Светлана Михеева. Автор фото Марина Свинина

Светлана Михеева родилась в 1975 году. Живет в Иркутске. В 2009-м окончила Литературный институт имени Горького. В том же году вместе с поэтом и журналистом Артёмом Морсом создала арт-проект «Поэты в городе». С 2011 по 2014 годы возглавляла Иркутское отделение СРП, потом — Иркутское региональное представительство СРП. С 2017-го — главред проекта «Московский комсомолец Байкал», где учредила рубрику «Культпросвет» — разворот со стихами и рассказами авторов из Иркутской области. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Юность», «Сибирские огни», «Интерпоэзия», «Волга», «День и ночь», «Плавучий мост», «Байкал» и др. Автор четырех книг стихов: «Происхождение зеркала» (2009, Иркутск), «Отблески на холме» (2014, М.: «Воймега»), «Яблоко-тишина» (2015, М.: «Воймега»), «На зимние квартиры (2018, М.: «Водолей»); книг прозы: «Тело» (2015, СПб: «Геликон-Плюс») и «Открытое море» (2018, Иркутск), детской книги-сказки «О Букинавчике и друге его Пасятке» (2015, Иркутск), сборника эссе о литературе «Стеклянная звезда» (2018, М.: «ЛитГост»). Лауреат премии С. Иоффе, лауреат Международного литературного Волошинского конкурса.

— В Иркутске много писательских организаций. Это свидетельствует о том, что много писателей — или о том, что они не могут между собой договориться?

— Иркутск всегда был очень неоднородным городом. Каторжанский, политссыльный, купеческий, оторванный от России, он ценил авантюрность и хватку. Каждый, по сути, был сам за себя. У нас много говорится и пишется о купцах-благотворителях, но никогда не объясняется, где и как, за счет чьих пота и крови, какими уловками они сколотили свои состояния. Это я не за Октябрьскую революцию агитирую, а призываю к объективности. Иркутск в чем-то так и остался городом кланов, где объединение — это дружба против кого-то, а личный интерес превалирует над интересом общественным, над интересом искусства в данном случае. Иркутск — это город, который никак не может договориться сам с собой, не может осознать себя.

Писательская среда лишний раз это доказывает: мы не умеем объединяться, даже если это единственное, что может нас спасти. Конфликты интересов обычны. И увы, это не творческие расхождения, а бытовые меркантильные дрязги. Сейчас в городе четыре писательские организации — после расколов в местных ячейках Союза российских писателей и Союза писателей России.

— Но в Иркутске есть что-то — какое-то учреждение или программа, которые объединяют писателей?

— Попыткой объединить писателей, которые разошлись по политическим и нравственным причинам после девяностых, после раскола Союза, стал в какой-то мере Иркутский Дом литераторов. Но собственно к литературе он имеет опосредованное отношение: это государственное учреждение, со всеми вытекающими последствиями. Через него проходят большие региональные программы, благодаря которым писатели могут выступить перед читателями в разных уголках и, что немаловажно, получить за выступление деньги. Есть издательская программа — очень скромная, неровная, но тем не менее. В любом случае писателей может объединить в мыслящее и дискутирующее — но дружное — сообщество какая-то идея, какой-то бескорыстный интерес. Программы здесь мало помогают. В творческом сообществе все-таки следует говорить об искусстве, а не о деньгах, которые оно может с собой принести.

— Давайте помечтаем. Приходит к вам чиновник или олигарх с предложением всяческой поддержки. С чего начнете?

— Запустили бы один важный проект — литературные мастерские под названием «Байкальские пленэры», куда приезжали бы литераторы со всей Сибири, и не только, обменяться идеями. Это был бы не столько фестивальный формат, где автор встречается с публикой, сколько симпозиумный, чтобы нам самим понять и осмыслить насущные вопросы литературы. Прикрепили бы к этому проекту литературные журналы — взрослый и детский…. Создали бы большой портал актуальной сибирской литературы.

— А пока ждете олигарха, вы с поэтом Артёмом Морсом ведете литературную студию «Слово» в библиотеке имени Молчанова-Сибирского…

— Не только студию. У нас есть проект, культурная инициатива «Поэты в городе», издательские проекты — «Скрепка», где вышло девять авторских сборников, и «Переплет», который открылся в прошлом году книгой прозы «Открытое море», а в этом продолжился книгой стихов Алены Рычковой-Закаблуковской. Все это — выход автора к читателю и наш вклад в создание городской литературной среды. Культуртрегерская работа, столь необходимая.

— Вопрос к мастеру «Слова»: «Байкал» и «бокал» — плохая рифма?

— Кровь-любовь-морковь… Важно, как работает рифма, а не степень ее избитости. Может, в чем-то даже такая рифма сработает, как знать.

— В Иркутске все время выступают поэты: в барах, вузах, библиотеках… Их так много?

— Иркутский филолог Екатерина Сумарокова считает, что в Иркутском регионе на смену эпохе прозы — условно говоря, «эпохе Распутина» — пришло время поэзии. Ее, действительно, больше, чем прозы. Но если учесть, что хорошая проза у нас — это четыре-пять авторов, то завлекающие афиши сильно лукавят. К сожалению, сегодня любой, написавший две строчки в рифму, объявляет себя поэтом и выходит к публике. Именно поэтому существует «Слово», именно поэтому мы настаиваем, что литература должна быть профессиональной.

— Почему не участвуете в поэтических слэмах, столь популярных в Иркутске?

— Они не имеют никакого отношения к поэзии. Турнир поэтов — зрелище, шоу, отчасти баловство. К тому же слушать слэмеров невозможно, за редким исключением… Нетребовательность авторов к себе, а публики — к авторам стала серьезной проблемой.

— Литературный Иркутск — это все еще Распутин, Вампилов. Иногда — Евтушенко. Так?

 — Сейчас часто — Кобенков. Идет работа, чтобы имя Анатолия Ивановича такими же горячими буквами было вписано в историю литературы, можем сказать — региональной, но это неверно: слишком узко. Это нужно и важно, ведь мы писателей своих по дороге теряем. Где-то потеряли Юрия Самсонова — замечательного сказочника, а также фигуру историческую: он был первым редактором в СССР, напечатавшим в толстом советском региональном журнале «Сказку о тройке» Стругацких. Где-то потеряли плеяду интересных поэтов — Юрия Соколова, Владимира Пламеневского и многих других. Книги не переиздаются, читатель все позабыл.

И еще хочу заметить, что сейчас в Иркутске работают другие писатели, полные сил и громко, книгами и публикациями, свидетельствующие о своем таланте. Думаю, что о них нужно много говорить, всецело их поддерживать — тогда как у нас предпочитают всецело поддерживать лишь память отдельных ушедших. Говорят: «Сохраняем традиции». А разве можно их сохранить, если традиция не продолжается в актуальной литературе? По-другому традиция не сохраняется, а лишь зарастает мхом и становится никому не интересна. А потому и само место, например Иркутск, становится не интересным — ведь только художественная литература осваивает историческое пространство в настоящем времени. Можно сказать, что она сакральный документ места и времени, инструмент, который оживляет мифологию, вводит легенду в существующую реальность. Волнения и переживания прошлого делают нас в настоящем.

— Видите ли вы региональных авторов, способных встать в этот ряд классиков?

— Делать прогнозы — дело неблагодарное. Возможно, автор, на которого сегодня возлагают большие надежды, завтра просто бросит писать и до самого себя эталонного не допишется.

И не будем забывать еще и о том, что классик как фигура появляется по-разному: где-то вступает в игру государственный ресурс, как в случае с Распутиным, где-то, как в случае с Вампиловым, срабатывает общее удивление от яркости и свежести сказанного. А Евтушенко, можно сказать, грудью проложил себе дорогу на тот Парнас, на который ему хотелось. Ну и «оттепель» — опять же государственный ресурс — постаралась для него.

Эпоха сменилась: что такое понятие «классик» — теперь большой вопрос. Очень может быть, что сегодня это тот, чьи совокупные тиражи больше, чем у прочих. В обществе потребления, в котором мы существуем, немножко иначе разыгрывается схема «классики», как мне думается.

У нас есть, безусловно, авторы значительные. Их немного. При жизни их надо ценить. «Умру — полюбите, а то я вас не знаю…» — эта ехидная строчка Сергея Гандлевского вполне отражает реалии.

— Вы очень разносторонний человек: пишете и стихи, и прозу, и критику, и детские книги, и острые журналистские материалы. Что важнее? Кем себя ощущаете вы? Кем вас считают другие?

— Все, что я пишу, связано так или иначе. Журналистикой я всегда зарабатывала на жизнь — это, думаю, понятная ситуация. К тому же эта работа существенно расширяет кругозор, подкидывает сюжеты. Благодаря журналистике я понимаю, как живут люди, благодаря чему и ради чего.

Какое определение дают другие, не так уж и важно. Да, слушать мнения о себе порой забавно. Прозаики говорят: «Михеева — наш человек, прозаик!» Поэты вступают в спор: «Да вы что, она же поэт!» Я не в обиде (улыбается), а даже наоборот. Авторская задача — правильным способом выразить то, что хочешь сказать. Так что никаких ярлыков на себя не вешала. К чему такое добровольное творческое самоограничение?

— На новой территории художника обычно охватывает азарт проявить себя. Не сложно ли потом возвращаться в привычную зону комфорта?

— Литература, как мне кажется, существует вне этой зоны всегда: она очень неудобное занятие, если серьезно о ней говорить. Если речь о жанрах, то никаких проблем нет, я легко переключаюсь. Вот, например, эссеистикой серьезно занялась года четыре назад, после того как московский поэт, критик и культуртрегер Борис Кутенков предложил написать эссе о поэте Георгии Иванове. Я согласилась — и важно было понять, могу ли я увидеть в писателе что-то, что было не подытожено или скрыто. И, кажется, у меня есть читательский дар видеть важные вещи, сколько-нибудь понять автора в его стремлении, ощутить, что его волновало. Загадки завораживают. Когда-то я занималась журналистскими расследованиями — теперь вот расследую творческие биографии. Когда набрались эссе на целую на книгу, появилась «Стеклянная звезда». Параллельно закончила книгу стихов и книгу прозы. Эссе продолжаю писать. Никакого неудобства от такой «параллельности» не ощущаю. Ну, разве что нехватку времени.

— К слову, кумиров в критике имеете?

— Не уверена, что могу называть себя в полной мере критиком — хотя бы потому, что моя непосредственно критическая работа нерегулярна, от случая к случаю. Для меня интереснее не отозваться на какую-то «злобу дня» или срочно на вышедшую книгу, а понять автора в продолженности, понять его путь — поэтому я пишу о тех, кто свой путь уже закончил. Еще меня интересуют принципы и возможности искусства, об этом я тоже высказываюсь.

О кумирах мне нечего сказать, а вот о тех, кого читаю с большим интересом, скажу. Из современных авторов — которые, конечно же, не только и не столько критики, — особенно интересует Михаил Эпштейн. Из тех, кто был до нас, — Томас Стернз Элиот. Но на самом деле тех, кто меня интересует, довольно много, просто сейчас — конкретно эти.

Сегодня критика, а также эссеистика о литературе, об искусстве — больной вопрос. Особенно критика: ее мало, а ведь она двигает не столько конкретную книгу, сколько читательский интерес в сторону литературы. Критик очень нужен и автору — иначе автор как бы повисает в общей бездне, в неопределенности. Он может быть не согласен с критиком — и продолжать с ним спорить, что-то создавая. А может быть доволен — и тогда он будет создавать. Единственное, что автору вынести трудно, — это невнимание к его труду. Может быть, поэтому в отсутствие критики авторы начинают все меньше писать — теряют, что ли, основание для этого…

Сейчас появилось движение в сторону критики, все трубят о ее срочной необходимости. Как сигнал — замечательный проект литературных чтений «Уйти. Остаться. Жить», антология этих чтений. Живые пишут эссе о тех, кто ушел. Это большой шаг, он говорит о том, что нам больше не хочется забывать, проходить мимо. Мы хотим помнить свое родство. Дальше будет больше.

И знаете, что я поняла? Хороший критик не хвалит и не ругает книжку или писателя — он рассказывает нам, почему книжка или писатель именно таковы.

— Много ли времени удается выкроить на чтение?

— Читаю избирательно, потому что времени мало. Одно время близко знакомилась с популярной современной отечественной прозой, выходящей в крупных издательствах. Беру книгу, читаю — и в подавляющем большинстве случаев вижу некий продукт, конструкцию, которая движется по свету лишь силой пиара, на холостом ходу. Эксперимент закончила, теперь почитываю от случая к случаю.

Читаю, как правило, то, что необходимо для работы, — и очень обширно получается. Если пишу эссе, то предполагается большой объем прочитанного. Если говоришь о Бунине — изволь прочесть — заново прочесть! — много Бунина и много о Бунине. Тут без вариантов.

— Прошлый год стал для вас очень удачным: вышло сразу три книги. Правильно ли я понимаю, что «дальше — тишина», что 2019-й станет годом накопления?

— Вообще-то, уже написаны еще три, а то и четыре. Две из них — детские: книжка стихов и «полнометражная» сказка. Еще одна — повесть о взрослении, рабочее название — «Роза, играй!». Может быть, что-то выйдет в этом году — в журнальных вариантах или же отдельными книгами, это зависит от того, смогу ли я получить грант на издание. Все остальное — большая повесть о провинциальном городе и доме в нем, стихи и эссе — в работе.

— У вас день рождения 11 ноября. Это четыре единицы подряд…

— Пять! Потом же идет год рождения — 1975-й.

— То есть стремление быть первой в вас заложено?

— Я не спортсменка. Мне нравится заниматься литературой, но в этом я могу, пожалуй, соревноваться только сама с собой — с собой вчерашней и собой завтрашней.

— Сформулирую вопрос по-другому: вас устраивают вторые роли?

— А что это такое, если мы говорим о высокой поэзии, например? Кто на вторых ролях: Иосиф Бродский или Леонид Аронзон? Они ровесники. Бродский написал много, Аронзон — мало. У них были абсолютно разные идеи и подходы. Бродский жил намного дольше Аронзона. Аронзон сегодня открывается, как волшебная шкатулка, хотя был весьма почитаем в семидесятые в ленинградских кругах «другой», самиздатовской литературы. Они такие разные, и для каждого свое время. В литературе нет вторых ролей — у каждого просто своя роль, свое место, которое надо найти. На нем ты — единственный возможный победитель. Да так во многом в жизни.

Творческие амбиции у меня есть, признаю. Я хочу, чтобы мои книги читали. Но кого мне тут опережать?

— Когда стихи написаны, что происходит сразу после этого?

— Мы с ними изучаем друг друга. Это удивительный процесс, потому что сразу не совсем понятно, что получилось. На новый текст необходимо смотреть свежим взглядом. Он открывается, словно это не ты его написал. То есть с течением времени текст становится понятен самому поэту.

— Чем отличаются книги, которые пишете, от книг, которые любите?

— Хороший вопрос! Надеюсь, что ничем! (Смеется.) В детстве очень любила читать прозу, и мне казалось, чем толще книжка, чем пространней повествование, тем лучше. Соответственно, лучше «Саги о Форсайтах», Диккенса и Толстого ничего не было. Но сама толстых романов не пишу. В моей прозе — рассказы и повести. Когда написала сборник «Открытое море», отложила его на время. У меня не было уверенности, что получилось хорошо. Но когда перечитала, то, к своему удивлению, ощущения ужаса не возникло. А теперь перечитываю — и кажется, что, действительно, я сказала именно то, что хотела сказать. Это лучшее, что может случиться с автором. Эту книгу я полюбила.

— С какой психотравмы у вас начались стихи?

— Это случилось в школе. У нас была ужасная, ужасно скучная училка по литературе. С этого все и началось. На ее уроках я всегда читала, аккуратно скрывая взятую дома книгу под партой. Читала я всегда романы и повести, стихов не любила — вернее, на дух не переносила. Однажды ничего не принесла с собой и в разгар скуки взяла томик у одноклассницы: книжка была толстая, как надо. Но был один минус — она оказалась со стихами. С «Избранного» Бориса Пастернака началась моя история с литературой. Я прочитала одно стихотворение из романа «Доктор Живаго», сразу решила, что тоже так могу, тут же была выгнана из класса «за постороннее чтение на уроке». И тут же пошла в школьный двор сочинять стихи. Мне было пятнадцать.

Это солнечное ощущение, что стихи — это мое, что я так могу, никогда меня не оставляло. Хотя у меня бывали перерывы, я почти бросала это неблагодарное дело. Но когда надо было окончательно выбрать, занимаюсь я этим серьезно или совсем не занимаюсь, то поступила в Литинститут.

— Что вспоминаете о годах учебы в Лите?

— Слышу иногда, как пренебрежительно говорят: «Ну что это за вуз, чему там можно научиться?» Но именно там я научилась прислушиваться к себе и внимательно читать. Ректор Есин на собеседовании с нами, абитуриентами, сказал примерно следующее: «Вы что — думаете, мы вас тут писать научим? Мы даем филологическое образование, а дальше делайте что хотите и как сможете!» Считаю, он был прав.

Во мне было что-то огромное, неподвластное, какая-то дикая волна — и надо было ее понять, и пристально взглянуть, как другие этим распоряжаются, как справляются с производительным хаосом внутри себя. В этом, думаю, и заключается профессиональное обучение поэта. Большое спасибо моему мастеру — поэту Эдуарду Балашову, который не ставил заградительных сооружений моему хаосу, а легко направлял его.

Литинститут, как и любое творческое учебное заведение, — довольно странное место. Бесшабашного, конечно, было немало. Помню, на стене комнаты в общежитии мы выводили наш лозунг: «Меньше писателей — легче стране!» Впрочем, мы были малопьющие и безобидные. А некоторые в творческом и нетрезвом порыве выкидывали из окон кровати... Но такие байки вам хоть где расскажут.

— За что бы вы отдали половину того, что уже написали?

— Хочу писать безо всяких условий, ничего бы ни за что не отдала. Не из жадности: мол, написано — значит, все мое. Это уже не мое, поэтому и отдать не могу. Оно уже по собственным законам живет, своих читателей ищет.

— Что любите и что не любите?

— Больше всего не люблю осознавать, что делаю что-либо вопреки себе. Соответственно, предпочитаю без особой надобности не попадать в ситуации, где нужно искать какой-то тяжелый для сердца компромисс. Наверное, если по гамбургскому счету рассуждать, компромиссы губят искусство. В условиях компромисса оно не выживает — как, например, не выжила (за редчайшим исключением) куда более приземленная журналистика. Это не секрет и не какое-то мое открытие, а суровая реальность.

Задумываюсь над вопросом, когда идея просвещения сменилась идеей наживы. Газеты и телевидение продают страх, Интернет продает слухи. Все это сплетается в какие-то страшные заросли. Книга, потеряв достоинство, стала товаром — но когда? Надолго ли? Обслуживающая функция или функция привлечения денег не годится для искусства. Оно должно оставаться чистым перед самим собой.

 

Юрий Татаренко

 

 

100-летие «Сибирских огней»