Антимужчина

Затем он наговаривал примерное содержание этих статей Кате на диктофон и оставлял ее наедине с текстом.
«Материальчик», который он наговаривал Кате, и в самом деле был вполне «созревшим» — щедро назывались факты, цифры, фамилии... Но, как у всякого человека, бегло владеющего ораторским словом, устно выраженные, не сдерживаемые уздой письменного текста, мысли Воронцова летели быстро, так что слова и фразы не всегда поспевали за мыслью, терялись или легко перескакивали с одного на другое; местами Воронцов, за неимением времени, забывал докончить мысль или проговаривал конспективно, оговариваясь в заключение:
— Вот так, примерно. Далее, милая Катюша, — второпях, да еще наедине с ней, он позволял себе некоторую фамильярность, — вы, я думаю, сообразите, как оформить эту мысль для удобочитаемости?..
И Катя старательно переводила наговоренный текст на бумагу. Но поскольку серьезных навыков в работе с текстами она так и не выработала — естественно, газетной статьи из ее усилий не получалось, был по-прежнему воронцовский конспект. Однако смесь упрямства, самолюбия и страха опозориться не позволяла Кате расписаться в бессилии, тогда она со слезой в голосе звонила мне:
— Таечка, знаю, что занята, но помоги, ради всего святого, домучить статью — погибаю! Потрать на меня еще вечерок… Ну не к кому больше обратиться, — ныла она, — ты одна у меня умеешь писать в газету!.. Я в долгу не останусь!..
И куда мне было деться от нее, моего пожизненного наказания?
Она являлась, притащив диктофон с воронцовскими «ценными указаниями» и свои беспомощные заметы, усаживалась у меня на кухне на свое законное место, и мы целый вечер гоняли чаи, слушали запись воронцовского голоса, читали ее заготовки, болтали между делом обо всем понемногу, а потом писали, переписывали, и еще раз переписывали все более приобретавший стройность текст. За этим делом я понемногу приобщала Катю к тайнам журналистской профессии: умению сжимать и нагружать фразу, чувствовать на зуб и на вкус ее эстетику… Короче, опять я учила ее уму-разуму.
В результате нашего бдения получался более-менее добротный материал, удовлетворявший нас обеих и должный, кажется, удовлетворить и газетчиков, и самого Воронцова.
Но — странное дело — почему я, хоть и ворчала на Катину назойливость, все-таки соглашалась ей помогать? Да потому, наверное, что с таким материалом было интересно работать: во-первых, я входила в курс местных событий и приобщалась к сонму посвященных, а во-вторых, регулярно слушая диктофон с воронцовским голосом, я будто общалась с ним самим, и общение это некоторым образом мне нравилось…
Однажды — помнится, мы с ней уже трижды поработали над воронцовским материалом — звонит она мне и говорит:
— Таечка, Вячеслав Аркадьевич хочет тебя видеть!
У меня от неожиданности перехватило дыхание. А когда справилась с дыханием, то строго спросила ее: с каких это пор мы с ним знакомы?
— Д-да понимаешь… — начала она мяться. — Припер меня к стенке: «Статьи, — говорит, — у вас стали получаться выше ваших возможностей. Признайтесь: кто писал?» — и что мне оставалось? Конечно же, рассказала о тебе…
— Чего он хочет? Чтобы я сама ему писала? Так я говорить об этом не желаю ни с тобой, ни с ним!
— Таечка, милая! — взмолилась Катя. — Он очень хочет с тобой познакомиться, у него какие-то идеи, и я пообещала тебя привести.
— Когда? — спросила я.

— Я договорюсь. Воронцов — очень занятый человек…
— Я — тоже занятый человек!
— Таечка, милая, постараюсь твоей занятостью не злоупотреблять!..

* * *

Итак, моя встреча с Воронцовым состоялась. В их офисе.
Но сначала о самом офисе. Я и не предполагала, что он у них такой представительный. Уже в приемной, где хозяйничала Катя, — просторно и приятно глазу: светлый пол, светлые стены и потолок с вделанными в него лампами, легкая цветная штора на окне, гравюра на стене, удобные креслица для посетителей. Полюбовалась я и на Катю в деловой обстановке. Окруженная компьютерной и прочей аппаратурой, она так мило вписывалась в этот технизированный интерьер, и — такая импозантная: стерильно белая блузка с брошью, строгий серый костюм (боже, как давно она мечтала о таком вот строгом костюме!), на пальцах — безукоризненный маникюр, и сама она, ослепительно красивая, не просто сидит здесь — царит…
— Ну, свободен твой иерарх? — спрашиваю, кивая на дверь с табличкой.
— Ой, Таечка, подожди минутку, у него разговор с Москвой, просил никого не впускать! — Катя с беспокойством глянула на часы: я пришла за три минуты до назначенного времени.
Хмыкаю, садясь в креслице, такое удобное, что, кажется, никогда в таком не сидела.
— Как уютно у вас тут — прямо свадебная контора! С чего такой шик?
— Так ведь Иваницкий! — громко шепчет она, выразительно пуча глаза и прикладывая к губам палец.
— А у него-то откуда столько? — тоже перехожу на дурацкий шепот.
— Я ж тебе говорила: компания сотовой связи! Качает теперь!..
— Как у тебя отношения с начальством? — киваю я на дверь в кабинет.
— Прекрасные деловые отношения, — уклончиво отвечает она.
— Ну, а юрисконсульство твое как поживает?
— О, там дел невпроворот! Завтра вот — готовить бумаги в арбитраж...
Ну что ж, значит, с той работой тоже все в порядке. Здесь она — из любви, так сказать, к процессу…
И тут раздался щелчок, а следом — мягкий, слегка шуршащий через громкоговорящую связь баритон Воронцова:
— Я свободен, Екатерина Васильевна. Таисья Валериевна пришла?
— Да, ждет.
— Сейчас сам выйду, извинюсь перед ней!..
И только я успела встать и сделать шаг, как стремительно распахнулась дверь, и передо мной возник сам Воронцов, тут же порывисто схватив мою руку обеими своими и прося прощения, что заставил ждать.
Умом я понимала, что это всего лишь привычные для него знаки вежливости, и все же, не скрою, такая горячность и такая галантность были приятны и находили в моей душе отклик.
Я увидела его лицо в полуметре от себя и была немного разочарована — оно выглядело отнюдь не таким свежим, как на телеэкране и на предвыборных плакатах: нездоровый, сероватый какой-то оттенок кожи, набрякшие мешки под глазами, пустая висящая складка под подбородком; ну, а в остальном он — тот самый Воронцов, чей образ уже примелькался: серый отличный костюм, белоснежная сорочка, красивый галстук, хорошо поставленный, обволакивающий голос, усталый проницательный взгляд под темными бровями, полуседые, но густые еще волосы, зачесанные назад и гривой падающие на одну сторону…

Он ввел меня в хорошо отделанный кабинет и усадил за большой стол в точно такое же креслице, что стояли в приемной, галантно отодвинув его и тотчас подвинув под меня, когда я собралась в него опуститься.
Ничего, кажется, не оставалось, как поблагодарить его за это с той же степенью галантности, но такое обилие галантности было бы уже перебором. Чутье подсказывало, что он изо всех сил очаровывает меня, и неспроста, что-то ему от меня нужно. Но я — не Катя, это ее можно провести такими штучками, — поэтому приняла его галантность к сведению, сухо поблагодарила и постаралась настроиться на деловой тон:
— Итак, я вас слушаю.
Он, сев напротив и продолжая улыбаться, стал меня разглядывать.
— Что вы на меня так смотрите? — забеспокоилась я.
— Изучаю, — спокойно ответил он (наверное, это тоже был психологический прием). И, помолчав, продолжил: — Да, вы именно такая, какой я вас себе представлял. Мне о вас рассказывала Екатерина Васильевна.
— Я не уполномочивала ее распространяться обо мне.
— Я сам вами заинтересовался. А она отзывалась о вас в самой превосходной степени.
— Но чего ради столько разговоров обо мне?
— Вы требуете непременных точек над «i»? Пожалуйста, я буду откровенен. Когда я впервые попросил Екатерину Васильевну написать за меня статейку — у меня, кроме того, что я был занят, имелась определенная цель: проверить, насколько она способна делать такую работу самостоятельно. Ну и, может быть, натаскать… А она приносит мне добротно сделанную работу — гораздо лучше, чем сделал бы я сам: к сожалению, у меня тоже не блестящие литературные таланты, и когда меня начинают править газетчики, то окончательно все портят. Я даю ей для проверки еще и еще задание — и опять тот же результат! Тогда я понял: у нее есть какая-то крепкая база — и этой базой оказываетесь вы!.. Что ж, выбор достойный: чувствую, вы оказываете ей неоценимую помощь, а на нее самое — влияние. Я ей позавидовал!
«О, какой мастер стелить пуховые перины!» — подумала я, даже восхитившись виртуозностью его похвал.
— Ну что вы, Вячеслав Аркадьевич! — постаралась подыграть ему и в то же время выразить вслух свою усмешку. — Мне кажется, в том, что Екатерина Васильевна становится настоящей деловой женщиной, — именно ваше благотворное влияние. Где мне до вас!
Воронцов, продолжая благодушно улыбаться, испытующе глянул на меня, и наши взгляды встретились; так, наверное, смотрят друг на друга спортсмены в поединке — изучая возможности и настрой противника. Его благодушная улыбка сошла на нет, и заговорил он уже без непременной мужской скидки на инфантилизм собеседницы:
— Простите за дерзость, но я, естественно, подумал: почему бы мне самому на вас не выйти? Знаете, так мало людей, по-настоящему владеющих культурой, что каждая такая встреча доставляет удовольствие.
— Поверьте, мне тоже доставляет удовольствие встретиться со столь известным человеком, как вы. Я слушала вас на митингах, видела по телевизору, мне импонируют ваши взгляды. Но если вы надеетесь, что я стану писать вам статьи в газеты, то я разочарую вас, — сказала я, чтобы не ходить вокруг да около. — Я человек занятый и писать вам не смогу. Просто у нас с Катей свои отношения. Да и не собиралась я помогать ей вечно, она сама быстро всему учится. Научится и писать.
— Нет, конечно же, не статейки писать я вас пригласил, — продолжал он, уже без жеманства, а даже с некоторой обидой. — Но если вы ставите вопрос прямо, прямо и отвечу: у нас есть серьезный план — основать свою газету, и я хотел бы предложить вам место в ней.
— Странно, — пожала я плечами. — Но, во-первых, я не журналистка...
— Можно ответить сразу, причем откровенно?
— По-моему, только такой разговор и представляет интерес.
— Видите ли, профессиональные журналисты — это наемники, ландскнехты — не хочу употреблять более грубого слова — и, стало быть, готовы сражаться на любой стороне и за любые идеи, не имея ни своих идей, ни убеждений. В вашем же лице мне бы хотелось видеть работника образованного и культурного, с мозгами, не засоренными журналистскими клише. Да, главный редактор, разумеется, должен быть профессионалом — от коммерческой стороны дела никуда не уйти. Но не хотелось бы рожать новую стандартную, или того хуже, бульварную газету — вам не надоели эти назойливо-желтые издания?
— Я их не читаю.
— А вам бы не хотелось делать газету по своему вкусу?
— Простите, Вячеслав Аркадьевич, — перебила я его, — но я сказала только «во-первых». А во-вторых, я — занятый человек. Спасибо за доверие, но принять предложение я не могу.
— Знаю, что вы заняты, — горячо возразил он мне. — Но поверьте моим седым волосам: не стоит погребать себя навечно в вашем тесном и — чего греха таить? — затхловатом университетском мире! Да никто его у вас не отнимает — совмещайте на здоровье, но глотните свежей жизни! Докторская может подождать. Да их нынче просто покупают! Лучше заработайте денег и купите — дешевле обойдется. И, потом, знаю, какие там у вас теперь нищенские зарплаты. Так что предлагаю выход во всех отношениях, пусть не навечно — на время, пока всё не утрясется. Соглашайтесь!
Я отрицательно помотала головой, но, видно, не очень убедительно, потому что Воронцов, почувствовав мою неуверенность, начал новый виток уговоров. Это был монолог страстный и длинный, но я выслушала его с интересом — настолько он был полон риторических фигур и тропов. И мыслей, черт возьми, и умело взятых цитат, явных и скрытых! Его несло в водовороте слов... Да, ораторских способностей у него не отнять, честно признаюсь, я слушала его не без удовольствия: он увлекал меня, прельщал, очаровывал. И все это предназначалось не тысячной толпе на митинге, даже не аудитории — мне одной.
— Вы хоть понимаете, что мы живем в уникальнейшее время? И это время проспать, пусть даже в храме науки? Я, например, не согласен, я уже не представляю себе, как бы прожил его в университетских аудиториях, не выходя на улицы?.. Это такое чувство полета, свободы, упоения — ничего подобного в жизни не переживал и благодарен за это судьбе! Воистину блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые.. Да только время стихийной демократии кончается, настает время созидания нового политического устройства, нового, если хотите, государства, и, я считаю, каждый просто обязан принять участие в созидании!.. Да, нам, партии, нужна своя газета, причем газета политическая: надо отвоевывать народ у коммунистов; мало того, что они высосали из него соки — так они еще и внедрились ему под кожу, в мозги, в души!.. Из народа с древними демократическими традициями: да, было и рабство, но ведь от сельских старост до атаманов, полководцев, князей, царствующих фамилий — сами выбирали! И у такого народа умудриться отнять все, что только можно и чего нельзя: свободу, землю, собственность, интеллект, душу, само звание человека — норовя превратить целый народ в послушную скотину?.. Причем, заметьте, нынешние властители перехватили власть у коммунистов, а систему мышления менять ох как не хочется: покорным народом куда как легче править, дай лишь больше пива, грязи и эротики!.. Да, нам нужна газета — звать, убеждать, спорить, воспитывать. Конечно, всего электората нам не завоевать, но хотелось бы привлечь пусть небольшую, но образованную часть общества: учителей, врачей, научную, творческую, техническую интеллигенцию, думающую молодежь — вот кто нам нужен! Именно им хотелось бы давать пусть газетную, а все-таки духовную пищу: формировать идеалы, отстаивать ценности, в том числе главную — душу, питать надежду, укреплять веру в свой народ, в будущее, прививать вкус к общественной жизни, вытравлять рабское сознание, шкурные интересы, лакейские, воровские замашки! Не злобу сеять, не инстинкты раздражать — а прививать вкус к труду, учиться понимать друг друга. Быть, в конце концов, оппонентами всевозможных мякинных демагогов. Но — солидно, без визга и битья по мордасам! Достоинства — вот чего нам всем недостает... Видите, как много! Но разве это не благородные задачи? И разве не стоят они того, чтобы поработать на них, отдать им хоть немного времени и сил?.. Да, задачи трудные, но, как ни крутите, а без их решения никуда не уйти — так и будем барахтаться до скончания веков в этом дерьме, которое нам досталось, пока не захлебнемся... Теперь-то мы знаем, что пролетарий хорошо умеет разрушать до основания. Даже хороших танков и ракет умеет наделать. А вот обустроить дом, семью, душу свою, чтобы оставить внукам не танки, не истерзанную природу, не злобу и нищету, а цветущую землю, мир и благоволение в душах — масла в голове, как говорят в народе, не хватает. Чтобы строить — нужны творцы, а творцов рождает лишь интеллект и жизнь духа; от стада — стадо и родится… А строить нужно ой как много — новый дом, целую Россию; а строителей по убеждению — так мало!..
— Вячеслав Аркадьевич, я не пойму, — скромно перебила я его. — Вы так — о народе, а ведь первое слово в названии вашей партии — «народная»?
— Видите ли, народ — это не темное простонародье, а все мы вместе, — убежденно ответил он. — Для меня темнота и бедность — синонимы. Богатым может быть только народ душевно здоровый, свободный, энергичный, и — культурный… Вот такая газета нам нужна — выводить из оцепенения и летаргии, будить для деятельности и работы духа. Не мне одному — всем нам нужна; но никто не хочет этим заниматься, все кинулись блудить и торговать словом, качать из него барыш… Задача трудная: будить от сна трудно, человек сопротивляется. Требуются усилия и терпение, и деньги. Но насчет денег даже проще: они будут, кое-какие стены я пытаюсь пробить… Вот задача-то, вот занятие — а вы говорите: «занята»! Помните у Гете: «Пергаменты не утоляют жажды, ключ мудрости — не на страницах книг…» Может, то, о чем я говорю, основа наших с вами будущих книг, которые мы когда-нибудь напишем, а? Сначала — жить, а уж потом — философствовать, думать, писать?
— Но у меня есть профессия...
— У меня тоже есть профессия, но жизнь позвала, и вот я здесь. Теперь я, в свою очередь, зову вас. В конце концов, можете совмещать, но почему не попробовать? И — никакой обязаловки в темах: только по велению души! К вашим услугам любая рубрика. Хотя бы и культура, но только с точки зрения сегодняшних задач, а не академических упражнений. А вообще писать должна молодежь, мальчики и девочки, можно ведь присмотреть у вас толковых выпускников? Вы же должны их знать?
— Знаю. Конечно, можно.
— Вот видите! Главное — поставить газету… И вы, конечно, должны знать выпускников, которые уже ходят в профессионалах и способны выполнять задачи, о которых я говорю?
— Да, наверное.
— Так вам и карты в руки: найти и заинтересовать! Вместе будем работать. Итак, надеюсь на ваше согласие. Соглашайтесь!
— Вы — опасный соблазнитель, Вячеслав Аркадьевич, — усмехнулась я. — Но можно, я подумаю?
— Конечно. Но — не более двух дней.
— Трех, — выторговала я.
— Хорошо, трех. Ибо уже через неделю мы должны сформировать редакцию, зарегистрироваться, найти и оборудовать помещение, а через две — начать выпуск, чтобы к предвыборной кампании быть во всеоружии… Итак, в любом случае через три дня вы приходите ко мне, да?
— Да. Причем, в случае согласия — со своими условиями, — сказала я.
— И со своими предложениями, — добавил он. — По рукам? — улыбаясь, он широчайшим жестом сам протянул мне обе руки; я протянула свою. Он взял ее и, не выпуская, встал, обошел вокруг стола и помог мне подняться с кресла. Затем, держа под локоток, проводил в приемную и на прощание еще наговорил массу любезностей: как он рад встрече, насколько счастлив был побеседовать, да как надеется на тесное и плодотворное…
Перед таким напором галантности я обязана была, наверное, растаять и непременно согласиться на сотрудничество. Но я осталась тверда, по крайней мере, хотя бы в намерении выдержать взятые мной три дня на размышления.

— Д-да, конечно, — не очень уверенно ответила она. — Но главное — куда мне деть мою энергию?
— Именно это ты и скажешь избирателям?
— Я что, похожа на дуру? — обиделась она. — А ты думаешь, все эти наглые мужики лезут в законодатели, в мэры, в губернаторы из альтруизма, что ли? Нет, они лезут обделывать свои делишки. И что плохого, если я одному из них дам подножку? Да я назло им пойду!
— Мда-а! — покачала я головой. — Н-ну, предположим, заявить об этом не так уж сложно. Но Воронцов-то что тебе ответил?
— А чего можно от него ожидать? — запальчиво ответила она. — Естественно, завилял хвостом: подумаем, мол, но такие вопросы единолично не решаются, у Дюжикова, мол, тоже заслуги. Которые, кстати, не видны простым глазом! — ядовито добавила Катя. — Однако больше всего меня потрясло, — продолжала она, — что Воронцов, оказывается, уже думал над расширением правления и хочет ввести не меня, а Иваницкого!
— Но, как я понимаю, у Иваницкого тоже заслуги?
— У него одна заслуга: толстая мошна! Неужели ты не понимаешь, что он покупает себе место в правлении? Вот она, их говенная демократия! Так что больше чем на четвертое место в правлении мне рассчитывать трудно. Как могут мужчины позволить себе уступить женщине? Этого их сраный мужской менталитет ни за что не потерпит!
— Катя, да не злись ты так! Пусть четвертое. Докажешь со временем правоту, и никуда не денутся…
— Да как же «пусть»? — возопила она. — Как ты не понимаешь, что с моим четвертым местом я никуда не пройду! В городе — всего три одномандатных округа; конечно же, в них пойдут Воронцов, Иваницкий и Дюжиков! Ну, Воронцов, скорей всего, пройдет, а Иваницкому и Дюжикову — слабом. Не хватит у Иваницкого пороху купить избирателей, а политического капитала — ноль! Дюжиков — вообще пустышка. Стало быть, оба пойдут по партийному списку, а партия по партийному списку едва ли наберет голосов на три места — и я, стало быть, с носом… Ну, отправят меня одномандатницей в район — а кто меня там знает? Там своих бонз да царьков под завязку! Еще пришьют в темном переулке или скандал подстроят, никому ведь ничего не докажешь!
— Да и черт с ними, Катя! Плюнь ты на них, пусть сами в этом дерьме купаются! На следующих выборах возьмешь реванш…
— Ждать еще три года? Нет уж, я не сдамся, я им устрою!
— А что ты можешь сделать?
— Сама еще не знаю... Да ладно, что мы все обо мне? Вы-то о чем договорились? Просил писать для него статьи?
— Нет, — говорю, — бери выше: хочет открыть газету и просит меня в ней поработать. Хотя бы по совместительству.
— Поня-атно! — воскликнула Катя. — Значит, Иваницкий дает деньги еще и на газету? Ну, за такие деньги он купит не меньше, чем второе место в правлении — всё как я предполагала!..
— Скажи, а зачем ему это? Ему-то чего не хватает?
— Ты такая, Тайка, простодырая! — покачала она головой. — Власти — вот чего не хватает, потому что она для них слаще всяких денег!.. Воронцов давно строчит письма дельцам, клянчит деньги на газету, а Иваницкий, значит, клюнул… Ну что ж, газета — это неплохо, за пределами города нас никтошеньки не знает, так хоть какая-то информация потечет... Ты согласилась?
— Пока нет. Взяла тайм-аут на размышления.
— Соглашайся, Тайка! Он ведь платить будет. У тебя же не густо с деньгами… Хоть про меня напишешь!

— Вот видишь, и ты тоже — все хотите использовать... А выборы пройдут, и — до свидания?
— Если наши пройдут, средства на газету найдутся.
— А не пройдут?
— Но надо же рисковать, иначе какая это жизнь?
— А мне-то это зачем?
— Но, Таечка, жизнь сама к тебе стучится — открой хоть однажды! Неужели тебе не скучно с одними книгами да конспектами? Я никогда тебе это не говорила, но хоть раз позволь: так и проживешь сиднем! Помнишь, звала тебя в коммерцию? У двоих бы ох как здорово получилось — а ты струсила!.. Вот еще шанс, может, даже последний, больше не позовут. И всё; жизнь пройдет, а что вспомнить? Нам уже по тридцать шесть! После сорока наше бабье дело — тихую гавань себе готовить. А я не хочу, не хочу! Что, с Игорем пиво пить да в телевизор пялиться? На пенсии наглядимся! Таиска растет, не заметим, как замуж выскочит и младенца притащит: на, мама, нянчись. А у меня сил полно! Давай, Таечка! Я тебя тоже поддерживать буду, нам ведь с тобой не на кого больше надеяться!
— Хорошо, — уклончиво сказала я, — учту твои пожелания. Но еще подумаю, время терпит.

* * *

Конечно, готовить четыре газетных полосы, пусть и малоформатных, пусть всего раз в неделю, даже когда зимняя сессия закончилась, и я стала отдавать газете все свободное от университета время, — было тяжеловато. Хотя материала и хватало: как только по городу разнеслась весть о газете, журналистская братия завалила нас своими «неликвидами»; а уж когда вышел первый номер — повалил еще и «самотек» от всевозможных энтузиастов, любителей журналистского и поэтического пера, плакс и жалобщиков. Приходилось выбирать и из этого тоже; но я не стала делать ставку ни на «самотек», ни на профессионалов, а, как договорились с Воронцовым, собрала в универе «продвинутых» студентов и предложила им работать внештатниками.
Привлечь «продвинутых» в никому не ведомую газету, да с мизерными гонорарами, оказалось непросто, но дюжину их я собрать сумела, и назвали мы себя «студией». Характерно, что десятеро из дюжины оказались девочки, весьма неяркие внешне, зато умненькие, понятливые и готовые сию минуту начать. Объявила им: работать будем в узком тематическом кругу, писать о местной науке, образовании и культуре (потом пришлось включить сюда еще и спорт — куда от него денешься?).
Учебу мы начали с того, что я дала им задание: прочесть все опубликованные за неделю рецензии на культурные события. Затем собрались, и я опросила их: понравились?
— Нет! — хором ответили они.
Тогда я предложила им высказать свои претензии и замечания к ним. Получился большой перечень, и вот что мы выяснили: во-первых, рецензий — кот наплакал, хотя культурных событий в городе за неделю произошло достаточно; а во-вторых, тон почти всех рецензий — снисходительно-хвалебный; хвалебный — оттого, что критика требует аргументации и знания предмета, в то время как хвалить — ума много не надо. А потом (с моими ненавязчивыми подсказками) мы выработали для себя несколько принципов: не жалея времени, дважды-трижды просмотреть и выслушать все, о чем собрались писать — пока не станет ясно, что же ты хочешь сказать; быть искренними и бесстрашными, а пошлости и халтуре давать жесточайший отпор.
Рецензии наши стали появляться уже с третьего номера. Знавший про нашу студию Леонид Иваныч, придирчиво просматривая при подписании номера первые рецензии, ужасно ворчал:
— Мы так весь город распугаем! Кто ж нас читать-то будет? Читателя любить надо, потакать ему, а не тыкать его носом!
— Потакать — это не любить, а дурачить, — парировала я, не собираясь уступать ни пяди, он мне попросту уже надоел своим ворчанием и, видимо, надеялся, что достанет меня так, что я хлопну дверью и больше не буду мешать ему работать. Но благоразумия у меня пока хватало…
Естественно, что газета поначалу шла из рук вон плохо: из тысячи экземпляров первого номера было продано девяносто штук, второго — сто тридцать; через месяц продажа выросла до трехсот и грозила на этом застрять.
Нераспроданные остатки, все до единого экземпляра, мы забирали и не сдавали, как другие газетчики, в макулатуру, а развозили по больницам, военным частям и институтам — чтобы ее читали хоть там, пусть даже бесплатно — надеясь, что этот жест станет хорошим подспорьем в рекламе.
И в это самое время нагрянула к нам в город на гастроли знаменитая молодежная рок-звезда с мощной рекламой по всем телеканалам; подогревая ажиотаж, город запестрел яркими афишами с аршинными буквами…
Мне, естественно, некогда было бегать по этим концертам, а девочки наши пошли и наткнулись на откровенную халтуру, причем записали концерт на портативный «маг» и накатали следом злющую и аналитически точную рецензию, приведя в ней и зло высмеяв примитивные мелодии и тексты песен.
— Вы что делаете! — уже откровенно орал на меня Леонид Иваныч, прочтя рецензию. — Хотите, чтоб сюда ворвались фанаты и разбили компьютеры? У нас денег нет на новые, вы понимаете, что это будет смерть газеты?
Я убеждала его рисковать и быть смелей, а про себя решила: если заартачится насмерть — напишу заявление об уходе, надоело!.. Но то ли он прочел эту решимость в моих глазах, то ли я в самом деле его убедила — только материал он подписал, и на следующий день рецензия появилась.
Что тут началось! В течение недели в редакцию пришло около полусотни возмущенных и разгневанных писем, от откровенно угрожающего: «Если не перестанете травить (имярек), взорвем вашу вонючую редакцию!» — с анонимной подписью «Безумный МаХ» — до более миролюбивых, вроде: «Я, Иван Сидоров, рабочий с двадцатилетним стажем, протестую против развязанной вашей газетой травли любимого народом (имярек)!» — с указанием своего домашнего адреса. Девочки тотчас отправились искать этого достойного уважения рабочего, но никакого Ивана Сидорова по тому адресу не оказалось.
В следующей газете мы воспроизвели факсимиле послания «безумного МаХа», перепечатали еще несколько одиозных писем и дали всем по возможности корректный, но насмешливый ответ. И все это нам сошло с рук: нас не разгромили, не подожгли и не взорвали — зато продажа газеты подскочила более чем в два раза: мы становились популярными! А деловитый Леонид Иваныч, воспользовавшись этим, поднял тираж до двух тысяч.
Нас же с девочками этот акт вдохновил держать взятый уровень дальше. Следующими объектами нашего внимания стали, во-первых, наш местный театр оперетты, пристанище бесталанных актеров с рассчитанными на самый непритязательный вкус постановками, а во-вторых — размножившиеся у нас в невероятном количестве графоманствующие поэты-любители. Умненькие и острые на язык девочки объявили им настоящую войну, поднимая на смех и безжалостно преследуя их и их книжки беспощадными пародиями, оттачивая на них свои остренькие молодые зубы. И, в-третьих, мы взялись за анализ продукции наших местных живописцев, заполнившей бесчисленные выставки и салоны.
Были, наверное, в этой нашей работе и перехлесты, но мы их не боялись, а оттого, что лишний раз публично отстегаешь художника даже за малую провинность, ему, на наш взгляд, это не должно было повредить, а то, глядишь, и помогало — как шкодливому ребенку помогает порой крепкая взбучка. И мои девочки на таком материале смелели и быстро набирали профессиональные навыки.
Причем мы не только занимались ругательными рецензиями — мы писали и о блистательных наших ученых, врачах, учителях...
А про риск я упомянула не в фигуральном, а самом натуральном смысле, потому что, кроме угроз, которые к нам приходили в письмах, в редакционное окно однажды залетел булыжник, кинутый недюжинной, судя по размерам булыжника, рукой какого-то обиженного графомана или эпигонствующего живописца. Слава Богу, булыжник этот ничего не повредил, кроме двойной оконной рамы, и нам был дорог как напоминание о наших заслугах перед городом и как плата за наш неутомимый труд. Конечно же, мы не преминули поведать об этом нашим читателям с приложением фото сего трофея, а сам булыжник водворили на специальную подставку с обещанием хранить в редакции вечно как самый дорогой приз.
Но больше всего порадовались мы, когда в редакцию потек тоненький поначалу ручеек писем с поддержкой газеты и с подсказками новых тем и сюжетов. И самой драгоценной наградой — как, наверное, и для любой газетной редакции — стали первые письма с вопросом: «Где и как подписаться на вашу газету?»
Что же касается нашего сурового Леонида Иваныча, то он после той памятной рецензии на рок-звезду и последовавшего вскоре удвоения тиража стал смотреть на продукцию наших девочек гораздо благосклонней, поощрял за хорошие газетные материалы повышенными гонорарами, принимал их в штат на четверть, а то и на половину ставки, и — что совсем удивительно — отнесся адекватно к влетевшему к нам булыжнику.
Когда же тираж достиг трех тысяч, редакция наша с помощью Леонида Иваныча стала приобретать черты солидности в лице монументальной женщины-бухгалтера и еще одного, не менее монументального, чем бухгалтер, журналиста, который формировал теперь вместо самого Леонида Иваныча «идеологическую» половину газеты, в то время как сам Леонид Иваныч сосредоточился на финансовых проблемах, рекламе и распространении газеты. Мало того, было принято решение увеличить ее объем до шестнадцати полос, так что нам с девочками пришлось, кроме старых рубрик, открывать новые. Придумывали на ходу. Тут были и понедельный репертуарный план наших театров и концертных залов, и концертная реклама, и страничка юмора, на которой мы давали не пресловутые анекдоты, а тексты наших молодых поэтов и писателей, поддерживая их таким образом, или, например, свежайшую разработку нашей кафедры языкознания: словарь молодежного и компьютерного сленга.
Сам Леонид Иваныч начал печатать платную рекламу и смог, наконец, осуществить свою мечту: открыл страницу гороскопов и кроссвордов — их в невероятных количествах поставлял в газету молодой шустрый паренек. Где он их брал — неизвестно. Скорей всего, где-то воровал.

* * *

Я, кажется, увлеклась болтовней о «своей» половине газеты — но ведь не ради нее тратились деньги Иваницкого! Они тратились только ради первой ее половины. Что же интересного было там?
Были там, конечно, недельные политические и экономические обзоры жизни области и областного центра, освещалась работа губернатора и областной Думы; не обошлось без светской и уголовной хроники и прочей муры — какая же без них жизнь?..
Сам Леонид Иваныч регулярно вел «Колонку редактора», в которой в нежно любимом своем, развязно-небрежном, тоне освещал политическую жизнь страны, области и города; и как-то исподволь в этих «колонках» внушалось, что без народно-демократической партии жизнь ни в стране, ни в нашей области не обходится и уж тем более не обойдется в будущем. Так что — не в укор ему и без всякой иронии, скорей даже наоборот — с уважением, смею констатировать, что свой журналистский хлеб Леонид Иваныч зарабатывал честно.
Давались в газете за подписью местных журналистов крупные репортажи о деятельности губернатора и председателя областной Думы, а следом, за подписью «Иван Петров», точно такие же, только — про Воронцова и Иваницкого; словом, читателям методически внушалось, что все четверо — губернатор, председатель областной Думы, Воронцов и Иваницкий — люди одного полета и одного уровня. Что же касается простой, как жизнь, подписи «Иван Петров», то в ней просматривался прозрачный намек на то, что это всего лишь псевдоним самого Леонида Иваныча.
Заявил в газете о своей активности и Дюжиков: регулярно давал статейки о молодежной политике, в пух и прах разнося работу областной комиссии по молодежным делам, предлагал брать лучшее из прошлого комсомольского опыта и намекал, что неплохо бы почаще приглашать на работу старые комсомольские кадры…
Ну, а Катя? Она пока помалкивала, и я ей до поры ни о чем не напоминала. А уж когда раскрутились, то при очередном ее звонке: «Как там у вас дела?» — напомнила:
— А ты написала что-нибудь для нас? Грозилась ведь завалить. Давай-ка садись да напиши...
И тут она меня спрашивает: а о чем бы ей написать?
— Здрасьте! — говорю ей. — К чему тогда эти угрозы «завалить»?
— Ну, а все-таки?
И я брякнула первое, что взбрело на ум (благословила, в общем):
— Ты, помнится, много рассуждала о женских правах — вот об этом и напиши! И вообще, знаешь, у нас женская тема упущена, можешь вести ее постоянно, дарю. Только не развози: пиши сжато и по делу.
— Хорошо, жди, — согласилась она и, видимо, не откладывая в долгий ящик, тут же уселась за работу, потому что уже дня через два приходит ко мне домой и всучивает папочку:
— На, читай!

Расположились, как всегда, на кухне; заварила я чай, вынула из папочки ее пять отпечатанных на компьютере листков, пробежала глазами и ужаснулась: она такого там наворотила (содержание опускаю)!..
— Это я еще не все написала, что собиралась, — оправдывалась она. — Что бы ты, интересно, сказала, если бы прочитала все?..
Давай я втолковывать ей как можно мягче, чтоб не разобиделась и не изорвала свои листы, что одно дело обсуждать тему на кухне, а другое — публикация в печатном органе: нужны и аргументация, и корректность, и необходимость заинтересовать читателя, чтобы он не принял текст за абсурд или пустую фантазию…
До полуночи мы с ней правили, а то и переписывали заново целые абзацы. Слава Богу, теперь я пользовалась у Кати авторитетом матерой газетчицы, и она, хоть и ворча, что от нее самой здесь мало что осталось, моим уговорам все же уступала. Получился, в конце концов, компактный, удобочитаемый и довольно броский материал. Леонид Иваныч, уже знакомый с Катей шапочно, подписывая его в печать, обратил на него внимание, прочел, крякнул и не без удивления проворковал:
— Она, оказывается, еще и писать умеет?..
А когда материал вышел, я позвонила ей, поздравила с публикацией, рассказала о реакции на ее статью «главного» и предложила, не откладывая ни дня, писать дальше.
— О чем? — последовал вопрос.
— Все о том же. Будешь у нас главным специалистом по женскому вопросу, — рассмеялась я.
Она согласилась и через неделю принесла следующий материал, вполне теперь удобочитаемый. Мы с ней и над ним тоже поработали. Но пота в нем было уже меньше, и Катя уже не ныла, что от нее самой в ходе правки мало что осталось. И второй материал тоже прошел благополучно.
— Давай следующий! — сказала я, радуясь ее успеху: как быстро, в самом деле, она всему обучается. Будет из нее толк!

* * *

Она пришла ко мне лишь через неделю, и опять поздно вечером: предвыборная кампания уже вовсю шла, и в приемной Воронцова хлопот у нее было по горло… Прошли на кухню, я взялась быстренько накрыть стол и, пока накрывала, обратила внимание: ожидая чая, она сидела, вперив взгляд в столешницу, ссутулившись и положив на стол руки — передо мной сидела не прежняя Катюша с бесконечным запасом энергии и пылающим взглядом, а утомленная женщина. Особенно бросались в глаза ее широкие ладони с сильными пальцами, которые нисколько не делал изящнее розовый маникюр, никак они не становились руками белоручки.
— Чего нос повесила? — приступила я к допросу, накрыв, наконец, стол и садясь напротив.
— Да-а, — вяло махнула она рукой. — Жизнь задачки подбрасывает посложнее, чем в школе. Ум на раскоряку…
— Может, лучше кофейку — для бодрости?
— Не надо. И чаю — пожиже: что-то стала бессонница донимать, а мне с утра быть при параде, представлять фирму в арбитражном суде.
— Может, тогда с коньячком? — с некоторых пор мы с ней стали баловаться мизерными дозами коньяка с чаем — прекрасный допинг при минимуме средств.
— Плесни, — вяло махнула она рукой.
Достала я коньяк, плеснула в чай. Катя взяла свою чашку, стукнула о мою и произнесла с усмешкой:
— Давай — за наше девичье счастье!..
И лишь когда сделали по глотку, я приступила к главному:
— Ну, рассказывай!
— Значит, так, — начала она неспешно. — Что я четвертая в партийном списке — я уже говорила. Естественно, все трое — Воронцов, Иваницкий и Дюжиков — как я и предполагала, идут по городским одномандатным округам. Мне предложили баллотироваться одномандатницей в райцентре, обещали поддержку: пора, мол, продвигать идеи нашей партии в районы, «станешь там нашим первым полпредом»… «Спасибо за доверие, — говорю им, — но почему бы кому-то из вас не уступить мне, женщине, место в городском округе и самому не стать полпредом в районе?» Ответом на мой вопрос они меня, естественно, не удостоили. Короче, я отказалась от этой чести и заявила: пойду свободным кандидатом здесь. А это значит — автоматически лишаюсь их поддержки…
— Поня-атно! — покачала я головой, оценив ее шаг. — Но ведь ты же перебежишь кому-то из них дорогу?
— Естественно! Поэтому восторгов по поводу моего заявления не было. Утешает одно: они меня не принимают всерьез...
Я слушала ее, кивала… А потом говорю:
— Послушай, Катя: а может, они и правы, не слишком ли ты легковесная фигура? Сколько тебя в городе человек знает? Двести? Триста? А нужны тысячи, чтобы заявить себя кандидатом! А Иваницкий — фигура денежная, народ большие деньги уважает.
— Деньги уважает, а денежных тузов ненавидит, — уточнила Катя.
— А за что его ненавидеть? Он же их заработал?
— Ой, только давай не будем про «заработал»! Мне чуть не ежедневно приходится отмазывать его доходы по судам да арбитражам. И это — только по тем делам, которые мне доверены, а доверяется мне отнюдь не все.
— А ты отдаешь себе отчет в том, что это чревато?
— Не считай меня глупей себя! Конечно, отдаю. Думаешь, не страшно? А вот назло страху — возьму и выставлюсь! Только что отнесла заявку.
— Ох, бедовая твоя голова, — покачала я головой. — И кому из них, интересно, дорогу перебежать решила?
— А вот догадайся!
— Дюжикову? — почти с уверенностью спросила я.
— Нет, — покачала она головой. — И знаешь, почему? Это наш с тобой район, здесь подал заявку местный вождь компартии, так что ни Эдику, ни мне тут не светит: позиция среди рабочих у вождя железная.

— Значит, Иваницкому? — попробовала я угадать дальше.
— Тоже нет, — торжествующе улыбаясь, ответила она. — Конечно, он будет скупать голоса налево и направо, и все равно ему — слабом: там подал заявку председатель Думы, и шансы у него почти стопроцентные.
— Так что?.. — у меня даже дух заняло. — Выходит, Воронцову?
— Да! — твердо ответила она.
— Но Катя! Ведь у Воронцова — тоже стопроцентные шансы!
— Почти стопроцентные, — поправила она меня. — Сто процентов гарантирует один господь Бог.
— Да даже если «почти»… Это же заведомый проигрыш! А во-вторых — открытая борьба!
— А что делать? И там борьба, и тут борьба. Но душа почему-то выбрала Воронцова. Противник, по крайней мере, достойный… И потом — у меня в том округе больше всего знакомых живет, мне же надо еще две тысячи подписей собрать, чтобы в список внесли… Кстати, поможешь мне собрать, у тебя в универе куча знакомых.
— Катя! — укоризненно покачала я головой. — Сколько можно повторять: я не хочу заниматься политикой!
— Таечка, да какая же тут политика?.. И чего ты так ее боишься? Ты уже работаешь в ней! Да с твоей-то головой самой пора в депутаты!
— Хватит прожектерства!.. Я бы помогла, но я же работаю у Воронцова. Понимаешь, в какое ты меня положение ставишь?
— Но необязательно докладываться! Работай в газете, и тихонько — со мной, — взялась она меня уговаривать. — Может, как-то уладится, так еще и обо мне напишешь. Я же пока член партии.
— Не знаю, Катя, не знаю…
— Но ты будешь мне помогать, хотя бы здесь, на кухне?
— По возможности. Куда от тебя денешься? — уклончиво ответила я.

* * *

Чтобы побыстрей собрать две тысячи подписей, Катя мобилизовала всех своих друзей и подруг. Причем четыреста из них собрала я — с помощью, разумеется, своих газетных «студиек», да еще тайком, чтобы, боже упаси, не дошло до Воронцова… Эта двусмысленность положения, в которую я увлекала еще и девочек, ужасно меня угнетала.
На сбор подписей ушло дня четыре, да два дня в избиркоме делали проверку подписей, прежде чем выдать Кате кандидатский мандат. Так что прошло уже две недели предвыборной кампании, а Катя еще палец о палец не ударила, надо было торопиться, нагонять упущенное.
В тот же вечер, как только получила мандат, она собрала у себя дома — собраться больше негде — «штаб поддержки». Пришло человек двадцать — тех, кто собирал подписи и соглашался помогать дальше. В общем-то, выглядело все слишком по-домашнему. Игорь по этому поводу еще и «стол» организовал; правда, у Кати хватило ума запретить ему подавать на стол спиртное, даже пиво.
Первым делом на «заседании» Катя сообщила новость: с ней имел приватную беседу «граф» Воронцов, посетовал, что они оказались «по разные стороны баррикады», и предупредил, что поскольку у него теперь будут кое-какие секреты от нее, то приостанавливает ее секретарские полномочия в офисе. «Только на время кампании», — подчеркнул, будто бы, он.
— Он говорил со мной, будто школьницу отчитывал, и все хотел подчеркнуть, что в мой успех не верит и что я рехнулась, ха-ха!.. — рассказывала Катя, пытаясь подать этот разговор с юмором. Но юмора не получалось — получались только возмущение и обида, так что мы стали ее успокаивать: да пусть Воронцов так думает — ей на руку, что он ее недооценивает!..

Начали вырабатывать программу действий; посыпались предложения; но какое предложение ни возьми — нужны деньги, а Кате на всю предвыборную кампанию выдали в избиркоме ровно столько, что хватало, по прикидкам, лишь на крошечный плакатик тиражом в тысячу штук. Не мудрствуя, на него и решили их истратить. Я согласилась подготовить текст и макет, расклеить их по всему району обещали остальные «штабисты»…
Большие красочные щиты стоили неимоверно дорого; Игорь согласился оплатить один — на самой многолюдной улице, и еще пообещал обеспечить нас «колесами» для поездок.
Что еще было возможно? Бесплатные выступления на государственных радио- и телеканале и в трех поддерживаемых властями газетах… Что же касается платных выступлений в коммерческих газетах и на коммерческих телеканалах — я успела узнать их стоимость и доложила об этом: пользуясь моментом, там ломили несусветные цены. Игорь пообещал оплатить два-три газетных выступления, а оплачивать телевыступления отказался наотрез: «Вы что, разорить меня хотите?..» Так что деньги надо было где-то искать.
Оставались еще устная пропаганда Катиной кандидатуры всеми «штабистами» в любой форме и перед любой публикой, да собственные Катины выступления перед избирателями.
Вот и все небогатые возможности, которые мы могли предложить Кате. И то добрая половина их — под вопросом: если будут деньги. И все-таки мы были полны решимости все их реализовать.

* * *

А каковы результаты?
Единственное, что прошло гладко, это выступления в трех поддерживаемых властью газетах: у меня были знакомства среди газетчиков, так что материалы удалось разместить на хорошем месте и с хорошей полиграфией — броские Катины фотографии просто украсили собою газетные полосы.
Что касается плакатика — я подготовила текст Катиного воззвания, подобрала лучшую ее фотографию, наш редакционный художник (тайком от Леонида Иваныча) изготовил макет. Сунулись потом с макетом в издательства — оказывается, уже все забиты предвыборными заказами, обещали выполнить месяца через полтора — а зачем они нам к концу кампании?.. Ох, и побегали тогда мы с Катей! Кое-как заказ разместили, но с большой доплатой «за срочность», так что избиркомовских денег не хватило, Катя приплатила еще почти столько же. И то пообещали лишь через две недели.
Вскоре прошло и ее выступление на радио. Но его дали в неудобное «мертвое» время — между десятью и одиннадцатью дня. Правда, тогда его слушают пенсионеры, но едва ли их интересовали Катины аргументы в пользу женщин. Тем более что выступала она вместе с ведущей, а ведущая — от неумения или нарочно, чтобы «утопить» ее, — без конца прерывала Катю вопросами и репликами, не давая сосредоточиться; да Катя и сама, впервые в жизни выступая на радио, не сумела справиться ни с этой ведущей, ни с собственным волнением и косноязычием…
Она упросила меня послушать его и оценить. Я прослушала; выступление получилось ужасно невыразительным, и я сказала ей об этом. Правда, главной своей мысли высказать не решилась: плохо ее дело; куда же она лезет со своей неопытностью и самоуверенностью? А как сказать напрямик? Это же все равно, что выстрелить в птицу на взлете. Пусть обкатывается, — махнула я рукой, — по крайней мере, хоть какой-то опыт накопит или сама поймет, что не ее это стезя, и, в конце концов, бросит...
Ее выступлений перед «живыми» избирателями я не слышала — не до того было — но интересовалась, как там у нее дела; она рассказывала о невероятной трудности собрать аудиторию: люди устали от назойливых ораторов, успевших опередить ее, на предприятия ее не пускали по негласным приказам директоров, которые сами, чуть не все поголовно, числились в кандидатах (какое-то сумасшедшее поветрие было, честное слово!). И все же, не жалея ни голоса, ни ног, ни времени, она ходила и выступала, где только можно: в обществах инвалидов, пенсионеров, ветеранов, в библиотеках, «красных уголках» общежитий, в больницах, на собраниях жильцов — даже если ее слушали всего три человека… И тем не менее, она буквально взахлеб говорила мне о том, какой имеет успех, особенно перед женщинами, и как аудитория, в начале выступления воспринимая ее лишь по обязанности, после благодарит чуть не со слезами на глазах и просит приходить еще...
Я ей почти не верила, принимая ее рассказы за похвальбу: ну что она может сказать своим слушательницам такого, чего они не слышали в наше время заполонивших телеэкраны болтунов и эквилибристов слова, учившихся говорению с младых ногтей и сделавших его доходной профессией?
Я, конечно, делала поправки на эйфорию, в которой она пребывала, на ее опьянение собственными выступлениями, свойственное ораторам неопытным, не умеющим различить за уклончивыми репликами слушателей их истинные реакции... Ну, да Бог с ней, пусть хоть научится общаться с аудиторией и немного отточит свой язык, — думала я.
А в это время главный ее оппонент Воронцов разливался соловьем где только мог: во всех газетах, и подконтрольных властям, и коммерческих, и на радио, и по разным телеканалам — деньги на это у него не просто имелись, а, похоже, текли рекой, и он даже не задумывался над тем, сколько стоит кампания, даже щеголял своими возможностями. И не бегал, наверное, как Катя, по «красным уголкам» выступать перед тремя инвалидами…

* * *

Катя сама позвонила около часу ночи:
— Игорь говорит, ты меня потеряла? Ну вот, я нашлась.
— Наконец-то! Катька, что ты там плела? Ужас! Ужас!
— Почему ужас-то? — спокойно возразила она. — Ты что, не знаешь, что я так думаю? Как думаю — так и говорила.
— Ты сумасшедшая! Одно дело говорить на кухне, другое — в эфире!
— А я не только с тобой на кухне говорила, я и перед женщинами так же выступаю, и — полное одобрение! Я уже обкатала свои мысли — просто они в студии не дали договорить до конца!
— А что случилось-то? Что за «технические причины»?
— Да какие «технические»! Передачу прервали — естественно, сработала мужская цензура; там такое началось — они меня чуть не побили прямо в студии! И ногами топали, и махали руками, и орали, и Воронцов вместе с ними: «что за хулиганство?», «ты нам сорвала передачу!», «да мы на тебя в суд подадим!»... Но самое-то интересное дальше: начался шквал звонков со всего города; причем, заметь, звонки четко разделились: какие-то начальственные мужские голоса страшно возмущались, а женские — требовали продолжения!
— А ты знаешь, — сказала я ей, — у тебя тут есть союзница!
— Ты, что ли? — с надеждой спросила она.
— Нет, моя мама.
— Да? Ой, передай ей от меня спасибо! — растроганно запричитала она. — Я ей верю — а то уж сама засомневалась: не слишком ли порю горячку?
— «Засомневалась» она! — иронически передразнила я. — Неужели не понимаешь, что ты вредишь сама себе?
— Ну, это мы еще посмотрим! — с вызовом ответила она.
— Ладно, Катя, продолжим потом. Ты ж, наверное, устала? Отдыхай!
— Ой, устала! — воскликнула она, а в голосе ее явно были торжество и радость. — Пойду, в ванне отмокну, да жрать хочу — мочи нет!..

* * *

Кате — чтобы лишний раз не мотать ей нервы — рассказывать о том, что я выведена из редакции, пока не стала… А через день она сама позвонила мне и, захлебываясь, сообщила новую о себе весть:
— Что Воронцов отказал мне в секретарстве — ты уже знаешь. Но можешь поздравить еще раз: сегодня они всей компанией выкинули меня и из партийного правления, и из избирательного списка, и из партии исключили, причем дали понять, что виновата только сама — дала им повод!
— Неужели только оттого, что выступила против Воронцова?
— Мотивация одна: несовпадение программ, моей — и партийной; я, видите ли, недостойна их высоких целей!.. Спросили: правда ли, что я думаю о мужчинах именно так, как говорила? Я не стала увиливать — и, ты думаешь, они в состоянии это стерпеть? Даже слушать не стали, когда я сказала, что могу принести им голоса!.. Да и черт бы с ними, но тут еще закавыка!..
— Какая еще закавыка? — спросила я с тревогой.
Оказывается, положение ее усугубилось следующим обстоятельством: недели за две до этого она не сумела выиграть в суде одного процесса по делу сотовой компании Иваницкого. Причем на заседании правления она объяснила, что дело было заведомо проигрышным, и правление с ней согласилось, но не далее как сегодня утром Иваницкий вызвал ее к себе, напомнил о проигранном процессе и заявил, что ей явно мешает работать политическая деятельность, и предложил выбирать: или участие в выборах, или дальнейшая работа в компании...
— Представляешь? Они выкручивают мне руки! — клокотала она.
— И что ты выбрала?— спросила я.
— Окончательный ответ пока не дала. Но я не хочу отказываться от выборов!
— Но давай, Катя, трезво, — стала я ее увещевать. — Сумеешь ты выиграть у Воронцова? Боюсь, и ему проиграешь, и потеряешь работу.
— А я назло им хочу выиграть эти чертовы выборы! — в ярости кричала она в трубку.
И я, чтобы хоть как-то выразить солидарность с ней, с грустным юмором рассказала о своем последнем разговоре с Воронцовым и о том, что я выведена из редакции.
— Ой, Таечка, это из-за меня все? — начала она сокрушаться.
— Прекрати, не ной! — обрезала я ее.
— Хорошо-хорошо, не буду! — осеклась она, помолчала, а потом завелась с новой силой: — Знаешь, что я сейчас подумала? Раз они тебя выперли из газеты — помоги мне, стань моим доверенным лицом, а? Мне так не хватает тебя, твоей рассудительности, советов!.. Остался месяц с хвостиком, давай тряхнем избирателей, возьмем штурмом их мозги?
— Катя, но у нас же нет денег! — взмолилась я.
— Да и черт с ними! Надо организовать побольше живых встреч с женщинами: они мне верят, они пойдут за мной — только они помогут мне выиграть! Время еще есть! Не хочу я сдаваться этим паршивцам!
— Но та чушь, которую ты несешь перед избирателями...

— Таечка, ты же знаешь: я всегда так думала — что ж я врать-то буду? Иногда мне кажется, что я родилась с этими мыслями, уже в семь лет они во мне колом стояли, жить мешали!.. Знаю, в чистом виде их не претворить, да и мужики костьми лягут, но не дадут!.. Так пусть это будет хотя бы мой прием, мой предвыборный кураж, и пусть я хоть чем-то, но помогу женщинам поверить в себя и завоевать какую-то часть жизни — и то буду счастлива! Неужели ради этого не стоит бороться?..
Такой вот, бескорыстно страстной и убежденной, Катя мне положительно нравилась; да и жаль ее было… И я согласилась — правда, с условием: только в свободное от университета время, потому что меня, в отличие от нее, кормить некому.
— Да-да, конечно! — Катя готова была соглашаться на любое условие. — Ой, Тайка, как я тебе благодарна! Есть у меня предчувствие, что выгорит наше с тобой дело, и наши мужики будут посрамлены!..
Но, честно говоря, у меня такого предчувствия не было, просто хотелось, ей в утешение, поддержать ее, пусть даже в безумном проекте.
А когда наговорились, и я положила трубку, то подумала: странно как, уже на первых шагах к осуществлению своего безумного проекта она успела столько потерять! Неужели это и в самом деле месть мужчин за ее образ мыслей? Верить в это никак не хотелось… Что же будет дальше?

* * *

Ну вот, взялась я активно помогать Кате, начали шевелиться вместе — а денег-то так и нет! Бесплатные выступления в газетах, на радио и телевидении исчерпаны, агитационный плакатик, который мы заказали, издательство все еще не отпечатало. Игорь, как и обещал, вывесил на пересечении улиц огромный цветной щит, на котором Катя красовалась во всем блеске, и оплатил еще два газетных выступления. Но больше свободных денег он пока не имел, а заем в банках под проценты на время предвыборной кампании был просто грабительским…
И Катя, и я лишь продолжали выступать по вечерам в «красных уголках» перед тремя-четырьмя сонными слушателями преклонного возраста, но больше делать было пока нечего. И она начала терять надежду.
— Да-а, — заводила она унылый разговор после таких выступлений, — трудно с такими, как Воронцов, тягаться: у них и избирательные фонды какие-то, и денежные тузы их подпитывают, и финансовые группы, и комитеты поддержки — а у меня лишь ты да я.
— Ничего, Катя, еще не все потеряно, — пыталась я укрепить ее дух. — Держись; будем бороться до конца.
— Толку-то? — горчайше усмехалась она.
— В конце концов, а кто тебе мешает найти денежных тузов?
— Да пробовала; дальше охранника в дверях никуда не пускают...
И вот однажды забегаю к ней сказать, что нашла назавтра очередное выступление, усадила она меня за чай и говорит с укором:
— С твоей подачи позвонила вчера одному дельцу: «Дайте денег на избирательную кампанию!» — «Приезжайте, — говорит. — Побеседуем». Чем, думаю, черт не шутит? Ноги в руки, прилетаю. Ведет он меня из кабинета в комнату отдыха, а там уже стол накрыт, кресла, диваны, на стенах — дешевка с обнаженкой в золоченых рамах, и — бассейн с водой. Я эти комнаты с бассейнами уже проходила, но — молчу. Что, думаю, дальше-то? А он мне: «Красивая, — говорит, — вы женщина. Поэтому мы с вами сначала купаемся, потом «отдыхаем», а потом серьезный разговор». «Э, нет, — говорю. — Сначала разговор. Сколько дашь?» «Тыщу баксов», — отвечает. «До свидания», — поворачиваюсь уйти. «Постой! — кричит. — Две!..» Довел до трех. «Больше, — говорит, — не могу!» А я прикидываю: на фиг ты мне сдался, этих твоих тыщ только на одно выступление на коммерческом канале и хватит... «Да, — говорю ему, — я продаюсь, но дорого. Ведь ты, — говорю, — можешь поставить тут видеокамеру и выручить за снимки вдвое больше — есть люди, которые ничего не пожалеют, чтобы их купить!..» — повернулась и ушла. У них ведь не заржавеет: снимет, а потом шантажом замучает... Вот тебе образчик «спонсора». А ты говоришь: зачем мужиков травить, грубо, мол, это, нецивилизованно! Да я после того «спонсора» еще тверже на своем стоять буду!..
И вот сидим мы, болтаем, уже и не зная, что делать дальше, и тут — телефонный звонок. Взяла она трубку, слушает, до меня лишь доносится из трубки монотонно жужжащий мужской голос…
Прошла минута, две, три, пять, а она слушает и слушает, отвечая односложно: «да», «нет», «не знаю», «надо подумать», «можно попробовать», — а голос в трубке жужжит, жужжит… Потом слышу, говорит собеседнику:
— Ладно, уговорили, давайте встретимся. Только я не одна, а со своим доверенным лицом буду… Женщина… — и, зажав трубку ладонью, шепчет мне: — Дай быстро ручку и лист бумаги!
Сумка была под рукой — подаю ей ручку и бумагу; она записала что-то и сказала в трубку:
— Да, обязательно будем!.. — и долго сидела потом с неопределенным выражением лица — удивленная и одновременно недоверчивая. И — сияющие глаза.
— В какую опять авантюру меня втянуть хочешь? — спрашиваю.
— Ты знаешь, а ведь еще не все потеряно! — встрепенувшись, отозвалась она. — Звонил какой-то мужик, представился московским журналистом и крутым спецом по пиару, предлагает помощь в предвыборной кампании. Совершенно случайно ему попалась кассета с моим телевыступлением. Говорит: может меня раскрутить.
— Ты хоть знаешь его?
— Первый раз слышу.
— Странно, чтобы мужчине и понравилось твое выступление? — удивилась я. — Какой-то ненормальный… Что, интересно, за этим стоит?
— Не знаю. Детали, говорит, при встрече.
— Но у тебя же нет денег платить!
— Берет на себя. Встреча завтра в восемь вечера, в кафе «Наутилус».
— Завтра вечером у тебя выступление!
— Придется отменить, не хочу его упускать. Пойдем вместе, я боюсь: мужик ведь, черт его знает, что у него на уме? Они ж такие подлые, непременно какую-нибудь гадость задумают!.. А с другой стороны, вдруг да последний шанс?
Что-то не верила я свалившемуся с неба доброжелателю; одно из двух — или подвох Катиных противников, или попытка сжульничать на ее трудностях. Но у нее в самом деле безвыходное положение… Придется отказываться на завтрашний вечер от хорошего людного выступления.

* * *

В общем, деньги на Катину кампанию — и, судя по всему, немалые — откуда-то брались, однако ни я, ни Катя их не видели и недоумевали: кто дает, сколько, куда и как тратится?.. Но однажды, когда кампания уже набрала ход, между нею и Женей возник денежный конфликт, кое-какие из этих вопросов прояснив, но и многое опять запутав и посеяв между сторонами некоторое недоверие, из которого мы потом долго выпутывались.
Началось с того, что как-то вечером, когда Катя зашла в офис после выступления, я заварила кофе, пьем с ней, болтаем, и тут в комнату вваливается молодой незнакомец с важно задранным носиком и с претензией на элегантность: тщательно, волосок к волоску, причесан, в длинном, до пят, черном распахнутом пальто с белым кашне, под пальто — черная пара с белой сорочкой и галстуком, сплошь в золотых блестках, — одним словом, элегантен в стиле «приказчик», или, как у них принято себя называть, «дилер»; а в руке — черный кейс с застежками. Забыв поздороваться и глядя почему-то на меня, молодой человек спрашивает: можно ли ему увидеться с Екатериной Васильевной Ивановой?
— Можно, — ответила я. — Но, во-первых, для начала, здравствуйте, а во-вторых, представьтесь, пожалуйста.
— Представитель фирмы «Алко»! — ответил молодой человек, и носик его задрался еще выше — хотя что его задирать-то, когда всему городу известно, что «Алко» — весьма недобросовестная фирма, производящая самую низкосортную водку, годную разве что травить тараканов? Характерно, что с этой «Алко» борется весь город, а она процветает себе на здоровье.
— Ну, я Иванова! — откликнулась Катя. — Что вы хотите?
— У меня конфиденциальный разговор, — ответил представитель, косясь на меня.
— Таисья Валерьевна — мое доверенное лицо, — представила меня Катя; однако молодой человек продолжал мяться.
— Кстати, — сказала я, чтобы освободить его от смущения, — схожу за сегодняшней почтой…
Вышла в вестибюль к вахтеру. Забрав почту, не торопясь, перебрала ее и медленно пошла обратно, а в коридоре столкнулась с уже вышедшим из офиса молодым человеком. Уходил он без кейса.
— Катя! — истошно заорала я, чуть не бегом ворвавшись в офис. — Он оставил кейс? Не трогай! Ты что, мало наслышана о терактах?
— Успокойся, — с усмешкой ответила она. — Это мне. Я уже проверила.
Больше о кейсе не говорили. А немного погодя Катя позвонила Игорю и велела забрать нас и отвезти домой. Но Игорь, видимо, был занят — Катя долго препиралась с ним, а потом заявила:
— Или ты приедешь за мной, или я останусь здесь ночевать!.. Ни с кем, кроме тебя, не поеду — ты понял это или нет? — и положила трубку.
Пришлось ждать. Игорь появился только к полуночи, виновато извиняясь перед нами.
— Ладно, хватит, понятно и так! — оборвала Катя его извинения, и мы пошли на выход, причем Катя шла между мной и Игорем, будто с эскортом, неся в руке злополучный кейс…
А в восемь утра звонит мне:
— Сейчас мы с Игорем к тебе заедем.
И через пятнадцать минут заявилась; Игорь остался в машине. Войдя в мою комнату со своей дамской сумкой, она открыла ее и выложила на стол незапечатанный конверт:
— Вот твои деньги.
— Какие? — не поняла я.
— Которые ты заработала.
Я тут же вытряхнула их из конверта на стол и прикинула: там лежали примерно две моих месячных университетских зарплаты, — и сразу поняла: деньги — из кейса от «Алко». Интересно, какую часть отвалила мне Катя? Наверное, все-таки немного, иначе зачем тогда кейс?.. И что мне оставалось делать? Не брать эти алкогольные сребреники? Но ведь я ушла в отпуск без содержания, и денег на жизнь у меня не было — Катя с Женей обещали заплатить. Если не возьму — откуда знать, кто и когда отдаст их мне в следующий раз?
— Они оттуда? — спросила я на всякий случай.
— Оттуда, оттуда! — усмехнувшись, кивнула она. — Сейчас еще поедем отчитываться за них.
— Перед кем?
— Перед Женей: пылит, требует срочно ехать на разборку — а я хочу с тобой, ты свидетель!
— Свидетель чего?
— Ладно, не прикидывайся, некогда! Поехали!..
Игорь привез нас в офис и тотчас умчался; Катя лишь наказала ему, чтобы вечером непременно ее забрал (с того дня он сам утром увозил ее из дома, а вечером забирал и привозил домой).
Женя уже ждал нас и тотчас накинулся на Катю:
— Екатерина Васильевна, где деньги от «Алко»?
— Какое вам дело? Они мои! — парировала Катя.
— Нет, позвольте, как это ваши? Я обхаживал их, торговался с ними! Я не виноват, что они такие тупые: не поняли, кому отдать!
— Но ведь вы торговались на моем имени!
— И козе понятно, что на вашем! Но кто, интересно, расплачивается за вашу рекламу? Папа Карло?
— Вы и так, я смотрю, много заработали на моем имени!
— Что значит «много»? Для вас это — деньги?
— Деньги! Кстати, мы договаривались, что вы будете отчитываться!
— Отчитаюсь, но потом!.. А не отдадите — я отказываюсь работать, идите и сами договаривайтесь с телестудиями, а я посмотрю, чем это кончится!
— Хорошо, — согласилась Катя, — отдам половину. У меня тоже траты! Я хоть с Таисьей рассчиталась. А оплата помещений, а машина, а бензин?..
— Ну, хорошо, оставьте четверть, остальное верните!..
Однако Катя выторговала себе треть, а остальное вместе с кейсом через час привезла.

* * *

Через три дня случай с деньгами повторился. Опять вечером сидели с Катей в офисе, ждали Игоря. На этот раз ввалились двое неизвестных весьма непрезентабельного вида: в грязных сапогах, в несвежих куртках, обросшие щетиной, пахнущие бензином, — так что мы с Катей при виде их даже струхнули: уж не по наши ли души? — и старший из двух, кряжистый мужик с тяжелой сумкой в руке, спрашивает: кто из нас Екатерина Васильевна Иванова?
— Я Иванова, — ответила Катя. — Кто вы такие, и что вам нужно?
— А документ можно? — спросил старший.
Катя достала из сумки красную картонку — свой кандидатский мандат с фотографией; тот взял ее в руки, внимательно прочитал, рассмотрел фотографию, вернул Кате и только тогда представился. Это оказались представители лесозаготовительной конторы из дальнего района, начальник с шофером. Он и имя свое назвал, но где же мне его помнить?
Потом начались многословные извинения и объяснения: как долго они ехали, сколько миновали разбитых мостов, ручьев и речек, какие ужасные у них там дороги и как долго они искали Катю уже здесь, в городе.
Поскольку он обращался только к Кате, продолжая стоять перед нею, я подала ему стул и усадила. Младший, молодой парень, не проронивший за весь визит ни слова, скромно сел поодаль, на стул у стены.
— Так, а… чем я обязана вашему визиту? — незаметно взглянув на часы и перебивая длинные объяснения старшого, спросила Катя.
— Вот, велено передать вам, как будущему депутату. Живем в лесу, молимся, как говорится, колесу, поэтому нам, сами понимаете, дороги нужны: без дорог — никуда. Будут дороги — остальное в наших руках, — рассуждая так, старшой достал из сумки нечто, замотанное в тряпицу, которую начал утомительно долго разматывать. Когда же размотал — в ней обнаружился полиэтиленовый пакет. Он передал пакет Кате; та взяла его, вытряхнула на стол кучу денег россыпью и взялась пересчитывать. Купюры были мятые, несвежие, и самого разного достоинства, вплоть до десяток.
— Вы уж извините, — оправдывался старшой, пока она считала. — Машину пиловочника привезли, продали, и все — вам…
А я смотрела на эти деньги — там было тысяч около пятидесяти — и думала: «Ай да пострел наш Женя! Это что же, он перетряхнул всю область, до самых окраин?..»
— Расписочку теперь, пожалуйста, — улыбнулся лесозаготовитель.
Катя на мгновение задумалась, что-то соображая, затем решительно взяла чистый лист бумаги, накатала расписку и размашисто расписалась. Лесозаготовитель взял ее, внимательно прочел, сложил вчетверо и засунул куда-то глубоко во внутренний карман своих многочисленных одежек.
— Теперь порядочек, — похлопал он по карману ладонью. — Так передадите Евгению Павловичу, что мы рассчитались?
— Да-да, конечно! — заверила его Катя, догадываясь, что Евгений Павлович — это и есть наш Женя.
— Тогда — до свиданьица. Успехов вам! — старшой встал, картинно перед каждой из нас раскланялся, и оба степенно удалились.
— А ведь расписка — улика, — подсказала я Кате, когда остались одни.
— Какая разница! — отозвалась она. — И расписка — улика, и без расписки — улика. Дурень не понимает, что такие вещи делаются без свидетелей.
— А может, как раз не дурень? — усмехнулась я. — Так что придется тебе еще и дороги лоббировать в их районе.
— Посмотрим, — с неохотой отозвалась она. — А и пролоббирую, так не переломлюсь…
На следующий день она сама доложила Жене о взносе лесозаготовителей и отдала ему деньги — уж не знаю, сколько… А еще через день начались предвыборные телепередачи с ее участием.

* * *

Девушка-диктор совершенно бесцветным голосом произнесла:
— После рекламы смотрите интервью, взятое журналистом, — она назвала Женину фамилию, — у кандидата в областную Думу Екатерины Васильевны Ивановой.
И после рекламного блока в экран вплыла Катя, а следом за ней — Женя. Он — в своем затрапезном пиджачке, даже рубашку не удосужился сменить, все та же — темная, распахнутая в вороте и, кажется, еще более несвежая, чем прежде. А Катя, как всегда, великолепна: сияющие глаза, пышная прическа, густой грим, вспыхивающие от малейшего движения бриллиантовые сережки в ушах, ее любимое бархатное платье с серебряными украшениями… И оба безмятежно улыбаются друг другу, будто старые знакомые собрались поговорить об особенностях домашней заготовки огурцов и томатов.
— Итак, — начал Женя после того, как они поздоровались с телезрителями, — давайте, Екатерина Васильевна, вернемся к тем памятным теледебатам на гостелеканале, в которых вы участвовали вместе с вашими оппонентами. Честно говоря, ваше крохотное выступление так врезалось мне в память, что хотелось бы, чтоб вы его продолжили и развили. Кое-что из тех ваших заявлений для меня — да, наверное, и для всех, кто видел ту передачу — осталось непонятным, а посему хотелось бы для начала уточнить кое-какие ваши предвыборные постулаты, которые вы тогда озвучили.
— Какие именно? — ослепительно улыбаясь, спросила Катя.
— О феминизме, например. Причем должен сразу предупредить: поскольку вы представительница прекрасной половины человечества, обращайтесь напрямую к слушательницам, меня не стесняйтесь, в нашем с вами диалоге я журналист, а стало быть, в некотором роде «оно», и заинтересован только, чтобы дать вам максимально высказаться... Так ваши принципы по-прежнему в силе, и вы готовы развить их подробнее?
— Конечно!
— Хорошо. Я понял по той передаче, что вы — закоренелая феминистка. Но феминизм сам по себе есть борьба за полное равноправие женщин с мужчинами; вы же, по-моему, претендуете не на равенство, а на некое господство женщины над мужчиной? Правильно я вас понял?
— Совершенно верно.
— А почему не равенство?
— Потому что, я вас уверяю, никакого равенства не было, нет и не будет! Да, женщины требовали равных с мужчинами прав, боролись за них, равенство формально вроде бы соблюдается — а фактически? Я могу привести десятки, сотни примеров, когда эти права сложены на полочку и забыты, но это займет слишком много времени, потому что в каждом примере есть нюансы, которые долго объяснять, хотя дело именно в них… С каким трудом, скажем, пробивается женщина по служебной лестнице. А если и пробивается, то с гораздо большими усилиями, чем мужчина, потому что у мужчин есть негласная круговая порука — я сама с этим сталкивалась, когда работала и прорабом на стройке, и продавцом на рынке, и когда пробовала себя в бизнесе. Даже пробиться в кандидаты мне стоило усилий, даже взять слово в тех дебатах! Поэтому не хочу терять наше драгоценное время, только подчеркну: смешно и бесполезно просить и требовать свои права у мужчин — разве хоть один из них, кроме, может, последнего рохли и слюнтяя, уступит их добровольно? Уверяю вас: никогда!
— И что, равенство невозможно?
— Нет, возможно, но только если женщина во всем дотянется до мужчины и, в конце концов, превратится в него. А я не хочу им становиться, я хочу остаться женщиной! — Катя при этом кокетливо поправила локон, упавший на бровь.
— Браво, Екатерина Васильевна! Я бы тоже хотел, чтобы вы всегда оставались женщиной, причем — прелестной! — тотчас откликнулся на ее тираду Евгений. — А что, разве рыцари и джентльмены перевелись?
— Есть еще уникумы, — усмехнулась Катя. — Ужасно мало, но есть. Да, они уступят место в автобусе и помогут донести тяжелую сумку — особенно если женщина молода и красива, — она снова, теперь уже с достоинством, поправила локон. — Одним словом, джентльмены и рыцари остаются ими только когда нужно подчеркнуть слабость женщины. Но когда женщина становится их партнером в добывании благ — тут они чудесным образом превращаются в хамов. Да, они могут улыбаться женщине, аплодировать ее выдержке, мужеству, дюжине других добродетелей, они охотно напишут еще десяток законов о равенстве и создадут комитеты по их соблюдению, в которые сами же и войдут. Но фактических прав женщине они ни вот настолько, — Катя показала ноготь мизинца, — не уступят; есть десятки ухищрений, благодаря которым фактического равенства никогда не будет! Потому что мужчины сильнее, хитрее, наглее, расчетливей и изворотливее женщин! Есть у них, наконец, еще и мужское самолюбие, амбиции, мужской эгоизм, которые им в себе, может, даже и невозможно преодолеть…
— И что, диагноз безнадежный?
— Совершенно!
— Вы презираете их за это?
— А что остается делать? Ведь у них полное несоответствие претензий с истинным количеством души и ума! Их, каждого, еще надо брать за руку и вести воспитывать в детский сад, а они вместо этого: «Я сам! Я все знаю, все умею, никто мне не указ!»
— Ну, уж неправда, не каждого, — чуть-чуть кокетливо возразил ей Женя. — А разве у женщин — не так?
— Да, часто и у них так. Но им я прощаю, а мужчинам — нет.
— Отчего ж такая дискриминация?
— Потому что мужчины — сильнее! Сильным такие вещи прощать нельзя: сразу начинают чувствовать себя сверхлюдьми, господами и тиранами. Послушаешь такого — соловьем поет о равноправии; а отскреби его от красивых фраз — жлоб и рабовладелец. И вы тоже, такой молодой и образованный, в их числе; даже в нашем с вами диалоге всё норовите снизойти до меня! Так ведь?
— А вот и неправда, Екатерина Васильевна. По-моему, я только и делаю, что восхищаюсь вами. И я как раз за равенство!
— Знаем мы это равенство, натерпелись!
— Ну, хорошо… хоть и не доказательно.
— А что для вас доказательно? Логические построения? Не будет построений — утопите во фразах!..
— Ладно, не будем, не будем, — с готовностью согласился ведущий. — Так какой выход предлагаете вы из этого?
— Выход один: свои права не просить и не требовать — а забирать. И завоевывать господство над мужчинами!
— Вот-вот, «господство» — ваш конек. А в чем, интересно, господство?
— Да во всем: в политике, экономике, в социальной сфере, в семье, наконец! Посмотрите, что делается: президенты, министры, губернаторы, мэры, директора предприятий — сплошь мужчины! В Госдуме, в областной, в городской Думах женщин — пять-семь процентов. Вот я и хочу, чтобы женщин там, как и в жизни, было больше половины. Поэтому призываю женщин быть активней и напористее, чтобы утвердить наконец свою власть над мужчинами на всех уровнях!.. Дорогие женщины, к вам я обращаюсь: там, где есть выборы — выбирайте только женщин, а где выборов нет — забирайте бразды правления любыми средствами — поддержкой друг друга, умением, хитростью!
— Это что же, вы предлагаете использовать демократию, чтобы утвердить свой диктат?
— А что тут удивительного? По-моему, демократия только и существует для захвата власти!.. Причем помните, женщины: мужчины просто так власть не отдадут, поэтому в борьбе с ними используйте любые средства — ум, ловкость, привлекательность, интриги. Больше скажу: улыбайтесь, говорите комплименты, льстите — они это любят! — делайте все, чтобы одурачить и покорить мужчину — украшайте себя, используйте любые краски, притирки, прически, тренируйте тело, делайте подтяжки! Нет ничего запретного, ничего зазорного, все средства хороши!
— Но позвольте, Екатерина Васильевна, к чему вы призываете? Это же, в конце концов, вызов, это за пределами морали! — возмутился ведущий.
— Да? А позвольте спросить: кто вашу мораль придумал? Мужчины же и придумали, чтобы легче водить нас за нос. Сами-то вы себе ой как много позволяете! Поэтому у женщин своя логика и своя мораль: обмануть мужчину — хорошо, рога наставить — похвально, в бараний рог скрутить — просто замечательно! Где-то там, за чертой жизни, им это зачтется!
— И вы что, не фигурально, а на самом деле хотите господствовать? То есть, как я понимаю, превратить мужчин в настоящих рабов?
— Совершенно верно.
— Ну, знаете… — поморщился Женя. — Это, в конце концов, унизительно.
— Что вы говорите! — саркастически рассмеялась Катя. — Это для женщины — унизительно; а для мужчины должно быть приятной обязанностью — по-моему, он только и делает, что ищет себе рабства: рабства идей, систем, которыми себя давно опутал. Потерпит и еще одно.
— Но неужели без него никак?
— Да, никак. Женщины эмоциональны, влюбчивы, а влюбленную женщину так легко обмануть, унизить, сделать рабой своего чувства. Поэтому придется максимально повысить социальный статус женщины и понизить мужской, чтобы приучить женщин высоко держать свой уровень и не ронять ни при каких условиях. Понятно?
— Да, разумеется, — нарочито минорным тоном ответил Женя. — Честно говоря, я собирался быть индифферентным к вашим взглядам, но мое мужское самолюбие, — он решительно подчеркнул последние два слова, — не хочет мириться с таким поворотом, лично я не желал бы оказаться в роли раба — даже, простите, вашего.
— Вот-вот, везде и всюду на первом месте мужские амбиции! А они, знаете, куда ведут? Они ведут к агрессии: к дракам, убийствам, захвату власти, переделу мира… Посмотрите любую сводку новостей: кто вершит так называемую политику, затевает каждодневные преступления, все эти бойни под названием «войны», «революции», «перевороты»? Женщины, что ли? Нет, мужчины. Посмотрите на этих генералов, полковников, каждая звездочка на погонах у которых оплачена чужой кровью! А кто, интересно, самые знаменитые люди в истории? Я вам отвечу: самые кровожадные вожди, тираны и завоеватели, по своей прихоти пролившие моря крови! Им же людьми — как в шашки играть: миллион туда, миллион сюда, а сам в дамки. И гибнут в войнах не полководцы, а рядовая молодежь!.. А вы знаете, сколько надо сил, чтоб вырастить хотя бы одного мальчишку? А сколько гибнет в войнах ни в чем не повинных, сколько льется слез, остается сирот, судеб коверкается?.. Да если бы все деньги, потраченные на войны, пустить на образование, культуру, здоровье — золотой век давно бы уже наступил!
— Есть теория, согласно которой, война — двигатель прогресса.
— Ага, двигатель злобных инстинктов и больше ничего!.. И после этого вы будете уверять, что мужчины, со всеми их теориями, умны и практичны, призваны управлять и властвовать? Если женщины и в самом деле созидают — растят детей, стараются слепить семью, — то мужчины в любой момент готовы на все это наплевать!.. А насильники, грабители, ворьё всех мастей? Это та же бесконечная война, на которую каждый день выходят тысячи, а может, и миллионы негодяев, причем, подчеркиваю, именно мужчин — и непременно против слабых, честных, порядочных!
— Среди них, кстати, есть и женщины.
— А девять из десяти все равно мужчины — это я вам говорю как юрист! А если женщина — то, если покопаться, ее развратил мужчина… А посмотрите на наших миллионеров — так на них, с их, простите за выражение, глазенками, которые так и смотрят, что бы еще урвать и кого объегорить, я нагляделась — вот! — чиркнула она пальцем по шее. — Прикрываются красивыми эвфемизмами: «бизнесмен», «предприниматель» — а на самом-то деле жулье, присвоившее прибавочную стоимость, то есть попросту укравшее миллионы и миллиарды рублей, марок, долларов у честных тружеников! А кто они по половому признаку, эти «предприниматели»? Ну-ка, догадайтесь!
— Среди них, кстати, много женщин.
— Неправда, немного! И то, по-моему, если только она — теле-, кино- или порнозвезда. Зато уж среди миллиардеров, то есть самых отъявленных воров, женщин нет совсем. Да женщина просто постыдится иметь миллиард!
— Итак, значит, мужчины — это зло, хе-хе-хе! — иронически рассмеялся ведущий. — И вы призываете это зло уничтожить? Я угадал?
— Ну что вы! Не настолько я кровожадная. Кстати, где-то читала вполне научную теорию: мужчины и так со временем вымрут за ненадобностью. Но сама я — пока что! — не могу представить себя без мужчины, — легкий кокетливый смешок. — Так что пускай живут и здравствуют.
— Значит, рабовладелицей хотите стать?
— Да. Иначе не получается.
— Но кто же из мужчин на это согласится?
— Согласится? Ха-ха! Конечно же, никто. Сразу завопят: ущемление прав, дискриминация! А на самом деле любой строй для вас — лишь способ подчинить себе женщин! Но женщины, девять из десяти, уверяю вас, с моими взглядами вполне согласятся. Больше скажу: почти каждая, ублажая мужика в постели, или варя ему похлебку, или стирая ему трусы, думает точно так же, как я, только помалкивает — она или хитра, или слишком робка, чтобы заявить об этом. Моя заслуга лишь в том, что я это озвучиваю, кто-то же должен сказать это вслух!
— Это что же, вы дерзаете открыть новую эру в истории человечества? Или — назад, к матриархату?
— Да эта эра давно уже идет! Всё, мальчики, допрыгались, кончается эра патриархата, сгнила на корню и разваливается на глазах под вселенский маразм: под всеобщую сытость, под пиво и наркотики, под визг поп-идолов… Дальше — только агония и смерть. Но мы-то, женщины, не хотим умирать вместе с вами, мы хотим жить и продолжать жизнь, в нас инстинкт жизни силен!.. Следующая эра будет женская, и она уже началась, она наступает вам на пятки, хотя никто из вас ее видеть не хочет.
— Выходит, вы зачеркиваете историю и обвиняете во всем мужчин?
— Да, не получилось. Начнем сначала. С чистого листа, так сказать, с рабовладения.
— Но это же, ей-богу, вандализм какой-то: взять и все перечеркнуть! Разрушить грандиозное, с такими усилиями построенное здание!
— Насчет грандиозности — это уж вы слишком. Усилия, к сожалению, не стоили результатов.
— И сколько жертв вы принесете ради вашей идеи?
— Но без конца латать и подправлять построенное — только загонять проблемы внутрь!.. Да мы и не станем разрушать, а только подведем под здание фундамент понадежней, так что без жертв обойдемся, будет мирная смена власти без крови и похвальбы, если, конечно, мужчины поведут себя разумно, не полезут брать реванш.
— Да у вас стройная программа… Забавно... — промурлыкал ведущий, весьма довольный развитием темы. — И как же мы с вами обозначим эту эру? «Неофеминизм»? Или «матриократия»?.. Или вот что предлагаю: «неоматриархат»! Чур, застолбил название.
— Что ж, гордитесь. Мы вам за это двойную порцию похлебки дадим.
— Спасибо! О похлебке еще поговорим, а пока — какая, кстати, форма правления будет в вашем неоматриархате? — явно насмешничал он. — Монархия? Республика? Или, может, олигархия?
— Скорей всего, республика… Республика свободных женщин.
— И — с рабами-мужчинами?.. Но это же дикость, — покачал головой Женя. — Демократию, стало быть, побоку?
— А что это за священная корова такая, что ее трогать нельзя? Вы просто свихнулись на вашей демократии, а это, между прочим, власть торгашей и выскочек, которые ловко умеют обманывать большинство, а потом объявляют его мнение законом и готовы использовать любую демагогию, чтобы остаться наверху и дурачить себе подобных!
— Но позвольте, дорогая Екатерина Васильевна, — осторожно возразил Женя, — разве вы не демагогию сейчас используете?
— А что поделаешь? Приходится играть по вашим правилам, раз не признаете других, — развела руками Катя. — Так вот, я заявляю: у нас будет демократия, но — не ваша! Потому что любимое занятие мужчины — это чесать шишку своего честолюбия, и нет на свете гнусности, в правоте которой они не взялись бы убедить своих собратьев!.. Неслучайно при ваших демократиях девяносто девять процентов руководителей — мужчины! Потому что женщинам в соревновании с мужской наглостью и ложью просто не угнаться за ними! И неслучайно именно мужские демократии, в конце концов, привели к самым страшным войнам!.. А посмотрите, какой разгул смертности в мирное время! Взяли бы да ежедневно сообщали сводку: за вчерашний день в мире столько-то погибло на производстве, столько-то — на транспорте, столько-то — от рук преступников, столько-то — самоубийц! А где вы найдете такую информацию? Нигде, потому что она невыгодна вашей демократии! И именно при ней появилась возможность в момент становиться миллионерами и миллиардерами! А экологическая катастрофа, которая в конце концов всех нас придушит?.. И именно при демократии так пышно расцвели проституция, алкоголизм, наркомания, преступность, при ней в таких масштабах растлеваются люди вашими киношниками, писателями, журналистами...
— Вы слишком строги к нашему брату-журналисту.
— Неправда! Не строже, чем к другим растлителям... Ведь все самое грязное, что можно придумать, придумано вашей демократией и воспето журналистами! Самодовольный мужик в машине, с бутылкой в руке, оболваненный пропагандой сытой жизни — много жрать, много пить и иметь много баб, — вот ваш идеал! И хоть вы его покрываете розовой красочкой, дешевка — она и есть дешевка! Поэтому я против вашей демократии! И, по-моему, каждая нормальная женщина — та, которая беспокоится о судьбе детей и их будущем, — тоже будет против!.. Женщинам она мало что дала!
— Неправда, она дала всем равные права и равные возможности.
— Права — равные, а возможности — разные!
— Но ведь ничего совершенней человеческая мысль пока не предложила.
— А мы возьмем и предложим! Тысячи лет считалось, что солнце вращается вокруг земли, а один человек взял и доказал, что все наоборот.
— Ну, хорошо, наша демократия для вас плоха, — усмехнулся ведущий. — А какой рецепт вашей?
— Я не врач, рецептов не даю! — все так же категорично продолжала она. — Мое дело — открыть женщинам глаза, вдохновить и организовать, а там найдутся среди нас и теоретики, и — будьте уверены! — докажут, что ваша демократия — вчерашний день, а самый справедливый образ жизни — наша, женская, демократия. Имейте в виду: у женщин куда больше чувства меры, вкуса, интуиции — они и подскажут нам правильный путь! Во всяком случае, именно у нас, женщин, будет как можно больше прав и как можно меньше обязанностей, а у мужчин — наоборот. Вот это и будет наша, самая справедливая, демократия.
— Справедливая — с рабами-мужчинами? — съехидничал Женя.
— Совершенно верно!.. Надо было прожить тысячи лет, чтобы убедиться, что мужчины расписались в бессилии создать истинное благоденствие на земле! Согласитесь, что бессильны, и уступите место женщинам! Я вас уверяю: наша республика будет процветать, мы покончим с войнами, мы отучим мужчин от этого занятия и уничтожим их любимые игрушки — оружие, алкоголь, табак, наркотики, — которые в конце концов доведут мир до самоубийства. Мужской проект устройства жизни не прошел, и катись он ко всем чертям! Мужчины не справились со своей ролью, а что с такими делают? Правильно, отправляют в отставку! Не можете — пашите землю, разводите скот, выращивайте фрукты, стройте дома — здоровый и полезный труд; но к политике, экономике, к банковскому делу, юриспруденции, образованию, общественной жизни мы вас и на километр не подпустим! Хотите заниматься этим — меняйте пол, нынче это несложно.
— Глобально!.. А если на вашу республику нападут, кто ее защитит?
— Армия у нас на первых порах останется.
— И кто же в ней будет воевать? Женщины, что ли?
— Воевать придется мужчинам. Но командовать будем мы.
— И опять начнете посылать на смерть мальчиков?
— Мальчиков постараемся не посылать… А главная фишка в том, что республика будет всемирной!
— Ага, дадут вам построить вашу республику бородатые мусульмане. Они вам такую свободу пропишут!..
— Да ведь и у мусульман женщины есть, почему бы им не поступить со своими мужчинами аналогично? А насчет опасений — так мужчин-мусульман опасаться надо точно так же, как и европейцев: в этих больше лоску, а суть-то одна — хитрая и коварная, в какие одежды ни рядитесь.
— А если мужчины не захотят жить под вашей властью?
— Что значит «не захотят»?
— Восстанут, например. Сами же говорите: они хитрые и коварные!
— Во-первых, мы будем воспитывать их добрыми и покладистыми…
— А не безнадежно ли это, не насилие ли это над природой?
— Приучаем же мы детей есть ложкой и вилкой! Неужели научить их большему — так уж безнадежно? Да это обязательно придется делать!.. А для тупых, хитрых и агрессивных будем искать жесткие стимулы, у нас хватит ума и смекалки. Ну, а к неисправимым — да, конечно, придется применять насилие. На самом простом бытовом уровне: сначала его будет применять мама, потом любимая девушка, потом жена. А безнадежно агрессивных — отправлять на какие-нибудь необитаемые острова, где будут только камни и деревья, вот и убивайте друг друга! Или, чтобы выжить, учитесь дружить и строить из тех же камней и деревьев. Но к женщинам таких ни на шаг: не родит свинья телка, только поросенка.
— Но это же насилие над личностью, концлагеря какие-то!
— А что делать? Сажают же шизофреников в сумасшедший дом без их согласия! Кто нам помешает принять агрессию в характере за опасную патологию, как это и есть на самом деле?
— Хм-м! — с сомнением покачал головой ведущий. — Этак у вас две трети мужчин придется сажать. Островов не хватит.
— Хватит! А не хватит — искусственные сделаем. Вот работы-то будет для крутых и наглых!..
— У-у, в какие дебри мы забрались! Давайте-ка попробуем с другого конца… Как я понял, и «любовь», и «любимая» у мужчин в вашем матриархате все же будет?
— Конечно! — тут же подхватила Катя, готовая разрядиться новым монологом о мужской несостоятельности. — Как же без любви? Только, опять же, не в вашем понимании. Вы-то за любовь принимаете лишь свою похоть, мягко называя ее «сексом». А между тем, для женщины есть целый букет слов, означающих эту сущность: влюбленность, любовь, страсть, нежность, желание, влечение, и так далее. Так вот, когда женщины возьмут верх над мужчинами, они преподадут вам хорошие правила и в любви тоже!
— Но какая тут, простите, любовь, если мужчина раб?
— Да, может, только тогда в нем и проснется настоящее восторженное чувство, когда он будет милостиво допущен к своей госпоже!
— Ладно, уяснили: секс или любовь — будет. А семья?
— Будет. И еще крепче, когда место главы в ней займет женщина.
— Хорошо, оставим доказательства тезисов о семье и сексе до проверки опытным путем, пойдем дальше… Но ведь подневольный мужчина не сможет творить, а уж тут — честно признайтесь! — у мужчин получается лучше. Вы не боитесь, что без творческих идей и усилий общество остановится и начнет деградировать?
— Эк, куда загнул! Сразу видно мужчину — по снисхождению к женскому интеллекту… Отвечаю по существу: насчет деградации — это еще спорно. По-моему, общество давным-давно деградирует. А насчет остановки — так и хорошо, что остановится, куда дальше-то? Не пора ли, в самом деле, остановиться да перевести дух, а то такого уже натворили, что хватит переваривать тысячу лет!.. Не надо нам больше творцов-мужчин, у девяноста девяти из ста хватает толку творить одни только пакости. С детства будем направлять их творческую энергию в более полезные русла, а уж если неймется — позволим, но под контролем, чтобы опять чего не натворили… И потом, с чего вы взяли, что творчество — мужская привилегия? Тут вопрос в воспитании, его надо в корне менять.
— Но позвольте, оно и так почти полностью в женских руках.
— Неправда!.. Да, воспитатели и педагоги почти поголовно — женщины. Но программы и весь процесс пока под мужским контролем. Я, например, считаю, что развивать и воспитывать детей надо только раздельно, причем девочек — в духе самоуважения, гордости своим полом и превосходства над мужчиной! Надо, считаю, с младенчества формировать в ней госпожу и учить покорять мужчин и повелевать ими. А мальчиков приучать к мысли о верховенстве женщин и почитании их, пусть это будет рыцарское служение и почитание, не возражаю. И когда эти поколения вырастут и созреют, уверяю вас, не будет ни войн, ни терроризма, ни национальной, ни классовой борьбы. Тогда и наступит золотой век, о котором мужчины так давно и бесплодно мечтают. И мир свободно вздохнет!
— Женский мир — имеете вы в виду? — иронически подсказал Женя.
— Нет, мир вообще, — проигнорировала его иронию Катя. — Потому что женщинам всех классов и всех наций легче договориться между собой, чем мужчинам. И останется на земле лишь три социальных класса, данных природой: женщины, мужчины и дети.
— И, как я понял, начнется коммунизм?
— Нет, не собираюсь я называть наш будущий мир коммунизмом. Хотя бы потому, что слово это коммунисты извратили до безобразия. И не собираюсь рисовать здесь конфетную идиллию, вполне осознаю, что идиллии не будет — будет вечная, хотя, надеюсь, и бескровная, борьба, потому что мужчины просто так своей власти не отдадут: они, как вы, Женя, с вашим чуть выше среднего интеллектом, догадались, будут бешено сопротивляться и восставать против нашего порядка.
— Спасибо за столь редкий в ваших устах, а потому дорогой для меня комплимент, — с легкой ехидцей заметил ведущий.
— Не стоит благодарности! Таких мужчин, как вы, которые хотя бы выслушивают женщину до конца, я готова осыпать ими с головы до ног.
— Но не кажется ли вам, милая Екатерина Васильевна, что именно пункт об умении женщин договориться между собой — самый слабый в вашей теории? Во всех утопиях, построенных иногда весьма умно и логично, всегда есть незаметные слабые места, из-за которых грандиозные теории рассыпаются в прах. Не кажется ли вам, что «сплоченность женщин» — именно такое вот слабое место?
— Знаем мы миф о том, что женщины не умеют ни сплачиваться, ни дружить. Уверяю вас: когда их объединяет большая цель, они прекрасно это умеют. А миф явно придуман мужчинами и упорно вживляется в женские мозги — это одна из ваших хитростей, чтобы держать все нити управления в своих руках!
— Но тут, наверное, нужно не одно умение дружить и сплачиваться? Кое-кто, например, считает характер женщин неуживчивым, даже склочным и мелочным, — осторожно заметил Женя. — Не дай Бог, возьмете власть, да перессоритесь и такую войну затеете…
— Ну, склочными и мелочными — как юрист я это знаю — бывают не одни женщины; все как раз наоборот: если ссорятся мужчины — им непременно надо уничтожить врага и сплясать на его трупе, а мы — как поссоримся, так и помиримся, войн и убийств из-за пустяков затевать не станем…

— А как насчет того, что свободная женщина больше подвержена зависимости от табака, алкоголя, наркотиков? Ведь не будет пресловутой мужской руки, чтобы остановить их?
— Давайте, валите на нее все беды!.. Да если она и уходит в пьянство, в пресловутый секс, в наркотики — так это из-за бессмысленной жизни, устроенной мужчинами, не в силах противостоять вашему диктату!
— Так уж и диктату? Что-то я сомневаюсь, что женщина способна выдержать хотя бы один день мужского диктата… Не помню уж, где я читал забавное исследование о женщинах; так в том исследовании сформулировано несколько законов женского характера. Закон, например, шаровой молнии — она не знает, на кого обрушится в следующую минуту; или закон микроскопа, когда женщина способна раздуть из мухи слона; или закон кошки, когда она нападает так молниеносно, что жертва не успевает ничего сообразить и приготовиться к защите; или закон «чем хуже, тем лучше»… Все это — в шутку, конечно, но в каждой шутке, как говорится, есть лишь доля шутки.
— Вот видите, и вы тоже готовы повторять эти глупости, даже, по-моему, с удовольствием. А если я начну перечислять законы поведения мужчин — всем дурно станет, поэтому пощажу телезрителей... Не спорю, у женщин есть свои особенности характера, но поведение ее зависит от воспитания. Мы станем максимально развивать девочек! Женщина целеустремленнее и трудолюбивее мужчины, и при равных условиях и образовании девушка развитее и умнее юноши, добрее, честнее, чище в мыслях, глубже любит, тоньше понимает музыку, поэзию, литературу… Пойдите на любой концерт, в театр, на выставку и посмотрите: две трети посетителей — женщины! А где мужчины? Заняты своими делами или пиво пьют. Что для женщины — восторг переживания, то для него — тягомотина. Так что оставим юношам техническое образование, согласна, у них это получается, и пусть копаются в технике, не задумываясь об общественных и мировых проблемах — за них мы думать будем!
— И что же, будет у них только дело, дело — и никаких удовольствий?
— Да много ли мужчине надо? Машина, компьютер, телевизор. Любезный их душе футбол и хоккей. Умеренный корм. Может, даже немного пива. Все это, конечно, будет им дано, но без излишеств! Ну, и сладостный их сердцу «секс», разумеется — как же без него? — но только в виде награды: за хороший поцелуй — черпак похлебки, за эротическую игру — второй, за половой акт — третий.
— От этих черпаков ваши рабы, пожалуй, обессилеют.
— А зачем им много сил? Каждому тогда захочется вторую, третью женщину — а он должен быть только моим! И потом — став сытым, он захочет завоевать власть и подчинить себе других. Так рождаются войны.
— Но если плохо его кормить, ему не хватит сил даже на вас одну, — рассмеялся ведущий.

— Ну, не хватит — пусть будет двое. Ведь мальчиков, как известно, рождается больше, и у нас, в отличие от вас, все они будут выживать.
— И вы считаете это нормальным?
— А вы нормальным считаете, когда мужчина имеет и жену, и любовницу, и меняет их, как носовые платки?.. Бросьте мне про вашу нравственность! Нравственность будет нашей прерогативой!
— Вот слушаю вас, и опять на уме Древний Рим. Знаете, отчего их империя рухнула? Стало слишком много рабов, а свободные женщины настолько обленились, что перестали рожать детей.
— Нашим женщинам некогда будет лениться, работы невпроворот, но работы не в вашем понимании. Женщина даже анатомически не приспособлена к долгому труду: и мускулатура слаба, и костяк слабый, и работа ее старит и утомляет; а мужской организм вполне приспособлен, вот пусть и вкалывает! При этом хлопот у женщин будет достаточно: управлять мужчинами, государством, выхаживать и воспитывать детей, заниматься здоровьем, внешностью, чтобы всегда быть молодой и красивой. Ну, и поддерживать свой интеллект, конечно, и много общаться — они прекрасно это умеют и любят.
— Очень мило!.. Только власть, простите за напоминание, это не столько приятное времяпрепровождение, сколько необходимость решать миллионы вопросов. Возьмете — а удержать?
— Вы сомневаетесь в женских возможностях?
— Да, не все женщины способны к управлению.
— Что вы говорите! — саркастически воскликнула Катя. — Смею вас заверить, что таких мужчин нисколько не больше, да ведь как-то же управляются?.. Просто вы никогда не видели женщину полностью свободной, она вечно вынуждена жить двойной жизнью — для себя и для мужчины, хитрить, лукавить, сдерживать перед мужчиной свою активность, свой служебный и любовный пыл, свой ум, в конце концов, чтобы, не дай Бог, не оскорбить его своим первенством, не выставить смешным, тупым и неумелым. А он пожимает плечами: «Ей ничего нельзя доверить, ни на что серьезное не способна!» Вот я и хочу высвободить женщину из-под мужского диктата и дать ей карт-бланш — тогда и посмотрим!
— О-о! Да у вас продуманная со всех сторон концепция! Но неужели нельзя найти общего языка с мужчинами, объединиться — да вместе бы?..
— Нет, нельзя, — убежденно покачала головой Катя. — Мужчине непременно надо с женщиной соперничать и ее победить! И в то же время, чем дальше, тем больше он теряет себя самого.
— Не понял…
— Да вы посмотрите, с каким упорством он рвется из реальной жизни в виртуальную!.. Что это, по-вашему? По-моему, это род самоубийства: тот сизифов камень, который он катит в гору, вырвется однажды и раздавит его, удержать не будет сил. Так кто остановит этого самоубийцу? Только женщина!
— Браво, Екатерина Васильевна! Грандиозную, просто апокалипсическую картину вы нам нарисовали. Должен констатировать: вы женщина незаурядная.
— Теперь вам спасибо за комплимент, — спокойно отозвалась Катя. — Но я уже говорила, что ощущаю себя лишь рупором и высказываю то, что чувствуют многие женщины.
— Выходит, на вас лежит некая историческая миссия: провозгласить новое учение, своеобразное женское Евангелие?.. Кстати, а как вы к Богу, к религии?
— Да зачем вам этот пустой для вас вопрос?
— Почему пустой-то? — немного обиделся Женя.
— Потому что об этом не говорят «кстати».
— А все-таки?
— Не знаю пока... Может, Бог и есть, но зачем он человеку, который жаждет грешить без конца? В первую очередь имею в виду мужчин, конечно. Богоносцы-рогоносцы… Каждый хочет, чтоб жена и все вокруг жили по-христиански, а сам бы он мог и убить, и украсть, и чужую жену соблазнить, и набить карман сребрениками.
— Ох, и невысокого же вы мнения о мужчинах!
— Да как-то не было повода это мнение повысить.
— Н-ну, хорошо, выяснили, что рогоносцы — плохие. А все-таки сами-то вы как к христианству? Согласны с ним, или, раз сомневаетесь, все дозволено?
— Хорошо, я отвечу. Но сначала ответьте вы: почему, интересно, Бог, пророки, апостолы — только мужского пола?
— Да разве существенно, какого пола истина? По-моему, она всеобща и, стало быть, беспола. С налета тут не ответишь…
— Что, испугался? — насмешливо спросила Катя. — И все-таки почему, чего ни коснись, всё, даже в религии, лишь от мужчин и для мужчин? Почему священники — одни мужчины? Они что, ближе к Богу? Почему в одной религии женщину положено покупать, а в другой — мужчины ежедневно благодарят Бога за то, что не создал их женщиной? Почему, по Библии, первый человек на земле — мужчина? Вот от того мужского первородства все ваше самомнение и ваше фанфаронство! А я склонна думать, что первой была все-таки женщина!.. Непонятно также, почему именно она стала сообщницей беса и виновницей мужских грехов? Что за глупость! Выходит, мужчина настолько тупое и безвольное существо, что его так легко соблазнить?
— Кстати, о соблазнах… Существует мнение, что именно женщину гораздо легче купить и соблазнить, чем мужчину. Вы с этим не согласны?
— Да нет же, конечно! — возмущенно фыркнула Катя. — Опять миф, вами же придуманный! Все как раз иначе: самовлюбленному мужчине кажется, что он соблазняет женщину, в то время как женщина притворяется, будто ее соблазняют, чтобы выманить у него какие-то ценности, которые по праву принадлежат ей, но которые он нагло присвоил. А что ей еще остается?
— Да еще и удовольствие при этом получит? — рассмеялся ведущий.
— Ну, насчет удовольствия — это еще получит или нет? Зато угрызениями себя помучает, — возразила Катя, суровым взглядом одернув смеющегося Женю. — В то время как мужчины продаются вообще без всяких угрызений: за миллион встанет на четвереньки и захрюкает, а не дадут — так и за тысячу готов, и ни одна извилина в его голове не запротестует и не усомнится в содеянном!.. Продажных женщин вы называете проститутками, а как прикажете назвать продажных мужчин?..
— Ну-у… вопрос, я считаю, риторический, — начал мямлить ведущий. — Мужчине в таких случаях полагается лишь просить прощения…
— На вас я не в обиде. Вы лишь продукт и невольный рупор, хотя считаете себя прогрессистом. Что ж тогда говорить о сплошь покрытых коростой предрассудков мужланах, которыми земля полнится?..
— Чур, я за всех не ответчик! — перебил ее Женя.
— А насчет Бога — знаете, что я вам отвечу? Раз уж кто-то там заявил, что он умер, в таком случае да здравствует Богиня! Вы думаете, мы не в состоянии найти себе и Богиню, и пророчиц, и женщин-апостолов? Все будет, дайте срок, наша история только начинается!..
— В общем, ваша программа мне ясна. Надеюсь, нашим зрительницам тоже, — начал выруливать ведущий от слишком щекотливых тем. — А теперь, Екатерина Васильевна, давайте спустимся на грешную землю, пока еще, увы, не облагороженную женским правлением, и поразмышляем о ваших кандидатских делах… Как вы, с такой-то радикальной программой, оцениваете собственные возможности на выборах?
— И я, и мои друзья оцениваем высоко. А вот оценят ли их затюканные избиратели и избирательницы — не знаю. Надеюсь, они правильно меня поймут и предпочтут кандидатам, умеющим только лить патоку, льстить и обещать манну небесную. Я обещаю одно: спокойно спать не дам никому.
— Но, насколько я знаю, в вашем избирательном округе сильны позиции и у народного демократа, и у коммуниста?
— Да, русский человек склонен жить иллюзиями, в том числе и политическими, верит, что к власти непременно придут люди, которые все ему дадут и устроят сытую жизнь. Он смирился в свое время с коммунистами, которые обещали ему мир и землю. Дали? Нет, наоборот, отобрали все, что можно, а вместо мира развязали такую войну, какой еще земля не видела: войну со своим народом!.. Теперь моих дорогих земляков уверяют, будто нынешняя демократия сделает их свободными и богатыми. Нет, друзья мои, снова иллюзия: полной свободы, как и полного равенства, не бывает!.. Кто-то надеется, что к власти придут «бизнесмены», которые насытились богатством и теперь станут делиться с другими. Не станут: аппетиты у них безразмерные!.. А главное, прошу обратить внимание: все мои соперники — мужчины! Они были у власти десять тысяч лет и все это время упорно боролись за власть, однако установить справедливость и благоденствие так и не смогли... Теперь историческая спираль снова должна вернуть нас в матриархат, это неизбежно: только женщины способны вывести сообщество из тупика, они благоразумнее мужчин, лучше приспособлены к жизни и тверже стоят на земле, у них расчетливей ум и надежней психика. Дайте нам даже не тысячу, а хотя бы лет пятьдесят, и посмотрим, кто умнее, способней и терпеливее в достижении целей!
— Понятно. Но вернемся на землю: ходят слухи, что кандидатов скупают на корню разные коммерческие группы…
— Да ведь это естественно! Каждый мужчина-кандидат просто умоляет: купите меня!
— А вы собираетесь лоббировать чьи-либо интересы?
— Непременно! Но программа моего лоббирования одна — защищать и объединять женщин — сразу об этом предупреждаю! А цель, которую я вижу впереди — женская областная Дума, женская Госдума, женское правительство и женщина-президент. И верю: мои идеи победят, как побеждает все новое!
— Согласен в это поверить. В нашей стране да с нашим-то народом можно претворить любую фантастическую идею! — опять не без ерничанья заметил ведущий.
— А вот и посмотрим: можно или нет? — сурово парировала она. — Так что я ко всему готова! Даже к тому, что меня попытаются уничтожить.
— Тьфу-тьфу-тьфу, типун вам на язык!
— Смотрите, не проплюйтесь! Я хорошо знаю мужчин и хочу предупредить: меня уже столько пугали, что я ничего не боюсь!
— А не боитесь, если вдруг возьмете власть в одной отдельно взятой стране, остаться единственной в мире такого рода властью, с которой легко справиться?
— Этого не боюсь, потому что на Западе тоже набирает силу феминистское движение. Правда, оно там в их привычных рамках, но, думаю, в конце концов, они поймут, что оно у них обречено: как только мужчины почувствуют опасность для собственной власти — тотчас же именем демократии этот росток и растопчут. Поэтому мой совет женщинам: смелее брать власть и строить, строить, строить свое собственное будущее. В общем, объявляю эру матриархата открытой!
— В таком случае желаю вам успехов на все времена и победы на предстоящих выборах, — подытожил беседу ведущий и обратился к телезрителям: — Устами женщины, как и устами ребенка, иногда глаголет истина. Может быть, взгляд Екатерины Васильевны на мужчин и пристрастен, но ему не откажешь в искренности. Может быть, он поможет мужчинам, не способным оценить себя со стороны, взглянуть на свою жизнь критически? Может, стоит прислушаться к ее вызовам, в чем-то пойти навстречу и в самом деле поделиться с женщинами властью? Во всяком случае, это вам хороший повод для размышлений…»
На этой ноте Катин предвыборный сериал и закончился.
Слушая Катю, я восхищалась ее безоглядной дерзостью говорить такое… И в то же время вспомнилось, по аналогии, как в детстве мы с ней после первой зимней морозной ночи бежали на пруд, что был недалеко от дома, — носиться по свежему льду. Она же меня и сманивала, сама необыкновенно любя это «развлечение». Бежишь, помню, по тончайшему льду, а он звенит, гнется под тобой и потрескивает, и уже нельзя ни остановиться, ни повернуть назад — непременно ухнешь под воду, — остается лишь, набрав воздуха в грудь, бежать что есть мочи вперед с ощущением смертельного восторга. А если опоздали туда — лед так окреп, что не гнется под ногами — еще и прыгали на нем, каблуками били, пока не начинал трещать… В этом, я вам доложу, вся Катька (впрочем, ведь и я там носилась, примерная, вышколенная девочка)!..
По-моему, в тех телевыступлениях Катя испытывала нечто подобное…

* * *

А что же сам Вячеслав Аркадьевич?
Он по-прежнему много выступал и в печати, и на радио, и на телевидении; и если посчитать все его выступления, то их, пожалуй, было больше, чем у Кати. Причем тон их, как всегда, был изящен и благодушен: он привычно поругивал нынешние власти, предлагал свои умеренные программы, и делал это не всегда в парадном костюме с галстуком, а частью — и в окружении близких и любимых людей — жены, дочерей, первого внука, — или на прогулке в пригородном лесу, или даже пинающим вместе с народом футбольный мяч на спортплощадке, и при этом был полон достоинства, сдержан и спокоен, словно и не чувствовал дыхания соперников у плеча.
Когда же он вдруг спохватился, что самый серьезный его соперник — не старый коммунист с пыльными лозунгами двадцатилетней давности, и не вылезший ни с того ни с сего на политическую арену косноязычный бизнесмен, и не ершистый молодой человек с его тявканьем, подобно молодому щенку, на всех без разбору — а бывшая его секретарша, без году неделя как юрист, ничего еще, по его твердому убеждению, не смыслящая в политике, — от благодушия его и след простыл, он забил во все колокола, начал выступать, где только можно, с жесточайшей критикой Катиных позиций. Но нервничая, теряя самообладание и посвящая свои выступления ее критике, он лишь придавал Катиной фигуре значительности: о, если ее персоной с таким беспокойством занят сам Воронцов — значит, ее позиции и в самом деле многого стоят?
Но главная-то (по Катиному выражению) фишка в том, что времени у Воронцова на отпор Кате осталось всего несколько дней! И рождался из этой критики лишь сумбур вокруг Катиного имени с привкусом скандальности, что тоже работало на нее.
Однако критическая позиция Воронцова представляет для меня определенный интерес: ведь и я в Катиных позициях многого не приемлю. Я сумела достать записи его выступлений и постаралась свести воедино его критические замечания в Катин адрес; получилось примерно следующее (во время своих выступлений он тоже предпочитал держать перед собой оппонента, причем оппонентом ему чаще всего служила милая девочка-журналистка, что тоже было промахом, снижало серьезность диалога):
— В последние дни много говорят о ярких и радикальных выступлениях вашей соперницы Екатерины Ивановой; что вы о них думаете? — спрашивала его оппонентка (в дальнейшем — «О.»). — Ведь вы должны хорошо ее знать: она была функционером вашей партии и даже вашим личным секретарем?
— Не личным, а партийным, — поначалу спокойно и сдержанно поправлял ее Воронцов. — Да, я знаю Екатерину Васильевну, это действительно яркая женщина и неглупый человек. И предложил я ей секретарство не по личным, а по деловым соображениям: мне импонировали ее профессиональная подготовка юриста и умение быстро вписаться в среду.
— Согласно нашему журналистскому расследованию, она была не только секретарем, а членом правления в вашей партии. Это так? — спрашивала О.
— Увы, да! Но, оказывается, мы втащили в свои ряды Троянского коня. Она быстро сориентировалась, молниеносно нашла свою нишу и, взяв от нас все, что ей нужно, тотчас «сделала нам ручкой».
— То, что вы сейчас поведали о ней, Вячеслав Аркадьевич, по-моему, больше говорит в ее пользу, чем против. Может быть, она в чем-то и права со своим чисто женским противостоянием вашему мужскому засилью?.. Может, в вас просто говорит раздражение оттого, что она осмелилась ослушаться вас?
— Да нет же, конечно! — всплескивал руками Воронцов. — Я как раз за то, чтобы все взгляды и мировоззрения имели право на огласку, это важная сторона народной творческой жизни, без какого-то одного мнения жизнь будет неполной! Но когда вместо конструктивных мнений идут в ход злоба и хитрость... Подозреваю: когда женщина становится слишком самостоятельна, в ней развивается непомерная гордыня.
— Вы женоненавистник? — спрашивала О.
— Помилуйте! — смеялся Воронцов, молитвенно сложив ладони. — Я всегда был поклонником женского пола и, честно признаюсь, сам порой пользовался женской благосклонностью, за что бесконечно женщинам благодарен! Но, по моим наблюдениям, некоторые женщины, не изведав настоящей любви или потеряв ее, мстят за это мужчинам — явление печальное и уродливое, дефицит любви в обществе все больше и страшней. Но почему мы все должны жить в атмосфере мстительности, которую нам навязывают?.. Причем призывы к вражде и развязыванию инстинктов имеют почему-то большую притягательную силу у некоторой части нашего общества, именно это мировоззрение с объявлением войны мужскому полу высказала нам с телеэкранов Екатерина Васильевна. Я понимаю, для нее это ловкий ход, она нашла сказочный кувшин с запрятанным там джинном и хочет выпустить его на свободу — ей интересно посмотреть, что из этого выйдет?.. Однако я предупреждаю: джинн опасен и всех нас погубит! По циничной изощренности в полемике я уподоблю нашу уважаемую Екатерину Васильевну Ленину в юбке, для которого всякий противник — это враг, в борьбе с которым все дозволено. А по разрушительной силе ее мировоззрение можно уподобить разве что монгольской армии Чингиз-хана, державшего в страхе целую Евразию!.. Высказывания Екатерины Васильевны, на мой взгляд, следует квалифицировать как подстрекательство к вражде и недоверию, и — не менее как объявление третьей мировой войны. Таких, с позволения сказать, идеологов следует не просто снимать с предвыборных гонок, а приглашать к психиатрам и ставить диагноз! Я, разумеется, против подобных расправ, меня могут уличить в нечестной борьбе с партнерами, но ничего иного просто в голову не приходит!.. Не раскалывать нас надо — и так уже весь мир в трещинах — а соединять! Кто соединит всех воедино, тот — на Руси, во всяком случае, — станет святым. Где он?..
Да, пламенные слова, — добавлю я от себя, — уж с Воронцовым-то я согласна больше, чем с Катей. Причем для этих высказываний надо иметь определенное мужество, ведь он высказывал эти и другие суждения о Кате явно в ущерб себе: они лишь добавляли Кате славы и окружали скандальным ореолом.
Не знаю только: оценил ли кто-нибудь его усилия? По-моему, уже никто никого не слушал, шли последние дни предвыборной гонки, накалялась атмосфера истерии, и катилась мутная волна «черного пиара»; и в этой атмосфере заявления Воронцова о Катиной позиции были еще самым мягким ее очернительством — я уж не привожу здесь всех печатных и озвученных обвинений против Кати, вроде того, что «в политику теперь рвутся торговки и проститутки», — конкретное имя не называлось, но в контексте подобных заявлений легко прочитывался намек именно на нее.

* * *

Дома, не раздеваясь, она прошла в гостиную; там Таиска, забравшись с ногами в кресло, смотрела телевизор и одновременно болтала с кем-то по переносному телефону. Как только Катя вошла — она оторвалась от телефона и стала капризно выговаривать матери:
— Тут тебе звонят без конца! Где вас с папой черти носят?
— Черти нас пока еще не носят! — рыкнула на нее Катя. — И благодари Бога, что я живая. А папа в больнице!
— Что с ним?

— Погоди! Дай сюда телефон!
Таиска покорно отдала трубку. Катя, выгнав дочь из кресла и усевшись туда сама, тотчас стала звонить, но не в больницу, а Жене, торопливо и нервно рассказывая про только что произошедшее. Женя отвечал на повышенных тонах — его голос в трубке я слышала отчетливо.
— Вы откуда звоните? — орал он.
— Из дома, — отвечала Катя.
— Почему с места события не позвонили, у вас же сотовый есть!
— Не до этого было! Да какая разница?
— Как это «какая»! Сейчас возьму оператора, и приедем, надо немедленно интервьюировать вас и отправлять кассету в ночные новости!
— Какие новости — мне мужа надо искать: не знаю еще, жив ли?.. Да и что толку — осталось два дня!
— Ой, деревня! Да хоть бы один! Бороться надо до последней секунды! Немедленно возвращайтесь к машине, я буду там через пятнадцать минут!..
— Они уж, поди, ее увезли — ждали эвакуатора.
— Тем более идите немедленно! Лягте под колеса, но задержите — я вам гарантирую стопроцентный эффект съемки! Запомните: теперь депутатское место — ваше! Все, выключаюсь, побежал!..
Она положила трубку, уставилась в меня, не мигая. Спросила:
— Слышала?
Я кивнула.
— Не могу я больше видеть эту машину, — вздохнула она.
— Так, может, не стоит? — подхватила я.
Она посидела с полминуты, закрыв глаза. Открыла.
— Ты ему это скажи… А Игореха где-то сейчас… Только бы выжил, только бы выжил! Господи, прости и помоги! — взмолилась она, потом резко встала. — Ладно, пошли! Поддерживай, если падать буду — устала, сил нет…
И мы опять потащились туда…
Эвакуатор, слава Богу, еще не прибыл. Не было там уже и капитана, и милицейских машин, но возле обломков Игоревой «Тойоты» продолжал дежурить паренек-милиционер, да болталось несколько зевак.
Женя с телеоператором примчались точно через пятнадцать минут, поярче осветили автомобильными фарами обломки и приступили к работе: засняли их, затем заставили милиционера рассказать про технологию покушения и про заложенный заряд, и тот, повторяя капитана, добросовестно все рассказал. Потом на фоне разбитой машины стали снимать Катю.
Как только на нее навели объектив, и Женя поднес микрофон — она тотчас стряхнула с себя усталость, глаза заблестели, и звучно зазвенел голос. Сначала, показывая пальцем на сиденье искореженной машины, она рассказала, как всего на две-три минуты разминулась со смертью, как пострадал ее муж, который сейчас лежит на хирургическом столе, и ему спасают жизнь. Потом, уже глядя в объектив и минуя ведущего, обратилась напрямую к зрителям с краткой вдохновенной речью, причем голос ее от фразы к фразе крепчал и наливался энергией и гневом:
— Пока не знаю, кто на меня покушался, но догадываюсь! Знаю одно: это мужчина! Они хотели меня убить, но вот им! — она показала в объектив кукиш. — Может, они даже снова попытаются это сделать, потому что иначе убрать меня нельзя! Милые, дорогие женщины, к вам я обращаюсь! Бог меня хранит и — недаром: судьба моя — быть вашей заступницей, кроме нас самих, нас некому больше защитить! И знайте: я жива и здорова, а покушение на меня только придает мне уверенности и правоты в своих убеждениях!..

Женя остался доволен… Пока делался репортаж, подошел эвакуатор. Заодно засняли, как поднимают машину: искореженная, при подъеме она совсем прогнулась посередине и выглядела еще ужасней и беспомощнее.
Потом стали определяться, что делать дальше... Жене с оператором нужно было срочно ехать и размножить материал, а затем развезти его по студиям. Женя настаивал, чтобы Катя поехала с ними: хорошо бы пробиться в прямой эфир...
— Позволь, Катя, — вмешалась я, — а как же Игорь?
— А чем мы ему сейчас поможем? — скосил на меня взгляд, как на досадную помеху, Женя.
— Может, кровь сдать…
— Вот вы и езжайте! — сказал он мне.
— А Таиска? — спохватилась Катя.
В конце концов договорились так: они заберут с собой Катю, а потом поедут с ней в хирургическую больницу к Игорю; мне же надлежало остаться с Таиской.
Они умчались, а я побрела к Таиске и дорогой думала об Игоре: как ему там сейчас больно и одиноко... Потом сидели с Таиской перед включенным телевизором, ожидая ночных новостей, пока Таиска не уснула прямо в кресле. Уложив ее, я попыталась дозвониться до хирургической клиники, но никто не отвечал…
Между тем, в час ночи сюжет с покушением на Катю в новостях, наконец, показали, но — мельком: кадр с разбитой машиной, затем — Катя у машины, что-то беззвучно говорящая, затем машину грузят на эвакуатор, — и лишь под дикторский комментарий. Я тотчас позвонила Кате на мобильный, доложить о показе; она объяснила, что полностью сюжет показывать отказались, просят предоплату, как за рекламный материал; Женя обещал оплатить, но утром, и всего на два канала; до клиники они, оказывается, еще не добрались.
Позвонила Кате в три. Она ответила уже из клиники: к Игорю ее не пускают, он в послеоперационной палате, операция длилась полтора часа, кости левой ноги раздроблены в семи местах, стоял вопрос об ампутации, кости левой руки — в трех, собрали, загипсовали, может остаться инвалидом, возможны повторные операции, кроме того, сотрясение мозга средней тяжести, швы на лице, потеря крови. Сдала четыреста граммов.
В четыре ночи Женя привез ее домой и уехал. Я ни о чем не стала спрашивать: от смертельной усталости и оттого, что она побывала рядом со смертью, и оттого, что сдала кровь, от впечатлений в клинике, где работал круглосуточный хирургический конвейер, — она была почти невменяема. Я помогла ей раздеться в прихожей и предложила принять душ, но она лишь устало махнула рукой, прошла на кухню, села и сказала:
— Там в холодильнике водка — достань, а? Извини, но у меня уже нет сил шевельнуть рукой.
— Катя, да разве можно после сдачи крови?
— Можно, — махнула она рукой.

* * *

На следующий день, в пятницу, несколько местных телеканалов до самого обеда на разные лады пересказывали сюжет с покушением, причем — с разными предположениями, иногда просто нелепыми, с разным набором видеокадров и с разной степенью развязности. Важно только, что они работали на Катю.
А те каналы, что на Катю не работали, соответственно, взялись распространять грязные инсинуации относительно нее: будто бы, например, Екатерина Иванова в целях саморекламы инсценировала покушение на себя и чуть не укокошила собственного мужа… А на одном из каналов вообще додумались: какой-то народный страдалец, кем-то, видимо, хорошо оплаченный, принялся улюлюкать в адрес Воронцова — вот, дескать, каким образом этот злодей решил разделаться с конкуренткой, — из чего следовал вывод: «Народ не желает ваших «дерьмократов», ему дороги ценности подороже демократии!»
Я уж ко многому в СМИ привыкла, но с таким оголтелым цинизмом встречаться еще не доводилось. Хотя самое циничное в этом — на Катю работали даже инсинуации…

* * *

Осталось невыполненным одно: организовать наблюдение на избирательных участках. Женя велел нам с Катей собрать в субботу всех, кто бы согласился посвятить ей самый ответственный день, день выборов, уже в качестве наблюдателей:
— Нужно не меньше тридцати человек, по числу участков в округе. А еще лучше — шестьдесят. Будем платить, деньги я припас.
Нам пришлось искать желающих: она — среди друзей и подруг, я — среди оставшихся под моим влиянием студенток. Каждому и каждой надо было позвонить, встретиться, убедить, упросить… Но шестидесяти собрать мы так и не смогли, набрали около сорока. И три четверти из них — естественно, женщины и девушки.
В субботу утром мы с ней были уже в офисе. Принесли чайную посуду, конфеты, печенье, электросамовар там уже имелся. Катя купила всем по красивой авторучке и толстой тетради. Заранее выпросили в соседних офисах на этаже недостающие столы и стулья.
Когда все собрались и разместились, взяла слово Катя: горячо поблагодарила за помощь в кампании и попросила помочь еще раз — в роли наблюдателей.
Затем выступил с инструктажем Женя:
— Друзья мои, завтра самый ответственный день нашей общей работы! Мы распределим вас по участкам, и что вы должны там делать? В первую очередь, тщательно вести дневник наблюдения. Имейте в виду: в случае конфликтов он станет главным свидетельством... Все мы знаем: выборы — это борьба. Но борьба бывает разная. Мы с Екатериной Васильевной договаривались о том, что побеждают идеи, а не грязные приемы. Но некоторые наши партнеры могут держаться иных принципов, а потому — пользоваться приемами недозволенными...
И он битый час рассказывал о неведомых нам приемах, которые используются при выборах: о «подставных утках», которые собирают по домам чужие паспорта, чтобы проголосовать по ним, о «каруселях», когда человек бросает в урну помеченные чужой рукой бюллетени, а свои выносит, чтобы передать следующему, о массовых «вбросах» бюллетеней, когда для этого гасится на минуту свет в зале голосования, и прочих хитроумных уловках изобретательных политтехнологов, и учил, что и как может противопоставить всему этому скромный наблюдатель с его небольшими правами… А я слушала его и проникалась все большим уважением: нет, честно он отрабатывает деньги! Что бы мы с Катей без него делали, и — боже! — какими наивными и самонадеянными были с ней еще совсем недавно!
А он все продолжал рассказывать: как подсчитать число избирателей и сравнить это число с протокольным, какие цифры из итогового протокола комиссии записать, как сообщить цифры сюда, к нам в офис, чтобы свести их воедино, если даже работа затянется на всю ночь, до утра… Кажется, не осталось ни единой мелочи, которой бы он не предусмотрел.
— Ну, вот и все, — наконец перевел он дух. — Вопросы есть?
Вопросов было множество. Спровоцировавшему их Жене, по большей части, и пришлось на них отвечать; мы с Катей лишь иногда приходили ему на помощь. Это длилось еще два часа, пока все не устали. Потом долго распределялись по участкам…
И только вечером, оставшись втроем, распределив на завтра собственные наши обязанности и уже не в силах больше ни о чем говорить, мы почувствовали, что к выборам, кажется, готовы.

* * *

Официально избирком объявил результаты выборов через три дня, когда пришли результаты из самых дальних районов и все спорные вопросы были утрясены. И как только объявили результаты, Катя тотчас же предложила мне стать ее штатным помощником. Она тщательно обосновала свое предложение:
— Мы с тобой сработались, и положиться я могу только на тебя. Знаю, опять заведешь шарманку: любимая работа, любимые студенты, докторская, и все такое… Отвечаю на отговорки: защититься ты можешь и будучи моим помощником; библиотечные дни и отпуск в летнее время тебе гарантирую; можешь даже свои лекции читать, если без них не можешь. А насчет пользы — не больше ли пользы ты принесешь, работая со мной? Имей в виду: через два года выборы в Госдуму! Я собираюсь туда, и я туда попаду, если, конечно, эти сволочи меня не укокошат. А ты должна занять мое место здесь! Обещаю тебе всестороннюю поддержку, а уж механику выборов ты, думаю, постигла. За моей спиной тебе будет куда легче пробиваться, чем мне — ломиться в бетонную стену. Будем работать тандемом: я — юрист, ты — филолог, — вместе мы такую мощную платформу выработаем, что слабо будет ей что-то противопоставить! А партнеры — те же: Воронцов, Иваницкий, наш доблестный вождяка-коммуняка, еще кто-нибудь из Москвы нагрянет с мошной, в надежде скупить по дешевке аборигенов, да привезет бригаду «живчиков» вроде Жени, и сидеть сложа руки они не будут… Правда, и работы тут больше, и лямка — на всю жизнь…
— Ты знаешь, — сказала я откровенно, — я сделала все, что тебе обещала, даже больше. Но не говорила о своих возражениях. Боюсь, твою программу я по многим пунктам не приемлю.
— Что тебя не удовлетворяет?
— Многое, Катя. Неужели ты надеешься, что я буду поддерживать твои пассажи о мужчинах, о рабстве, о матриархате?..
— Какая ты наивная! Неужели, думаешь, о рабстве я всерьез? Ты же умная, пойми: это все для красного словца, народу нужны красивые мифы!
— Я смотрю, ты хорошо переняла взгляды нашего столичного мальчика. Конечно, для него мы все — дикари с кольцом в носу; но ты-то свой народ знаешь не понаслышке, не настолько же он бестолковый!
— А для тебя не доказательство, что он проголосовал именно за меня? Потому что я дарю женщинам красивый миф! Конечно, рабства с ошейником и мотыгой в руках не будет, но пусть будет рабство духовное, пускай женщины теснят мужиков и берут власть, они вполне это могут!
— Но я не хочу никакого рабства!
— Да назови его, как хочешь, ты образованнее меня, но взгляни на них без флера: ты видела хоть одного порядочного? Не вор, не рвач — так пустышка и болтун; и любой из них готов не только народ — маму родную продать; и если что его остановит — так только малая прибыль!.. Я уже сталкиваюсь с ними в Думе и гадаю: за сколько, интересно, тебя, голубчик, купили? А того? А этого?
— Но ведь тебя тоже купили!
— Меня-а? — воскликнула она не без аффекта. — Нет, милая, меня никто не купил! Деньги — да, давали, но ни на какие обязательства я не подписывалась и никому не продавалась!
— Но ведь деньги придется отрабатывать.
— Здра-авствуйте! — саркастически воскликнула она. — Неужели ты меня так дешево ставишь? Деньги, которые они дали, это мой оброк с них: они обязаны давать их мне только за то, что они — мужики, у которых есть деньги! С них надо брать, брать и брать — и делать свое дело!
— Ох, Катька, Катька… Ты неисправима!
— Да, неисправима! Поздно меня исправлять. Слишком они наследили в моей жизни; остается продолжать бороться за себя и за всех женщин. И давай-ка соглашайся, хотя бы из бытовых соображений — жить, по крайней мере, станешь по-человечески! Я даже от себя готова приплачивать. Да найдем мы тебе приработок, еще больше меня получать станешь!
— Нет, Катя, нет, — стояла я на своем.
— Таечка, как ты не понимаешь! — продолжала она давить на меня уже с другой стороны: — Ты — тонкая ниточка, которая держит меня наплаву, чтоб не утонуть в том дерьме, в которое я погружаюсь, в этой чертовой политике! Не будет тебя около — захлебнусь и утону, к черту, погребет оно меня, стану как все. Ты мне нужна, чтоб в любой момент словом перекинуться, что-то осмыслить, да поругаться, в конце концов. Ты же понимаешь меня с полуслова!..
Я обещала ей подумать хотя бы с месяц, прежде чем сказать «да» или «нет», пока сама она вживается в новую работу… И в течение месяца все думала о ее предложении, никак не решаясь ни принять, ни отклонить его — слишком многое, в самом деле, нас связывало, и соблазн был; но я словно стояла у межевого столба, минуя который придется или всю остальную жизнь терпеть ее верховенство, которое она будет навязывать мне по статусу ведущей, или рвать с ней категорически. Политика — искусство бесконечных компромиссов и взаимных уступок, и Кате теперь — увязать и увязать в компромиссах, как бы она ни противилась; а мне-то это зачем?.. А с другой-то стороны, политическая жизнь — жизнь яркая и разнообразная, на виду, среди неординарных личностей; это иной уровень кругозора и информации… Да и денежная сторона существенна, когда надоедает считать копейки.
Перед столь серьезным выбором я попробовала посоветоваться с мамой, выложив перед ней Катины доводы. Мама многое чувствует и о многом догадывается.
— Как ты можешь принимать ее всерьез? Это же Катина прихоть: «Так хочу, и пусть все пляшут под мою дудку!» У тебя же высокий статус: преподаватель университета!
— Мама, но — деньги! — возражала я ей. — Пообносились совсем, ремонт пора делать, все сыплется, трубы текут…
— Господи, тебя купили деньгами?
— Но в чем-то же Катя и права?
— Да ни в чем она не права. Эти ее теории — бред сивой кобылы! История, культура — не мужское и не женское, а общее достояние, и мужского вклада, как ни приуменьшайте его, там несравнимо больше. И, наверное, всегда будет так.
— Но что делать, мама, если пришла эра масскультуры?
— Таюша, эта эра со всей ее дешевкой — пустоцвет. Не может она стать никакой эрой: как только ресурсы культуры исчерпают — так тут же и провалятся с треском!
— Мама, но я же в состоянии оградить себя от влияний.
— Ничего ты не оградишь. Они тебя купят и перемелют…

* * *

Игорь по-прежнему лежал в больнице, перенеся уже несколько операций. Катя разрывалась между домом, больницей и новой работой, которая и в самом деле забирала у нее много времени.
А время шло к весне и, соответственно, к сессии в университете, и у меня была своя напряженка, но мы успевали общаться по телефону, она меня по-прежнему пыталась перетянуть, а я отговаривалась тем, что нужно доработать до конца сессии.
И в этой напряженке я случайно увидела однажды, как Катю везут в сверкающей черной полировкой машине, и решила, что это — служебная. А через неделю, примерно, она попросила меня съездить на этой машине в больницу к Игорю, отвезти ему соки и фрукты (в выходные она ездила туда сама, а в будни иногда просила меня).
И вот я еду в той машине; водитель — рослый, нагловатый молодой человек по имени Вит (усеченному, надо думать, от «Виталия»). Больница — довольно далеко, в пригороде, и Вит, заведя со мной по дороге весьма развязный разговор, предлагает поехать с ним после больницы за город, развлечься на весенней природе — вкладывая в слово «развлечься» единственный доступный ему смысл. За кого он меня принял? Я ответила, что «развлекаться» предпочитаю с мужчинами, интеллектуально более достойными.
Когда ехали обратно, выяснилось, что машина его собственная, а с Катей у него роман, и он возит ее, полный надежд, что она выхлопочет ему желанное местечко в гараже, обслуживающем всю областную верхушку.
Вечером я нагрянула к ней домой. Спросила напрямик:
— Пока Игорь лежит в больнице с переломанными костями, ты, значит, роман завела? Дело, конечно, твое, но хочу напомнить: Игорь ведь из-за тебя пострадал. Щекотливости ситуации не чувствуешь?
— А если и чувствую, что из того? — пожимает она плечами. — Мне раб нужен: нужно ездить, нужно физиологию удовлетворять. Что ж мучиться-то, пока Игорь в больнице? Да Вит меня еще и охраняет, я бояться стала.
— А если Игорь останется инвалидом — его куда?
— Значит, такая судьба, — новое пожатие плечами. — Но что-то же он сможет делать дома? Как-нибудь прокормлю, будет домашним рабом. А другой — возить будет, я привыкла к машине, сама водить не хочу, некогда голову еще этим забивать.
— И местечко этому коту выхлопочешь?
— Таечка, да это такие пустяки! Устрою, и пусть меня же возит, только — на служебной и за зарплату.
— Да-а, Катя, — покачала я головой. — Не успела войти в Думу, а уже личные делишки устраиваешь?
— Да какие там «делишки»? Тебя, Тайка, противно слушать! Эти мелочи не стоят нашего драгоценного внимания!
— Так ведь всё — с малого. Что дальше-то будет?.. Ни черта вы не построите, так и будете впустую молоть воздух!..
Случай этот поубавил желания идти к ней в помощники, я заподозрила ее в ужасном дефиците любви и привязанности к кому бы то ни было.

* * *

А тут еще звонок Воронцова.
Он уже отошел от шока, вызванного проигрышем Кате. Голос приветливый, веселый. Исчерпав блок галантных приветствий, он приступил к тому, ради чего звонил… Но у меня самой в тот момент было благодушное настроение, усиленное тем, что я опять слышу его голос и эти, в сущности, добрые интонации в его словесных блоках — мне захотелось немножко с ним поболтать, и я взялась поздравлять его с новым депутатством.
— Вячеслав Аркадьевич, вы, наверное, сердитесь на Катю? — спросила я, своим вопросом давая понять, что сердиться не след.
— Ну что вы, Таисья Валерьевна, — ответил Воронцов поэтическим пассажем, — как можно сердиться на Екатерину Васильевну? Это все равно, что сердиться на природную стихию: на грозовую тучу или на разлив реки! Но, честно признаюсь, на некоторые размышления поведение Екатерины Васильевны и вся ее программа наталкивают. Имею я право на размышления?

— Конечно, имеете! — рассмеялась я. — А они — не секрет?
— Нет, напротив, я бы хотел когда-нибудь озвучить их во всеуслышание, просто они еще не вылились у меня в окончательные формы. А в принципе-то они таковы: по-моему, женщины буквально на наших глазах меняются, причем меняются генетически, и в недалеком будущем человечество получит женщину-мутанта, полноценно обладающую и женскими, и мужскими качествами; по-моему, они скоро станут побеждать мужчин даже в боксе и футболе — а мужчины, соответственно, будут от этого мучиться комплексами неполноценности, хиреть, слабеть и, в конце концов, вымрут. Или начнут мимикрировать под женщин и станут не мужчинами и не женщинами, а чем-то средним. Вы бы хотели жить в такое время?
— Я — нет! А вы?
— Я, пожалуй, тоже нет. Но, к сожалению, история, творя свои каверзные делишки, не спрашивает у нас с вами разрешения, — усмехался он в трубку. — А впрочем, иногда кажется, что все наоборот: женщина всегда была антиподом мужчины, способной в борьбе полов во всем ему успешно противостоять; просто мужчине хотелось видеть ее слабой, и она ему в этом потакала... Впрочем, возможно, все это бред, и я сам под дурным влиянием Екатерины Васильевны? Можете вы мне помочь с ответами на эти вопросы?
— Ну-у, Вячеслав Аркадьевич! — воскликнула я. — Вы задаете столько вопросов, что их впору решать целому институту социологов!
— Ладно, тогда оставим их социологам… А вас не задевает, что я так критичен по отношению к вашей подруге?.. Надеюсь, нам с вами истина — дороже?
— Честно говоря, я сама отношусь к ее идеям критически, — ответила я.
— Тогда позвольте еще одно размышление по тому же поводу: когда я слушаю Екатерину Васильевну, у меня такое впечатление, будто идут новые гунны, дикие и безжалостные. Они вооружены всеми достижениями техники, у них компьютеры, сотовая связь, Интернет, у них хорошо образованные и циничные полководцы, и идут они бесчисленными колоннами, они захватывают материки, врываются в жилища, порабощают нас и отбирают наших детей…
— Насчет гуннов — это вы хорошо, — отозвалась я. — Но так ли уж они страшны? По-моему, ни вас, ни меня они еще не захватили?
— А так ли это очевидно, милая Таисия Валерьевна? — с явным сомнением вздыхал Воронцов и хотел, наверное, возразить что-то еще, однако сдержался, боясь, наверное, что дискуссия заведет нас в тупик. — Но давайте не будем сейчас спорить, я ведь все это к одному… Помните, когда мы с вами в последний раз беседовали, я обещал снова пригласить вас сотрудничать в газете?
— Помню. Но помню и то, как вы меня вышвырнули из газеты.
— Будьте великодушны, простите, иногда обстоятельства бывают сильнее нас! Теперь я снова вас приглашаю. По-моему, получалось у нас с вами не так уж плохо, и ничто не мешает нам продолжить противостояние гуннам. Платить мы вам теперь сможем в два раза больше. Так что покорнейше жду вашего согласия.
— Вы меня покупаете? — спросила я.
— Всего лишь отдаю должное специалисту...
Ну что мне было ответить? Купил меня этот льстец с потрохами. Точнее, перекупил. Я согласилась... Но соглашалась я с некоторым волнением, даже с каким-то чувством страха перед совместной работой. А испугалась я потому, что меня насторожило слишком хорошее взаимопонимание с ним, гораздо более хорошее, чем полагается единомышленникам. Такое взаимопонимание чревато: оно ужасно любит нарушать нормы, правила и приличия и слишком далеко уводит... Ну да что ж теперь — жить, оглядываясь на страхи?..

* * *

Итак, все для меня определилось.
Оставалось окончательно определиться с Катей… Я попробовала высказать ей по телефону мотивированный отказ от сотрудничества, но она, не имея терпения дослушивать до конца, тут же принялась за свои возражения, мольбы и упреки, вплоть до упрека в высокомерии.
Я выслушала ее, но осталась твердой… Катя тяжко вздохнула и пробормотала явную колкость:
— Как ты похожа на свою маму…
— Зато ты похожа на свою! — ответила я колкостью и положила трубку.
Пройдет время, и мы, конечно, помиримся: слишком долго жили рядом, как два дерева от одного корня, и как бы ни отклонялись наши стволы, а никуда друг от друга не уйти. И будем снова перезваниваться, собираться вместе, пить чай и вытаскивать друг дружку из беды, если нагрянет, нести крест дружбы от той минуты в детстве, когда мы с ней клялись в вечной верности. Но заодно мы уже не будем никогда: приходит пора каждой идти своим путем.
Не получив, однако, возможности высказаться в том нашем разговоре до конца, я решила оформить свои обоснования письменно, здесь и сейчас. Пусть это будет моей декларацией, но я чувствую настоятельную потребность сказать и Кате, и всем-всем, кто бы хотел заполучить меня в качестве исполнителя чужих воль и интересов — неважно, идейных или корыстных:
Итак, дорогая Катя и все-все-все — политики-либералы, консерваторы и обскуранты, революционеры, дельцы и торгаши, преобразователи и рационализаторы — короче, борцы за власть, за деньги и за сферы влияния!
В вашей вечной борьбе, в ваших бесконечных обещаниях построить новую жизнь, в ваших войнах и революциях, которые вы нынче объявили миру — информационных, глобалистских, компьютерных, технологических (каких еще?), и в том мире, который вы, видимо, все-таки построите, — ту старую добрую культуру, которая требует усилий для овладения ею и так мешает вам заниматься своим делом, вы хотели бы тихонько превратить в компактную «культурологию», которая бы не отнимала у вас времени и не занимала бы много места в вашей жизни; а когда не можете превратить — просто объявляете о скорой и неизбежной смерти культуры и о своем выходе «из сей мрачной темницы». А вместе с культурой вы хотели бы списать за ненадобностью и похоронить рядом «любовь», «совесть» и «веру».
А после их похорон, когда уже все будет можно и ни за что не стыдно, вы станете претворять в жизнь заветную мечту: превращать живых людей в автоматы, роботы, клоны, киборги — в технических рабов, о которых ты, Катя, мечтаешь, которые бы лишь «потребляли» и «функционировали», обслуживая тебя. И начнете жить в мире, где нет ни верха, ни низа, ни добра, ни зла, ни греха, ни любви, ни прочих «пережитков культуры» — а будет лишь царство пользы и расчета, в котором будет властвовать Его Величество Эгоизм с его верной супругой Жадностью.
Но я не хочу, не желаю ничего делать для приближения вашего царства! Покупайте себе свободных от принципов журналистов: они на тысячи ладов восславят вашу власть, цели, рубли, доллары, евро, ваше царство мошны, компьютеров, искусственного интеллекта и — чего там еще? А нам (мне и таким, как я) остается лишь скромный труд на благо — нет, не народа, он-то, как всегда, с теми, кто прельщает деньгами и сытостью, — а на благо тех девочек и мальчиков, которых вы еще не успели заразить вашими «прогрессивными» идеями и которые еще имеют духовную жажду. Нас трудно купить сытостью и деньгами, мы ведь и без того богаты, поскольку причастны к накопленному тысячелетиями.
Знаю: вы в своем царстве расчета и корысти, взаимной хитрости и обмана оставите после себя лишь дерьмо и грязь, и воздух, зараженный миазмами торгашества и цинизма. Но после того как люди, прельщенные вашими целями и смыслами, и, в первую очередь, пресловутым «жизненным уровнем», до отрыжки наедятся и напьются, набьют карманы, обрастут кучами добра и, соответственно, дерьма и отходов, устанут от бесконечной погони за грубыми удовольствиями и пресытятся ими — тогда их пустые, за ненадобностью, души в их сытых телах, может быть, затоскуют по каким-то иным ценностям, и у них появится потребность в доброте, истинной любви, чувстве прекрасного? Ведь они же люди! Есть у меня такая смутная надежда.
Тогда, быть может, и понадобится культура с ее законами и ритуалами, со всеми ее накопленными богатствами. Ничто ведь больше не сделает их чуткими и зрячими, совестливыми и чувствующими — только она одна.
Я, скорей всего, не доживу до этого — слишком долго ждать, но надеюсь, что доживут мои мальчики и девочки, поэтому хочется, чтобы они сохранили, донесли до потомков и передали из рук в руки эти сгустки трепета живой души, духовного опыта и мудрости тысячелетий, чтобы потомки (ну пусть не все, а хотя бы каждый десятый, сотый или тысячный) подхватили этот факел — чтобы человеческая культура не умерла, не стала надписью надгробной на непонятном языке. Потому что если все сначала, то повторения, скорей всего, не будет. Неповторимы даже самая крохотная мысль, самое короткое талантливое стихотворение, потому что для рождения этой мысли или стихотворения необходимо несколько очень важных условий: знание того, что было сделано до тебя от начала мира, незамутненное чувство прекрасного, готовность изумляться и непременное предчувствие этого изумления, — но именно этих условий у человека в вашем мире все меньше и меньше, и скоро человеку некуда будет стремиться, нечем изумляться, не о чем думать. Свободный от всего, он будет есть, пить, справлять свои надобности, создавать бесчисленное множество клонов и клонироваться сам, и медленно и неизбежно превращаться в аморфную многоголовую биомассу.
Так что прости, Катя. Спасибо за доверие, но я не могу принять твоего предложения. Дальше тебе — без меня. Уверена, что недостатка в помощниках и последователях у тебя не будет: возле всякого успешного человека тотчас объявляется толпа услужливых, готовых погреть руки на чужом успехе, и всякие популярные идеи заразительны, они подхватываются и разносятся со скоростью пожара. Они и тебя далеко увлекут.
Правда, есть опасность, что твои амбициозные идеи подхватят, упростят, чтобы сделать доступными «народу», и используют, оттолкнув при этом тебя саму, циничные и пронырливые люди с огромным для себя «наваром». Но будем надеяться, что все обойдется; ты ведь хваткая и деловая, и сама сможешь использовать свои идеи с большой для себя пользой.
Бог в помощь!
Что могла, я для тебя сделала. Последнее, что я для тебя смогла — выпустила это твое жизнеописание с популяризацией твоих идей. Надеюсь, ничего я здесь не извратила и не осмеяла. И хоть ты в нем под вымышленным именем, но те, кому это нужно — узнают тебя, а кому не нужно — так зачем и знать?

Твоя Таисья