Роман
Файл: Иконка пакета 08_anov_a.zip (80.31 КБ)

I.

Паровоз, украшенный кумачовой лентой с лозунгом: «В СССР — помогать строить рабочим социализм!» — подошел к вокзалу.

Комсомольцы запели «Интернационал». Из открытых теплушек выглядывали веселые, довольные лица приехавших из Германии коммунаров. Пожилая немка в очках махала пестрым зонтиком. Белокурая девочка держалась за юбку женщины и старалась просунуть голову под локоть старика, похожего на профессора.

Товарищи, внимание, — закричал председатель горсовета, ответственный распорядитель по устройству торжественной встречи коммуны.

Теплушки отцепили. Коммунары стали высаживаться и выгружать вещи.

Первую приветственную речь произнес председатель уисполкома1.

По-русски ему отвечал организатор коммуны Гец. Многие удивились, что Гец прекрасно знает русский язык, но он, улыбаясь, объяснил:

Я прожил четыре года в плену в России... У нас в коммуне очень много бывших пленных... Есть коммунары, которые дрались под красными знаменами в Сибири с Колчаком...

Ура! — закричал чей-то неистовый голос в задних рядах, и кто-то высоко подбросил вверх фуражку.

И теперь никто уже не удивлялся, что люди, приехавшие за тысячи верст в Среднюю Азию, хорошо знают «Интернационал».

Эсфирь выступила от имени комсомола. Она говорила по-немецки. Коммунары, особенно коммунарки, долго кричали по-русски — ура, а Гец крепко жал худенькую руку молодой девушки.

Прямо с поезда, пешком, коммунары отправились за двенадцать верст на место, отведенное для построек коммуны. И тут только многие сообразили, что надо было бы подумать о подводах, а не только о знаменах. Для двухсот человек хватило бы шестидесяти подвод.

Эсфирь сказала вслух:

Это безобразие... Пришли с музыкой, а им пешком идти надо двенадцать верст. Никто не догадался! Свинство!

Ломовые извозчики на станции содрали втридорога. Коммунары наняли двенадцать подвод, погрузили сундуки, посадили детей, а сами пошли пешком.

Немка в очках, та самая, что из вагона приветственно махала пестрым зонтиком, несла в руках цветочный горшок с едва заметным зеленым ростком. Эсфирь поинтересовалась, что это такое.

Зеленый горошек... У вас в России такого нет. Я посажу его в огороде.

Эсфирь невольно улыбнулась. Энергичная немка ей очень понравилась. Такие люди сумеют создать коммуну!

Гец шел впереди, широко размахивая руками. За плечами у него висело ружье. В высоких сапогах, в мягкой зеленой шляпе и короткой куртке он походил на охотника.

Вы, конечно, коммунист? — сказала Эсфирь. — Интересно знать, сколько у вас комсомольцев в коммуне. Большая ячейка?

Нет, я социал-демократ, — ответил Гец. — Но я рабочий-интернационалист. Я за советы...

После Гец рассказал:

В коммуне большинство беспартийных, потом идут коммунисты; социал-демократов всего двадцать человек. Комсомольцев около десяти... В Германии страшнейшая безработица. Просвета никакого... И вот у безработных возникла мысль создать коммуну и поехать в СССР. Основное ядро коммунаров — бывшие красногвардейцы. Очень много рабочих, занесенных в черные списки за последнюю стачку. У всех коммунаров одно стремление: помочь рабочим СССР строить социализм, а также воспитать своих детей в свободной стране. Сейчас приехал первый эшелон в двести человек. Второй эшелон прибудет через месяц, третий — осенью. Важно своевременно произвести запашку. Надо торопиться, чтобы запасти хлеб на зиму. Иначе коммуне придется туго.

Все это Гец говорил уже не один раз, когда он сталкивался с людьми, интересовавшимися коммуной. Может быть, поэтому у него выработался такой уверенный тон.

Апрельский вечер был сухой и синий. Дорога пылилась после жаркого дня. Коммунары, никогда не бывавшие в СССР, с удивлением смотрели на верблюдов, прокопченные юрты и седых аксакалов в белых чалмах.

Навстречу попалась скрипучая арба. Чернобородый узбек в полосатом синем халате правил лошадью. Рядом с узбеком сидели две женщины, закрытые черной густой паранджой, и смуглолицые детишки. Немки смотрели удивленно на узбечек и сокрушенно кивали головами. Мужчины дружно смеялись и что-то говорили по-немецки.

До места коммунары добрались только к вечеру.

Вот наша коммуна! — сказал Гец и широким жестом провел в воздухе полукруг. — Здесь мы будем строиться.

Перед глазами коммунаров расстилалась широкая бесконечная степь, перехваченная цепью холмов. В лиловой дали исчезал горизонт. Прошлогодние сорные травы были неприветливы.

Ночевать здесь, действительно, будет не тесно. Места хватит, — сказал коммунист Фашинг, закуривая трубочку. — Можно было не торопиться.

Мы приехали сюда работать, Фашинг, — заметила вскользь Эмалия, жена Геца.

Эсфирь стояла рядом с Фашингом. Ей было стыдно. Почему никто не позаботился о коммуне? Как это получилось неорганизованно и несогласованно!

И тут только Эсфирь заметила, что из города, кроме нее и десятника Власьева, никого не было.

А десятник Власьев снял картуз, вытер вспотевший лоб и сказал:

Ну, я свое дело сделал: привел вас на место. Бывайте здоровы. Покойной ночи.

И он зашагал обратно в город.

Коммунары разгружали подводы. Сундуки складывали пирамидой друг на друга. Женщины распаковывали тюки — разматывали парусину и веревки. Гец показывал, где нужно разбить палатки. И уже через несколько минут задымили приветливые костры. Звонкоголосая молодежь собирала сучья на топливо.

Эсфири было весело. Надо просить укомол2, чтобы прикрепили ее в немецкую ячейку для работы. Здесь будет много живого дела.

Спать в палатках было холодно.

Ночью Эсфирь проснулась от пронзительного крика своей соседки. Старая немка кричала:

Паук, паук...

Когда зажгли огонь, Эсфирь щелчком сшибла мохнатого тарантула с одеяла:

Это тарантул, — сказала она. — Он может укусить. Вы остерегайтесь. Весной тарантулы опасны.

II.

Ташкентский поезд пришел с опозданием, ночью. Дмитрий натянул на большой плоский чемодан, купленный в Лондоне, зеленый чехол, аккуратно застегнул на нем темные пуговицы и поверх летнего пальто накинул непромокаемый резиновый плащ.

Он был единственный пассажир в мягком вагоне, и проводник, скосив глаза на дорогой чемодан, почтительно предложил:

Я вам могу носильщика послать?..

Будьте добры...

Белый передник, освещенный зеленоватым вокзальным фонарем, мелькнул перед окнами. Проводник с площадки закричал:

Носильщик!.. Давай сюды...

Чичас!..

Дмитрий слышал, как разбитной проводник насмешливо подзадоривал:

Нэпман едет... Меньше целкового не бери... Дурак будешь...

Усатый носильщик ловко вскинул тяжелый чемодан на плечо:

Вам на извозчика?

Да. Но только вначале на телеграф надо зайти...

На открытой платформе горели три фонаря. Широкие венецианские окна вокзала были тускло освещены. Где-то вдали свистели паровозы. Два человека с грохотом катили тележку к багажному вагону. Невыспавшиеся пассажиры с помятыми, зелеными лицами торопились к выходу. Железнодорожники ходили около вагонов с фонарями. Вокзал показался Дмитрию очень маленьким.

На телеграф отсюда надо. С правой стороны! — почтительно сказал носильщик.

Дмитрий постучал в закрытое окошечко телеграфисту.

До востребования... Семилетову.

Как звать?

Дмитрий Петрович.

Удостоверение личности!

Семилетов предъявил служебное удостоверение. Телеграфист с заспанным лицом сразу сделался любезнее и протянул две телеграммы:

Пожалуйста!

Одна телеграмма была от брата:

«Задержусь Берлине выезд экспедиции десятого июня Евгений».

Другая была без подписи:

«Беспокоюсь здоровьи Телеграфируй».

Дмитрий знал, что здоровьем его интересуется Елена, и решил не отвечать. Телеграмма же брата поставила в тупик. Он рассчитывал присоединиться к экспедиции брата на Балхаш, которая должна была выехать из Илийской 15 мая. Чтобы пожить в родном городе у отца, Дмитрий решил приехать за месяц до отправки экспедиции. Теперь ему предстояло прогостить вместо одного месяца почти два.

«Ну что же, не ехать обратно в Москву...»

Он кивнул носильщику и сказал:

Давайте на извозчика... Мне на автобусную станцию надо...

Носильщик нашел арбакеша и примостил чемодан на козлы.

Бывайте здоровы!

Дмитрий вспомнил проводника, усмехнулся и сунул носильщику рублевую бумажку.

Премного благодарны!

Киргиз-арбакеш щелкнул кнутом и, обернувшись, весело сказал:

На автобыс надо?.. Иы... Один счет едим...

Начинало светать. Арбакеш вез быстро и обгонял попадавшиеся повозки. Дорога была пыльная и неровная. Дмитрий держался за края тележки, чтобы не вылететь.

В городе, прямые, как свечки, тянулись к небу пирамидальные тополя. Маленькие домики тонули в зелени карагача. Кое-где краснела над крыльцом вывеска учреждения. Город походил на казачью станицу.

Дмитрий стал вспоминать знакомые улицы. Здесь он в молодости бывал часто. Последний раз приезжал перед войной, в двенадцатом году... Тогда тополя были значительно ниже.

Приехали! — сказал арбакеш-киргиз, натягивая вожжи.

Дмитрий расплатился и прошел в калитку.

Здесь автолиния?

Здесь. Вот контора... Заходите!

В тесной комнате на полу и на табуретках сидели пассажиры, ожидавшие отхода автобуса. Кое-кто дремал. Толстый казах, положив под голову пухлый желтый портфель, громко храпел под столом.

«Надо было бы в гостиницу проехать», — досадливо подумал Дмитрий, узнав, что автобус отойдет только в двенадцать часов дня. Он поставил свой чемодан в свободный угол и сел на него.

Далеко изволите ехать, гражданин? — полюбопытствовал старик в кожаной фуражке.

Дмитрий сказал.

Значит, попутчики. В одну сторону путь держим.

Старик оказался словоохотливым. Он сообщил Дмитрию, что на автолинии есть хорошая комната специально для приезжающих («Помилуйте, столичный город, как же иначе!»). Но эту комнату сейчас занял начальник автолинии, приехавший на два дня в командировку с супругой («Ну, конечно, семейное дело аккуратное, требуется отдельная комната, а за номер платить не хочется. Режим экономии-с!»). Благодаря этому пассажирам приходится мучиться в конторе, а в общежитии имеются кровати...

Конечно, пассажир не свинья, все стерпит! — измывался ехидно старичок. — Зато «они» живут хорошо... Им что!

Это кто же «они»? — усмехнулся Дмитрий.

Известно кто!.. Подумаешь, сами не знаете...

Молодая женщина со строгим, бледным лицом и круглыми бровями ввязалась в разговор:

А может быть, у начальника жена больная... Вы почем знаете?..

Во-во... Сечас он ее налечивает... Держись только... Хи-хи...

Женщина отвернулась. Дмитрию стало скучно.

А вы запишите в жалобную книгу, — посоветовал он старичку. — Лучше, чем гадости говорить.

Премного благодарны... Знаем их жалобы... У меня торговое заведение. Я человек спокойный и в трубу лететь не желаю раньше времени.

Старичок быстро исчез. Дмитрий пошел проверить правильность его слов. Действительно, ехидный старичок не врал. Общежитие было занято начальником автолинии. «Совсем гоголевские времена!» — уныло подумал Дмитрий.

Молодая женщина, заступившаяся за начальника автолинии, предложила ему:

Вы обопритесь о мой узел — удобнее сидеть будет...

Не беспокойтесь, пожалуйста...

Пассажиры дремали. Время тянулось томительно скучно.

В десятом часу пришел кассир и начал продавать билеты. Вместо легкового автомобиля отправлялся грузовик. Накануне вечером легковую машину занял председатель губисполкома. Кому не нравилось ехать в грузовике — мог ждать до завтра. Кассир заявил об этом подчеркнуто грубым тоном.

Дмитрий решил ехать на грузовике. Он заплатил за билет и пошел бродить по городу. Вернулся он как раз к посадке. Грузовик вмещал «по закону» двадцать четыре человека, а продано было тридцать два билета.

У вас машина перегружена, — заметил Дмитрий шоферу, когда стали увязывать багаж.

Ничего, доедем... Трехтонка...

Дмитрию досталось место рядом с молодой женщиной, у которой было строгое лицо. Она приветливо улыбнулась ему и потеснилась.

Оказывается, мы с вами попутчики! — сказал Дмитрий.

Как видите...

Ехидный старичок пристроился сидеть рядом с шофером. Он предусмотрительно надел очки от ветра и пыли и жевал копченую колбасу.

III.

Грузовик пыхтел и трясся по пыльным улицам, усаженным пирамидальными тополями. За городом тополя исчезли, их заменили кусты. Автомобиль выехал в степь. Сзади остались волнистые горы, покрытые снегом. Город терялся в густой зелени деревьев.

Дмитрий закрыл глаза. Ему было одновременно и приятно, и грустно думать, что завтра он приедет в родной город, в котором не был почти четырнадцать лет. Завтра он увидит старика отца... Любопытная будет встреча. Жаль, что Евгений предупредил заранее о приезде...

Шофер неистово гудел рожком. Напуганные бараны бежали подальше от автомобиля, смешно задирая задние ноги. Нередко казах-пастух брался обгонять машину. Тогда пассажиры, высовывая головы из автомобиля, внимательно следили за лошадью и подзадоривали всадника:

Джаксы... Джаксы... Давай, давай, давай... Еще джаксы...

Лошадь неслась сумасшедшим галопом, а бронзовый пастух весело скалил блестящие, как фарфор, зубы.

Дорога была плохая. А когда на пути попадался ветхий мостик или старый, заброшенный арык, шофер заставлял публику вылезать из машины. Пассажиры вылезали неохотно. Особенно норовил остаться в автомобиле пожилой казах необычайной полноты с коричневым портфелем под мышкой. В нем сразу заприметили ответработника, и помощник шофера, молодой вихрастый парнишка, бесцеремонно командовал:

Эй, Азия семипудовая, не задерживайся!..

У полного казаха было бесстрастное лицо. Он передавал свой портфель, после с трудом перекидывал за перегородку короткие ноги и, тяжело отдуваясь, осторожно спускался на землю. С лица его струился обильный пот, жирные, обвислые щеки смешно тряслись.

Молодая женщина со строгим лицом посочувствовала:

Он, должно быть, больной... Зачем вы его тревожите? Пусть бы уж оставался.

Ехидный старичок загорелся злостью:

А я здоровый? У меня ревматизм в ногах... Нет уж, выходить — так всем...

В грузовике ехали два молодых разбитных спекулянта. Когда приходилось высаживаться из машины, они выскакивали первыми и наскоро пили «семиречку», закусывая охотничьими сосисками.

Если с такими остановками поедем, так завтра никак домой не попадем, — сказал ехидный старичок.

Благоразумный голос отозвался со стороны:

По такой дороге и на такой машине мудрено скорее ехать!

Высокий блондин в роговых очках предложил:

Хотите, я вас научу, как можно ехать на любой машине по самой скверной дороге с максимальной скоростью?

Вы что — шофер?

Нет. Просто человек практики.

Ну?

Надо шоферу платить хорошо. А еще лучше — поить водкой.

Ехидный старичок недовольно фыркнул. Человек практики отошел в сторону, а два спекулянта, переглянувшись между собой, полезли за новой бутылкой в грузовик. После один из них отозвал помощника шофера в сторону и стал о чем-то совещаться. Дмитрий заметил, что спекулянт передал помощнику полбутылки с «семиречкой». Работа после этого пошла значительно успешнее. Мотор быстро наладили, и грузовик снова запылил по дороге.

Теперь ехали значительно быстрее. Завидев мостик или арык, помощник оборачивался к пассажирам и отчаянным голосом кричал:

Держи-ись!

Грузовик перескакивал арык, пассажиры стукались о перегородки, но все оставались довольны, что не надо было вылезать из машины. Человек практики торжествующе улыбался и говорил спекулянтам:

Ну что, разве я не прав?.. Испытанный способ! Проверен на всех дорогах.

Женщина со строгим лицом сказала Дмитрию:

А вы не думаете, что они нас так перекувырнуть могут?

Вполне возможно.

Надо предупредить, чтобы шофер ехал осторожнее, — произнес с легким немецким акцентом пассажир, сидевший против Дмитрия. — Русский человек не умеет любить машину. Это плохо. С машиной надо обращаться внимательно, как с любимой женщиной.

Дмитрий невольно улыбнулся. У соседки дрогнули уголки губ. Но шоферу никто не сказал ни слова.

Разговорились. Пассажир с акцентом оказался немцем. Он приехал с коммуной из Германии. Сейчас коммуна живет в палатках. Надо строить бараки, а лесного материалу не хватает. Коммунары поручили ему хлопотать в губисполкоме, чтобы оттуда нажали на уезд. Лес есть, но он забронирован, а единственная в городе лесопилка ремонтируется... Коммунары берутся отремонтировать ее сами в два раза скорее, но с кем-то надо предварительно договориться... Вот его и послали толкать это дело. Он коммунист, его фамилия Фашинг, он был в плену в России...

Почему вы решили ехать обязательно в Семиречье?

Здесь прекрасная земля. Нигде нет такой земли и такого климата... Потом — мы нарочно выбрали Азию... В Азии должен быть коммунизм.

Немец широко улыбался, показывая белые, ровные зубы.

«Романтика», — подумал Дмитрий и неожиданно почувствовал симпатию к немецкому коммунару.

Грузовик мчался с предельной скоростью — сорок верст в час. Первым струсил ехидный старичок. Он сидел с помощником рядом и видел, как тот передавал бутылку шоферу — «глотнуть из горлышка». Старичок мигал спекулянтам и делал знаки рукой не нагонять скорость. Спекулянты обратились за советом к человеку практики. Тот деловито нахмурил брови и успокоил:

Ничего, дорога ровная...

Спекулянты отправили шоферу еще полбутылки.

Дмитрий прижался к стенке перегородки и только теперь подумал, что можно было бы из Арыси по телеграфу заказать легковую машину. Зачем он этого не сделал? Впрочем, теперь все равно. Надо быть проще.

Он закрыл глаза и постарался задремать. Сильный удар в спину заставил его встрепенуться, и он почувствовал невыносимую, острую боль в ноге. Мотор не работал. Автомобиль лежал на боку, а пассажиры с перекошенными зелеными лицами старались выбраться из-под вещей. Помощник шофера ругался крепкими, матерными словами и кричал:

Все вылезай... До единого...

Дмитрий понял, что его ногу придавило сундуком. Он не мог подняться сам. А вещи падали на сундук, и сундук своей тяжестью грозил переломить ногу.

Тише вы, ногу сломаете!..

Пассажиры не обращали внимания.

Помогите, товарищи, ногу придавило...

Дмитрий просил помощи, но никто не хотел слушать. Каждый думал о себе. Выбравшиеся из грузовика ощупывали синяки и ушибы. Дмитрий застонал от боли. Фашинг быстро вскочил в машину и принялся стаскивать вещи с злополучного сундука. Дмитрий с трудом высвободил придавленную ногу. Запыхавшись, прибежала испуганная соседка по автомобилю.

Что с вами, голубчик?.. Неужели ногу сломали?..

Да нет как будто бы, нога целая... Ушиб сильно...

Дмитрий выбрался из грузовика. Ступать на ногу было больно. Он захромал.

Надо йодом смазать, — решительно сказала женщина. — У меня, кстати, есть с собой. Давайте я вам смажу.

Автомобиль лежал на боку. Шофер с бледным лицом и трясущейся челюстью молча стоял в недоумении. От него пахло водкой, и, словно желая скрыть этот запах, он прикрывал рот рукой. Два спекулянта предусмотрительно держались в стороне, а «человек практики», разбивший во время аварии очки, беспомощно сидел в отдалении. Он был сильно близорук и без стекол ничего не видел.

У Дмитрия страшно ныла придавленная нога. Он чувствовал, как она распухает, и от смазывания йодом не отказался. Женщина достала коричневый пузырек.

Ну, протяните ногу...

Она ловко стала растирать ушибленное место, и тут только Дмитрий заметил, что у женщины под круглыми бровями были большие добрые глаза цвета южного неба.

Пострадал кто из пассажиров? Не знаете? Я как будто вздремнул и катастрофы не заметил.

Нет, кажется, все благополучно отделались.

А вы не ушиблись?

Нисколько!

Дмитрию показалось, что после йода боль утихла. Он надел сапог и, прихрамывая, пошел к автомобилю.

Вечер наступил быстро. На небе вспыхивали редкие, бледные звезды. О дальнейшей поездке думать было нечего. Вдобавок у автомобиля разбились фонари.

Тут аул недалеко, — заявил человек практики, — а там караван-сарай есть. Я думаю, лучше туда направиться.

Никто не отозвался. Два спекулянта молча забрали свои вещи и потихоньку двинулись по дороге. Помощник шофера вертелся около машины и ощупывал части мотора.

Ну что же, давайте на ночлег располагаться, — предложил Дмитрий женщине.

Давайте!

Вы мне все-таки скажите, как вас звать можно?

Анна Васильевна. А фамилия моя Нерамова.

Дмитрий расстелил одеяло и достал резиновую подушку. Чемодан он поставил под голову. Накрыться решил пальто. Анна Васильевна распаковала свой портплед. Легли они рядом.

Вы из каких краев едете?

Из Ташкента. Домой возвращаюсь, — Анна Васильевна зевнула. — В вагоне почти не спала. Спать хочется.

Дмитрий подумал о Елене и украдкой взглянул на соседку.

* * *

Дмитрий проснулся от пронизывающего холода. Анна Васильевна спала рядом, закутавшись с головой в ватное одеяло. Он набросил на нее свой плащ, а сам пошел к автомобилю. Пассажиры спали на траве. Бодрствовал один помощник шофера.

У вас, гражданин, закурить не найдется?

Я не курю, — ответил Дмитрий и, оглядываясь по сторонам, спросил: — А куда шофер делся?

Пошел на караван-сарай. Оттуда отправит верхового за машиной. Утром уедем.

Дмитрий вернулся на старое место. Анна Васильевна вздохнула:

Холодно!

Он лег и совершенно бессознательно придвинулся к женщине. Анна Васильевна не отодвинулась, а просто шепнула:

Вы знаете, так теплее.

У нее были мягкие, ласковые руки. Дмитрий почувствовал нежность к этой незнакомой чужой женщине. Он погладил ее пушистые волосы и уверенно сказал:

Вы очень хорошая, Анна Васильевна...

Вот чудак...

Через час уже Дмитрий знал, что Анна Васильевна — дочь бывшего губернатора от первой разведенной жены. Губернатор во время революции сбежал со второй женой, а первая осталась с детьми в городе. Сейчас бывшая губернаторша держит мастерскую дамских нарядов. Анна Васильевна старшая дочь. Она уже замужем шесть лет, но детей нет. Муж ее — техник, служит в горкомхозе. Она учительствует в школе второй ступени.

Не люблю я мужа, — сурово сказала Анна Васильевна. — Он очень хороший, порядочный человек, но... не люблю.

За откровенность пришлось платить откровенностью. Дмитрий рассказал, что он сын садовода Семилетова («Ах, Семилетова. Я его знаю», — воскликнула Анна Васильевна). Четырнадцать лет он не был дома. Сейчас едет к отцу, потом отправится с братом на Балхаш. Родной город ему хочется посмотреть. Он — старый большевик, работает постоянно в Москве.

У вас есть семья?

Почти.

Что значит почти?

С ним живет актриса. Она ему изменяет. Собирается уйти.

У вас тоже неудачная личная жизнь?

Хвастать нечем.

Дмитрий редко кому так подробно рассказывал свою жизнь. Почти никому. Он даже сам удивился, почему на него напала такая неожиданная откровенность.

Вы долго пробудете у отца?

Месяц!

Заходите к нам. Будем знакомы, — предложила Анна Васильевна.

Хорошо!

Впрочем, какая я глупая, — спохватилась она сразу же. — Ведь я для вас чуждый элемент.

Дмитрий подумал и ответил:

Вы — советская учительница. Какой же вы чуждый элемент?..

Я — дочь губернатора.

От разведенной губернаторши, которая перешивает юбки женам наших ответработников...

Она ласково погладила его волосы и крепко пожала руку.

Вдали загудел автомобильный рожок. Оба стали прислушиваться.

Никак за нами? — удивился Дмитрий. Действительно, по степи шел автомобиль. Яркие фонари приближались с необычайной быстротой. Помощник загудел рожком. Пассажиры начали просыпаться. Анна Васильевна сказала:

Давайте и мы складываться, Дмитрий Петрович!

Дмитрий помог ей увязать портплед. Через несколько минут подкатил грузовик и забрал всех пассажиров. Анна Васильевна сидела рядом с Дмитрием и держала его под руку. Ей было холодно, и она незаметно прижималась к своему соседу.

Рассветало быстро. На востоке цвели малиновые облака. В небе гасли последние звезды. Степь дышала утренней прохладой и росой.

IV.

Когда Эсфирь вернулась домой от коммунаров, около ворот она встретила поджидавшего Ису.

Ты что так рано? — удивилась Эсфирь.

Большое дело есть, — сказал Иса. — Разговаривать надо.

Они сели на низкую скамеечку около арыка, и Иса принялся рассказывать.

Ахмет Байдильдин покупает в жены Зейнаб. Он платит восемь коров калыму. Отец и мать Зейнаб от радости готовы плясать. Но Зейнаб только тринадцать лет, а Ахмет Байдильдин старик и вдобавок болен мирезом3.

Я сейчас же пойду в женотдел и к прокурору! — возмущенно закричала Эсфирь.

Смотри, меня не выдавай!

Девушка кивнула головой, а Иса, пугливо оглядываясь по сторонам, пошел по улице.

Эсфирь отправилась в укомол. Ответсекретарь слушал рассказ Эсфири нехотя. Он уже привык к таким делам. Ну, кто не знает, что калым сохранился в восточных республиках? Подумаешь, открыла Америку! Надо передать в прокуратуру. Это дело по существу женотдельское.

«Товарищ Глушков, ты бюрократ!» — хотела закричать Эсфирь.

Но Глушков был занят и не стал разговаривать.

Эсфирь недовольно хлопнула дверью и выскочила на улицу. В женотделе приняли Эсфирь участливее. Молодая татарка записывала имена, которые называла девушка.

На ломаном русском языке она сказала на прощанье:

Одним декретом калым трудно отменить. Много бороться надо. Очень много.

Значит, все будет сделано?

Что можем — сделаем, — кивнула головой татарка.

...А вечером, в тот же день, гонец из города прискакал в Карасунский кишлак. Он остановил взмыленного коня у дома Нурмухамеда Нурбаева.

Заходи! — сказал хозяин и провел гостя в чистую половину, устланную кошмами.

Гонец рассказывал:

Комсомолец Иса сегодня утром был в городе. Он жаловался, что Ахмет Байдильдин купил Зейнаб за восемь коров. Еврейка Эсфирь ходила в женотдел. Уже заведено дело в прокуратуре. Завтра может приехать милиция.

Пускай приезжает, — спокойно сказал Нурбаев, но шея его густо покраснела.

Гонец сидел недолго. Когда он уехал, Нурбаев переодел халат и пошел на квартиру к председателю совета. Скоро туда пришел Ахмет Байдильдин и отец Зейнаб — Малдажан Досов.

Поджав под себя ноги, гости и хозяин пили чай и с уважением слушали, что говорил Нурбаев. Мудрая голова у Нурбаева! В полной неприкосновенности сохранил он свои богатства от советской власти. И сейчас ведет крупную торговлю с Ферганой, сбывая туда тысячи голов скота — своего и чужого. Ни одно выгодное дело в кишлаке не обходится без Нурбаева. Даже на покупке Зейнаб он ухитрился заработать с Ахмета Байдильдина десять червонцев. В городе у него сидят свои люди.

Завтра приедет милиция. Надо сегодня ночью увезти Зейнаб в аул, — посоветовал Нурбаев.

Ахмет Байдильдин закивал головой.

Ису бить надо, — еще увереннее продолжал Нурбаев. — Отец бить не станет, я сам бить буду.

Председатель совета почтительно затряс жидкой седой бородкой.

После разговор перешел на коммуну. Приехало двести немцев, и им отвели всю Чаласскую долину — тысячу десятин лучшей земли. Головной арык теперь, конечно, отойдет к немцам. И так воды не хватает, а тут еще появилась коммуна. Кто ее выдумал? Проклятые коммунисты, от них не станет скоро житья даже в степи. Дали казахам республику, ну и надо гнать русских, зачем еще привезли немцев?..

Нурбаев горячился и кричал на председателя. Председатель виновато теребил жидкую седую бородку и мигал трахомными глазами.

Аксакалы разошлись поздно вечером.

V.

Имя Петра Трофимовича Семилетова известно всем семиреченским садоводам. Это он первый прославил знаменитый верненский апорт по всему миру. Это он засадил пол-Семиречья фруктовыми садами. Первые березки выросли в его питомниках и отсюда привились по всему краю. Сейчас в городе по улицам стоят березовые деревья в два обхвата шириной, а за городом белеют березовые рощи. Но не все знают, что это плоды золотых рук Петра Трофимовича Семилетова, пришедшего босиком в Семиречье с первой партией переселенцев.

Звали в те давние времена Петра Трофимыча просто Петькой. Было ему семь лет, глаза у него были синие, волосы льняные, курчавые. Не сладко жилось тогда Петьке: был он сирота, а сиротский хлеб, известно, не сладок. Ладил из него приемный отец сделать столяра, а вышел плохой плотник. Совсем не лежало Петькино сердце к плотничьему ремеслу, и ушел он с горя к ветеринарному врачу в сторожа, караулить яблоки.

Здесь, у ветеринара, вышел Петька на правильную дорогу. Ветеринар любил выводить яблоки да груши, а еще того больше — любил баловаться с девками. И вышло так: пришлось Петьке жениться на казачке из Малой станицы, в приданое отрезал ветеринар две десятины сада, чтобы покрыть невестин изъян. Невзлюбил Петька молодую жену — бил ее нещадно, а утеху находил для сердца в приобретенном саде. Долго не выдержала жена золотых Петькиных рук — через год хоронить пришлось. Ветеринар обмолвился крепким словом и по пути заметил:

Зверь ты, Петька, а не человек!

Когда Петька женился вторично на молоканке4 (шел ему двадцать первый год), стали люди звать его Петром, а когда принялся он разделывать соседний участок под сад, начали величать Петром Трофимычем. Была тут еще одна причина. Страшно зол был он на ветеринара, и не хотелось ему идти на поклон за советом. А сад вести — дело хитрое и тонкое. Ветеринар — человек ученый, чего не знает — в книжке прочесть может. И сел Петр Семилетов за букварь, чтобы научиться читать советы по садоводству. Грамоту одолел в одну зиму — соседи удивились и прониклись уважением.

С тех пор из Петербурга по почте стали приходить на имя Петра Семилетова книжки, журналы, каталоги. По-новому стал Семилетов рассаживать молодые яблони, по-новому ухаживать за деревьями. Результаты сказались быстро. Плоды пошли крупнее, и обильнее стали урожаи. Научился Семилетов и разные фокусы с фруктом проделывать. Яблоки у него росли на груше, груши — на яблоне.

С завистью смотрел ветеринар на успехи Семилетова. С тех пор как умерла у Петра первая жена, считал он себя обманутым и жалел отрезанные две десятины сада. А когда вырастил Семилетов новый, неизвестный доселе сорт яблок, ветеринар заболел от досады и вскоре же умер. Двенадцать десятин сада приобрел тогда Семилетов за бесценок у вдовы. Откуда деньги взял — никто сказать не мог. И прошел темный слух, что убил и ограбил Петр Семилетов киргиза в приилийской степи, куда ездил смотреть новые земли. Этому слуху верили — дешевой тогда считалась киргизская жизнь.

Крепкой жизнью зажил Петр Трофимыч. Сады у него — не сады, а радость великая. Новые сорта яблок стал выращивать, а апорт такой получил, что только ахнули соседи: яблоко весило без мала полтора фунта. В те годы губернатор для поощрения садоводов решил устроить выставку плодоводства. Петр Трофимыч получил на ней первую медаль. Сам губернатор по плечу похлопал первого семиреченского садовода:

Старайся, братец, старайся на пользу отечества.

Петр Трофимыч постарался: засадил губернаторский сад дюшесом. Дюшес вырос на славу. А Петра Трофимыча тоже не обидели. Шел у него давний спор с киргизским аулом насчет участка земли. Больно уж ладно подходил участок к владениям Петра Трофимыча. Жаль было упустить кусок! Эх, питомники здесь, питомники будут примечательные!.. И вынес свое мудрое решение губернатор:

Принимая во внимание полезную деятельность садовода Семилетова, отдать землю последнему в вечное пользование!

Киргизы откочевали в горы, а на другой год зеленела свежая рассада на киргизской земле. Вот отсюда, с этого участка, и пошли тысячами фруктовые деревья, что растут сейчас у семиреченцев в садах.

Вторую медаль получил Петр Трофимыч в Ташкенте, третью — в Харькове, потом — в Москве, в Петербурге. Шесть раз выставлял свой апорт за границей. Один раз самолично ездил с фруктами в Париж. (После рассказывал: город большой, а бабы хлипкие!)

Когда занялся Петр Трофимыч искусственным разведением березы в Семиреченском крае, напечатали о нем в газете статью. И опять: губернатор приезжал на заимку с губернаторшей, за руку поздоровался. Водил почетных гостей Петр Трофимыч по саду, показывал молодые саженцы в питомниках. Жаловался, что сбывать яблоки некуда.

Апортом свиней кормим, ваше превосходительство. Выходу плодам нет никакого.

Губернатор затею с березой одобрил. Сам предложил:

Если денег надо, помогу...

Какой же дурак от денег откажется. Взял Петр Трофимыч тысячу, а после, в благодарность, пришлось молодые березки в городе сажать. Сейчас улицы в березах тонут, а ведь затея эта — Петра Трофимыча Семилетова. Не было до него в крае ни одного березового дерева. Самолично привез рассаду из Самарской губернии.

Кипит весной и осенью работа в садах Петра Трофимыча. Сотни киргиз-рабочих, не разгибая спины, трудятся на пользу первого садовода в крае. Зоркий глаз хозяина всегда увидит ленивого, а тяжелая рука бесцеремонно наведет порядок всюду, где страдают хозяйские интересы. Не любят киргизы Семилетова — работать заставляет слишком много, — но валят к нему валом каждую весну и осень. Больше всех платит Семилетов и лучше всех кормит. И еще слава идет про Семилетова: ни одну смазливую бабенку не пропустит первый садовод мимо своих рук, если попадет она работать к нему в сад. Недаром и прозвище дали ему бабы: «яблочный кобель».

Жена ребятишек носила часто, но не жили дети долго. Уже хотел Семилетов брать при живой жене третью:

Мне наследник нужен. Кому сады оставлять, — говорил он по ночам покорной жене.

И только два сына выжили на радость матери.

Сыновья были крепкие, здоровые; один в мать — Дмитрий, другой в отца — Евгений. Обоих крестила губернаторша. Она же и имена придумала.

Большая радость была Петру Трофимычу от сыновей. В день рождения Дмитрия (старшего) засадил он на счастье сына десятину кандиль-синапом. Яблоко это тогда только в моду входило, выписал его Петр Трофимыч из Крыма. А когда на следующий год родился Евгений, новую десятину посадил на счастье второго сына. И стали эти две десятины любимыми для отца. И потому, что яблоко было новым, а главное — хотелось большого счастья двум сыновьям.

Сыновья росли, словно яблоки. Вот были они младенцами, мать грудью кормила, а вот уже и по деревьям стали лазать. Эх, жизнь, жизнь!.. Зачем ты так скоро посеребрила неспокойные кудри Петра Трофимыча!..

Однажды увидел отец, как Дмитрий обнимал в кустах молодую работницу Фиску. И Петр Трофимыч гневно хрустнул пальцами. За Фиской он охотился другую неделю и не думал в сыне найти соперника. Крякнул Петр Трофимыч от досады и вернулся домой, а утром неожиданно заметил у сына на верхней губе пушок.

Митька, да никак у тебя усы растут?!

Мать ответила за сына недовольно:

Семнадцатый год... Чего же мудреного?..

И верно: шел Дмитрию семнадцатый год, и уже кончал он гимназию.

В этот день Петр Трофимыч разыскал в саду Фиску. Собирала она яблоки в корзину и носила в кладовку. Петр Трофимыч задержал девку за локоть.

Ну-ка, девушка, постой...

Фиска задорно закинула голову:

Некогда!

Сын послал, — сказал Петр Трофимыч.

Фиска густо покраснела и опустила голову.

Что ж ты парня-то мучаешь, девушка?.. Парень-то он хороший... А дело ваше молодое... — и, понизив голос, обронил: — Матери корову куплю... Вот Христос...

Фиска побелела и чуть не заплакала:

Петр Трофимыч...

Дура, парень-то какой... Ну, приходи вечером... Слышь... Прямо на мезонин. Я и двери закрывать не буду.

Работница убежала с корзиной, а Петр Трофимыч пошел смотреть, как собирали яблоки.

Вечером к Дмитрию пришла Фиска...

...На другой год Петр Трофимыч отправлял сыновей в Петербург. Евгений поступил в институт инженеров путей сообщения, а Дмитрий в университет. Фиска вышла сразу замуж за кузнеца Аминова. Петр Трофимыч сдержал слово: он подарил матери редкую ведерницу...

Каждое лето приезжал Евгений в гости к отцу, и через брата Дмитрий узнавал о Фискиной жизни. Муж попался хороший, не бьет. Родился у Фиски сын. Кузнец души в нем не чает. Только Фиска похудела с тех пор, как замуж вышла.

Один раз только Дмитрий был у отца — в двенадцатом году. А после пропал. Нехорошие слухи ходили про Дмитрия: сплетничали — в тюрьме сидел; а за что — неизвестно. Приезжал Евгений, смотрел в сторону и говорил об этом неохотно:

За дурость свою сидел.

Так и не добился ничего путного отец. А тут война началась. Забрали двух сыновей в школу прапорщиков. Прислал Евгений карточку (старик долго любовался погонами!), а о Дмитрии — ни слуху ни духу.

В шестнадцатом году в Семиречье своя война загремела. Начали киргиз брать в солдаты, взбунтовались киргизы, убили кого-то под горячую руку. Прошла тогда через край карательная экспедиция. Вешали киргиз на яблонях, в землю закапывали, расстреливали. Киргизы угоняли у русских мужиков скотину, воровали баб и девок. В тот год пропала без вести Верочка Сосницкая, дочь врача, — увезли ее киргизы в степь.

Русские мужики охотно помогали усмирять повстанцев (бей Азию!). А после усмирения тысячи киргиз откочевали в Китай. Новые пастбища отошли к старожилам. Петр Трофимыч прихватил на Иссык-Куле новый участок земли. Только мало пользы было от этого участка. Через полгода, в феврале, на губернаторском доме гимназисты повесили красный флаг. Петр Трофимыч, узнавши, что царя сменили, пошел в банк вынимать деньги. Капиталы были большие: накопил садовод Семилетов ни много ни мало — целых триста тысяч! Двенадцать четвертей набил старик царскими деньгами и закопал бутыли в укромное место.

Осенью к Петру Трофимычу пришли красногвардейцы искать оружие. Оружие не нашли, а забрали два текинских ковра. Фискин муж, кузнец Аминов, наставил Петру Трофимычу штык в живот и сказал, пораженный:

Экое пузо, буржуй, на яблоках отрастил... Штык не пролазит...

После обыска Петр Трофимыч сжег аттестаты с выставок, висевшие на стене. Оставил на случай один с подписью великого князя Николая Михайловича, но запрятал его подальше от постороннего глаза.

Главная беда была впереди: отняли у Петра Трофимыча питомники и сад. Оставили всего-навсего четыре десятины. Сады передали киргизам, питомники отошли в земельный отдел.

Осенью киргизы не успели снять урожай. Петр Трофимыч бегал в исполком жаловаться:

Товарищи, взяли, так уж смотрите сами... Сучья ломаются... Опять же падали сколько... непорядок... Будьте исправны охранять как следует.

В исполкоме председатель — матрос со змеями на обнаженных руках — заинтересовался:

А вам, старичок, собственно говоря, какое дело?

Да я ж хозяин настоящий! — закричал Петр Трофимыч и чуть не заплакал. — Моими руками, прости господи, все сажено!

Хозяин! Ишь ты какой Николай-чудотворец вылупился! — весело загоготал матрос и сказал деловым тоном: — Ничего, чудотворец, теперь это уже не твое, а всех трудящихся. Будь покоен, новые хозяева за всем доглядят.

Петр Трофимыч от обиды и насмешек едва доплелся до дому. Зимой новые хозяева пилили яблони на дрова и возили в город продавать. Садовод Семилетов крутился бешеным зверем по комнатам и грозил кулаками в окна.

Азия треклятая! Мало я вам, сволочам, березы насадил... Грабители!..

Когда рубили кандиль-синап на заветном участке сыновей, Семилетов затыкал уши, чтобы не слышать сухого стука топоров. За одну зиму у него окончательно поседели волосы и согнулась спина...

...Сын Евгений вернулся к отцу в двадцатом году, прожил месяц и уехал в Москву. Второй раз он приехал через два года и остановился всего на неделю.

Еду на Или выяснять судоходность реки.

Что же, нешто товарищи на Балхаш пятки смазывать собираются? — насмешливо спросил отец.

С тех пор Евгений ежегодно приезжал на несколько дней. В Илийской станице у него стояла моторка, на которой он совершал поездки по Или. Работа была трудная, как будто бы за нее Евгению ничего не платили, и почему он ездил — Петр Трофимыч не мог толком понять.

Да ты, поди, большевик? — допытывался вначале отец.

Ну, вот еще, сказал!..

О Дмитрии отец узнал через Евгения. Сын — большой комиссар в Москве, много работает, страшно занят.

Да ты видел его?

Один раз, в двадцать третьем году.

Старику было обидно, что Дмитрий забыл об отце. Мог бы охранную бумажку прислать, чтобы товарищи не губили садоводства. Не чужие сады, кажется. Собственные.

Евгений понял отцовское желание повидать сына и написал письмо брату. Тот ответил очень быстро.

«Это лето хочу отдохнуть, — писал Дмитрий. — Получу отпуск месяца на три-четыре (я ведь десять лет ни разу не отдыхал и не лечился). Знаю, ты едешь с экспедицией на Балхаш. Будет у меня к тебе просьба: возьми меня с собой. Поеду с удовольствием. Заодно поживу месяц у отца».

После этого письма братья обменивались телеграммами, устанавливая день встречи. В апреле Евгений прислал отцу телеграмму, что приедет вместе с братом.

VI.

На станции Дмитрий распростился с Анной Васильевной и взял арбакеша, чтобы ехать к отцу.

Садоводство Семилетова? Знаешь?

В горах... Знаю... Как не знать Семилетова...

Арбакеш был казах и широко улыбался.

Поедем, быстро довезем.

Дмитрий отдал чемодан на козлы, а сам принялся с любопытством разглядывать знакомые улицы родного города. Раньше они как будто были шире, а дома — выше. Пыли в городе так же много, как и прежде. По-прежнему бродят всюду грязные свиньи и куры. Вот только вместо старой уличной вывески висит новая: «Советский переулок» (раньше он назывался Глухим). Новых построек почти нет. Палисадники пришли в ветхость. В полицейском участке сейчас разместилась милиция, в помещении казенной винной лавки — распределитель госспирта. Двое рабочих, вымазанных известкой, пили водку на улице, как и в былые времена. На покосившемся одноэтажном доме Татаринова висела громадная вывеска «Дворец труда», а сам дворец был меньше вывески. Но в арыках журчала прозрачная вода, пирамидальные тополя приветливо шелестели блестящей листвой, каждый домик был окружен густым садом, — и Дмитрий вдруг почувствовал неизъяснимую радость, что вновь приехал в родной город, где прошло его детство. Он не мог оторвать взгляда от снежных вершин гор — таких далеких и одновременно близких. Вон Талгарский пик, на который, будучи гимназистом, он забирался вместе с Евгением и где чуть не погиб в ледниках... Чудесная, изумительная вещь — детство!

Проехали Головной арык. Город остался позади. Сейчас, за степью, пойдут яблоневые сады Веригиных, Петровых, Макушенковых... А вон за тем увалом семилетовские питомники. А еще дальше — отцовские владения... Говорят, разорили старика. От семидесяти десятин оставили только четыре...

А почему садов меньше стало? — спросил Дмитрий арбакеша.

Тот ответил не сразу.

Дурной народ рубил... Наш казах рубил... Дрова продавал...

Что же вы, черти, наделали... Ведь это же народное!..

А я почем знай?.. Исполком плохо глядел!

Дмитрий неодобрительно покачал головой. Он вспомнил, как много отец вложил трудов в питомники, чтобы помочь людям вырастить фруктовые сады.

Подъехали к семилетовскому дому. У ворот залаял громадный цепной пес. Дмитрий знал, что отец держит необычайно злых собак, и решил подождать, пока кто-нибудь выйдет.

Митя-я!.. Митюша!.. — закричал в саду хриплый голос, и Дмитрий увидел белую неподпоясанную рубаху отца, мелькавшую между деревьями.

Петр Трофимыч бежал по саду к воротам. На голове у него была широкая соломенная шляпа, на босых ногах — сандалии. Он бросился к сыну и обнял за шею. Дмитрий заметил на глазах отца слезы и крепко поцеловал старика.

Ох, господи, вот не чаял!.. Да что же это такое?! Ну, скорей пойдем... Пятнадцать лет не видел сына... Пойдем... Тут кыргизу заплатят...

Он схватил чемодан и крикнул работника:

Возьми, лодырь... Да зови Веронику...

Из дома выскочила молодая пышногрудая женщина с красивым круглым лицом. Она с любопытством взглянула на Дмитрия и певуче поздоровалась:

С приездом, Дмитрий Петрович!

Дмитрий кивнул головой. Он сразу понял, что это была Вероника, и быстро сообразил, какую роль она играет при отце.

Вероника сказала:

А мы вас ждали-ждали... Большую комнату приготовили. Как Евгений Петрович дали телеграмму, так я сама и выбелила. Сегодня ковры повешу.

А у вас на мезонине живет кто?

Нет.

Я лучше там размещусь, — сказал решительно Дмитрий. — Гимназистом жил — и сейчас поживу.

Да это все одно, где ни жить, — нетерпеливо махнул рукой отец. — Весь дом твой, ты же ведь наследник.

Дмитрий, вспомнив детство, пошел умываться на ручей, а после поднялся к себе переодеться с дороги. Вот здесь, в этой маленькой комнатке, он прожил с братом восемнадцать лет. За этим столом зубрил уроки и потихоньку писал стихи. Сюда приходила его первая любовь — Фиска («Любопытно, что она теперь?»).

В дверь кто-то постучал.

Кто там?

Голос Вероники ответил:

Это я, Дмитрий Петрович... Может, пол подтереть нужно? Пыли там, поди, много накопилось.

Нет, не надо.

Вероника стояла у дверей и не отходила.

Вас Петр Трофимыч чай пить ждут.

Сейчас приду.

Дмитрий услышал смешок Вероники и недовольно подумал:

«Должно быть, блудливая бабенка. И где отец раскопал такую кралю?»

Вероника, скрипя половицами, спустилась с лестницы. Вслед за ней вышел Дмитрий. Отец ожидал на террасе за большим обеденным столом.

Вот, наконец-то и дома, — сказал он радостно. — А я сынка жду — нет и нет! Не едет. Забыл отца окончательно.

По семилетовскому обычаю на столе красовалась громадная ваза с яблоками всех сортов. Нарядный, румяный апорт — гордость хозяина — выделялся своей необычайной величиной.

Крупней и тяжелее ни у одного садовода не сыщешь, — сказал Петр Трофимыч. — Мои яблоки семилеткой стали звать. На что товарищи — адиёты круглые — и те хвалят. Новый участок под питомники дали. Старые обграбастали, теперь, говорят, на старости лет, сызнова начинай работать... Ах, ну и сволочь же народ пошел!..

Весь сад отняли? — спросил нехотя Дмитрий.

Четыре десятины оставили... А питомники в губзем подчистую...

Вероника ловко и быстро разливала крепкий чай. Она сидела с опущенными глазами, и Дмитрий обратил внимание на ее длинные, пушистые ресницы. На верхней губе у женщины темнели маленькие усики.

Отец начал жаловаться сыну на перенесенные обиды.

Первый садовод в Семиречье, а что со мной сделали!.. Господи прости, чуть не по миру пустили. А разве я для народа не старался?.. Да кто сделал больше, чем я? Вона, смотри, все яблони отсюда мои!.. Город в зелени тонет — чья зелень? Моя! Чьи березы в Семиречье растут — все до единой мои... Сам вот этими руками принес и рассадил... А они, сукины дети, в баржуи произвели... Какой я баржуй, когда я грамоту только после женитьбы одолел!.. Одно слово — адиёты, прости господи!..

Дмитрий слушал молча — он знал, что возражать отцу бесполезно.

Старик Семилетов ерошил густые серебряные волосы и в возбуждении бегал по террасе из угла в угол.

Сады отняли, а кому дали?.. Азии... Кыргизам... Вековечным лодырям, кочевникам... Да разе кыргиз может за садом ходить? Ему на лошади ездить, баранов пасти в степи. Вот его дело... А ему сады доверили!.. Он эти сады зимой на дрова спилил... Вона пеньки торчат! А тут апорт — во какой рос, и пармен золотой!..

Дмитрий поглядел на пеньки и отвернулся. Он понял, как было больно отцу, когда пилили посаженный его руками сад.

Совсем от Азии житья нет... Русских мужиков в бараний рог гнут... Ну, я по-ихнему баржуй, — дави меня, туда мне и дорога. А беднеющих, тех зачем трогать? Рази это по-советски — в двадцать четыре часа велели освободить земли и деревни для кыргиз... С пушками красноармейцы шли... Народ заставили имущество побросать и на Сибирь податься... Рази порядок?.. При царизме такого окаянства, прости господи, не было. Ей-богу!

При царизме, отец, мы с тобой на киргизах верхом ездили, а сейчас наша очередь настала возить, — сказал, криво усмехнувшись, Дмитрий.

Это я-то ездил?!. — искренне изумился старик. — Больше всех платил, харчи наилучшие... Не ждал от тебя такого попрека...

Отец, видимо, обиделся. Вероника завела разговор о Москве.

Жизнь у вас там веселая, поди? А тут два кинематографа на весь город... Скука отчаянная. Ни одного маскарада за год не устроили.

Старик расспрашивал Дмитрия о семье:

Ты что, женат или нет?

Нет! — неохотно ответил сын.

Вот чудно! Евгений тоже холост. Да что у вас, бабья там не хватает, что ли?

Некогда, — уронил Дмитрий. — Работы много...

С чужой бабой, поди, путаешься. Не поверю, что монахом жил.

Дмитрий ничего не ответил. Вероника лукаво улыбнулась.

После отец рассказывал об Евгении.

Ездит по Или, на Балхаш дорогу меряет. Скоро, говорит, пароходы пустим... Чудак такой... Каждое лето катается взад-вперед. На что ему Балхаш сдался? Советское начальство сейчас заинтересовалось, а раньше все на свой счет ездил. У меня тыщу денег в долг взял. О прошлом годе вернул полностью.

Евгений — прекрасный инженер, — сказал Дмитрий.

В партии-то он не состоит? Не знаешь?

Не состоит.

А ты — партийный, сказывают?

Да.

Давно?

С двенадцатого года.

А как же ты у царя в офицерах-то служил?

Так и служил.

И в тюрьме сидел?

Сидел. Студентом когда был.

Старик покачал головой.

Ну и потайной ты человек... А я думал, за что тебя посадили? Теперь только разоблачается вся правда-истина.

У ворот залаяла собака. Запыхавшись, прибежала девчонка-работница. Сказала, обращаясь к Веронике и кивая на Дмитрия головой:

Их спрашивають.

Меня? — удивился Дмитрий. — Странно, кто меня может спрашивать.

У калитки стояла верховая лошадь. Всадник в белом шлеме ловко соскочил и, озираясь на заливающуюся громким лаем собаку, шел по тропинке вслед за работником. Дмитрий вышел ему навстречу.

Мне нужно товарища Семилетова, приехавшего из Москвы.

Я буду Семилетов, — сказал Дмитрий, внимательно вглядываясь в лицо пришедшего.

Сотрудник местной газеты Кимстач.

У сотрудника на щеках завивались примечательные бакенбарды (под Пушкина), а на носу сверкало пенсне. Одет он был франтовато и в руке держал стек.

Что вам угодно?

Пришел проинтервьюировать вас...

Позвольте, для чего это?

Ну как же, помилуйте, странный вопрос... Наша газета всегда помещает беседы с ответственными товарищами, приезжающими из центра. Редактор поручил мне во что бы то ни стало... Кроме того, я, как корреспондент РОСТА, а также краевой и среднеазиатской прессы... Вы понимаете... Ваш приезд... Я даже аппарат захватил... Если разрешите, я вас сниму. Вам это ничего не стоит, а для меня, как корреспондента...

Нет, ни в коем случае, — твердо сказал Дмитрий.

Сотрудник с бакенбардами своей суетливостью привел его в веселое настроение.

Откуда вы узнали, что я приехал?

Плохой я был бы репортер, если бы не узнал этого первым. Я, знаете, на американский манер работаю. Конечно, в таком глухом городе не развернешь всех талантов, это ясно. Но если представится случай, я маху не дам. С вашим автомобилем произошла авария, и мне пришлось быть в автолинии — это первое. Второе — от вас отобрали на станции ваш билет, а на нем ваша фамилия проставлена. Я вначале думал, что это ваш брат Евгений Петрович приехал...

Вы и брата знаете?

Очень коротко. Но от Евгения Петровича была телеграмма, что он приедет после двадцатого. Тут я вспомнил, что на Балхаш в этом году он собирался ехать вместе с вами... Я моментально взял лошадь и, как видите, в своих расчетах не ошибся...

Дмитрий предложил сотруднику сесть на скамейку, и через четверть часа он уже знал, что Кимстач пишет стихи, помещает в местной газете фельетоны и хронику, дает рецензии о кинокартинах, корреспондирует в РОСТА, председательствует в кружке безбожников, принимает подписку на краевую газету, руководит «Синей блузой», состоит членом добровольной пожарной дружины и географического общества, занимается физкультурой и фотографией и ведет драмкружок в домпросе.

Когда вы это все успеваете делать? — искренне удивился Дмитрий.

С трудом, но успеваю, — скромно потупил глаза Кимстач.

Через полчаса он сообщил все городские новости и рассказал, кто что делает в городе.

Предгика5 — ничего, так себе, казах. Конечно, ничего не делает. За него работает русский зам товарищ Мастеров. Энергичнейший человек. Очень дельный администратор. Он же — председатель губплана. Ответсекретарь — казах. Конечно, всю работу ведет заворгот, товарищ Воронько. Завапо — Разливин. Прекрасный оратор. Голос — красота. Завженотделом — Аминова...

Дмитрий спросил безразличным голосом:

Как ее звать, не знаете?

Анфиса.

Больше Дмитрий не слушал, что рассказывал сотрудник. Он посидел немного и встал:

Вы меня простите, я отдыхать пойду с дороги.

Пожалуйста, пожалуйста...

Снова у ворот лаяла собака. Кимстач вскочил на лошадь и быстро проскакал мимо сада.

VII.

Завполитпросветом Николай Тропов и методист Илья Рогозинский глухой ночью перелезли через забор и очутились в громадном яблоневом саду. На Тропова напало мальчишеское настроение. Увидев тонкие полоски света в ставнях закрытого окна, он предложил посмотреть, что за девочка сидит в такое позднее время у зампредгубисполкома.

Методист разыскал круглое отверстие от выпавшего сучка и приложился глазом.

Казах сидит какой-то! — разочарованно протянул он.

Тропов нашел щелку для себя и принялся подглядывать.

Товарищ Мастеров в нижней рубашке с расстегнутым воротом сидел у письменного стола, перелистывая узенькую тетрадку. Иногда он ее подносил к глазам, и тогда Тропов видел обложку зеленого цвета. Толстый казах с отвислыми щеками и головой, подстриженной ежиком, сидел спиной к книжному шкапу и держал на коленях большой коричневый портфель. Он что-то говорил Мастерову, но что — не было слышно. По быстрым движениям губ Тропов понял, что казах горячится. После резким движением руки казах отстегнул портфель и выбросил на стол три пачки, аккуратно стянутые резинками. Мастеров спокойно сложил пачки и начал пересчитывать.

Видал? — шепнул методист Тропову.

Молчи...

Тропов почувствовал, как сразу же пересохло у него во рту. Про Мастерова ходили нехорошие слухи, особенно когда он начал председательствовать в комиссии по постройке казахского показательного городка Кзыл-Джол. Но товарищ Мастеров был заместителем председателя губисполкома, пользовался, как старый партиец, всеобщим уважением, — и нехорошие слухи объяснили происками врагов.

«Так вот оно что! — подумал завполитпросветом. — Оказывается, нет дыма без огня...»

Мастеров пересчитал деньги, что-то записал карандашом и протянул пачки обратно. Снова у казаха зашевелились губы и затряслись жирные щеки. Он сунул пачки в портфель и захлопнул застежки.

Тропов ничего не понимал.

Видал? — зашептал методист.

Молчи...

Казах поднялся и протянул на прощанье руку хозяину. Мастеров пошел его провожать. Чуткое ухо Тропова уловило стук захлопнутой двери. Немного погодя в комнату вернулся Мастеров и сел за письменный стол. Он теребил черную квадратную бороду и перелистывал тетрадочку в зеленой обложке.

Айда, — сказал методист.

Тропов осторожно спустился на землю. Приятели прошли через сад и вылезли в переулок.

Ты понял что-нибудь? — спросил Тропов.

Ничего. А ты?

Мне кажется, я что-то понимаю, — задумчиво ответил завполитпросветом.

Тропов решал, как ему поступить. Пойти в контрольную комиссию и рассказать все как было, не делая никаких выводов? Пусть сами решат, что делать. Конечно, это самый правильный и честный выход. Но тогда надо рассказать о том, как он попал через забор в чужой сад и стал подглядывать вместе с беспартийным методистом за заместителем председателя губисполкома. Нет, ни в коем случае! Вдобавок Мастеров не взял от казаха ни копейки... (Он это хорошо видел!) И еще вопрос: были ли в пачках червонцы, вообще деньги?.. Может быть, там были какие-нибудь карточки... Правда, карточки не считают, но ведь Мастеров вернул все пачки обратно казаху... Кстати, что это за тетрадка в зеленой обложке?

Методист прервал размышления Тропова осторожным вопросом:

А ты не думаешь, что это он ему взятку давал?

А черт его знает!

Тропову было неприятно, что обо всей этой темной истории знает беспартийный. Он был большим приятелем Рогозинского, но держался того мнения, что в «партийное дело» не следует вмешивать посторонних людей. И сейчас он неприязненно думал: вот придет методист домой и обо всем расскажет жене. Жена сообщит сестре. А раз две бабы будут знать — значит, наверняка дальше базара сплетня не пойдет.

Он остановился и сурово сказал:

Вот что, Илья, заруби на носу: ни одна живая душа чтоб не знала! Слышишь?!

Слышу.

И бабе своей — молчок.

Ладно!

Смотри, а то поедешь в восточную федерацию...

До самого дома они шли молча. На прощанье Тропов еще раз предупредил:

Не забудь, смотри... Ша!

VIII.

Гец ежедневно бывал в городе и бегал из учреждения в учреждение. Надо было достать строительный материал для бараков и вовремя закупить продовольствие. А самое главное, надо было как можно скорее получить семена на посев. В коммуне было много хороших специалистов. Стоял вопрос о создании собственных мастерских: столярной, шорной, сапожной, механической, кузницы.

В городе Геца принимали любезно, обещали оказывать содействие, но когда он возвращался назад в коммуну и проверял себя, что же он сделал за день, — результаты получались неважные.

Трудно работать, — говорил Гец коммунарам. — Так много учреждений и так много бумажек, что все идет очень тихо.

Но все же на другой день после приезда коммуны в поле загремел трактор. Из соседних аулов прискакали верхом узбеки, казахи и таранчинцы. Весь день они ездили за трактором и внимательно нюхали бензинную вонь.

Шайтан-омач! — повторяли удивленно старые люди.

У казахов Гец купил двадцать задрипанных лошадей. В коммуне их вымыли, вычистили, подстригли на манер пони, и в городе среди обывателей пронесся слух, что немцы привезли заграничных лошадей. Такой же слух распространился и о коровах.

Плотники в первую очередь строили помещения под мастерские. Через два дня обед уже готовили не на кострах, а в светлой громадной кухне. На третий день была готова прачечная. А когда через неделю Эсфирь пришла в коммуну, она остановилась пораженная. Шесть бараков стояли на том месте, где еще недавно торчала прошлогодняя жесткая полынь. Над помещением совета коммуны развевался красный флажок.

Эсфирь почувствовала одновременно и радость и зависть.

Вот как надо работать!

Гец встретил девушку приветливо.

Пришли организовать комсомол? Давайте, работайте. Мы вот заткнем наши нужды, обязательно построим клуб.

Эсфирь обошла все бараки. Мастерские были на ходу. В сапожной чинили обувь и шили новые сапоги. В столярной делали табуретки, столы, шкафчики, оконные рамы. В прачечной стирали белье. В кухне поварихи в белых халатах и колпаках стряпали обед. Синеглазая женщина, чистившая картошку, приветливо улыбнулась и сказала по-русски:

Я вижу, вы очень интересуетесь нашей коммуной?..

Очень. Вы русская? — удивилась Эсфирь.

Синеглазая женщина рассказала.

Она выросла в кержачьем селе на Алтае. В Усть-Каменогорске, против воли родителей, она вышла замуж за пленного немца, сапожника Бореша. В двадцатом году они уехали в Германию. Бореш — коммунист. После Советской России ему тяжело было жить на родине. Правда, в Германии очень культурная жизнь, но лучшая страна в мире — это Советский Союз.

С какой завистью провожали нас многие рабочие! — сказала синеглазая женщина.

Вы член партии? — спросила Эсфирь.

Да, я член германской компартии...

Анна, давайте скорей картофель!

Эсфирь почувствовала, что она мешает работать, сконфузилась, кивнула головой и отошла от окна.

У Эсфири было смутное представление о кержаках.

Она подумала: «Должно быть, любопытная жизнь была у этой женщины! Бывшая кержачка стала коммунаркой и вдобавок членом германской компартии... Революция!»

Девушка провела в коммуне полдня. Она решила написать в местной газете несколько очерков о работе коммунаров и собирала материал. Гец охотно давал ей необходимые сведения.

Это хорошо будет, если вы станете о нас писать. Нам важно внимание общественности!..

Товарищ Гец, возьмите меня в коммуну, — сказала Эсфирь, пряча блокнот, — у вас здесь замечательно хорошо.

Пока еще хорошего мало, — ответил Гец. — Мы должны жить в коммуне лучше, чем жили в Германии. Вот тогда будет хорошо.

Эсфирь провела организационное собрание комсомола. На собрание пришла вся молодежь коммуны. Секретарем ячейки избрали Фрица Абенда, долговязого белокурого немца. Он и отвез Эсфирь на тележке в город.

IX.

На другой день Тропов после занятий зашел к заведующей женотделом Аминовой на квартиру.

Здравствуйте, Анфиса!

Николай? Проходи...

Аминова покраснела и смутилась. Тропов давно у ней не был, и Анфиса стала подозревать неладное: уж не сошелся ли с кем-нибудь еще? Она знала, что у Тропова есть молодая жена и двое детей, и когда сходилась с ним — не рассчитывала, что он променяет старую семью на новую. У самой вдовы Аминовой был почти взрослый сын, и она понимала, что двадцатисемилетний Тропов ей был далеко не пара. Но у Тропова жена после второго ребенка болела женскими болезнями, а Анфиса была крепкая, сильная женщина, — и связь оказалась прочной. Тропов ходил к Анфисе еженедельно, по понедельникам, и нередко возвращался домой на рассвете.

Почему не был давно? — заглядывая в глаза, спросила Анфиса. — Соскучилась я по тебе... Страсть...

Занят был, — хмуро ответил Тропов. — Ты мне дай холодного выпить чего-нибудь. Жарко.

У Анфисы было крепкое, налитое тело, и завполитпросветом отвел в сторону глаза. Он думал сегодня совсем о другом.

Слушай, что ты думаешь о Мастерове?

Анфиса поставила крынку с молоком на стол и достала стакан.

Я думаю, что он прохвост и мерзавец.

Тропов жадно пил молоко прямо из крынки. Напился и вытер платком губы.

Я тоже так думаю. А к тебе пришел посоветоваться, как быть... Только закрой дверь, чтобы никто не вошел.

Анфиса незаметно улыбнулась и вышла в сени. Она защелкнула задвижку и, вернувшись в комнату, прилегла на кровать.

Ну, рассказывай!

И Тропов рассказал о своих похождениях в прошлую ночь.

Анфиса выслушала внимательно и задумчиво сказала:

Давно у меня сердце не лежит к Мастерову... Чужой он человек, нехороший... К нам в женотдел кто-то письмо анонимное подбросил про него... Пишут, будто по двадцать пять рублей платит за малолетних девчонок... То ли больной, то ли уж больно развратный... Не разберешь... А вот что он Тамарку Безверхую на содержание взять хочет — так это факт. Репортер Кимстач с ней переговоры ведет, полсотни в месяц обещает... Гадина... Девчонке жрать сейчас нечего, без работы ходит, а он пользуется.

Анфиса советовала с контрольной комиссией обождать.

Мастерову большое доверие, а без фактического материала добиться чего-либо трудно. Вдобавок казахи стоят за него. За постройку Кзыл-Джола они его готовы носить на руках. Кое-кто погрел руки на этом показательном городке.

Да, Кзыл-Джол даст еще о себе знать, — согласился Тропов.

...Уговорились так: Анфиса расследует дело о Тамаре Безверхой и анонимное письмо. Тропов будет потихоньку собирать материал. А там будет видно.

Анфиса поправила смятую постель и пошла провожать Тропова до ворот. Завполитпросветом быстро зашагал по улице, а Анфиса присела на лавочку. Внимание ее привлек высокий мужчина в резиновом макинтоше и крагах. Он шел и внимательно смотрел номера домов.

«Приезжий, — мелькнуло в голове Анфисы. — К кому это?»

Мужчина подошел к ее дому.

Номер семнадцатый здесь?

Здесь, — ответила Анфиса и сильно зарделась. — Дмитрий Петрович Семилетов, как видно?

«Фиска!» — хотел закричать Дмитрий, но вместо этого сказал:

Как будто товарищ Аминова?

Да, это я и есть, — ответила Анфиса. — Ну что же, проходите в дом.

Дмитрий, наклоняя голову, чтобы не ушибиться о низкие косяки дверей, прошел через сени в комнату.

Садитесь, — предложила Анфиса. — Тесно у меня...

Семилетов сразу заметил чистенькие кисейные занавески на окнах, портреты вождей революции, полочку с книгами... Вспомнилась ему босоногая Фиска, работавшая в семилетовских садах, томительные ночи, неожиданные встречи подальше от людей... Он внимательно посмотрел на стриженую голову женщины и сказал:

А вы изменились... Не узнать вас...

А я вас сразу узнала...

Дмитрий чувствовал себя неловко. Анфиса поняла его и просто сказала:

Насчет сына узнать пришли, вероятно?

Д-да, — выдавил Дмитрий.

Сын — большой, — протянула Анфиса. — Восемнадцатый год идет... Комсомолец.

Семилетов перестал дышать:

Мой он?

А чей же? — подняла Анфиса глаза. — Ваш, конечно.

Вы на меня сердитесь, Фиса? — спросил Дмитрий.

Анфиса молчала. После, не глядя на Дмитрия, глухо заговорила:

Поначалу, конечно, обидно было. Все-таки отец ведь... Да и нравились вы мне... Целое лето с вами жила... Хорошо, Аминов замуж сразу взял — аккуратно вышло от людей... Ну, а после привыкла. Мужа-то ведь убили у меня в восемнадцатом году, красногвардейцем был. С тех пор вдовой живу...

Знаю, — обронил Дмитрий.

Слышала я про вас, коммунист вы, большой пост занимаете... Приятно стало... Я ведь тоже с восемнадцатого года партийная. Училась много, добивалась. Теперь вот в губженотделе работаю... На курсы ездила два раза... Конечно, много еще стараться надо... Сами знаете, простая батрачка я...

А это что, фотография сына?

Он самый!

Как его зовут?

Митей...

Дмитрий внимательно разглядывал задорное лицо юноши.

Давно снимался?

Три года назад.

Учится?

Вторую ступень кончил. На рабфак идти хочет. Хороший хлопец.

В Москву его надо отправить учиться, — сказал Дмитрий. — Если ничего против иметь не будете, я его очень хорошо там устрою.

Что же против образования иметь?.. Конечно, надо...

Мне бы его посмотреть хотелось.

Заходите — увидите, — предложила Анфиса.

Дмитрий посидел еще немного и поднялся. Анфиса вышла его проводить. Когда она вернулась, лицо у нее было сосредоточенное и задумчивое.

От Анфисы Дмитрий направился к товарищу детства Андрею Смолину. Он знал, что Смолин был председателем горсовета. Когда-то они вместе ходили охотиться на фазанов, жили дружно и даже, будучи гимназистами, одновременно ухаживали за одной гимназисткой.

Смолин встретил старого товарища радостно и полез целоваться.

Димка! Черт!.. Какими судьбами?.. Вот не ждал!

Дмитрий сообщил, что приехал к отцу и собирается с братом на Балхаш.

Люблю Евгения, — сказал Смолин. — Парень бьет в одну точку... Хочет пароходы по Балхашу пустить... Настойчивый мужик... Одобряю.

Вышла женщина с усталыми серыми глазами, в вязаной жакетке. Смолин представил:

Моя жинка... Знакомьтесь... Пять лет женат...

И сразу же распорядился:

Слушай, Тася, надо за водкой послать. Да там сооруди что-нибудь.

Дмитрий заметил:

Прими во внимание, что я не пью.

Ерунда, выпьешь... Чудак, на радостях-то!.. Я ведь тоже непьющий!

Пока жена приготовляла в соседней комнате закуску и посылала за водкой, Смолин стал показывать гостю пожарный костюм.

Откуда это у тебя?

Как откуда? — словно обидясь, ответил Смолин. — Я здесь пожарную дружину организовал. Во дружина! — и он выставил два больших пальца кверху. — Такой дружины, голову на отсечение даю, во всем Союзе не сыщешь. Сам знаешь, город наш деревянный, каменные постройки землетрясения не позволяют строить, к пожарам надо относиться сугубо внимательно.

Очевидно, пожарный костюм доставлял большую радость Смолину. Хотя Дмитрий и не просил его, он переоблачился в пожарную форму и скрестил по-наполеоновски руки на груди.

За стеной жена недовольно сказала:

Ну и надоел же ты со своими пожарными доспехами. Словно маленький, забаву нашел. Уже в городе смеяться начали.

Идиоты смеются, а ты по бабьей дурости уши развесила.

Да твои товарищи смеются...

Смолин долго и подробно рассказывал, как он организовывал в городе добровольную пожарную дружину. Столько трудов ухлопал, что обидно даже. На счастье, махорочная фабрика сгорела у коммунхоза. Тогда только деньги отпустили. Зато сейчас дело поставлено образцово.

Жена принесла водку, закуску и яблоки. Смолин пил большими рюмками и, захлебываясь, говорил о дружине, бочках, кишках, касках, пожарах. Дмитрию стало скучно.

«Действительно, с ума спятил, — подумал он. — Как с ним жена живет? Неужели он и с ней только о пожарах говорит?».

Когда одна бутылка была кончена, Дмитрий спросил:

Ну, а как ребята наши? Жив кто?

Про выпуск говоришь? Разбрелись кто куда.

Безверхий где, не знаешь?

Васька? Сволочь! Белобандит вышел.

И Смолин рассказал, как поручик Безверхий, вернувшись с германской войны, собрал отряд и ушел в Семипалатинскую губернию бороться с советской властью. Был он в северной части Семиречья, порол крестьян, жег деревни, после ушел в Китай.

Сволочь! — еще раз повторил Смолин. — Должно быть, уконтромили его китаёзы. Ни слуху ни духу сейчас нет.

Снова Смолин перешел на пожарную тему и в доказательство, что организованная им дружина поставлена действительно образцово, принес старый номер местной газеты.

Во, читай, что в местной газете пишут... «Борцы с красным петухом»...

Дмитрий прочел подпись под статьей «Кимстач» и статью смотреть не стал.

Мой портрет даже, черти, поместили, — с достоинством сказал Смолин.

Сверху статьи был действительно помещен портрет. Надпись под ним гласила: «Председатель Горсовета, организатор местной добровольной пожарной дружины т. Смолин».

Смолин был изображен в пожарной каске и при полном снаряжении.

Дмитрию почему-то стало жалко старого товарища, и он тихо сказал:

Не делом ты занимаешься, Андрей... Неужели, помимо пожаров, ничего придумать нельзя? Разве мало нужд в городе? А ты — председатель горсовета. Действительно, нелепо...

Смолин ничего не ответил, но Дмитрий понял, что слова его не дошли до товарища.

Кто этот Кимстач?

Замечательный парень! Он в дружине у меня состоит. Активист по всем отраслям общественной работы. Предприимчив необычайно. Работоспособность чертовская. Но глядеть за ним надо — у-ух... В оба!

Что так?

Подведет в два счета. Американизму в нем чересчур много. Он ведь меня на какое дело подбивал... Только, чур, чтоб это между нами... Когда гик6 денег не давал, он советовал маленький пожарчик устроить... Инсценировку своего рода. А поскольку он человек писучий — он бы в газетке раздраконил после. Идея заманчивая, черт побери, была, но я струсил... Партбилетом рисковать не хотел...

Дмитрий покачал головой, а Смолин с увлечением вернулся к излюбленной пожарной теме:

Я сейчас большой труд пишу о значении пожарного строительства для СССР. Тема глубокая. Когда об этом узнали, меня хотели в госстрах посадить. Вот идиоты! Что я — чиновник? Я — техник. Мне живое дело надо. Я поэтому и с партработы ушел, чтобы с огненной стихией бороться. А меня — в госстрах! Сволочи! Вот тупоумие! Погоди, я тебе сейчас свою книгу покажу в черновиках...

Смолин внимательно посмотрел на остатки водки в бутылке, решительно налил себе стакан, выпил, закусил соленым огурцом и, шатаясь, пошел к письменному столу. Он вытащил ящик, никаких черновиков не нашел, сосредоточенно подумал о чем-то и неожиданно надел каску на голову.

Ты прости меня, не нашел... Черт ее знает, куда жена засунет постоянно. Но я тебе найду, будь спокоен.

Дмитрий почувствовал скуку, хотел встать и уйти (он не любил пьяных), но Смолин вцепился в рукав.

Никуда не пущу... Пятнадцать лет не видел, надо поговорить. Ты ведь мне друг, Дима! А, скажи, друг?

Опять нализался, — раздраженно крикнула жена, появляясь в дверях. — Сними каску...

Тасенька, дусенька, — залепетал Смолин. Он сразу же присмирел, но каску с головы не снял. Жена ушла с перекошенным от злости лицом, а Смолин принялся опять за пожары.

Слушай внимательно. Строят показательный Кзыл-Джол. Деньги летят сумасшедшие. Двести восемьдесят тысяч... Позвольте, почему в таком случае в показательном городе нет показательной каланчи? Показательная баня есть, а каланчи нет? Вы говорите, саманные постройки? Чудесно! Но по смете на деревянные материалы выведено сорок восемь тысяч... Разве это не горючий материал? Позвольте, где же здравый смысл? Переименовали киргиза в казаха, дали республику, а пожарных нет...

Дмитрий решительно встал.

Я тороплюсь, — сказал он. — Мне идти надо.

Иди! — икнул Смолин и тяжело вздохнул. — Ты на меня на сердись и не суди строго. Город наш скучный, не дыра даже, а, собственно говоря, дырка... Я раньше пил здорово, а теперь бросил. С дружиной вожусь...

Он пошел провожать Дмитрия. Жена крикнула вдогонку:

Сними каску, тебе говорят!

Дмитрий взял товарища за локоть и сказал:

Да ты не провожай. Я и один дорогу найду.

И, улучив момент, он оставил Смолина в полутемном коридоре.

X.

... Серые глаза и русые волосы Эсфири многих вводили в заблуждение. Ее принимали за немку. Лидочка Смирнова, дочь Исаака Абрамовича Майзеля, как-то сказала:

Я не понимаю, почему ты, Эсфирь, не переменишь себе имя и фамилию? Эсфирь Блох!.. Нехорошо. Ты зови себя лучше Эммой... Ты очень похожа на немку.

Эсфирь густо покраснела и сурово ответила:

Есть люди, которые любят красить не только губы... Я не люблю таких людей...

Эсфирь знала, что некоторые комсомольцы зовут ее за глаза жидовкой. Она им ничего худого не сделала. Почему ее так не любят? Странно. Особенно Сережка Ветров, сын водхозовского техника. У него большие серые глаза. Он нагло смеется и скалит кривые зубы. Неприятно с ним оставаться наедине...

Когда Эсфирь впервые появилась в Т. (это было за полгода до приезда коммуны) и стала расспрашивать о комсомоле и рабочей молодежи, именно Сережка Ветров, словно хвастаясь, сказал:

Какая здесь рабочая молодежь? На весь город у нас восемь рабочих в типографии да десять на пивном заводе... Никакой рабочей молодежи нет...

Эсфирь скоро убедилась, что это была правда. В комсомоле были преимущественно учащиеся и служащие — самая разношерстная публика.

Как активистку, Эсфирь сразу же прикрепили к одной из ячеек. И тут, словно нарочно, дали самую неблагодарную работу. Ячейка находилась в пяти верстах от города, в кишлаке Карасуне. Приходилось возвращаться поздно домой и переходить вброд каменистую речку.

В карасунской ячейке было всего пять человек, три казаха, два узбека. Все были неграмотные, за исключением пятнадцатилетнего Исы. По-русски комсомольцы говорили плохо. Эсфирь купила самоучитель и взялась изучать казахский язык.

И опять Сережка Ветров неприязненно заметил:

Сразу видать... Эсфирь... Тоже — ягода.

Смуглолицые парни принялись за учебу. Эсфирь, не умевшая говорить по-казахски, принялась обучать грамоте свою ячейку.

Когда приехала коммуна, Эсфирь думала, что карасунскую ячейку передадут кому-нибудь другому. Но Глушков сказал:

Ты по-казахски научилась говорить хорошо... А нам надо поставить работу среди девушек нацмен. Придется тебе, временно, конечно, в двух ячейках работать...

Эсфирь тряхнула стриженой головой. Ладно!

Но в Карасуне, после того, когда милиция приехала к Ахмету Байдильдину искать Зейнаб, отношение к Эсфири резко изменилось. Женщины недружелюбно отворачивались от нее, а старики провожали косыми взглядами.

А один раз она услышала хриплый голос Нурбаева:

В кишлак жидовок пускать нельзя... Гнать надо жидовок!..

После этого случая Эсфирь хотела в укомоле отказаться от работы в кишлаке. Но, когда она остановилась перед дверью Глушкова, ей сделалось стыдно. Она вышла из укомола. На крыльце ее встретил Гец.

А я вас ищу, — сказал он. — Поговорить мне надо с вами.

Эсфирь вспыхнула, сама не зная почему. Гец говорил:

Все идет у нас хорошо. Засеяли мы всю площадь по плану — как у нас принято выражаться, все сто процентов. Но вот беда — летом не хватит воды для полива. Земли нам дали много, а воды не дают... В уземотделе сейчас сказали: «Мы вам воду и не обещали давать... Это дело не наше, а водхоза».

Надо сходить в уком7, — неуверенно произнесла Эсфирь, — там нажмут...

Гец улыбнулся серыми глазами:

В укоме воду не сделают. Если нет воды, и уком не поможет.

Но что же тогда делать?

Я пришел к вам, чтобы вы нам помогли...

Что я могу? — подняла глаза Эсфирь. — Я очень маленький человек.

Ей сделалось стыдно за свою беспомощность, и она снова покраснела.

Знаю, что вы ничего, — ответил Гец с грубым добродушием. — Я говорю не о вас, я говорю о комсомоле... Ведь через месяц Чалас обмелеет окончательно. Всю воду будут забирать карасунцы и малостаничники. Коммуна останется без полива. Пятьсот десятин посева погибнет от засухи...

Но почему об этом раньше никто не подумал? — закричала Эсфирь. — Это безобразие... Как же вы сеяли?..

Мы сеять стали на второй день после приезда... Выяснять вопрос о воде было некогда. Вдобавок коммуна не могла представить, что ей дадут землю без воды... А сейчас я понимаю, что нашей коммуне здесь не очень радуются. Кто-то усиленно нам вредит... На словах помогают все, а на деле — мешают... В ваших учреждениях сидят плохие люди...

И тут только Эсфирь заметила, что у Геца было усталое лицо, а виски серебрились сединой.

Но чем вам может помочь комсомол?

Гец словно не слышал вопроса. Рассеянно глядя по сторонам, он говорил:

Сейчас мне в водхозе заявили, что в первую очередь воду дадут коммуне. Но это значит, что часть посевов погибнет у карасунцев и малостаничников... Какой толк государству, что мы приехали сюда? Вместо пользы получился вред. Нас и так начинает ненавидеть окрестное население. А что будет, когда казачьи и казахские земли останутся без полива?

Это провокация, — возмущенно перебила Эсфирь. — Скрытая контрреволюция...

Но Гец спокойно продолжал:

Вчера у нас увели четырех коней... Сегодня я велел выставить часовых...

Сережка Ветров пробежал с портфелем под мышкой и нагло подмигнул Эсфири. Девушка отвернулась. Гец набил трубку и закурил.

В коммуне есть гидротехник товарищ Галлер. Мы с ним три дня бродили по Чаласу... Он заинтересовался старым заброшенным арыком. Сотни лет назад этот арык действовал... Сейчас от него остались едва заметные следы... Гидротехник говорит, если этот арык привести в порядок, коммуна сможет получить воду с чаласского притока. А это будет уже хорошо, потому что вода притока никем не используется. Правда, выход из положения только на год, и притом он... неверный. Водхозовские работники уверяют, что в притоке вода имеется только потому, что зима была исключительно снежной... Но коммуне приходится выбирать что-либо из двух: либо арык, либо вражду с населением... Мы решили прочистить арык. Справиться с этой работой в срок коммуна не успеет. У нас не хватает людей, а второй эшелон прибудет не раньше чем через месяц. Прибегать к наемной рабочей силе коммуне нельзя, это сразу подорвет наш авторитет. Вдобавок и денег у нас нет, все кредиты мы использовали для строительства. Нам нужна помощь рабочей силой... Вот мы хотим просить комсомол...

Большой арык? — деловито перебила Эсфирь.

Четыре версты.

Четыре версты!

Да, и всю работу надо сделать в ближайшие дни. Мы подсчитали, если комсомол сумеет нам дать восемьдесят человек и мы выставим всех коммунаров, то в два праздничных дня — работа будет кончена. Только надо будет работать по десять часов и не лениться...

Лучше бы в уком, — неуверенно сказала Эсфирь. — Партия...

Товарищ Эсфирь! Дело должен начать комсомол. Если у нас будет успех, мы пойдем в партию за другой помощью...

Условились так. Комсомольская ячейка коммуны обратится в укомол с призывом организовать воскресник для очистки арыка. Эсфирь будет настаивать, чтобы укомол провел кампанию среди беспартийной молодежи в Малой станице, в Карасуне и в таранчинском селе Кастек. Кроме того, Эсфирь будет писать ежедневно статьи о воскреснике.

Гец крепко пожал руку девушке, надвинул шляпу и зашагал на лесопилку.

XI.

Товарищ Мастеров велел срочно вызвать в исполком сотрудника газеты Кимстача. Делопроизводительница звонила по телефону в редакцию, в партшколу, в пожарную команду, в домпрос. После стала звонить во все учреждения по очереди. Кимстач оказался в водхозе.

Вас срочно просит товарищ Мастеров!

Кимстач приехал в исполком на чужом велосипеде. Кивнув головой машинистке и ущипнув незаметно молодую курьершу, он прошел в кабинет председателя исполкома.

Садись, — кивнул Мастеров на стул.

Мерси.

У Мастерова сидел посетитель. Кимстач закурил папиросу и вытащил блокнот. Привыкшее ухо уловило отрывки фраз. Разговор шел о немецкой коммуне.

Я приезжаю второй раз, а толку нет. Вы обещали содействие, а уисполком почти ничего не делает.

Товарищ Фашинг, но ведь лес коммуна получила.

Дело не в одном лесе. Товарищ Гец просит...

Пока Мастеров кончал беседу с Фашингом, Кимстач успел набросать несколько заметок.

Ну, теперь ты давай сюда...

Немец вышел, а Кимстач подсел к стулу председателя.

Будет у меня к тебе дело. Парень ты боевой, даром что бакенбарды под Пушкина носишь. Статейку надо написать...

Мастеров вытащил из портфеля папку с бумагами и вынул кипу фотоснимков.

Вот, — бросил он на стол снимки с показательного городка Кзыл-Джол. — Сумеешь очерк о строительстве написать? Но, смотри, с пафосом надо... Мне покажешь предварительно.

Понимаю! В местную газету?

Да нет, я думаю, тут шире надо ставить вопрос... В Москву не мешает послать... А в краевую — обязательно.

Понимаю!

Смотри, постарайся как следует... Главное насчет культуры для освобождения казахского народа. А главное — пафосу, пафосу больше.

Могу стихи вклинить в очерк.

Что хочешь, но чтобы получше было.

В лучшем виде сделаю!

Теперь вот еще дело... Сенсация, можно сказать... Консул китайский приезжает с какой-то делегацией. Банкет будем устраивать и чествование. В газету надо дать...

Это я и в Москву передам...

Можно.

Мастеров нахмурился и, понижая голос, спросил:

Ну, как насчет Безверхой... Говорил?..

Говорил... Ерепенится... Еще обиделась: «Что я — проститутка, что ли?»... Тут ее машинисткой в Акоспо берут, ну и нос дерет.

Не возьмут ее в Акоспо, — уверенно сказал Мастеров. — Никуда не возьмут. Напрасно дурочку валяет.

Разумеется. Про что же я и говорю?

Но только ты смотри, чтобы это дело было — ша...

Понимаю.

Ну, крой!

Кимстач не уходил. Он переминался с ноги на ногу.

Товарищ Мастеров, а как насчет той корреспонденции... Из степи... Помните?

Мастеров нахмурил брови и отстегнул замок портфеля.

Помню.

Он вынул узенькую тетрадку в зеленой обложке (обложку сделал сам Кимстач, использовав бумагу с письменного стола).

С этой историей придется обождать. Конечно, это не для печати... У нас и без того межнациональные отношения аховые...

Я понимаю!

Ты, кажется, говорил, что, кроме тебя, никто об этой корреспонденции ничего не знает? Никому не болтал больше?

Что вы, товарищ Мастеров! Я же понимаю, что тут политический характер.

Правильно. И держи язык за зубами.

Мастеров перелистал все шесть страничек корреспонденции, почесал за ухом и сунул тетрадь обратно в портфель.

Кимстач вышел из кабинета, сел на велосипед и поехал в редакцию.

«Вот и еще затравка есть», — думал он о тетради в зеленой обложке. Большое счастье, что она попала в его руки. Лишний раз ему представилась возможность показать перед всесильным Мастеровым свою преданность. А Мастеров хотя и липовый коммунист, но умеет ценить своих людей. За него держаться надо крепче — связи у него громадные. В Москву вытянуть сможет, если захочет.

...У Кимстача было прекрасное настроение. После долгих мытарств он, наконец, нашел правильную дорогу в жизни. А ведь, кажется, какой пустяк помог: умение владеть размером и рифмой. Не будь этого умения, всю жизнь он просидел бы за аппаратом Морзе.

Кимстач любил иногда восстанавливать картины своего прошлого. Эти воспоминания наполняли его душу гордостью. О, он далеко пойдет! Он знает теперь, в чем состоит тайна успеха. Разве есть у Кимстача враги? Нет. У него везде друзья. В губисполкоме — друзья (сам зампредгика!), в губкоме тоже, в Кошчи тоже, в милиции тоже... везде... А кто такой Кимстач? Радист, поэт. И даже социальное положение неважное: отец — церковный сторож.

Кимстачу смешно теперь вспоминать свое первое появление в редакции. Он пришел в потертом пиджаке, в заплатанных брюках и робко протянул сложенный вчетверо лист бумаги.

Секретарь поглядел на заплаты и кивнул головой в угол:

Вася, к тебе... Зарегистрируй.

Голубоглазый блондин, причесанный на пробор, сидел в пальто и правил рукописи. Пробежав заметку Кимстача, он торопливо сказал:

Вы первый раз пишете, товарищ? Желаете быть нашим сотрудником? Тогда можно будет зарегистрировать вас. Вы получите билет и будете писать нам.

С удовольствием! — поперхнулся Кимстач.

Ваша фамилия?

Кимстачов, но я бы хотел подписывать сокращенно — Кимстач и, если можно, через тире.

Можете, — разрешил голубоглазый заведующий. — А вот вам билет.

На другой день заметка Кимстача была помещена в газете. Через неделю Кимстач пришел на собрание сотрудников. Председательствовал «сам» редактор. После собрания пили с голубоглазым блондином в пивной пиво. (Ах, это пиво! Лучший цемент всякой дружбы.)

Собственно говоря, успех начался немного позже. Группа хозяйственников, вернувшись с ярмарки, устроила выпивку со скандалом в трактире «Свидание друзей». Кимстач был свидетелем скандала и написал заметку в газету. Но он не отдал ее в редакцию, а отправился к заведующему Текстильсиндикатом.

Полюбопытствуй, товарищ Погребной, о чем пишут, сволочи... Сегодня прислали... Ну, да ты не красней — уладим... Поговорю с редактором. Свои люди, кажется.

Чтобы не тратить напрасно времени, Кимстач заодно взял интервью с т. Погребным и кстати объявление в газету.

Когда Кимстач притащил в редакцию сторублевое объявление и беседу, редактор даже ахнул от изумления.

Репортеры обычно бывают пьяницы и стоят вне общественной работы. Вместо того чтобы идти на заседание ОДН8, они идут в пивную. Конечно, Кимстач не против пивной, но надо пить умеючи, не забывая о существовании МОПРа9 и Доброхима10.

Кто скажет, что из него вышел плохой газетчик? Он напишет в любой момент двадцать интересных заметок, был бы под рукой телефон. Он может дать фельетон на любую тему и даже в стихах. А стихи он пишет и под Есенина, и под Маяковского. Может про пивную и проститутку, а если хотите — про завод и Волховстрой. Безразлично!

Когда он приехал в Семиречье, дела в газете шли из рук вон плохо. И именно его должна благодарить редакция за увеличение тиража вдвое... Проект был очень прост. Кимстач пришел в губмузей и настойчиво спросил заведующего:

Скажите, пожалуйста, какие у вас имеются сведения о землетрясении?

Заведующий музеем уверенно ответил:

Никаких.

Напрасно. А землетрясение должно быть!

В городе нет сейсмографа, — словно оправдываясь, заметил заведующий.

В таком случае вы не можете точно утверждать, что землетрясения не будет?

Ну, разумеется, нет. Тем более что во всех концах земли происходит что-то необычайное...

Кимстач вынул блокнот и начал записывать. На другой день в городе появилась заметка о предстоящем землетрясении. Розница шла нарасхват. Целых две недели газета помещала тревожные известия и даже отметила один подземный толчок в 3 балла... Тираж увеличился вдвое. Последнее сообщение было о смерти бухгалтера губфо Казимирова... Он пережил в своей жизни два землетрясения и не захотел дожидаться третьего...

А сколько мелких услуг оказывал Кимстач хорошим товарищам! Достать спирт? Пожалуйста. Провести бесплатно в театр? С нашим удовольствием. Познакомить с девочками? Да сколько угодно. Он давал деньги взаймы, находил приезжающим квартиры, помогал организовывать благотворительные концерты, бесплатно фотографировал жен ответработников, писал в газете хвалебные рецензии о безголосых любительницах, рекламировал путем интервью завов...

Теория — лучше иметь сто друзей, чем одного врага, — давала прекрасные результаты. Жить на свете было хорошо.

«А на банкет я попаду», — подумал Кимстач, останавливаясь перед редакцией.

XII.

Дмитрий вернулся домой поздно. Он встретил в городском саду Анну Васильевну и пробродил с ней целый вечер по городу.

Вероника открыла двери и сонно улыбнулась:

Все гуляете... Известно, человек неженатый...

Отец спит?

Женщина поняла этот вопрос по-своему и таинственно шепнула:

Спит... Да он не услышит... Можно в угольной комнате...

Оставьте меня в покое, — резко сказал Дмитрий и быстро поднялся по крутой крашеной лесенке к себе на мезонин. Вероника хлопнула дверью.

«Вот чертовка», — подумал Дмитрий и стал раздеваться.

Спал он плохо — мешали звонкоголосые петухи. А рано утром Вероника разбудила громким стуком в двери:

Вставайте. К вам приехали.

Дмитрий поднялся и в окно увидел белый шлем Кимстача, разгуливавшего по саду.

«Какого дьявола ему надо?» — неприязненно подумал он и, раскрыв окно, недовольно крикнул:

Ну, что вам еще?

По поручению товарищей Мастерова и Смолина. Письмо!

Кимстач быстро поднялся по лестнице, прислоненной к крыше, и, вытянувшись, бросил в окно письмо.

Дмитрий разорвал конверт. В нем находился пригласительный билет на банкет по случаю приезда китайской делегации.

Сегодня в восемь часов в помещении госбанка банкет, — говорил Кимстач, сидя на перекладине и болтая ногами. — Товарищ Смолин убедительно просил присутствовать.

А какое мне дело до китайцев?

Такое же, какое и для нас всех, — почтительно ответил Кимстач. — Наши соседи...

Он почувствовал сухость в голосе Дмитрия и стал спускаться вниз.

Простите, товарищ!

Дмитрий сунул пригласительный билет в карман и спустился на террасу пить молоко.

Кимстач уже гнал коня в город. Сегодня у него был боевой день. Предстояло объехать всех приглашенных гостей и предупредить, что банкет — дипломатический и надо являться обязательно в манишках. Кто выдумал эти манишки, Кимстач не знал. Первый заговорил о них на заседании комиссии Смолин. Ему никто не возразил (дипломатический банкет устраивался впервые) — и как-то само собой вышло, что вопрос о манишках разрешен был в положительном смысле. Услужливый Кимстач взял на себя труд оповестить об этом приглашенных гостей. Все сошлись на одном, что в билетах писать о манишках было неудобно.

Председателем комиссии по устройству банкета был Смолин. Он бывал в Китае, знал немного китайский язык, и в губкоме решили, что лучшего организатора для банкета невозможно найти. Кимстач вызвался написать стенгазету на китайском языке. Идею эту одобрили, и ему выдали двадцатирублевый аванс. Предприимчивый журналист вырезал телеграммы из старых газет, а владелец китайской прачечной Ван Ли согласился написать их по-китайски. Стенгазета получилась похожей на громадный табель-календарь. Кимстач перевел из журнала через копирку портрет Сунь Ятсена и пошел приколачивать стенгазету в госбанк.

В госбанке самую большую комнату украсили флагами, портретами, плакатами, пихтой. Когда Кимстач приколотил между двух окон свою стенгазету, комната стала напоминать образцовую избу-читальню.

Банкет был назначен на восемь часов, а приглашенные собрались в семь. Смолин бегал из комнаты в комнату и проверял, все ли в порядке и на месте. Музыканты из кино «Орион» разбирали ноты и проверяли инструменты. Лучшие повара готовили на кухне ужин. Официанты из ресторана «Россия», наряженные во фраки (их взяли у артистов), украшали стол розами.

Товарищи, давайте устроим репетицию! — закричал возбужденный Смолин. — Надо, чтобы получилось как по маслу...

Он велел музыкантам приготовиться играть встречный марш. Музыканты подняли ярко начищенные трубы, а приглашенные выстроились полукругом перед дверьми.

Левый фланг, ближе вперед! — закричал Смолин. — Середина, осади назад! Так, хорошо... Р-раз!.. Музыка!..

Дирижер с бельмом на глазу неистово взмахнул тоненькой палочкой.

Тра-ра-рам... Тра-та-та, тра-та-та!.. — оглушительно загремели трубы.

Аплодисменты! — надрывался Смолин. — Дружней!.. Еще!..

Хозяйственники и ответработники весело смеялись и хлопали в ладоши.

Смолин отбежал на несколько шагов назад и внимательно прищурил глаза. Он был похож на фотографа, только что усадившего группу для съемки.

Товарищи, которые в высоких сапогах, станьте сзади, а в штиблетах — вперед!

Заведующий Текстильсиндикатом ушел на задний план, а вместо него выскочил Кимстач.

Теперь хорошо! Каждый пусть запомнит свое место. Разойдись!

Публика разошлась курить. Пришел Дмитрий. Его Кимстач не предупредил о манишке, и он явился в толстовке.

Экая досада! — поморщился Смолин, пожимая ему руку.

Выехали! — сообщил помощник начальника милиции.

Смолин быстро захлопал в ладоши.

Товарищи, приготовьтесь!

Снова полукруг выстроился перед дверьми. Ожидание было томительным. Дмитрий заметил Анфису и подошел к ней.

А вы какими судьбами?

Я — член президиума губисполкома.

Ого! — улыбнулся Дмитрий.

Ему было приятно думать, как сильно выросла батрачка Фиска за эти семнадцать лет, что он не видел ее. Изумительная воля! Дмитрий невольно вспомнил Елену с вечно недовольным, капризным лицом. И неожиданно для себя он подумал:

«Надо было жениться тогда на Фиске!»

Смолин неожиданно махнул платком. Палочка дирижера взлетела кверху. Медные трубы заревели бодрый марш, и все захлопали в ладоши. В открытые двери, улыбаясь и кланяясь, входили четыре китайца в шелковых черных халатах. Они низко приседали и прикладывали к груди ладони. Смолин торжественно вел их на почетное место под стенгазету.

Банкет открылся приветственной речью Мастерова. Все встали. Мастеров говорил о дружбе трудящихся Китая и Советского Союза, а Дмитрий морщил от напряжения лоб: где же он слышал этот голос?

Речь была короткой. Смолин первый закричал «ура» и поднял бокал с шампанским.

После отвечал китаец. Речь его перевел переводчик Ван Ли, и снова все подняли бокалы.

На почетных местах, ближе к китайцам, пили шампанское, подальше от них — портвейн и мадеру.

Дмитрий сидел рядом с Анфисой. Он не слушал приветственные речи и уже жалел, что пришел на банкет.

Вы пьете вино? — спросила Анфиса.

Нет.

Я тоже не пью, — сказала она. — Почему не заходили ко мне?

Я заходил два раза, но дома никого не было: ни вас, ни сына, — ответил Дмитрий.

Дела у меня, — оправдывалась Анфиса. — Все с бабами своими вожусь. Бегать много приходится.

Официанты во фраках разносили дымящиеся блюда. Оркестр в соседней комнате играл бравурный марш. Китайцы церемонно ели и оглядывались по сторонам. Кимстач быстро записывал что-то в блокнот.

Снова говорил Мастеров, и снова Дмитрий морщил лоб: где он слышал этот голос?

Сосед с правой стороны вполголоса спросил его:

Вы что же вино не пьете? — Дмитрий оглянулся и увидел добродушное лицо. — Пейте, на то и банкет.

Я не пью, — сказал Дмитрий.

Ну, а я за ваше здоровье выпью.

Это кто такой? — тихо спросил Дмитрий Анфису.

Хороший парень... Завполитпросвет... Тропов...

А-а...

Тропов пил «семиречку» чайными стаканами и, видимо, не скучал. Непривычная манишка давила ему горло.

Пойдемте курить, — предложил он Дмитрию. Дмитрий молча кивнул головой. Они тихо встали и вышли через коридор в сад. В саду горели разноцветные фонарики и стояли плетеные диваны.

Должно быть, сволочи эти китайцы, — матерно выругался Тропов. — А наши дураки их господами величают. Доведись они на меня в свое время — дал бы я им пить.

Он закурил папиросу и спросил Дмитрия:

Вы Семилетов? Про вас мне товарищ Аминова много хорошего рассказывала. Давайте познакомимся. Я завполитпросвет местный... Тропов.

Дмитрий пожал протянутую руку. А Тропов, добродушно улыбаясь, говорил:

Вы, поди, на нас как на дикарей смотрите... Сознайтесь! По совести... Свежему человеку, безусловно, все это диковинно. Учителям жрать нечего, а мы банкеты устраиваем. И все в гаврилках, словно дипломаты... А гаврилки знаете, чьи? Актерские. Ей-богу! Я сам записку вчера в театр писал... Выдать манишки и фраки для официантов. Вот вы улыбаетесь, а на самом деле так. Ей-богу же, правда.

От Тропова несло вином и дешевыми духами; лицо у него было потное, глаза блестели. Он много курил и норовил пускать дым колечками.

Дмитрий смотрел, как быстро темнело небо и вспыхивали крупные звезды. В густой зелени сада трещали кузнечики. Цветные фонарики делали аллею нарядной и причудливой. В вечернем воздухе таяли звуки духового оркестра.

Разумеется, — сказал Тропов, — мы здесь покрываемся плесенью. Я работаю на окраине шесть лет и только один раз съездил в Москву. А город, как знаете, глухой, стоячее болото. Ну, конечно, сорок градусов, преферанс, флирт, интриги, кино, пикники... Разумеется, это мелкобуржуазно. Не спорю. Но вот у меня есть товарищ, старый партиец, так он разводит голубей... Серьезно — придет из учреждения, залезет на крышу и гоняет. Факт! Сам же по себе — чудесный человек.

Тропов резко повернулся к Дмитрию:

На показательную глупость деньги находят, а действительно хорошее дело остается без поддержки. Я вчера немца коммуниста видел, ходит, пороги околачивает, а толку добиться не может. Все его Мастеров за нос водит. А ведь ребята какое кадило раздувают! Коммуну строят такую, что прямо закачаешься... По последнему слову техники... Из уезда приезжал знакомый, рассказывал... Приехали и прямо с поезда на тракторе айда пахать... Ни одного дня не потеряли... Вот это организация — не по-нашему, азиатскому, работают. Однако плюну я на все и уйду в коммуну... Осточертело мне азиатом быть... Не хочу...

Мимо прошел в белых брюках и черном пиджаке полный мужчина.

А вот это — гад! — вдогонку сказал Тропов.

Кто это такой?

Мошенник Берг... Строитель знаменитого Кзыл-Джола.

Он что — инженер?

Карманной тяги. В прошлом аптекарь, а сейчас показательный жулик.

И Тропов начал рассказывать, как Берг строил показательный городок для казахов.

Воровство шло! Боже ты мой! Без всякого стесненья... Такой уголовщиной воняет от этого строительства, что ужас берет.

Так вы что же смотрели-то? К прокурору надо...

Одна шайка-лейка, — понижая голос, сказал Тропов. — Тут вся собака в Мастерове зарыта. Он всему покрышка. Видели чернобородого? Речь говорил. Тоже сволочь порядочная... Но — сила! Первый человек в губернии.

Он давно у вас? — спросил Дмитрий.

Третий год.

А раньше где был?

А черт его знает. На Урале где-то.

По аллее пробежал Кимстач.

А я вас ищу, — сказал он, заметив Дмитрия. — Сниматься надо. Где же вы пропадаете?

Я не буду, — решительно отрезал Дмитрий. Тропов тоже отказался:

Катись к чертям... Со всякой сволочью сниматься... Не согласен!

Кимстач быстро скрылся, и Дмитрий видел, как в окнах ослепительно вспыхнул магний.

Тоже прохвост, — уныло сказал завполитпросветом. — А еще стихи пишет... Во всем городе ни одного честного человека не сыщешь. Все жулики.

Дмитрий незаметно отошел от Тропова и вернулся к столу. Официальные речи кончились, и велась непринужденная беседа.

Заведующий Текстильсиндикатом Митрохин, хлопая переводчика Ван Ли по плечу, показывал на председателя крестьянских обществ — смуглого китайца с рябым лицом и отвислыми черными усами.

Ты ему скажи, — говорил он, икая, — страна наша крестьянская... Я сам крестьянин, да, сам землю пахал... Так и скажи: крестьянских китаёзов мы любим и уважаем.

Переводчик, приятно улыбаясь и прикладывая руки к груди, перевел слова Митрохина. Председатель крестьянских обществ встал и, также церемонно раскланиваясь, сказал несколько любезных фраз.

Ван Ли перевел:

Господин председатель крестьянских обществ просит передать господину Текстильсиндикату, что он хотя не крестьянин, а полковник, но крестьян тоже любит.

Вот курва, — громко сказал неожиданно появившийся Тропов и прислонился к косяку двери, чтобы не упасть. — Полковник! Это что же, товарищи!

Смолин быстро поднял стакан и закричал:

За процветание добровольных пожарных обществ в Китае!.. Ура!..

Китайцы улыбались. Оркестр заиграл «Как родная меня мать провожала». Официанты во фраках убирали пустые бутылки. Анфиса подошла к Тропову, взяла его под руку и увела в сад.

...Банкет кончился в два часа ночи. Китайцы пошли одеваться. Переводчик неожиданно отозвал Смолина в сторону и сказал:

У господина председателя крестьянских обществ пропали часы!

То есть как пропали?..

Были часы — и нет! — вежливо улыбался переводчик. — Но это неважно. У Ли Чуня есть еще часы.

Тогда Смолин взял Ли Чуня за пуговицу и, бледнея, хрипло произнес:

Тут было всего тридцать человек. Все тридцать человек — джентльмены. Посторонних не было никого. Часы пропасть не могли.

Тропов рычал в соседней комнате:

Пустите меня, я этому косоглазому буржую череп размозжу!..

Китайцы уехали. Из гостиницы они позвонили, что часы нашлись. Ли Чунь просто забыл их у себя в номере.

* * *

Дмитрий пошел провожать Анфису. Он взял ее под руку. Шли они молча по тихим улицам, залитым лунным светом, и слушали, как в арыках журчала быстрая вода. У Анфисы было необычайно белое — от луны — лицо, а глаза казались большими и черными.

«А ведь она похожа на армянку», — подумал Дмитрий и крепче прижал локоть женщины.

Анфиса внимательно посмотрела на него и, не сказав ни слова, вынула руку.

Дмитрий заговорил:

Скажите, Анфиса, вы хорошо знаете Мастерова?

Хорошо.

Что он за человек, по-вашему?

Нехороший человек. Очень нехороший, — твердо сказала Анфиса. — Про него дурные слухи ходят.

Какие, например?

Развратник большой. Я сама знаю, что он одну безработную девушку в любовницы сманивает. Пятьдесят рублей денег дает в месяц. Материал у меня есть в женотделе. Кое-что еще соберу и в КК передам.

Откуда же у него деньги лишние?

Ворует, должно быть, — просто ответила Анфиса. — На Кзыл-Джоле он большие деньги нажил. Это его затея.

Анфиса говорила просто, словно о вчерашнем несостоявшемся заседании, и Дмитрий вспоминал знакомый голос Мастерова. Где же, наконец, он его слышал?

Но так и не вспомнил до самого дома Анфисы.

Вот и пришли, — сказала она, подавая руку, и предложила: — Заходите, Дмитрий Петрович, завтра, часов в семь я буду дома и сына задержу. Надо же вам его поглядеть.

Спасибо, приду.

Анфиса стала стучать в окно к сыну. Дмитрий потихоньку зашагал домой.

 

 

(Окончание следует.)

 

 

1 Уездный исполнительный комитет.

 

2 Уездный комитет комсомола.

 

3 Мирез — сифилис (прим. автора).

 

4 Молокане — последователи христианского религиозного движения, отрицающего иконы, церковную иерархию, большинство обрядов; из-за гонений селились на окраинах Российской империи.

 

5 Председатель губисполкома.

 

6 Городской исполнительный комитет.

 

7 Уездный комитет партии.

 

8 Общество «Долой неграмотность».

 

9 Международная организация помощи борцам революции.

 

10 Добровольное общество содействия строительству предприятий химической промышленности.

 

100-летие «Сибирских огней»