Роман. Окончание
Файл: Иконка пакета 08_anov_a.zip (71.78 КБ)

*1

 

XIII.

Бывший казачий есаул Иван Матвеевич в пятницу праздновал именины жены. Гости сидели на чистой половине и пили «семиречку». Граммофон, стоявший на этажерке с книгами, шипел цыганские романсы.

Никанор Никанорыч, разрешите еще по маленькой...

Премного благодарим.

Нурбай Мухамедыч!.. Вам?..

Спасибо...

Граммофон захрипел и забуксовал. Хозяин бросился менять пластинку.

Могу завести интересный рассказ из еврейской жизни...

Хозяйка закрыла окошко на улицу:

Квартирантка напротив живет... Жидовочка... Еще донесет... Лучше от греха подале...

Теперь ихняя власть, — сказал Никанор Никанорыч.

Граммофон зашипел еврейский анекдот...

Вредная квартирантка живет... Очкастая стерва... В газетке, сказывают, пишет... Эсфирь...

Скажи-ите! Я думал, немка она!

Какой там немка... В коммуне с немцами все трется...

А вы думали, в коммуне немцы? Сплошь жиды.

Это вы уж оставьте, — заметил гидротехник Ветров. — Еврей на земле ни за что работать не станет... Он все больше норовит куда-нибудь в аптеку или в часовой магазин...

Ну их к матери... Никанор Никанорыч... Товарищ Ветров, под рыбку солененькую... Не сдавайте...

Иван Матвеич усердно наливал граненые рюмки. Именинница разносила пирог.

А коммуна в трубу летит, — злорадно сказал Никанор Никанорыч, вытирая жесткие усы, — через две недели, коли дождя не будет, начнет у них хлеб гореть...

Вот те и «в коммуне остановка».

Сколько тыщ в эти затеи вбухали... Я смотрю так: мужикам эти деньги бы отдать — все буржуями бы стали...

Никанор Никанорыч вытирал носовым платком вспотевшую лысину. Маленькие крысиные глазки его блестели.

Слышал я, — сказал Иван Матвеевич, — воскресник намереваются комсомольцы устраивать. Хотят арык чистить, чтоб из Сайрам-Су воду взять. В газетке Эсфирь Блох, эта самая, пишет. Восемьсот человек мобилизовать мальчишек собираются.

Ей, конечно, боле других надо...

И откуда ее вынесло?

Немного они воды в Сайрам-Су найдут! Обожгутся! — заметил Никанор Никанорыч.

Ветров недовольно закрутил головой.

Это вы напрасно. Там источник есть, только засорен больно. Я вот сомневаюсь, чтоб у них хватило силы прочистить арык. Его заново копать надо... А это, шутка ли, почти пять верст... Воскресником тут не много наработаешь.

Иван Матвеевич густо покраснел от волнения и рванул ворот рубахи:

Так это что же, если полив будет, и коммуна останется, выходит?

Выходит так!

Не надо коммуну! — забормотал пьяный Нурбаев. — Зачем коммуну... Хотят баранов водить, Фергану продавать будут. Совсем плохо станет...

Иван Матвеевич ходил по комнате и размахивал руками. Лицо его покрылось красными пятнами.

То для киргиз землю отняли, а теперь для немцев... Это что же такое... Житья совсем нет... Труба... Ране сто десятин засевали, а теперь десять...

Никто эту гадюку не пришибет, — поджимая сухие губы, брезгливо сказала именинница. — Чего парни смотрят? Не понимаю!

Бить надо, — поддержал Нурбаев. — Шибко бить надо.

За окном играли на гармонике. Пьяный парень пел частушки. Через улицу гуськом тянулись жирные утки, купаясь в пыли.

Никанор Никанорыч стучал кулаком по столу и плакал пьяными слезами:

Станичники кровь проливали на войне с немцами, а теперь немцам землю отдают... Не допущу...

Нурбай Мухамедыч! По маленькой!

* * *

...Нурбаев не помнил, как он вернулся домой от Ивана Матвеевича. Но когда работник вылил ему на затылок три ведра холодной воды, он пришел в себя.

Перед ним стоял Ахмет Байдильдин и размахивал кулаками:

Подавай сто рублей, собака! Сейчас отдавай обратно...

Седая борода Ахмета Байдильдина тряслась от негодования. Нурбаев пригласил зайти гостя в комнату.

Зейнаб украли из аула... Зейнаб бежала в город. Отец невесты не отдает калым обратно! — задыхаясь от торопливости, говорил Ахмет Байдильдин.

Зачем Нурбаев обманул уважаемого человека? Он обещал за сто рублей обделать все дело как следует и ничего не сделал. Ахмету Байдильдину грозит суд и тюрьма...

Это все Иса виноват, — примиряюще сказал Нурбаев, ощущая тупую боль в затылке. — Надо Ису учить...

И, загораясь неожиданно злобой, погрозил кулаком в окно:

Я ему дам!

Младший сынишка Нурбаева побежал к кишлачному учителю. Учитель пришел, поговорил с Нурбаевым и пошел к отцу Исы. Отец Исы, бедный человек, стоял почтительно в дверях и безмолвно слушал укоры Нурбаева. Чем он виноват, что комсомол испортил Ису? Теперь с Исой трудно говорить. Ему шестнадцать лет, а он не слушает отца.

Приведи его сюда, я сам буду его учить! — закричал Нурбаев.

Пока Ахмет Байдильдин и учитель пили чай с баурсаками, отец бегал за Исой. Отцу было жалко сына, но он был должен Нурбаеву мешок рису. Богатый человек много может причинить зла бедному.

Отец вел Ису за руку. Он вздрагивал от страха и жалости, но сыну говорил сурово:

Вот видишь, Иса, сколько горя из-за тебя терпит отец. Будь почтительным, когда войдешь в дом Нурмухамеда Нурбаева. Совсем забудь, что ты ходишь в комсомол.

Нурбаев посмотрел на юношу сонными, заплывшими глазами. Иса опустил голову.

Щенок проклятый, долго ты будешь гадить и срамить своего отца? Отвечай, где Зейнаб?

Не знаю, — глухо ответил Иса, не поднимая глаз. Нурбаев вскочил с неожиданной легкостью и ударил Ису по щеке. Юноша еще ниже опустил голову.

Я научу тебя говорить, комсомольская собака... Я научу тебя. — Нурбаев схватил со стены камчу и свистнул ею в воздухе.

Отец Исы закрыл лицо ладонями. Учитель шептал слова молитвы.

Иса хотел выскочить в двери, но не успел. Нурбаев схватил его за рубаху и со всей силы ударил по спине. Иса закричал пронзительным голосом и залился слезами. Нурбаев хлестал юношу камчой и кричал учителю:

Закрой двери на крючок!

Отец держал Ису за руки и плакал. Учитель зажимал юноше рот. Еще могут услышать на улице...

Нурбаев отбросил камчу в угол и, уставший, упал на подушки.

Пусть уйдет, — кивнул он головой на Ису. Учитель поднял крючок.

Ахмет Байдильдин сказал удовлетворенно:

Теперь он скажет, где Зейнаб!

Гости продолжали пить чай. Отец Исы тоже присел рядом с учителем. Нурбаев угощал баурсаками. Учитель ел с удовольствием, но отец Исы поперхнулся:

Кхе... Кхе...

XIV.

На другой день ровно в семь часов Дмитрий зашел к Анфисе. Она, очевидно, ждала гостя; в комнате было прибрано, и на столе сверкала чистая скатерть. Дмитрий увидел юношу с книжкой в руке.

Мой сын Митя, — сказала Анфиса и почему-то смутилась.

Дмитрий заметил ее смущение и невольно покраснел. Сын почувствовал какую-то неловкость матери и поморщился: «Чего это она, словно боится?»

Ну, здравствуйте, молодой человек, — сказал Дмитрий и крепко пожал руку юноши. — Что читаете?

Он взял книжку и раскрыл первую страницу.

Да вы ее вверх ногами смотрите! — фыркнул Митя.

Мать строго посмотрела на сына, и тот насупился.

После Анфиса ставила самовар, ходила в погреб за молоком, возилась в сенях... Дмитрий остался наедине с Митей.

«Ведь это мой сын, — думал Дмитрий, внимательно вглядываясь в каждую черточку Митиного лица. — Мой сын».

И он чувствовал, как замирало у него сердце от неожиданной непонятной радости.

А Митя недовольно хмурил брови: «И какие это он узоры на мне разглядывает? Блажной какой-то...»

Чай пили с ватрушками и вареньем. Анфиса рассказывала о работе женотдела, Митя — о комсомоле. Дмитрий охотнее слушал сына, нежели мать. Он сразу вывел о нем правильное заключение как о хорошем комсомольце и начитанном умном мальчугане.

На перепись ехать собирается, — сказала Анфиса, кивнув головой в сторону сына. — Не лежит у меня сердце к этой поездке. Казахского языка не знает, а хочет ехать в пустыню.

Не в пустыню, а в степь.

Хорошая степь — пески одни.

Я же переводчика иметь буду.

Анфиса махнула рукой.

Сверкая глазами, Митя с увлечением рассказывал:

У меня самый интересный район будет. Возможно, мне и на Балхаше удастся побывать. Вы знаете, товарищ Семилетов, там тигры и кабаны в большом изобилии водятся. Счастье выпадет — и на охоту попаду. Красота! Как вы скажете?

Я тоже на Балхаш еду, — улыбаясь, заметил Дмитрий. — Но только я на яхте. С братом.

Может быть, встретимся, — сказал Митя, стараясь походить на взрослого.

Может быть...

Дмитрий любовался бронзовым загаром Митиного лица и чистотой юношеских синих глаз. Милый, хороший мальчик! Милый сын! Обнять бы тебя, спутать тебе волосы на голове, затормошить, приласкать... Митя, радость, сын!..

Анфиса женским чутьем угадывала настроение Дмитрия. Но вместо радости она чувствовала непонятную боль. Семнадцать лет исполнилось Мите в марте, и вот только сейчас сидят они все за одним столом: сын, мать, отец! И сын не знает, что рядом с ним сидит отец, а отец не может сына назвать сыном...

Ну, мне пора, — сказал Дмитрий и поднялся. Митя надел кепку и пошел провожать гостя.

А я думаю в Москву ехать учиться, — сказал он. — Вторую ступень окончил. В вуз хочу идти.

Правильно! — одобрил Дмитрий. — Приезжайте.

Дмитрий шел к Анне Васильевне. Ему не хотелось, чтобы Митя видел, куда он идет, и он протянул ему руку на прощанье.

Теперь я один пойду!

Анна Васильевна обещала ждать на Пушкинской. Здесь после наводнения остались громадные камни, запрудившие улицу. Мало было прохожих, и меньше было риска встретить знакомых. Она сидела на камне и в задумчивости покусывала стебелек травы.

Дмитрий незаметно подкрался сзади и крепко схватил ее за плечи.

Анна Васильевна откинула голову назад и протянула губы. Неожиданно для самого себя Дмитрий крепко поцеловал ее.

Ах, зачем вы? — притворно удивилась Анна Васильевна, а после рассмеялась. — Какая я, в сущности, глупая... Сама ведь напросилась.

Дмитрий предложил пойти вдоль головного арыка к ипподрому. Но Анна Васильевна запротестовала:

Нет, нет... Я закрыла дочку на ключ, и от дому далеко уходить мне нельзя. Я часа через два загляну домой, а после опять выйду. Муж уехал, и мы с дочерью одни.

А если дочка проснется, она не испугается?

Дочь у меня большая, — сказала Анна Васильевна. — Ей уже девять лет. А потом, она уже привыкла к этому. Мне по вечерам приходится на заседаниях бывать. Я ее часто так запираю. Конечно, это ненормально, но что поделаешь? Такая жизнь... За что боролись, как говорят! — закончила она шутливо.

Ну, куда же мы пойдем?

А мы будем ходить вокруг этого квартала! — и учительница повисла у него на руке.

Дмитрий шел молча, а Анна Васильевна рассказывала о школе — учительницах, домпросе, последних книжных новинках. Очень охотно она вспоминала молодые годы:

Я ведь в Сорбонне училась! А если бы вы знали, какой изумительный город Париж! Боже мой, какое это чудо!

И через минуту говорила о Сибири:

Мы в двадцатом году были в Усть-Каменогорске... Вы знаете, я там замуж вышла. Совсем случайно. В компании стали просо сеять... А я и предлагаю: давайте, господа, лучше сразу пшено посеем, после возни будет меньше... Меня после муж Сорбонной дразнил... Он ведь техник... Почему вы все молчите?

Так я думаю.

О чем вы думаете?

У Анны Васильевны стало тревожное лицо:

У вас неприятности? Да? Скажите мне, голубчик, что у вас такое? Вы из Москвы письмо получили? Да? Ваша жена заболела?

Все благополучно, — улыбнулся Дмитрий. — Просто мысли разные лезут в голову.

И снова Анна Васильевна рассказывала про детские годы в губернаторском доме («Там сейчас исполком», — машинально подумал Дмитрий), снова вспоминала студенческую жизнь в Париже.

Вы знаете, я в Лондоне была, в Риме, Неаполе, Ницце, Вене, — говорила Анна Васильевна, и Дмитрий видел, как блестели ее глаза. — А вот сейчас живу в дыре, получаю пятьдесят шесть с полтиной и радуюсь, что состою членом профсоюза просвещения. Ко мне очень хорошо относятся и в губоно, и в губотделе, потому что я никогда не отказываюсь от общественной работы. Во-первых, я член редколлегии нашей стенной газеты, во-вторых, член драмкружка, член правления домпроса и делегатка в женотделе.

Вы Аминову знаете?

Знаю. Милый человек. Все делегатки ее любят. Она — обыкновенная простая батрачка, а послушали бы, какие дельные доклады делает!.. Умница! Вы знаете, она собиралась у меня немецкий язык изучать. Кроме шуток. Я и то смеялась: на что вам, товарищ Аминова? А она вполне серьезно: «Почем знать, может быть, я еще и в Германию попаду... вдруг партия пошлет».

Дмитрию было приятно слушать такие слова об Анфисе. Ведь это та самая босоногая Фиска, которая бегала к нему по ночам на мезонин и которая стала матерью его ребенка... Милая Анфиса!

У нее сын есть, — сказала Анна Васильевна. — Мой ученик. Очевидно, весь в мать, такой же настойчивый. Отец, говорят, пьяница был...

Дмитрию почему-то стал неприятен этот разговор.

Давайте сядемте здесь, — предложила Анна Васильевна, останавливаясь у церковной площади. Отсюда наш дом виден. Вон наискосок.

Дмитрий опустился на траву. Анна Васильевна упала рядом и заломила руки под голову.

Расскажите мне сказку, Дмитрий Петрович! Такая серая, скучная жизнь. Как рабпросовская стенгазета. Серьезно. А хочется чего-то необычайно яркого, светлого, хорошего.

Дмитрий положил руку на лоб учительницы. Анна Васильевна схватила ее и поднесла к губам.

Люблю, — прошептала она, целуя пальцы Дмитрия. — Люблю...

Бросьте вы надо мной издеваться! — шутливо заметил Дмитрий. — Мы с вами видимся только четвертый раз... Когда это вы успели полюбить?

Какой вы грубый и нехороший!

Дмитрий почувствовал в голосе ее искреннюю обиду. Он взял руки учительницы и стал целовать. У Анны Васильевны сверкнули на глазах слезинки...

Пожар! — вдруг закричала Анна Васильевна, вырываясь из объятий Дмитрия. — Пусти. После. Пусти...

Она бежала и кричала:

В нашем доме... А я дочку закрыла на замок... Господи!..

Зарево пожара разрасталось очень быстро. Дмитрий догнал ее, и они побежали к горящему дому.

XV.

От банкета осталось много вин и закусок. Комиссия решила устроить на другой день вечеринку и встряхнуться. Берг предложил свою квартиру. Он жил на окраине города и занимал четыре большие комнаты. Жена у него лечилась на курорте.

Устроим настоящий райский вечер. Будет замечательно хорошо. Вот увидите, — говорил он Смолину.

Смолин велел отвезти из госбанка оставшиеся вина на квартиру Берга и поручил Кимстачу потихоньку оповестить приглашенных. Подобрать дамский персонал для райского вечера Берг решил при содействии журналиста.

Будет семь мужчин. Значит, должно быть семь женщин — ни одной больше, ни одной меньше! — быстро решил он.

Понимаю, — согласился Кимстач.

Но вы найдите таких барышень, чтобы они не были цирлих-манирлих.

Будьте покойны.

Да... Но и не таких, чтобы мы после ходили всем коллективом в вендиспансер.

Это труднее, — улыбнулся Кимстач.

Целый день журналист ездил по городу и разыскивал девиц для райского вечера.

Вечером на квартире Берга собрались: Мастеров, Смолин, Берг, Баймухаметов, Кимстач, начальник губадмотдела Ходжаев и прокурор Батырбеков. Пришли семь девиц — все сразу вместе.

Не будем терять золотого времени! — закричал Берг. — Прошу садиться. Ой, нет, нет... Куда вы садитесь? Разрешите по порядку: кавалер — дама, кавалер — дама... Вот теперь хорошо!

Кимстач вышел на улицу и закрыл ставни на болты.

Это прекрасно, вы очень догадливы, — заметил Берг и поднял стакан с коньяком. — Друзья! Я хочу сделать маленькое лирическое отступление... Прошу внимания... Мы одни... Нам никто не мешает... Ой, как это хорошо!... Вот за наш этот сегодняшний вечер я поднимаю свой бокал... Да будет он в полном смысле слова райским вечером! Ур-ра!!!

Ур-ра!!! — закричал Кимстач.

Бутылки пустели быстро. Девицы пили, не отставая от мужчин. Первым охмелел Берг — он громко кричал и лез с поцелуями к высокой брюнетке Зосе.

Вы настоящая Венера, но, скажу по совести, лучше, если бы у вас ничего не было венерического!

Кимстач, шатаясь, вышел закрывать остальные ставни на дворе. Когда он вернулся, Мастеров сказал ему сквозь зубы:

Не мог Тамарку позвать... Скотина!

Звал. Не пошла.

Берг разливал вино. Ходжаев бесцеремонно усадил одну из девиц на колени. Баймухаметов куда-то исчез с золотокудрой блондинкой. Батырбеков разговаривал с Мастеровым.

Никакого рабкора ты не бойся. Этот рабкор третий месяц вшей кормит за подлог. А постройка Кзыл-Джола шла в таких условиях, что могли быть и недочеты...

Я велел Кимстачу статью в газету написать.

Правильно.

Мастеров нервно теребил бороду:

Кто-то подкоп под меня ведет. Чувствую. Съесть хотят.

Подавятся, — сказал Батырбеков. — Меня третий год едят — да все не могут. Завистливый народ к чужому счастью.

Девица Тася танцевала с Кимстачем фокстрот. Играл на пианино Берг. Смолин в углу рассказывал Асе о пожарной дружине.

Райский вечер был в разгаре. Ходжаев вынул браунинг и, повесив на стену берговский будильник, начал целиться.

Он стоит четырнадцать с полтиной! — закричал Берг, но Ходжаев все-таки выстрелил. Будильник тихо звякнул и перестал ходить.

Попал! — обрадовался Ходжаев и стал целить вторично. Кое-как Кимстачу удалось отнять у него револьвер.

Брюнетка Зося танцевала танец Саломеи. Она бегала по ковру из угла в угол и делала бесстыдные жесты. Берг воображал себя птицей: он забрался на пианино и куковал наподобие кукушки. Мастеров взял подвернувшуюся под руку девицу и увел ее в соседнюю комнату...

Время летело незаметно, и когда решили варить ликер, был уже первый час. Смолин забрал бутылки со спиртом, а Ася взялась разжигать примус. Они расположились на кухне, и пока Ася наливала бензин, Смолин целовал ее в шею.

Вы мешаете мне, — сказала Ася и чиркнула спичку. Голубой огонек обвился вокруг трехствольной трубки примуса.

Смолин тяжело дышал. Ася не поддавалась ему, и он нарочно увлек ее на кухню варить ликер. Чего она, в самом деле, ломается? Он проверил, действительно ли закрыта дверь на улицу, и грубо схватил Асю за талию.

Я спирт разолью! — закричала Ася, стараясь не перевернуть открытую бутылку.

Но Смолин, не обращая внимания, начал валить ее на пол.

Ася взвизгнула. Юбка ее пылала от огня. Примус валялся на боку. Бутылка с бензином была разбита. Пол, залитый бензином и спиртом, весело трещал от огня. Ася сорвала с себя горящую юбку и отшвырнула в угол.

Пожар! — закричала она и заплакала.

Смолин бросился на двор. На дворе он увидел, что пламя уже лижет высохшие доски сеней. На каланче ударили в набат. Тут Смолин сразу вспомнил о пожарной форме и побежал домой.

Мастеров танцевал с Зосей фокстрот. Берг играл на пианино. Кимстач потянул носом и сказал:

А вы не находите, что пахнет горелым?

XVI.

Анна Васильевна задыхалась от быстрого бега. Дмитрий тащил ее за руку.

Да может быть, не ваш дом еще горит? Что вы волнуетесь? Может быть, это соседний.

Мой, — плакала Анна Васильевна. — Я же вижу, где пламя.

Навстречу бежал мальчишка.

Где пожар?

У Шаруфутдинова.

Мой! — ахнула Анна Васильевна.

Вы мне дайте ключ, — сказал тогда Дмитрий. — Я побегу скорее.

Она дала ключ, и Дмитрий помчался, перескакивая через арыки.

На колокольне били в набат. Зарево пожара золотило высокие тополя. Из калиток выскакивали полуодетые люди. Добровольцы пожарной дружины бежали, застегивая на ходу какие-то крючки.

Дмитрий подбежал к парадной двери и, стараясь быть хладнокровным, сунул ключ в замочную скважину. Ключ свободно вертелся в замке, но дверь не открывалась.

Сюда! — крикнул Дмитрий добровольцу-пожарнику. — Надо дверь взломать, там ребенок закрыт.

Прибежал безусый юноша, и Дмитрий узнал Митю.

Товарищ Семилетов? Сию минуту.

Митя отстегнул топорик и просунул острие в щель. Дверь не поддавалась.

Нажмите, товарищ Семилетов!

Дмитрий уперся плечом, и дверь распахнулась.

В маленькой прихожей было темно. Ощупью Дмитрий нашел какую-то дверь и с силой рванул. Она была тоже закрыта.

Митя! Давайте топор!

Есть!

Дверь отскочила, и Дмитрий остановился, в изумлении протирая глаза.

Посреди комнаты стоял, заставленный бутылками и тарелками, стол. Какие-то люди, задыхаясь в дыму, били стекла и старались выскочить в окна. Но и тяжелые ставни были закрыты снаружи на крепкие крючки и не поддавались. Дмитрий увидел Кимстача в белом костюме, Зося металась в дыму, Баймухаметов валялся под столом, — Дмитрий споткнулся о его ноги и тогда разглядел, что тот был мертвецки пьян.

Где ребенок? — закричал Дмитрий. — Ребенок где?

Мастеров почувствовал, что есть возможность выйти на улицу незамеченным, и стал пробираться мимо опрокинутых стульев. В комнате уже сверкали искры, и, боясь опалить волосы, он закрыл голову и бороду руками. А может быть, Мастеров рассчитывал остаться неузнанным. В этот момент глаза Дмитрия остановились на нем. Он узнал зампредгика.

«Где ребенок?» — хотел крикнуть Дмитрий и вдруг почувствовал, что у него пересохло во рту:

Позвольте... Что же?..

«Узнал! — мелькнула острая мысль в мозгу. — Он... Без бороды — он...»

Дмитрий схватил пробиравшегося к двери Кимстача за плечо и закричал:

Убью... Где ребенок?

Позвольте, какой ребенок? Это квартира Берга... У него никаких детей нет. У соседей есть ребенок... Тут в доме две квартиры.

Дмитрий выскочил на улицу.

Где вторая квартира?

Со двора вход.

Ну конечно, в такие минуты не надо волноваться. Больше хладнокровия! Дмитрий нащупал в кармане ключ. (Хорошо, он не оставил его в скважине замка!) Ключ подошел. Дверь легко открылась. В комнате было темно. Ощупью он нашел какую-то дверь.

Кто там? — раздался детский испуганный голос.

Это я, детка, — сказал Дмитрий. — Меня мама прислала к тебе... Рядом горит дом...

Девочка заплакала. Дмитрий осторожно взял ее на руки и вынес на улицу... Прибежавшая Анна Васильевна схватила у него дочку и бессильно опустилась на траву.

Старый, высохший дом пылал веселым пламенем. Пожарные едва успевали вытаскивать вещи. Дружинники быстро разматывали пожарную кишку, но в ближайшем арыке не было воды. Бочки загрохотали в нижнюю часть города.

И тут Дмитрий заметил Смолина. Он стоял в той самой форме, которую примерял при первой встрече на квартире. Руки у него были сложены на груди, а голова чуть-чуть запрокинута назад.

Совсем Напольён, — произнес кто-то сзади, и Дмитрий понял, что это сказано по адресу товарища детства.

Снимай крышу! — крикнул Смолин, складывая руки в трубочку.

Есть! — отозвался Митин голос откуда-то с чердака.

Вернулись бочки с водой. На одной из них сидел Кимстач. Струя воды брызнула фонтаном, и горящие балки, почернев, зашипели. Но воды было мало, и, когда бочки поехали вторично за водой, огонь охватил дом со всех четырех сторон.

Растрепанный Берг подбежал к Смолину и, едва ворочая языком, сказал:

У меня сгорели все деньги в письменном столе.

Берг, схватившись за голову, убежал. Баймухаметова увезли домой протрезвляться.

Девицы разошлись, как только вышли из дома на улицу. Прокурора никто не видел, — он перелез через забор и потихоньку добрался домой.

Дмитрий подошел к Анне Васильевне и спросил:

Вас кто-нибудь приютит на ночь?

Я уже иду к соседям... Спасибо...

Много у вас сгорело?

Всё, — просто сказала Анна Васильевна.

Берг метался вокруг горящего дома. Он не сказал Смолину, что у него погибло в огне сорок тысяч, закрытых в секретном ящике письменного стола.

XVII.

Мне надо съездить в Кзыл-Джол, — сказал Дмитрий. — Ты мне лошадь дашь?

Петр Трофимыч пожевал губами. Хитрый старик сразу понял, в чем дело.

А почему бы не дать? Поезжай. Возьми Джаксамбина с собой, он через аулы дорогу знает.

Скорей доедете, — блеснула глазами Вероника. — По тракту дальше.

На другой день, на рассвете, Джаксамбин приготовил коней, и они выехали в степь. Старик Семилетов держал хороших лошадей: ехали быстро. Ночевали в ауле. По прямому пути до Кзыл-Джола было сто двадцать верст. Приехали как раз в полдень.

Дмитрий с любопытством глядел на показательный городок, о котором так много пришлось слышать.

Кзыл-Джол был построен в полуверсте от реки, на высоком берегу и имел всего девять зданий. Дом от дома отстоял на полверсты. Кругом расстилались бесконечные пески, в городке не было ни травинки, ни кустика, и он казался мертвым.

Живет тут кто-нибудь? — спросил Дмитрий.

Посмотрим. Может, кто и живет.

Они проезжали мимо домов, и Дмитрий читал вслух вывески:

Показательный дом матери и ребенка.

Показательный дом скотовода.

Показательная баня.

Показательный ветеринарный пункт.

Показательный фельдшерский пункт.

Показательная конюшня.

Около показательной конюшни стояла единственная юрта. В юрте спал казах.

Разбуди его, — посоветовал Дмитрий проводнику. Джаксамбин слез с коня, но в это время двери показательной конюшни распахнулись и оттуда высыпала ватага полуголых мальчишек.

Вы кто такие? — изумился Дмитрий, заметив среди мальчишек большинство русских.

А мы — детдом! — выдвинулся вперед веснушчатый мальчуган.

Казах, спавший в юрте, вышел к приехавшим. Лицо у него было заспанное. Он нехотя протянул Дмитрию руку, прогнал мальчишек в конюшню и предложил зайти в юрту.

Дмитрий сел на кошму и с жадностью выпил несколько кесешек кумысу.

Вы что же здесь делаете? — спросил он хозяина юрты.

Учитель, — ответил тот. — С детдомом приехал.

И учитель поведал о тяжелой жизни в Кзыл-Джоле. Казахи не едут в показательный городок, потому что здесь нет воды и негде пасти лошадей. Они останавливаются внизу, в двенадцати верстах от Кзыл-Джола. Приехал фельдшер, пожил неделю, написал рапорт и уехал. Ни одного больного за эту неделю к нему не пришло. Когда губоно решило разместить здесь детдом, он поехал в качестве воспитателя. Вначале предполагали занять дом матери и ребенка, но там нельзя жить: окна большие, занавесишь — вечером и днем невозможно дышать. Детишки перебрались в конюшню. Здесь прохладнее, а он поставил себе рядом юрту. В остальных домах никто не живет и, вероятно, жить не будет... Вчера из детдома убежало двое мальчиков-казахов... Тяжело жить. Хуже каторги. Картошку сюда возят из города за сто шестьдесят верст. Баранов покупают у проезжих казахов. Если бы ему не платили двойное жалованье, он ни одного дня здесь не остался бы!.. Ни одного!

Учитель курил папиросу и чесал под рубашкой грудь.

Зачем же здесь построили город? — изумился Дмитрий.

Не знаю.

А кто строил?

Начальство строило.

Караулит его кто-нибудь?

Сторож есть. Он нам обед варит, воду возит.

И больше никого нет?

Никого!

Дмитрий пошел осматривать постройки. Все дома были сложены из саманных кирпичей, окна были необычайно широкие и напоминали оранжерею, крашеные полы рассохлись и дали трещины. Показательная баня не имела печки. В городе не было ни одной уборной. Не было также и мусорных ям. Сразу было видно, что строили город наспех.

Дмитрий зашел в показательную конюшню. Дети валялись на грязных кошмах, были вшивые, грязные, в болячках.

Из города приезжает сюда кто-нибудь?

Нет, — ответил учитель. — Кто сюда поедет? Далеко. Продукты возят раз в неделю.

Вначале у Дмитрия было намерение заночевать в Кзыл-Джоле. Но теперь он решил ехать сразу же обратно. Картина ясная.

«Но как это могло быть? — мучительно думал Дмитрий. — В городе — тысяча членов партии, а показательный город доверили строить показательным мошенникам?»

Кзыл-Джол остался позади. Девять домов показательного городка походили на девять гробов. Дмитрий знал, что в этих гробах похоронено двести восемьдесят тысяч рублей, и ему не хотелось оглядываться.

Когда Дмитрий вернулся, он узнал, что приехал брат Евгений.

Вероника ходила в короткой юбке и щеголяла шелковыми чулками апельсинового цвета.

XVIII.

Эсфирь хотела уже ложиться спать. Кто-то постучал в окошко. Девушка открыла и увидела мальчугана-узбека.

Это ты, Ашун?

Я. Дело есть. Ису били шибко.

Кто бил? Отец?

Нет. Нурбаев.

Да как же он смел? Негодяй...

Пьяный был. За Зейнаб бил. Ох, сердитый...

Подожди, я сейчас.

Эсфирь быстро одевалась. Зубы у нее отбивали лихорадочную дробь. Она надвинула на лоб кепку и схватила под мышку вязаный жакет.

Ну, пошли, Ашун.

Мальчуган отрицательно покачал головой.

Боюсь с тобой идти... Увидят — бить будут... Я в городе ночевать буду, там никто не узнает.

Эсфирь тряхнула головой.

Ну ладно!

Ашун ушел, а Эсфирь задумалась: «Куда идти? В милицию? Но там скажут, в Карасуне есть свой милиционер. К прокурору? Он сейчас спит. В уголовный розыск? Но это не их дело. Врача надо, установить истязания... Но врач в Карасун не поедет... К Глушкову разве сходить... бесполезно. Опять он разведет бесконечные теории о родовом патриархальном строе...»

Эсфирь стояла у своего дома в нерешительности. Лунный свет заливал улицу. От высоких пирамидальных тополей ложились длинные густые тени. Неожиданно взгляд Эсфири остановился на новых громадных воротах... Что это такое? Она подошла ближе... Да, ворота вымазаны свежим дегтем... Какая гадость...

Эсфирь невольно вспомнила, что она единственная девушка в доме. Завтра надо переезжать на новую квартиру... За что ее не любят?..

Эсфирь решительно зашагала по знакомой дороге в Карасун.

Безотчетная грусть на минуту ущемила сердце. Тяжело работать в глуши. Никакой культурной жизни... Кто-то ходит в больших городах на концерты и на лекции. А тут в библиотеке не найдешь новой книжки. Тихий, мещанский город. Обыватели живут за кисейными занавесками сонной жизнью и думают только о пирогах и самогоне...

«Нет, нельзя ныть! Сейчас надо работать. Вот как немцы в коммуне... Сняли с вагона трактор — и сразу пахать... Молодцы! И вовремя засеяли всю землю... Сейчас кирпичный завод строят... Начали рыть артезианский колодец. Товарищ Гец — прекрасный организатор».

Эсфирь шла по привычке быстрым шагом. Она любила думать о коммуне. Там собрались новые люди, умеющие организованно работать. Такие люди победят. Плохо, что товарищи в укоме, а главное в уисполкоме, не совсем ясно учитывают показательное значение коммуны... Немцы научат правильно трудиться и таранчинцев, и казахов... Если они перебьются это лето, на следующий год сумеют достать воду... У Геца есть какой-то план оросительных работ... Главное для коммуны — прорыть арык и взять воду из Сайрам-Су...

И Эсфирь ощутила радостное удовлетворение. Она, как секретарь ячейки, сумела добиться от укомола поддержки. Укомол вынес постановление — помочь коммуне прочистить арык. Послезавтра, в Троицу, молодежь города, Малой станицы и Карасуна выйдет с лопатами и кирками помогать коммунарам... Это замечательно хорошо!.. Не напрасно она писала в газете.

Чтобы перейти Чалас, Эсфирь разулась. Она перекинула ботинки за плечи и, поддерживая юбку, стала перебираться через речку. Сколько раз она ходила этой дорогой в Карасун! Вначале боялась — ей предсказывали всякие ужасы. Могут зарезать, избить, изнасиловать... Но ведь кто-то должен работать. Нацменовская работа самая тяжелая, а работников нет... Бедный Иса! Должно быть, ему действительно досталось.

Эсфирь вспомнила Нурбаева — толстого, коротконогого старика с бычьей шеей. Девушка знала, что он был когда-то богачом... Да и теперь, верно, не бедный... Говорят, у него три жены... В Карасуне его уважают и боятся... Вот что значит — деньги... Жадный старик... Это он за сто рублей устроил продажу Зейнаб сифилитику Ахмету Байдильдину. Но какой хитрый... Все знают, а посадить нельзя... Никто не докажет... Как трудно работать на Востоке...

Эсфирь перешла речку и вытерла подолом юбки мокрые ноги. Зашнуровав ботинки, она зашагала по пыльной дороге.

«Конечно, трудно работать. С одной стороны коммуна, с другой средневековый кишлак. Здесь трактор, там — калым и сифилис...»

Навстречу показались две мужские фигуры. Девушка перешла на другую сторону дороги. Мужчины курили и шатались.

«Пьяные... Может, и не заметят...»

Эсфирь пошла быстрее.

Эй, подожди-ка!..

Девушка отошла в сторону.

Стой, куда идешь?! Говорят, обожди...

Запах водки обжег ей лицо. Эсфирь увидала курчавую черную бородку...

Никанор Никанорыч! Жидовка...

...Кто-то с размаху ударил Эсфирь камнем по голове.

XIX.

Евгений был моложе брата на год, а выглядел старше. Он носил аккуратно причесанный пробор, форменную фуражку, белые воротнички, модные галстуки («Настоящий спец!» — подумал Дмитрий). От Евгения пахло тонкими, хорошими духами, брюки у него были тщательно выутюжены и вдобавок на левой руке болтался дамский браслет.

Но Дмитрий знал, что брат когда-то ездил на паровозе машинистом, а на Или в необычайно тяжелых условиях разыскивал водный путь для будущих пароходов. И сейчас ему предстояла нешуточная задача — добраться на Балхаш и проехать южное побережье озера. А в конце концов, что такое духи и что такое браслет?

Братья крепко расцеловались, и Евгений закидал Дмитрия вопросами:

Ну что, любовался Кзыл-Джолом? Говорил отец? Кто-то тянул толику. Я только жалел, что ты без меня поехал. Ведь это по дороге на Балхаш. Через неделю все равно проезжать будем.

Я знаю, — сказал Дмитрий. — У меня тут свое дело.

Ага, жуликов на чистую воду выводить хочешь. Дело! По-моему, тут только один путь — расстреливать. Но он невозможен.

Вероника угощала братьев ватрушками, пирогами, вареньем. Садовод Семилетов смотрел на сыновей и удивлялся, как они успели вырасти и поседеть.

После братья поднялись к Дмитрию на мезонин. (Евгению Вероника приготовила большую комнату внизу.)

Помнишь, как мы тут гимназистами жили? — сказал Дмитрий, когда Евгений сел на кровать и закурил сигару.

Помню. Хорошее время было.

Я хочу с тобой поговорить о деле, — прямо поставил вопрос Дмитрий.

Хорошо.

Но чтобы тебе было все ясно, я начну издалека. Я расскажу случай из своей жизни. Он займет немного времени.

Чудесно!

Евгений устроился поудобнее на кровати, а Дмитрий, ероша волосы, заходил по комнате и начал рассказывать:

Ты знаешь, в империалистическую войну я был офицером. Прямо из школы прапорщиков я попал на фронт. Дело было незадолго до Февральской революции. Наш эшелон шел из Черновиц на формирование шестьсот шестьдесят шестого полка. В Селятине мы стояли два дня. Конечно, скука была отчаянная. Офицеры спасались картами. Больше нечего было делать. Разумеется, играли в азартные игры — и очень крупно. Процветало, главным образом, двадцать одно. У меня было в кармане около трех тысяч. Это были хорошие деньги по тем временам. Выиграл я их где-то за Черновицами. В Селятине к нам пришел попытать счастья комендант — подпоручик Гаврилов. Опишу тебе его внешность: блондин, среднего роста, длинная нижняя челюсть. На подбородке — шрам. Неприятный оскал зубов. А в общем, как говорится, особых примет нет. Мне в тот вечер отчаянно везло. Я снял три банка и, не помню, выиграл что-то очень много. Комендант Гаврилов проигрался. На другой день он пришел и предложил повторить игру. Мне не хотелось играть, но я был в выигрыше, и отказываться было неудобно. Сели. И, не помню, что-то в полтора или в два часа я продулся окончательно. Проигрались и все офицеры нашего эшелона. Когда мы легли спать, прапорщик Чистяков сказал мне потихоньку:

Ведь вы играли с шулером.

А вы откуда знаете? — спросил я.

Я с ним сталкивался, — ответил Чистяков. — Он был околоточным надзирателем в нашем городе. О нем ходили слухи, что раньше он работал в охранке.

Я знал, что Чистяков был учителем, и поверил ему.

Почему же вы не предупредили играющих? — возмутился я.

Мне не хотелось узнавать его, — сказал Чистяков. — Я поэтому и играть не стал.

На другой день мы покинули Селятин. О подпоручике Гаврилове я совершенно забыл. Во время революции было не до него. Но вот несколько дней назад я встретил человека, в котором узнал... подпоручика Гаврилова.

Ловко! — воскликнул Евгений. — Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда.

Да, я встретил подпоручика Гаврилова, и сейчас у меня есть твердая уверенность, что учитель Чистяков был прав... Вне всякого сомнения, это лицо было и околоточным надзирателем, и охранником.

Ты его задержал и передал, конечно, в соответствующее место?

Нет. Это не так просто. Сейчас он большой человек и вдобавок мой товарищ по партии.

История делается интересной! — приподнялся Евгений.

Мне нужно лично самому убедиться: ошибся я или нет. Иначе я не могу ничего сделать.

Дмитрий шагал из угла в угол и ерошил волосы.

Евгений пускал дым колечками и следил, как они расходились по комнате. Дмитрий сел верхом на стул и грыз ногти. На дворе слышен был голос Вероники. Она ругала работницу за пролитое молоко.

Что же ты хочешь? — спросил Евгений.

Дмитрий заговорил медленно:

У меня есть план, может быть, очень дикий, но...

И он начал рассказывать.

XX.

Митя ухаживал за Тамарочкой больше года. Когда-то они учились вместе в одной школе, но Тамарочка, не окончив вторую ступень, ушла служить машинисткой в губмилицию. Здесь в нее влюбился начальник милиции, и Тамарочке пришлось перейти на службу в водхоз. В водхозе за молодой девушкой стал ухаживать инженер Остроухов. Тамарочка перекочевала в губисполком. Здесь ей не повезло окончательно: в нее влюбился сам Мастеров. Когда он схватил ее в кабинете на руки и принялся целовать, Тамарочка решила перейти в кооперацию. Она ушла из губисполкома, но в кооперацию ее не взяли... Почему? Кимстач объяснил очень просто:

Потому что вы нравитесь Мастерову. Он нажал все кнопки, и вас никуда не возьмут. Будьте благонадежны!

Тамарочка не верила. Она стучала во все двери, но безрезультатно. Кто-то пустил слух, что она занимается проституцией. На Тамарочку стали смотреть косо. Один раз ее даже вызвали на допрос в уголовный розыск.

Где ваш брат? — спросили Тамарочку. — Вы имеете о нем какие-либо сведения?

Тамарочка слышала, что брат у нее был офицер, после стал белобандитом, но где находится сейчас, она не знает. Брата она видела в восемнадцатом году, когда он вернулся с германского фронта. Он прожил месяц и уехал неизвестно куда. Тогда ей было тринадцать лет, она была девочкой и ничего не понимала.

За что расстреляли вашего отца?

Как ответить на этот вопрос? Ей тогда было четырнадцать лет. Очевидно, за то, что брат стал белым атаманом и боролся с советской властью.

У кого вы жили после расстрела отца?

Тамарочка жила у тетки. Но когда тетка умерла, ей пришлось бросить школу и пойти служить. Ей тогда было семнадцать лет. Она поступила на курсы машинописи и стала машинисткой. Она — член профсоюза совработников и МОПРа.

Про вас ходят слухи, что вы занимаетесь тайной проституцией.

На этот вопрос Тамарочка не стала отвечать. Она, сдерживая слезы, усиленно замигала глазами и отвернулась. У нее не хватило смелости сказать: пошлите меня на исследование к врачу, и он установит, что я девственница.

Можете идти!

Тамарочка вышла...

На небе сияло солнце, небо было голубое и чистое, в арыках бежала хрустальная вода. Люди шли сытые и веселые, а у Тамарочки урчало в животе от голода.

Какой огурчик! — произнес по адресу Тамарочки человек с портфелем.

А его спутник, без портфеля, пристально посмотрел на стройные ноги Тамарочки и одобрил:

Невредная девочка!

Тамарочка хорошо знала, что у нее стройная фигурка, хорошенькое личико, красивые ноги. Ах, лучше было бы самое обыкновенное лицо, ну, такое, как у Женечки Васильевой. Пусть даже бородавка на щеке. Но как было бы тогда спокойно жить! Инженер Остроухов не стал бы объясняться в любви. Бородатая обезьяна Мастеров искал бы себе другую любовницу. Чудесная была бы жизнь!

Тамарочка продавала последние тряпки. У нее остались одна смена белья и одно платье. Туфли пришли в ветхость. Знакомым совестно показываться на глаза: всем должна, кому рубль, кому полтинник, кому пятерку. А главное — нет никакого выхода впереди. Тамарочка чувствовала, что кто-то закрыл ей дорогу к труду.

Кимстача она избегала видеть, а он, словно назло, подвертывался в самые тяжелые минуты жизни.

Тамарочка, поверьте, я вам добра желаю... Пятьдесят рублей...

Во-первых, я вам не Тамарочка, а во-вторых — убирайтесь вон...

Пардон... Товарищ Безверхая...

Тамарочка кусала губы и уходила прочь. Кто-то посоветовал ей обратиться в женотдел. Но Тамарочка, покраснев, замахала руками:

Что вы, что вы... Тогда совсем съедят...

Тамарочка знала: в женотделе сидит Митина мать — товарищ Аминова. Нет, Митя такой хороший мальчик!.. Лучше пусть он ничего не знает об этой грязи...

А с Митей она виделась часто. Он вел с ней умные разговоры об ошибках оппозиции (Тамарочка не знала, что такое «оппозиция», и совестилась спросить: еще дурой сочтет!), рассказывал о трудностях комсомольской работы среди степняков и о последней книжке Джека Лондона... Один раз только он поцеловал Тамарочку в щеку, но сделал это так неуклюже, что покраснел и извинился:

Вы меня извините, это совсем случайно!

Тамарочка слышала от подруг, что все комсомольцы — нахалы и держат себя неприлично, и была в раздумье: настоящий комсомолец Митя или только прикидывается?

Один раз он ее спросил:

Почему вы, Тамарочка, не вступите в ряды организованного комсомола?

Тамарочка ничего не имела против комсомола, у нее были две подруги комсомолки, но возьмут ли ее?

У меня отец был полковник, и его расстреляли в девятнадцатом году, — сказала она. — А брат мой был белый атаман. Он сейчас пропал без вести. Вероятно, меня не возьмут в комсомол.

Вероятно, — тихо согласился Митя и стал рассказывать о романах Синклера.

После этого Митя совсем перестал беседовать с Тамарочкой об оппозиции и очень редко говорил о задачах комсомола. Он стал какой-то хмурый и подавленный. Очевидно, до него дошли грязные сплетни о девушке...

«Надо переехать в другой город, — кусала Тамарочка губы, лежа на постели с книжкой. — Куда угодно, только вон отсюда...»

На дворе залаяла собака. Под окнами мелькнула женская голова в красном платке.

Вас спрашивают, — высунула голову хозяйка.

Тамарочка соскочила с постели.

Меня?

Она надела продранные туфли на босу ногу и поправила прическу. В дверь постучали.

Войдите!

Товарища Безверхую можно видеть? — спросила женщина в красном платке.

Это я буду, — ответила Тамарочка.

Моя фамилия Аминова, — сказала женщина.

Я знаю... На собрании вас слышала несколько раз...

Ну тем лучше... Нам с вами поговорить надо.

Анфиса оглянулась кругом:

У вас соседи есть? Хотелось бы без посторонних.

Пойдемте в сад, — предложила Тамарочка. — Там никого нет.

Они прошли через двор в сад. Тамарочка привела к низенькой скамейке и предложила сесть.

Вы знаете товарища Мастерова? — спросила Анфиса.

Знаю.

Скажите, только правду, верно, что он вам предлагает пятьдесят рублей, чтобы вы пошли к нему на содержание?

Тамарочка густо покраснела и опустила голову:

Да...

Давно он предлагает?

Четвертый месяц.

Вы ни копейки от него не брали?

Нет! — горячо сказала Тамарочка. — Ни копейки.

Он вам лично предлагал или через кого-нибудь?

Через Кимстача, сотрудника газеты... Это который с бакенбардами, как у Пушкина.

Вы где работаете сейчас?

Я безработная, — сказала Тамарочка и, поймав на себе пристальный взгляд Анфисы, густо покраснела.

А вы не встречались с Мастеровым?

Только на службе. Я работала в губисполкоме.

А больше нигде?

Нигде.

Тамарочка забеспокоилась. В голосе ее задрожали слезы:

Вы, вероятно, что-нибудь нехорошее обо мне думаете... Серьезно... Я знаю, тут сплетню пустили... Это сплошная ложь.

Но Анфиса ласково взяла ее за руку.

Вот что, голубчик, Мастеров очень дурной человек, но все думают, что он хороший, а как коммуниста и большого начальника — его боятся. Ведь о том, что он вас приглашал на содержание, никто не знает. Вы ведь никому не жаловались и, вероятно, не пойдете? Правда?

Правда.

Ну вот видите. А мне бы хотелось установить этот факт. Обязательно. Поэтому я вас буду просить встретиться с Мастеровым.

Я боюсь, — сказала Тамарочка.

Не бойтесь. Ничего страшного не будет. Позвоните ему по телефону и скажите, чтобы он пришел к вам на дом. Назначьте время попозже — часов в одиннадцать. А чтобы он не позволил себе лишнего, я пришлю к вам делегатку. Он ее не знает, а она придет к вам как подруга или знакомая. Больше ничего от вас не потребуется.

Тамарочка молчала.

Я все-таки боюсь. Вы знаете, я четыре месяца без работы — и это все благодаря товарищу Мастерову. Меня никуда не берут сейчас.

Я вас на работу устрою, — сказала Анфиса. — Если захотите — и в другой город смогу.

Соблазн был очень велик, и Тамарочка сказала:

Ну что ж, я согласна.

Значит, завтра вечером он будет у вас. Только, смотрите, о нашем разговоре никому ни слова.

Анфиса пожала руку девушке и ушла.

XXI.

Тамарка-то в проститутки записалась, — сказал Сережа Гусаров.

У Мити побелело лицо.

Зачем ты гадости говоришь?

Все знают, — хвастливо ответил Сережа. — Тайной проституцией занимается.

Врешь... Не может быть...

А на что она живет?

Митя задумался. В самом деле — родных у нее нет и четвертый месяц без работы. Он тяжело вздохнул и ощутил боль в груди.

Возвращались они с гор и сильно устали. Сережа натер себе ногу и хромал. Когда дошли до города, Митя сухо попрощался с товарищем и свернул в переулок, чтобы выйти к дому Тамарочки.

«Приду и спрошу прямо», — решил Митя.

Тяжелая обида кипела у него в сердце, но доискаться причины он не мог.

На каланче пробило одиннадцать.

«Поздно», — подумал Митя, но повернуть назад был не в силах.

Приближаясь к дому Тамарочки, он замедлил шаг. Какой-то мужчина вошел в калитку.

У Мити пересохло в горле и потемнело в глазах. Он прибавил шагу.

«Войти или нет? Войду. Нет...»

Митя вошел в калитку и, нагибая голову, прошел под окнами. Однако войти в дом он не решался. Крадучись, он пробрался в сад и присел под открытым окном Тамарочкиной комнаты. Сколько раз в это окно он подсаживал Тамарочку, когда они поздно возвращались после прогулки за головным арыком! Митя тяжело дышал и чувствовал, как сильно билось в груди сердце. Что же это такое? Мужской голос... Удивительно знакомый голос!.. А вот говорит Тамарочка:

Я согласна, товарищ Мастеров, но только не сейчас...

Пятьдесят рублей в месяц и, если хотите, служба.

Митя сжал кулаки:

«Вот как!.. Действительно проститутка... Белобандитское отродье...»

Товарищ Мастеров, я же сказала, что согласна, но только не сейчас...

Митя слышал, как Тамарочка загораживалась стульями. Но ему не было теперь жалко девушку.

Товарищ Мастеров... Не смейте!..

В комнате упал стул, что-то зазвенело. «Заместитель председателя губисполкома, — думал Митя, — и дает пятьдесят рублей... Как это гнусно...»

Неожиданно в комнату кто-то вошел. Митя услышал третий, женский голос:

Тамарочка, а я к вам.

Моя подруга, — сказала Тамарочка. — Познакомьтесь.

«Помешали, — подумал Митя и почему-то обрадовался. Он почувствовал ненависть к Мастерову. — Гадина, а еще коммунист!..»

Ну, всего лучшего, Тамара Сергеевна, — сказал Мастеров.

До свидания!

Митя перескочил через забор. Он видел, как Мастеров вышел из калитки и тихо зашагал по улице. Сам не сознавая почему, Митя пошел сзади. Ах, как он ненавидел сейчас этого человека! Вот взять бы камень и пустить ему в череп! А потом убежать. Никого на улице нет, улица глухая... Хотя, впрочем, кто-то идет навстречу.

Митя замедлил шаги и остановился в тени большого тополя.

Минуту спустя он увидел необычайную вещь. Два встречных человека остановили Мастерова. Раздался неожиданный глухой крик. Потом три фигуры пошли навстречу Мите. Двое неизвестных вели Мастерова под руки. У Мастерова было бледное лицо и стучали зубы. Неизвестные были в черных масках и держали револьверы.

«Бандиты», — сообразил Митя, вспомнивший, как год назад Черная маска наводила трепет на горожан ночными налетами.

Люди в масках провели Мастерова в пяти шагах от Мити и не заметили его.

Что делать? Бежать за милиционером — далеко. Кричать — бесполезно, никого нет. Самому кинуться на помощь? Но что он может сделать без оружия против двух вооруженных?

Оставалось одно: проследить, куда поведут Мастерова бандиты.

Митя шел следом, прячась в густой тени тополей. Прошли квартал, второй... Остановились. Чей это дом? Парикмахера Дьяченко... Зашли в ворота. Закрывают калитку. Где-то хлопнула дверь.

Митя приложился глазом к щелке ставен. Ставни закрыты изнутри, но немного раздвинуть их можно. Горит огонь. У стенки сверкает зеркало. Люди в черных масках проталкивают Мастерова вперед. У него бледное лицо и нижняя челюсть трясется. Высокий в маске что-то говорит парикмахеру Дьяченко. У парикмахера трясется челюсть, а лицо становится белым. Он бросается к зеркалу и начинает править бритву.

«Они хотят его зарезать», — обожгла Митину голову горячая мысль.

Он бросился бежать. Тут, за углом, живет доктор Лидке. Он венеролог, и у него есть телефон.

Митя оборвал звонок у двери врача.

Кто там?

Откройте, пожалуйста, срочно надо позвонить по телефону... Несчастье...

Щелкнул замок. Митя в темном кабинете у телефона.

Центральная, дайте угрозыск!

Позвонила!

Уголовный розыск... Откуда?..

Срочно... Каскеленская улица... Парикмахерская Дьяченко... Убийство... Скорее...

Митя бросил трубку и выскочил на улицу. Побежал. Сердце хочет выскочить. Вот дом парикмахера Дьяченко. Раздвинул створки ставен. Впился острыми глазами.

Жив!.. Мастеров сидит в кресле перед зеркалом. Парикмахер Дьяченко намыливает ему подбородок и голову. Люди в масках держат в руках револьверы.

Митя наблюдал за работой парикмахера. Вот Дьяченко направляет бритву и берет подбородок. Руки у него дрожат, когда он начинает брить усы, держа Мастерова за нос...

Минуты тянутся страшно медленно. Они кажутся Мите часами. Почему так долго нет агентов из уголовного розыска? Безобразие!

Но вот слышен топот лошадиных копыт. По дороге мчатся два всадника. Они осаживают коней у дома парикмахера.

Здесь! — не выдержал Митя.

Лошади привязаны. Агенты вынимают револьверы.

Двое в масках!

Агенты идут во двор. Митя смотрит в щелку.

Удивлению его нет конца. Парикмахер Дьяченко смахивает щеткой остатки волос с Мастерова. Открывается дверь из соседней комнаты, и к зеркалу подходит товарищ Семилетов.

Теперь бояться нечего. Митя бросился за агентами уголовного розыска. Он первый распахнул двери в комнату.

Подпоручик Гаврилов! — сказал Дмитрий. — Не узнаете? А ведь мы с вами встречались в Селятине... Вы еще благодаря ловкости рук выиграли у меня три тысячи. Помните?

Мастерова в комнате не было. На кресле сидел совершенно незнакомый человек с длинной четырехугольной челюстью.

И, повернувшись к агентам уголовного розыска, Дмитрий сказал:

Это бывший околоточный надзиратель и сотрудник охранного отделения.

Парикмахер Дьяченко, заикаясь, подал пук волос.

Обратите внимание... Крашено персидской хной...

XXII.

Евгений торопил с поездкой на Балхаш.

Я должен быть в сентябре на съезде, — говорил он брату. — Как хочешь, а завтра я отправлюсь на Или. Ты можешь выехать через два дня. Я обожду в Илийской.

Дмитрий хотел увидеть Анну Васильевну перед отъездом, но от Евгения отставать не хотел.

Хорошо, завтра я буду готов!

Он отправил Анне Васильевне записку, а вечером пошел в городской сад. Кафе-столовая ЦРК была пуста. Дмитрий спросил пиво и принялся рассматривать валявшиеся на столе старые газеты и журналы. Он развернул старый номер местной газеты и прочел крупный заголовок: «Кзыл-Джол».

Вторая строчка помельче разъясняла: «Красный путь к коммунизму».

Дмитрий заметил под статьей подпись Кимстача, усмехнулся и стал читать: «Имя зачинщиков стройки и строителей Кзыл-Джола будет внесено золотыми буквами в историю советского строительства Средней Азии. Неутомимая энергия зампредгубисполкома т. Мастерова увенчалась стопроцентным успехом. В дикой, безводной пустыне возник изумительный оазис — показательный город для кочевников. Пройдемте по этому городу и бегло посмотрим, что воздвигли строители в течение одного только года. Нашему изумлению не будет конца. Показательный дом скотовода, показательная конюшня, показательная баня, показательный ветпункт, показательный фельдшерский пункт, показательный дом матери и ребенка. Однако довольно, всего не перечислишь. Свободный казахский народ, изнывавший долгие годы под колонизаторским игом, свободно строит отныне свою культуру...»

Дальше Дмитрий читать не стал и перевернул страницу. В отделе происшествий он обратил внимание на заметку, подписанную буквой К.:

«Пожар. В ночь на 10 июня по Каскеленской ул., в д. № 47 от невыясненных причин произошел пожар. В огне погибло все имущество инженера гр. Берга. Следует отметить героическую работу местной пожарной добровольной дружины. Дружинники под руководством т. Смолина помешали огню перекинуться на другие дома. Пожар был потушен в течение трех часов».

Дмитрий швырнул газету в сторону и принялся пить пиво. На каланче уже пробило восемь часов, Анны Васильевны не было.

«Неужели записку не получила?» — с досадой подумал он.

Прошло еще полчаса. Дмитрий посмотрел на часы и мысленно решил: «Прожду еще десять минут, а после уйду».

Но он просидел вдвое больше, а уходить не хотелось.

«Придет», — уверенно думал он.

И верно, Анна Васильевна показалась на боковой аллее сада. Она шла торопливой походкой, поминутно оглядываясь назад. Дмитрий расплатился за пиво и пошел ей навстречу.

А я думала, вы рассердились и ушли. Простите, что опоздала. Муж задержал.

Щеки у Анны Васильевны горели ярким румянцем, а глаза возбужденно блестели.

Вы знаете, едва избавилась от него.

Она сама взяла Дмитрия под руку и вопросительно поглядела:

Ну, куда же мы?

Все равно!

Пойдемте на наше место... Знаете, где камни... Хорошо?

Дмитрий кивнул в знак согласия и сказал:

Итак, я завтра уезжаю. Вы знаете?

Знаю, — шепнула Анна Васильевна и прижала к груди руку Дмитрия. — Вы будете, хоть изредка, вспоминать меня? А?

Почему нет, — усмехнулся Дмитрий. — Буду.

Он подумал, что у Анны Васильевны есть муж, вероятно, неплохой человек. Когда Анна Васильевна вернется домой, она будет его целовать приблизительно так, как в Москве Елена целует его, возвращаясь после театра в четвертом часу ночи... Гадко это! Нехорошо.

Со дна души поднялись протестующее чувство и холодок к женщине, висевшей на руке. Разве к лицу ему, Дмитрию Семилетову, идти рядом с «бывшим человеком»? Что общего? И почему он обманывает сейчас какого-то техника из горкомхоза?

Человек иногда делает массу нелепых вещей, даже и тогда, когда он догадывается о их нелепости, — медленно сказал Дмитрий.

Вы это обо мне, конечно? — подняла на него глаза Анна Васильевна.

Скорее о себе, чем о вас!

Дмитрий почувствовал, что обидел спутницу, и, желая загладить свою вину, тихо пожал руку женщины.

Они ходили долго вдоль головного арыка, и Дмитрий слушал рассказы Анны Васильевны о Париже, Усть-Каменогорске, Сорбонне, выставке в Казпедтехникуме... По обыкновению Анна Васильевна начинала говорить об одном, но неожиданно забывала то, что хотела вначале сказать, и рассказывала совершенно о другом. Дмитрий знал ее манеру рассказывать и не перебивал.

Давайте сядемте, — неожиданно предложила Анна Васильевна, опускаясь на большой плоский камень.

Кто-то идет, — прошептала Анна Васильевна. — Давайте перейдем сюда.

Дмитрий перелез через камень и опустился рядом с женщиной. Анна Васильевна обвила его шею руками.

Милый! Хороший!

Тамарочка! Сядемте здесь, — неожиданно раздался рядом голос Мити.

Дмитрий затаил дыхание. Анна Васильевна зажала ладонью рот, чтобы не рассмеяться.

Ну, продолжайте, Митя, я вас слушаю, — сказала Тамарочка, а Дмитрий недовольно подумал: «Черт знает, какое дурацкое положение».

Анна Васильевна, стараясь не шуметь, взяла руку Дмитрия и на его ладони пальцем стала выводить одну букву за другой. Складывая буквы, Дмитрий прочитал: «Это сын Аминовой. Мой ученик. Сидите тихо».

Дмитрий кивнул в знак того, что понял.

Когда я сидел у вас под окном и слышал ваш разговор с Мастеровым, я решил, что грязные сплетни имеют под собой почву, — говорил Митя. — Мне было больно от всего этого, и тогда я понял, что я вас люблю.

Какой вы смешной, Митя. Я же вам говорю, что ваша мать накануне была у меня и просила, чтобы я позвала Мастерова.

После-то я все узнал. Мне мать сказала. Это нужно было сделать для разоблачения Мастерова.

Вы знаете, какой он мерзавец! Он мне полгода работать не давал.

Сейчас он арестован, — мрачно произнес Митя. — В расход пустят его. Не иначе.

Вы думаете?

Как пить дать. Бывший провокатор и околоточный надзиратель. Расстреляют.

Ну и наплевать! — весело отозвалась Тамарочка. — Зато я теперь на службе. Ваша мать меня устроила в Акоспо!

Тамарочка стащила с Мити кепку и принялась трепать ему волосы. Митя, защищаясь, ловил Тамарочкины руки.

Не смейте, не смейте! — вдруг закричала Тамарочка, и Дмитрий услышал звонкий поцелуй.

А вы не озорничайте, — сказал Митя.

Анну Васильевну душил смех. А Дмитрий думал о сыне: «Хороший мальчуган. Знал бы он, кто сидит у него за спиной и подслушивает...»

После Митя говорил:

Завтра я уезжаю на перепись в Прибалхашскую волость. Очень интересная поездка.

Митя старался говорить басом, но голос у него ломался и срывался на дискант.

Ну, побежим! — вскочила Тамарочка. — Догоняйте меня!

Анна Васильевна осторожно высунула голову.

Удрали уже! Выходите.

Дмитрий занимался гимнастикой. От неподвижного сиденья у него онемели ноги.

Поцелуйте меня, Дмитрий Петрович. — и она просяще протянула руки.

И снова Дмитрий невольно вспомнил техника из горкомхоза.

Взяв Анну Васильевну за руку, он сказал:

Пойдемте лучше домой. Мне не хочется, чтобы вы обо мне вспоминали когда-нибудь дурно.

Анна Васильевна как-то странно втянула голову в плечи, съежилась и быстро пошла прочь от Дмитрия. Когда он ее нагнал и взял под руку, она сказала:

Мне холодно. Я озябла очень.

И действительно: зубы у ней отбивали мелкую дробь.

...Вернулся Дмитрий домой поздно.

В комнате Евгения горела лампа. Окно было открыто. Дмитрий ухватился за подоконник и поднялся на руках.

Это ты, Дима?

Я!

Так я тебе дверь открою.

Ничего, и в окно влезу.

Евгений протянул брату руку, и Дмитрий вскочил в комнату.

Что ты так поздно?

Дела были, — уклончиво ответил Дмитрий.

Он заметил смятую постель и шелковый шарфик Вероники, валявшийся на полу.

Покойной ночи! — сказал Дмитрий.

Евгений молча кивнул и стал собирать фотографический аппарат.

XXIII.

Укомол хотел вместо воскресника устроить торжественные похороны Эсфири. Но долговязый Фриц от имени комсомольской ячейки коммуны настойчиво просил не срывать воскресника.

Мы останемся без воды... Это гибель коммуны...

В укомоле экстренное заседание. Решили похоронить Эсфирь рано утром, а после похорон отправиться на воскресник.

У Геца было бледное встревоженное лицо. Но он позаботился о лопатах и киркомотыгах и проверил лично все подготовительные работы к воскреснику.

Утром около больницы собралась тысячная толпа. Босоногие мальчишки бойко торговали газетой. На первой странице в черной траурной рамке помещен был портрет Эсфири.

Эсфирь была изображена очень неудачно. У девушки не нашли ни одной фотографии, и художник нарисовал ее по памяти. Многие находили, что Эсфирь вышла похожей на Розу Люксембург, только в кепке.

Мальчишки, прочитавшие лозунг в газете, кричали на всех улицах:

Первая жертва на кулацком фронте. Первая жертва на кулацком фронте!

Комсомольцы вспоминали, что Эсфирь несла тройную нагрузку и никогда не отказывалась от работы. Это она взбудоражила комсомол, когда понадобилась помощь коммуне. В газете пишут, что убили ее кулаки именно за коммуну...

Первая жертва на кулацком фронте! Первая жертва!..

Казахская молодежь из Карасуна возбужденно кричала, столпившись у ворот больницы. Вспоминали Эсфирь и Ису. Кто смел убить девушку? Какое право имел Нурбаев истязать Ису?

А в стороне двое говорили шепотом:

А Иван Матвеевича-то... Тю-тю... Портянки сушить...

Говорят, сознался?

А черт его знает.

Никанор Никанорыч выдал... За что, говорит, один страдать буду...

В газетке пишут — к высшей мере надо...

Это за жидовку-то?.. Господи...

Нурбаева тоже взяли... Карасунского...

И того путают?

Нет... Тот мальчишку выдрал...

И за это садить?.. Ну, власть!..

Товарищи! Товарищи!

Глушков говорил речь.

...Классовый враг наступает... Ему надо смести коммуну — детище Октября... Он не брезгует никакими средствами... Даже убийством... Лучший венок на могилу... дорогому товарищу Эсфири Блох... Наша помощь коммуне...

Члены укомола вынесли на руках гроб, обитый кумачом. Оркестр заиграл похоронный марш. Гроб поставили на телегу и повезли в коммуну.

Долговязый Фриц сказал над могилой речь на немецком языке. Потом говорила синеглазая Анна.

Когда гроб забросали землей, Гец развел комсомольцев на работу.

Отсюда досюда — ваш участок... Надо кончить в два дня... Молодые люди должны хорошо работать... Обед привезут в двенадцать...

Длинной цепью вытянулись люди с лопатами...

Казаки-русские и казахи-киргизы работали вместе. Солнце жгло бронзовые спины таранчинцев и узбеков. Немцы работали сосредоточенно и почти не разговаривали: во что бы то ни стало надо окончить арык в два дня.

Фашинг подошел и сказал Гецу:

А вдруг Геллер ошибся и вода не пойдет?

Гец подумал и просто ответил:

Тогда мы соберем окрестное население и попросим дать воды, чтобы полить половину наших посевов. Другая половина погибнет.

XXIV.

Смолин никак не мог найти Кимстача. Он звонил в редакцию каждые полчаса и, ничего не добившись, решил вечером зайти на квартиру.

Кимстач снимал у фотографа две комнаты и жил неплохо.

Встретив Смолина, он смутился и прикрыл исписанные листы бумаги.

Я к тебе по делу, — сказал Смолин и тяжело опустился на широкий диван. Лицо у него было бледное, и руки дрожали.

Кимстач молчал и ждал.

Помнишь, райский вечер устраивали... У Берга... Еще дом сгорел...

Охота всякую ерунду вспоминать, — тихо сказал Кимстач. — Я, правда, был тогда, но ушел раньше, и, собственно говоря, от тебя впервые слышу такое дикое название: «райский вечер».

Смолин смотрел в сторону и ломал пальцы.

«Хочет вывернуться, — подумал Кимстач. — Я не я, и лошадь не моя...»

Помнишь, там была девица? — поморщился Смолин.

Да их семь штук было.

Нет, я с которой любовь крутил. Ликер варили вместе...

Танька или Аська?

Черненькая, с челкой на лбу... Стриженая... Высокая...

Это Аська, — облегченно сказал Кимстач и повеселел. — А ты что? Стрельнуть хочешь? Валяй... Деваха — во, прямо с гвоздя!

Мне ее адрес надо.

Могу...

Кимстач начал перелистывать записную книжку.

Ну, записывай!

Смолин присел к столу и приоткрыл закрытые страницы рукописи. В глаза ему бросилось четко выведенное заглавие статьи: «Преступление и наказание».

Записывая адрес, он начал бегло читать неровные строчки. Кимстач писал о бывшем околоточном надзирателе и охраннике Мастерове, пролезшем в коммунистическую партию.

Не люблю, когда читают незаконченные вещи, — недовольно сказал Кимстач и вырвал рукопись.

Смолин криво усмехнулся:

Юркий ты человек, Кимстач, и большая сволочь...

Позвольте! — крикнул Кимстач.

Но Смолин, нахлобучив кепку на глаза, быстро вышел из комнаты. Он побрел по улице, глубоко втянув голову в плечи.

В глазах качались (как у пьяного) деревья, дома, палисадники. Но Смолин не был пьян. У него просто кружилась голова.

«Мастеров — сволочь, охранник. Но разве он знал это? А хуже всех Кимстач... Ласковый, гад! Стихи, сволочь, пишет! Этот-то выйдет из воды сухим. Но ведь он, Смолин, ни одной копейки не сунул себе в карман. Правда, пьянствовал вместе... райский вечер организовывал... Н-да, райский вечер!»

Смолин сжал кулаки и до крови закусил губу.

Навстречу ему попался Тропов. Смолин свернул в переулок. Лучше не встречаться...

XXV.

Экспедиция должна была отправиться на Балхаш из казачьей станицы Илийской. Около берега стояла свежесколоченная яхта, — проще говоря, большая лодка с двумя крохотными каютками. Погрузка шла со вчерашнего дня. Из города привезли бидоны с бензином, консервы, сухари, крупу, картошку, масло достали в станице.

Евгений проверял винтовки и патроны. Гидротехник с рабочим укладывали провизию.

Тысячу пудов поднимает эта штука, — сказал Евгений. — Сколотили на совесть.

Кто строил? — поинтересовался Дмитрий.

Рыбаки здешние. Каждый год делают. Замечательные плотники.

Снялись с якоря перед заходом солнца. Станишники вышли проводить экспедицию. Яхта медленно пошла вниз по течению, а вдоль берега растянулась пестрая толпа казаков.

Евгений достал из чемодана бутылку с вином.

Ну, за успех... Чтобы ехать было весело и хорошо.

Разве с Евгением Петровичем когда плохо бывает, — сказал рыбак Носов. — Третий год ездим. Плохого не видим. Ваше здоровье, товарищ! — поклонился он Дмитрию.

Гидротехник Ашурков молча выпил и ушел на корму.

Евгений назначил вахтенных и распределил дежурства.

Вечер был лунный, и решено было идти, не останавливаясь ночью.

А мы так на мель не сядем? — полюбопытствовал Дмитрий.

Нет, здесь хорошие места. Я ведь тут излазил всю реку, — успокоил Евгений.

В каюте, когда укладывались спать, Евгений долго рассказывал брату о реке Или.

Мы не знаем наш край, — говорил он, — и, по правде сказать, знать не хотим. Не люблю я за это вашего брата коммуниста. О небесных миндалях вы больше думаете, чем о земле. И нет у вас практической сметки жизни. Одна болтология.

Дмитрий снисходительно улыбнулся. Евгений заметил его улыбку и рассердился.

Не смейся, правда. Может быть, для революционера китайские события важнее, чем свои собственные окраины, я не знаю, — но мой взгляд такой: нищий народ должен вначале позаботиться о себе.

А разве мы не заботимся?

Кзыл-Джол построили...

Ты берешь исключительный случай.

Исключительный случай?! Терпеть не могу этого дурацкого оправдания. Я могу тебе рассказать, как построили на песке не показательный городок, а целую столицу.

Можешь не рассказывать, я знаю, — угрюмо уронил Дмитрий.

Евгений курил папиросу за папиросой.

Вот тебе и хваленая плановость вашего социалистического хозяйства! И столицы нет, и миллионов нет, и воров нет, и судить некого! Кто же виноват? Инженеры? Коммунисты? Объективные условия? Ложь. Абсурд. Дело объясняется проще. Вы не умеете строить, ибо у вас существует в корне неправильный взгляд на строительство. Вы строите не на пользу, а на славу. Ну, вроде того, как раньше строили соборы. Лишь бы пограндиознее и обязательно, чтобы в мировом масштабе.

«Однако идеология!» — подумал Дмитрий и иронически сказал:

Но где гарантия, что твои проекты пустить пароходы по Или и Балхашу не окажутся впоследствии тоже «собором»?

Евгений вспыхнул:

Мои поездки обходятся государству в гроши. Вдобавок я два года ездил на свои средства. Это — первое. А второе — родившись в Семиречье, ты совершенно не знаешь Семиречья. Мне придется тебе объяснить илийскую проблему...

Евгений зажег свечу, подставил к висевшей на стене карте и принялся за объяснения. Он рассказал, какая масса илийской воды пропадает без использования. Сейчас орошается сотня-две десятин земли, а можно оросить полмиллиона. Илийская долина покроется плантациями и садами. В пустыне можно будет разводить рис, хлопок, опийный мак, ворсовальную шишку, кендырь, кенаф, табак, кунжут.

Советская власть тратит громадные миллионы на осуществление безумного проекта — изменить русло Амударьи, — сказал Евгений. — Какому-то сумасшедшему захотелось, чтобы Амударья потекла не в Аральское море, а в Каспийское. Проект не столько дикий, сколько грандиозный. А раз так — сыпь туда миллионы! Нам ведь нужна грандиозность!.. А вот на такое верное дело, как орошение Илийской долины, — денег нет. Почему? Не потому ли, что слишком буднично? Не чувствуется, видите ли, пафоса.

А не веришь ты в наше социалистическое строительство, — сказал Дмитрий, почувствовав в словах брата иронию.

Не верю, — сознался Евгений. — Я — честный инженер. Подкуривать не хочу и особой нужды в этом не вижу. А работаю добросовестно, ибо получаю восемьсот рублей в месяц.

И все-таки я не понимаю, — подумав, заметил Дмитрий, — что руководит тобой, когда ты едешь в экспедицию? Будут ходить по Балхашу наши советские пароходы, не будут — тебе какое дело? Точно так же и с илийской проблемой. Не все ли равно тебе, будем ли мы ввозить и впредь ворсовальную шишку из Франции или научимся ее культивировать сами? Не нравится мне такая интеллигентская половинчатость. Проще получать восемьсот рублей и не решать никаких проблем.

Он испытующе глядел в лицо брату. Евгений немного смутился:

Возможно, ты прав, — ответил он. — Многие мои коллеги живут по твоему рецепту. И неплохо. Но это — чиновники. А я — инженер. В моих жилах течет отцовская кровь колонизатора. Я — человек русский. Я не хочу, чтобы сюда пришли англичане. Я просто вкладываю лепту в дело советской или, что то же самое, русской колонизации. А кроме того, если хочешь, я честолюбив...

Никак не думал, что ты устряловец, — сказал Дмитрий и почувствовал к брату неприязнь. — Оказывается, ты стоишь не так близко к нам, как мне казалось.

Возможно! — сухо ответил Евгений. — Впрочем, давай лучше спать. Это полезнее, чем разрешать мировые проблемы.

И он стал раздеваться.

XXVI.

Медленно шла яхта вниз по течению, делая не больше семи верст в час.

Несколько раз останавливались в аулах, чтобы купить баранины. Дмитрий присматривался к казахам и поражался ужасающей бедности кочевого хозяйства. Редко встречались здоровые, радостные лица.

Тщетно старался Дмитрий найти хоть одного грамотного кочевника. Так и не нашел.

Вот тут и построй социализм! — словно догадываясь о мыслях брата, усмехнувшись, сказал Евгений.

Построим! — уверенно ответил Дмитрий.

На каждой остановке Евгений фотографировал группы казахов, причем отбирал исключительно безносых.

А Дмитрий недовольно думал: «Будет после своими снимками пессимизм да устряловщину сеять».

Евгений щелкал аппаратом и весело смеялся.

Настоящая среднеазиатская экзотика!.. Я нарочно беру такие мотивы. Терпеть не могу, когда восхищаются Востоком. На Востоке — тление и гниль! Сюда не революцию надо, а фабрики и пароходы и тамбовских хлеборобов.

И уже серьезно он говорил Дмитрию:

Смотри, сколько земли пропадает зря. А семиреченских крестьян выселяют на Дальний Восток. Разве это не глупость? Не проще ли деньги употребить на орошение?

Дмитрий отмалчивался. Ему не хотелось спорить с братом.

...Аулы стали встречаться реже. Степь превращалась в пустыню. Бесконечные барханы уходили к горизонту. Песчаное море навевало тоску и уныние.

Когда пошли заросли камышей, Дмитрий обрадовался. Ехать стало веселее. Охотились дорогой на фазанов, но зато вечером приходилось надевать сетки. От комаров не было спасения.

Ночью в камышах раздавался пронзительный крик кабана, попавшего в лапы к тигру. Евгений мечтал о полосатой шкуре и жалел, что нельзя было устроить охоту на зверя.

Как-то днем Носов заметил на берегу темную фигуру валявшегося человека. Это было необычайно. Евгений решил высадиться и посмотреть.

Не может быть, чтобы это был труп... Довольно странно! Шевелится! — бормотал он, разглядывая в бинокль.

Яхта подошла к берегу.

Уткнувшись лицом в песок, почти около самой воды лежала женщина.

Казашка? — спросил Дмитрий, заметив, что женщина была в национальном платье.

Нет, как будто русская, — ответил Евгений, внимательно вглядываясь в лицо, — хотя трудно разобрать.

Он наклонился и пощупал пульс.

Жива. Очевидно, солнечный удар. Любопытно, как она сюда попала.

Евгений намочил в воде платок и освежил лицо. Женщина застонала и с трудом открыла глаза.

Боюсь! — вырвался у ней тяжелый вздох. — Спасите!..

Русская! — удивился Евгений. — Чудеса!

Он сел рядом с женщиной и, вытирая мокрым платком лицо, участливо спросил:

Кто вы такая и почему вы здесь?

Я русская. Я бежала от киргиз!..

На яхте женщине дали выпить коньяку и накормили бараниной. На пищу она набросилась с необычайной жадностью и по-собачьи глотала, не прожевывая, большие куски. Смотреть на нее было тяжело, а еще тяжелее было слушать, как она рассказывала историю своего плена.

В 1916 году, во время киргизского восстания, ее угнали киргизы. С тех пор она прожила в плену около десяти лет. Четыре раза ее продавали из аула в аул. Несколько раз она устраивала побег, но всегда неудачно. Она знала, что находится где-то около Балхаша, но где именно и в какую сторону надо идти — не знала. Последний ее хозяин, от которого она бежала, очень богатый и очень злой... Ее сильно били... она хотела в первые годы плена покончить жизнь самоубийством, но у нее родился мальчик. Недавно сын умер. Тогда она окончательно решила бежать.

Как вас зовут? — спросил Дмитрий.

Моя фамилия Сосницкая.

Дмитрий с Евгением переглянулись. Они знали когда-то гимназистку Верочку Сосницкую, дочь врача. Евгений отозвал брата и сказал:

Надо будет ее заставить переодеться, а то вши одолеют.

Дмитрий достал свое белье, у Евгения оказались запасные галифе и толстовка, гидротехник дал парусиновые туфли.

Вы вымойтесь и переоденьтесь, — сказал Евгений Сосницкой. — Мы сейчас сделаем остановку. Вот вам мыло и полотенце. А это — белье.

Яхта подошла к берегу и стала на якорь. Сосницкая пошла мыться. После матрос Носов ножницами снял ей волосы и начисто выбрил голову. Когда она переоделась в мужской костюм, Дмитрий почему-то вспомнил ударниц времен Керенского.

Располагайтесь здесь, — показал ей каюту Евгений.

Сосницкая сразу же заснула.

На другой день она ела с такой же ненасытной жадностью и глазами голодной собаки смотрела на Евгения.

Накорми ты ее досыта, — сказал Дмитрий. — Я не могу на нее смотреть.

Нельзя сразу. Помрет еще.

Дня через два Сосницкая освоилась с новой обстановкой и стала охотно отвечать на вопросы.

Есть ли еще русские женщины в аулах, уведенные во время киргизского восстания? — спросил Дмитрий.

Она видела только двух, когда перекочевывал аул с Балхаша. Больше она не видела. Это были крестьянки из Чилика.

А вы слышали, что сейчас существуют советская власть, коммунисты, что царя расстреляли? — интересовался Дмитрий.

Да, это она знает. Она хорошо говорит и понимает по-казахски. Узун-кулак*2все эти вести в степь приносил аккуратно. Она даже сама видела коммуниста. Это сын ее последнего владельца Баймухаметова.

XXVII.

Пользуясь попутным ветром, Евгений решил идти на парусах для исследования Учаральской мели, тянувшейся в северо-восточном направлении. Гидротехник Ашурков второй день производил обмер. Евгений сокрушенно качал головой, просматривая длинные столбики цифр. И по тому, как он недовольно кусал губы и морщил лоб, Дмитрий чувствовал, что брата постигла неудача.

При таком ветре можно рискнуть переправиться на северный берег, — сказал Евгений. — Тем более что мы находимся сейчас как раз посередине Балхаша.

Мутные зеленые волны облизывали яхту. Низко над водой носились белокрылые чайки и бакланы. Давно уже исчезла с глаз узкая полоска берега. Всюду, куда только хватало глаз, пенилась вода. И может быть, потому, что вода была бурой и зеленой, бесконечно высокое небо напоминало потолок громадной голубой юрты.

Рыбак Носов поглядел на солнце и как-то неопределенно ответил:

Что вперед, что взад — дорога одинаковая.

А зачем вам, Евгений Петрович, северный берег? — спросил гидротехник Ашурков. — Мы и так забрались слишком далеко... А вон там, видите, какая подозрительная штука?

Он показал пальцем на восток, где небо было подернуто тонким кружевом перистых облаков.

Это пустяки, — махнул рукой Евгений.

Ветер восточный.

Евгений ушел в каюту, а Ашурков вновь принялся за измерения.

Дмитрий плохо понимал сущность исследовательской работы и от ничегонеделанья скучал. Он сидел на борту яхты и, свесив ноги в воду, наблюдал, как носились над зелеными волнами белые, словно снег, чайки.

К вечеру, когда солнце окрасило небо в малиновый цвет, усилился ветер. На крутых волнах забелели гребешки. Балхаш неожиданно поседел и стал сероватым. Тонкое кружево облаков превращалось в густую черную завесу.

А качнет нас, — сказал гидротехник Ашурков. — Будет буря.

Евгений держал в руке компас и рассматривал яхту.

Возьмем направление на Учаральские острова. Это будет благоразумнее.

Громадным пожарищем пылал закат. В неистовом гневе багровело клокочущее озеро. На востоке дымились черные тучи, и оттуда налетал порывами холодный, пронизывающий ветер. Качаясь на волнах, вздрагивала яхта, и Дмитрий слышал неприятный скрип свежих сосновых досок.

К ночи разыгралась буря. Возмущенный Балхаш ревел сказочным чудовищем. Водяные горы, вздуваясь, росли, двигались и опрокидывались в разверстые глубины. Волны с шумом наваливались на яхту, и под их тяжестью она трещала, готовая развалиться. Трудно было понять, с какой стороны дул ветер.

Евгений решил пересесть в моторку и вести яхту на буксире. Когда заработал мотор, все почувствовали какое-то облегчение.

Холодный ветер пронизывал до костей, но сидеть в каюте Дмитрий не мог. Он надел кожаную меховую тужурку и пристроился на корме.

Первый раз в жизни он испытал бурю на Черном море, — но тогда он ехал на громадном пароходе в каюте первого класса. Его трепала морская болезнь, сильно тошнило, но он знал, что скоро будет остановка, берег... Ни о какой опасности не думалось... А вот сейчас было неприятно. Яхта не внушала доверия. Собственно говоря, какая это яхта? Самая обыкновенная большая лодка... Только сумасшедшие люди, вроде Евгения, могут совершать на ней такие рейсы.

Дмитрий почувствовал тошноту. Морская болезнь? А может быть, просто от страха? Неужели он трус? Надо взять себя в руки. Хотя, по совести говоря, мало приятного ехать во время бури в такой скорлупе...

Неожиданно сверкнула молния. Дмитрий увидел бесконечную водяную пустыню, взлохмаченную волнами, и четкий силуэт брата, сидевшего в моторке.

Почему-то в этот момент он вспомнил раскрашенные стены губкома, когда заходил к Анфисе. На одной из них изображен был корабль, застигнутый штормом в море. На носу корабля стоял Ильич в пиджаке, с красным галстуком, в кепи. Ильич держался за автомобильный руль, а седые волны захлестывали корабль.

Какой идиотизм, — вслух подумал Дмитрий и вздрогнул от неожиданного удара грома.

А хватим мы горького до слез! — крикнул под ухом гидротехник. — Что, боитесь?

Неприятно! — сказал Дмитрий и почувствовал какую-то тяжесть под сердцем.

Сознание беспомощности угнетало. Хотелось что-то делать, работать, шевелиться. Сидеть сложа руки было тяжело.

«Хоть бы весла были! — подумал он. — Странная яхта...»

С черного, как сажа, неба беспощадно хлестал дождь и, не переставая, гневно падали раскаты грома, ослепляя зигзагами молний. Беспомощно качалась яхта. Она то и дело ныряла носом в образовавшиеся крутизны, чтобы сейчас же подняться на волнующие бугры вод.

Оглушенный бурей, Дмитрий чувствовал себя маленьким и ничтожным. Глаза его слезились от сильного ветра. Среди пустыни бурливших вод, в грохоте громовых раскатов странно было думать, что где-то есть твердая земля, Москва, автобусы, уютный кабинет с книгами...

«Черт меня дернул поехать!» — подумал Дмитрий.

Надрывно завывая, свирепствовал холодный, пронизывающий ветер. Волны захлестывали яхту, но Дмитрию казалось, что вода просачивается в пробитое дно.

Откачивайте воду! — закричал гидротехник.

Неизвестно откуда появилась Сосницкая. Дмитрий слышал, как стучали у нее зубы — то ли от страха, то ли от холода. Она старательно вычерпывала большим ковшом воду.

Дмитрий схватил ведро и с ожесточением принялся помогать. Скоро у него заболела спина и устали руки, но вода в яхте не уменьшалась. Сосницкая работала молчаливо, и Дмитрий чувствовал, что она боится.

...А Евгений, сидевший в моторке, упорно держал направление на северо-восток.

«Что за черт, давно должны быть острова!» — думал он.

Он страшно устал и замерз. Надо было бы сунуть бутылку с коньяком в карман. Собачий ветер, он пробирает до косточек! Скорей бы добраться до берега, потеплее закутаться и спать...

Непроглядный мрак ночи раскалывался ломаными полосами огня. Евгений напрягал зрение, стараясь разглядеть берег. Но, кроме взмыленного моря, ничего не видел.

«Огонь! — встрепенулся Евгений. — Неужели рыбаки?»

Красный огонек мелькнул справа и пропал.

«Галлюцинации! — подумал он. — Здесь нет жилья».

Огонек мелькнул снова и снова исчез. Евгений круто повернул вправо.

Теперь уже не было сомнения: берег был рядом.

Носов готовил якорь. Евгений осторожно подводил яхту.

Дмитрий облегченно подумал: «Ну, значит, конец мучениям».

И ему показалось, что волны стали меньше и ветер утих.

Давай якорь! — закричал гидротехник. Моторка перестала работать. Измученный Евгений забирался на яхту.

Здесь переночуем, — сказал он. — Только я думаю на берег сходить. Надо узнать, где мы находимся.

На берег пошли втроем: Евгений, Дмитрий и Сосницкая. Она хорошо говорила по-казахски, и Евгений взял ее на случай, как переводчицу.

Огонь горел в саманной зимовке. Когда подошли поближе, раздался громкий собачий лай.

Однако здесь что-то вроде аула! Вон еще постройка! — удивился Евгений. — Любопытно, куда мы попали?

Он подошел к саманной постройке и заглянул в окно.

Эге, человек есть. Давайте заходить!

Дмитрий постучал в двери.

Кто там?

Русский! — изумился Евгений. Кто-то подошел и распахнул двери. Евгений с Дмитрием прошли в зимовку.

Здравствуйте!

Здравствуйте, — нехотя ответил человек, обросший густой бородой.

Глаза у него бегали по сторонам, и он чувствовал себя, видно, неловко.

Мы с экспедицией, — сказал Евгений. — На яхте приплыли. Пришли узнать, что здесь за поселок?

Рыбачий поселок, — пробурчал человек. — Рыбаки живут...

Кому же жить на Балхаше, как не рыбакам, — улыбнулся Евгений. — Я про название спрашиваю.

Название... Да так... Без названия поселок... Живут люди — и все... Никому не мешают... Просто рыбачий поселок.

Кто-то завозился в углу под овчинами и неожиданно закричал:

Комиссар... Не пойду... К черту!.. К дьяволу... Не пойду... убью себя, не пойду...

Дмитрий попятился к дверям. Евгений быстро сунул руку в карман.

Молчи, Василий! — недовольно сказал бородатый. — Чего тревожишься зря?

Но человек в углу вылез и сел по-казахски. Дмитрий увидел узкое худощавое лицо, обросшее щетиной. Большие черные глаза горели лихорадочным блеском. У человека было только одно ухо, а через щеку тянулся широкий рубец.

Безверхий! — вдруг закричал Евгений. — Это вы!

XXVIII.

Следователь пристально взглянул на опухшее, небритое лицо Мастерова и кивнул на стул:

Садитесь.

Мастеров сел.

Рассказывайте. Я вас слушаю.

О чем?

Обо всем. Как работали в полиции, в охранке. Как проникли в партию?

И Мастеров начал рассказывать.

Да, он работал в охранном отделении и получал двадцать пять рублей в месяц. Но он никого не выдавал. И как он мог выдавать, когда он не знал ни одного революционера в городе? Он водил за нос охранное отделение и получал деньги. Никаких улик против него нет и быть не может. За бесполезностью его охранка сократила. Здравый смысл подсказывает, что это лучшее доказательство невиновности. После он поступил в наружную полицию и был полтора года околоточным надзирателем. Когда началась война, он добровольно ушел в армию. Он мог бы остаться в тылу, но полицейская служба была ему в тягость. Он предпочел фронт. На фронте он был, действительно, офицером. После ранения он был комендантом на этапном пункте. Во время революции стал большевиком. Прошлое давило своей грязью, и он решил переменить фамилию. Он достал документ и превратился в Мастерова. В этом он виноват, верно, но он — активный участник Октября. Начиная с семнадцатого года у него сохранены все документы. По ним следователь может установить, что он занимал ответственные посты и честно работал на благо революции. В семнадцатом году он похоронил свое прошлое и начал новую жизнь...

Вы были председателем комиссии по постройке показательного городка Кзыл-Джол?

Был!

Вы знаете, что там происходило воровство?

Кзыл-Джол строил инженер Берг. Я доверял ему во всем.

Какой же он инженер? Он — фармацевт по образованию, бывший аптекарь.

Значит, он меня обманывал.

Вы от него денег не получали?

Нет.

Следователь перелистывал пухлое дело в синей обложке.

А вы знаете Тамару Безверхую?

Знаю.

Правда вы ей предлагали через Кимстача пойти к вам на содержание и обещали платить ежемесячно по пятьдесят рублей?

Нет.

Напрасно скрываете. Кимстач сознался.

Мастеров поник головой.

А скажите, каким путем попала к вам вот эта тетрадка в зеленой обложке?

Тетрадка в зеленой обложке? Это корреспонденция из степи на шести страничках, присланная в редакцию. Ее принес Кимстач. Там сообщается о русской женщине, находящейся в казахском ауле. Женщина была угнана в степь во время восстания в шестнадцатом году.

Корреспонденция анонимная, и ее в газете печатать не стали... Он не придал ей никакого значения. Какой-то сумасшедший бред...

А вы внимательно прочли эту тетрадку?

Нет, бегло.

Не помните, о каком ауле там говорится?

Нет.

А не обратили вы внимания, что там упоминается фамилия Баймухаметова?

Нет!

Тогда следователь извлек из дела узенькую тетрадку в зеленой обложке и на первой страничке показал подчеркнутую карандашом фамилию Баймухаметова.

Это не вы подчеркнули?

Не помню.

А скажите, вы никому эту тетрадку не показывали из казахов?

Нет, кажется.

Вспомните хорошенько. Один раз к вам пришел поздно вечером, вернее даже ночью, казах... У него был новый коричневый портфель... Не помните? Я вам скажу, когда это было. В первых числах мая... Он сидел у вас в кабинете спиной к книжному шкапу... Вы сидели за письменным столом и рассматривали эту тетрадь. Вспоминаете?

Нет!

После он достал из портфеля три пачки денег. Они были стянуты резинками. Вы стали пересчитывать. Пересчитали и сунули в стол...

Ничего подобного. Я вернул их обратно, — перебил Мастеров и смутился. Он понял, что сказал лишнее.

Вернули обратно? Почему? Он вам давал взятку, и вы не хотели ее взять?

Да.

Не помните, сколько там было денег?

Нет.

Я скажу вам: там было меньше тысячи рублей. Потому что тысячу рублей вы с него все же взяли через несколько дней, а именно — на банкете во время приезда китайской делегации. Правда это?

Мастеров закрыл лицо руками и глухо ответил:

Правда.

Скажите, за что вам заплатил тысячу рублей Баймухаметов?

Мастеров молчал.

Я вам скажу, за что.

Следователь пробежал глазами корреспонденцию в зеленой обложке, нашел нужное место и прочел:

«Итак, неизвестная русская женщина десять лет томится в казахском ауле. С ней обращаются как с невольницей. Несколько раз она пыталась бежать. Но куда убежишь из пустынной степи? А может быть, у этой женщины есть родные и близкие, которые считают ее погибшей? Я пишу эти строчки в газету. Пусть они привлекут к себе внимание честных людей. Дать свою подпись под этим письмом я не могу. Есть на то причины. По тем же причинам я не мог лично принять какие-либо меры в ауле, когда проезжал его. Но если выедут отзывчивые люди из города в аул Баймухаметова, они могут спасти несчастную женщину...»

Вы свою отзывчивость проявили тем, что получили от Баймухаметова тысячу рублей и дело сунули под сукно, — сказал следователь, закрывая зеленую обложку.

Мастеров уронил голову на грудь.

XXIX.

В одноухом человеке Евгений признал старого гимназического товарища Ваську Безверхого. Дмитрий вспомнил свой разговор со Смолиным и с любопытством всматривался в знакомые черты лица.

Но Безверхий вскочил с легкостью кошки и схватился за ружье.

Не пойду... Будьте вы прокляты!..

Я вас никуда не зову, Безверхий, — сказал Евгений. — Поставьте ружье на место. Неужели вы меня не узнаете? Я — Семилетов. Мы с вами учились в одном классе гимназии.

Ружье выпало из рук Безверхого. Он смотрел растерянно и бормотал:

Ничего не понимаю... Ничего!.. Да, я с вами учился. Конечно, вы — Семилетов.

Вот что, Безверхий, скажите вашему товарищу...

Не надо товарищей... К черту! — пронзительным голосом закричал Безверхий. — Не надо!..

«А ведь у него не все в порядке», — подумал Дмитрий, пристально вглядываясь в лихорадочно блестящие глаза Безверхого.

Бородатый поднял ружье и поставил к стенке. Окидывая недружелюбным взглядом Евгения, он предложил:

Чай пить будете? Мигом согрею...

Будем! — кивнул Евгений и, расстегивая кожаную куртку, сел на кошму. Дмитрий опустился с ним рядом.

Когда бородатый вышел на улицу, Евгений сказал:

Вот что, Безверхий, я и брат, — он кивнул в сторону Дмитрия, — знаем, кто вы такой. Мы приехали сюда с научной экспедицией. Выдавать вас мы не будем, поэтому держитесь проще и не бойтесь. Завтра мы уедем отсюда и будем немы, как могила.

Зачем могила? — забормотал Безверхий. — Я жить хочу.

Бородатый принес в котле воду и разжег очаг. Три тени запрыгали на стене. Безверхий тусклыми глазами посмотрел на братьев и закрыл лицо ладонями. Плечи его вздрагивали, и Дмитрий понял, что Безверхий плачет.

Перестань, Василий, — строго сказал бородатый. — Чего тревожишься зря!

Когда вскипел чай, Безверхий, обжигаясь, пил из жестяной почерневшей кружки. Бородатый незаметно ушел и унес ружье. Безверхий успокоился, и Евгений постепенно вытянул из старого товарища признание.

Да, он был белым атаманом. Он порол лепсинских мужиков и жег деревни. Один раз он собственноручно отрубил большевику голову... За что? Сейчас он не помнит, это было так давно... Потом пришли красные. Отряд его с боями уходил в Китай. Он получил ранение в ногу. Вы спрашиваете, где отрубили ухо? На границе. Там же он получил и этот шрам на щеке... В Китае он сидел год в тюрьме. Ах, как тяжко жить без родины человеку! И вот он, штабс-капитан Безверхий, георгиевский кавалер, пошел на родину. Он пешком добрел сюда из Кульджи, в поселок, где живут отверженные люди. Основали его беглые каторжники, пришедшие сюда из Сибири. Некоторые живут здесь по двадцать лет. О существовании поселка знают киргизы. Они привозят раз в лето чай, табак. Русских никогда здесь не было. Конечно, ни на одной карте нет этого поселка... Здесь свой особый быт, свои нравы... Нового человека в поселке встречают без особой радости, но не гонят. Обживется — остается, нет — уходит. Охотники бьют кабанов деревянными пулями, — точат их из саксаула. Рыбы в Балхаше много, а женщин в поселке мало. Некоторые счастливцы купили киргизок и обзавелись семьями... Безверхий тоже купит себе киргизку, если будет удачная охота, а если нет — украдет. Как управляется поселок? А никак. Каждый живет по-своему. Ни одного случая воровства за последние три года не было. Да и вообще не было с тех пор, как существует поселок. Жизнь идет тихо, мирно и хорошо. Через киргиз иногда узнают, что делается на белом свете. Говорят, Ленин умер, киргизы столицу строят в Ак-Мечети.

А почему вы не хотите вернуться в свой родной город? — спросил Дмитрий.

Я не хочу, чтобы меня расстреляли комиссары! — скривил губы Безверхий.

Если вы искренне раскаетесь в своих преступлениях, вас не расстреляют. Советская власть умеет прощать, — сказал Дмитрий.

Безверхий отрицательно замотал головой...

Чай был выпит. Надо было уходить. Безверхий внимательно смотрел на молчаливо сидевшую Сосницкую. Вначале он принял ее за мужчину, а после сообразил, что против него сидела женщина. Лицо его странно вспыхнуло, и он закрыл рукой глаза.

Мне тяжело жить здесь, — всхлипнул бывший атаман. — Я ведь никогда не думал о такой жизни... Я мечтал быть профессором. А сейчас приходится жить среди беглых преступников. И никакого просвета!

Я вам все-таки советую вернуться, — настойчиво сказал Дмитрий. — Будем говорить прямо. Хуже расстрела ничего быть не может. А сейчас мы почти никого не расстреливаем. Вы можете мне верить — я коммунист.

Золоченые угли покрывались нежным налетом пепла. Жировик мигал и грозил потухнуть. В серой мгле трудно было разобрать, почему так странно тряслись узкие плечи Безверхого, — смеялся он или плакал?

Евгений неожиданно поднялся:

Я вас не уговариваю, Безверхий: хотите возвращаться — заедем за вами, нет — оставайтесь. Дело ваше. Во всяком случае — желаю вам счастья.

У Дмитрия с непривычки сидеть по-казахски онемели ноги. Он растирал их и следил за Безверхим. Лицо атамана было растерянно и выражало недоумение.

Я провожу вас, — сказал он.

Дмитрий с Евгением шли впереди, Безверхий и Сосницкая отстали. Дмитрий слышал, как Сосницкая задала вопрос на казахском языке. Безверхий ответил ей тоже по-казахски.

«Женщины эмоциональнее нас, — подумал Дмитрий. — Они лучше чувствуют безысходность положения. Ей, конечно, жалко его...»

Балхаш шумел рокотом волн, но ветер заметно стихал. На рассвете можно было тронуться дальше. Яхта колыхалась у самого берега.

Я хочу с вами поговорить, — сказала Сосницкая, дотронувшись до рукава Дмитрия.

Он отошел в сторону. Безверхий что-то говорил Евгению.

Я останусь здесь, — тихо прошептала Сосницкая.

Вы? Почему?

Мне не к чему ехать с вами в город... Я ведь тоже — конченый человек...

Она опустила низко голову.

Я вижу все... Я вижу, как вы боитесь меня... Да, да... Вы уже заметили, что я больна сифилисом. Я знаю, что через год у меня провалится нос... Кому я буду нужна в городе? У меня — ни родных, ни знакомых...

Холодные струйки побежали у Дмитрия по спине, и он почувствовал странную усталость в ногах. Надо было что-то говорить, но тяжелый язык не ворочался во рту.

Я останусь с ним, — кивнула Сосницкая в сторону Безверхого.

Позвольте... Но вы предупредили о своей болезни?

Да.

Ну и он?

Он обрадовался. Мы уйдем из этого поселка за Иссык-Куль, к Тянь-Шаньским горам. Там живут одиночки-прокаженные. Их никто не трогает. Мы тоже построим избушку. Он уже все рассказал мне... Отпустите меня с ним! — умоляюще сказала Сосницкая.

Я не имею права вас задерживать... Вы — свободный человек... Но это так странно... Как-то неожиданно быстро...

Так будет лучше, — настойчиво твердила женщина.

Тогда Дмитрий взял ее за руку и мягко сказал:

Уговорите его вернуться в город... Я буду хлопотать о помиловании...

Не надо. Мы все равно калеки... Я одичала и не привыкну к людям...

Голос ее дрогнул, и она отвернулась от Дмитрия.

...Яхта ушла на рассвете. Сосницкая осталась на берегу.

XXX.

Митя третью неделю переписывал Прибалхашскую волость. Казахи боялись переписи и сообщали неточные сведения. Но Митя применился к обстановке и научился определять количество скота по ширине физиономии хозяина. Заполненные формуляры он складывал в кожаный портфель, который возил в мешке у седла.

Последнюю перепись он проводил в ауле Баймухаметова, совершавшего кочевой путь на летовку, и торопился нагнать аул Шекты. Переводчик ехал впереди него и пел заунывную казахскую песню. Митя знал, что казахи поют о том, что видят перед собой. Но, кроме бездонного неба и бесконечных барханов, певец ничего не мог видеть. Как ему не надоест ныть?

Ехали долго, но нигде не было видно признаков каравана. Переводчик прикладывал ладонь к глазам, защищаясь от солнца, и долго смотрел по сторонам, но, кроме песков, ничего не видел.

Что, заблудился? — весело спросил Митя.

Мало-мало, — ответил проводник и, кивая головой на запад, сказал: — Туда надо!

Он повернул коня. Митя поехал следом за ним. Ехали долго, до захода солнца, но барханы пошли выше, и Мите стало ясно, что переводчик окончательно сбился с дороги.

«В песках будет холодно», — подумал Митя и предложил:

Давай ночевать. Утром поедем.

Лошадь поить чем будешь? — уныло спросил переводчик. — Лошадь пить хочет.

Я сам хочу, — сказал Митя.

Переводчик достал кумыс.

Огромное раскаленное солнце умирало где-то в далекой равнине, за барханами. Знойные сумерки опускались с неожиданной быстротой. Вместе с тенью пришла прохлада, а с нею — живая жизнь. Где-то выла гиена.

Черное небо светилось холодным мерцанием звезд. И Митя, глядя на них, думал о городе, о матери и Тамарочке Безверхой. Вот сейчас там, в городе, видны эти же звезды. На них смотрит Тамарочка и думает о нем. Милая Тамарочка! Зачем ее отец был полковник? Как это некстати! Она не может быть теперь комсомолкой...

Переводчик, проснувшийся с восходом солнца, разбудил Митю:

Дальше едем!

Чем выше поднималось солнце, тем нестерпимее становился зной. Песчаные вихорки крутились на мертвых буграх, и барханы дымились пылью. Кое-где торчали низкорослые кусты саксаула и серела засохшая редкая полынь. Угрюмые черепахи грелись на солнце (Митя принимал их вначале за серые камни). Тени огромных орлов, паривших в голубом небе, скользили по желтым пескам пустыни. Раскаленный песок дышал зноем, и у Мити кружилась голова, а перед глазами выплывали самые диковинные вещи. Митя видел караваны верблюдов, слышал, как ржали лошади и кричали пастухи. А вон вдали показался аул. В этом ауле есть вода — холодная, прозрачная! Такая холодная, что от нее ноют зубы... Эй, байбише!.. Кумыс бар? Нет, байбише, лучше дай воды — холодной, прозрачной воды. Он возьмет кесешку и пройдет к роднику. Можно выпить одну кесешку, две, три, сто, тысячу...

Митя клевал носом. Вот сейчас будет аул... Только б доехать! Надо крепче держаться за гриву лошади.

Проводник соскочил с седла и взял лошадь под уздцы. Его окружают голодные, злые собаки. Сейчас и Митя слезет со своего коняги. В полутемной юрте прохладно и хорошо. Его сажают на почетное место, и старуха-казашка приносит в громадной чашке душистый, крепкий кумыс. Митя тем временем достает из портфеля формуляры и готовится к работе. Входит переводчик и садится рядом. Он уже успел кому следует сказать, что Митя — большой тюре, — и за юртой колют упитанного барана. Но есть Мите не хочется. Напрасно достают баурсаки и курт. Он хочет пить... Тогда переводчик говорит:

Вот здесь рядом родник. Там хорошая вода.

Митя встает и идет за проводником. Около родника ярко-зеленый ковер травы. Огнем горят ирисы и тюльпаны. Но Митя забыл взять кесешку. Экая досада! Ну да ничего, он может напиться и без кесешки. Митя встает на колени, упирается ладонями о землю и низко наклоняет голову... Но вот чудеса! Родник отодвигается от него все дальше и дальше. Митя ползет за родником и не может догнать...

Митя встряхнул головой. Солнце — золотой тарантул — смеялось в мутном небе. Желтые барханы бесконечными волнами терялись вдалеке, и пустыня походила на песчаное море. Переводчика не было. Должно быть, он вон там, за тем барханом. Надо ехать туда. Митя повернул коня. Конь не хотел идти, но он ударил его каблуками.

Теперь Митя не думал уже о караване. Надо найти переводчика. Без него он заблудится окончательно, а потом — как же быть с переписью? Митя не знает казахского языка, а половина формуляров еще не заполнена...

Ночь он провел в полубессознательном состоянии. Утром кое-как забрался на лошадь. Лошадь едва волочила ноги и часто останавливалась и не хотела идти.

И тогда Митя понял, что он погиб. Он не знает правильного направления, куда надо идти. Через день он упадет и не сможет встать на ноги...

Митя собрал остатки сил и закричал. Он кричал долго, пока не охрип. От крика прошел в голове сладкий туман. Мысли стали работать четко и ясно.

«Тут кочуют казахи. Надо идти на запад и оставлять какой-нибудь след. Половина формуляров чистые. Их можно употребить для этой цели».

Митя достал неиспользованные формуляры и крупно писал на каждом: «Спасите. Иду на запад! Спасите. Иду на запад!»

После он разбрасывал за собой эти бумажки. Когда они кончились, Митя хотел пустить в дело заполненные формуляры. Но он вспомнил, какое большое значение придавали этой переписи в губстатбюро, и решил, что их надо сохранить.

«Все равно погибну, — мелькнула мысль. — А формуляры кто-нибудь найдет».

Он снял с себя кальсоны и нижнюю рубашку и перочинным ножом разрезал на мелкие лоскутки. На этих лоскутках Митя принялся писать карандашом тот же призыв: «Иду на запад, спасите! Иду на запад, спасите!» Митя не знал, что ветер уже разнес по барханам его записки и замел следы лошадиных копыт...

* * *

Человек с ружьем вздрогнул. Навстречу ему ехал всадник. А он думал, что до аула не меньше сорока верст. Оказывается, на ловца и зверь бежит.

Гулкий выстрел прозвенел в песках. Всадник кувыркнулся с лошади. Человек зарядил ружье и пошел ловить коня.

После он подошел к убитому.

Мальчишка... Русский...

На мгновенье ему стало обидно, что он убил русского. (Он шел убивать казахов.) Но не все ли равно? У него теперь есть конь. Три дня назад он приобрел жену. Завтра он уйдет на Тянь-Шань. Там он построит избушку в горах, займется охотой и пчеловодством. Ему больше ничего не надо. За восемь лет он, кажется, выстрадал право на спокойную, тихую жизнь. Штабс-капитан Безверхий превратился в прокаженного. Ни один комиссар не подойдет к нему близко... Разве это не счастье!

XXXI.

Дмитрий с Евгением вернулись назад по Или на моторной лодке. Остальные члены экспедиции должны были возвращаться на лошадях. Лошадей достали в обмен на яхту у балхашских рыбаков.

Евгений был доволен результатами работ экспедиции и торопился в Ленинград.

Он заехал домой, простился с отцом и, забрав чемоданы, через час выехал на автомобиле. Дмитрий прожил три дня. Он рассчитывал забрать с собой Митю в Москву, но о Мите не было ни слуху ни духу.

Он поехал на перепись в Прибалхашскую волость и пропал без вести. Анфиса ходила бледная и сразу похудела.

Несчастье произошло, — сказала она Дмитрию. — Чует мое сердце. Погиб Митя в степи. Второй месяц ничего не знаю.

Тамарочка Безверхая приходила к Анфисе и молча садилась в уголок. Тамарочка не знала, как ей поступить: делать аборт или ждать Митю. Сказать Анфисе о своей беременности она не решалась, а шел уже третий месяц...

Анна Васильевна лежала больная. Дмитрий не хотел заходить к ней на квартиру и решил уехать не простившись.

...Накануне отъезда отец повел его показывать новые участки, отведенные под питомники.

Вот здесь — груша, здесь — слива, здесь — яблоко, здесь — вишня, — перечислял он сыну. — Ты землю попробуй! Землю есть можно, жирная земля, настоящая...

И он действительно взял в рот комок земли и, пожевав, выплюнул.

При закате солнца распаханная земля казалась лиловой, а борода у отца была розовая. Он снял соломенную шляпу и торжественно сказал:

Благодарение Господу, вправил создатель мозги товарищам, снова трудиться разрешили... Бумагу оформили настоящую.

Вечер был тихий. Травы пахли медом. Загорались первые бледные звезды. Старик водил сына по распаханной земле и рассказывал о своих планах.

После он взял Дмитрия за пуговицу и стыдливо сказал:

Человек я крепкий, земляной... Соков во мне много... Вероника у меня живет за хозяйку — примечал, конечно... Тяжела стала... О Господи, грехи!.. Хочу обзакониться на старости лет. С Евгением у меня переговорено, с тобой хочу совет держать...

А что Евгений сказал?

Евгений что? Веселый человек. Смеется. «Крой, — говорит, — папаша. Мое дело — сторона».

Ну, а мое и подавно, — резко ответил Дмитрий и почувствовал к уехавшему брату холодок. Ему стало жаль отца, и он ласково взял его под руку. Отец с сыном пошли к дому.

...Вечером на террасе пили чай. Отец, очевидно, успел передать Веронике свой разговор с сыном, и она сидела зарумянившись.

Утром Дмитрий покинул отцовский дом.

XXXII.

Слово товарищу Гецу! — сказал председатель собрания Фашинг.

Я должен сделать два заявления. В совет коммуны поступила просьба от двадцати четырех семейств, желающих создать коммуну. Нас просят помочь — и руководством, и всем, чем мы можем... Совет коммуны решил выделить тов. Фашинга, а также оказать материальную поддержку. Я думаю — мы должны пойти навстречу... На этот год мы обеспечены водой, потому что арык Сайрам-Су вполне оправдал наши надежды... Но на следующий год надо думать о больших оросительных работах. Новая коммуна свяжет нас с окрестным населением, так как в нее входят казахи, таранчинцы, русские и узбеки... Можно будет практически поставить вопрос о прорытии сорокаверстного канала, который обеспечит водой весь район... Трудность этого вопроса заключается только в правильной организации коллективного труда.

Гец улыбался серыми глазами.

Второе. Довожу до сведения коммуны, что я, Гец, подал заявление об уходе из социал-демократической партии. Я решил вступить в коммунистическую партию.

Фашинг первый захлопал в ладоши.

* * *

На вокзале Дмитрий купил газету. Кричащий заголовок на первой странице привлек его внимание: «Охранник во главе губернии». В телеграмме сообщалось о расстреле Мастерова. Петитом на второй странице под общим заголовком «В две строчки» помещена была телеграмма об убийстве статистика Дмитрия Аминова в Прибалхашской волости (Дмитрий почему-то обратил внимание, что телеграмма заняла не две, а три с половиной строчки). Он подумал об Анфисе и почувствовал сосущую тоску под сердцем.

Перед посадкой в поезд он прошел на телеграф. Ему бросили свернутый бланк с пометкой «Молния». Телеграмма была от Анны Васильевны: «Солнышко пишите».

Дмитрий скомкал телеграмму и сунул в карман.

В мягком вагоне почти никто не ехал. В купе был приятный полумрак. Дмитрий растянулся на диване и закрыл глаза. Он думал, что после утомительной дороги на автомобиле заснет сразу. Но спать почему-то не хотелось.

...За окном бежали телеграфные провода. Снежные горы при лунном свете казались голубыми. Азия была сзади, за спиной...

* * *

Вдали горели яркие электрические огоньки. Дмитрий слышал, как в коридоре кто-то объяснял:

Это немецкая коммуна. А вон там, левее, один огонек — казахская коммуна. Недавно организовалась.

Голос Дмитрию показался знакомым. И он вспомнил: точно такой же голос был у немецкого коммуниста, который вытащил его во время крушения из автомобиля.

Дмитрий выглянул в двери. Спиной к нему стоял Фашинг в вязаной коричневой фуфайке и рассказывал широкоплечему... <…>*3

 

 

1* Окончание. Начало см. «Сибирские огни», 2022, № 8.

2 * Слухи, «сарафанное радио».

3* Последние две или три строчки романа утрачены.

 

100-летие «Сибирских огней»