Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Архетип Вотана
Повесть
Файл: 
03_ordinskaya_av.zip (37.7 КБ)
03_ordinskaya_av.zip (37.7 КБ)
Ирина ОРДЫНСКАЯ
Повесть
Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и потому возрастает опасность того, что «белокурая бестия», мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями.
Карл Юнг
Чем ниже по ступеням спускался Влад в подземный переход, тем светлее становилось вокруг, поздние летние сумерки остались позади, за спиной, на улице. Яркий свет охватывал, выделял, выпячивал каждого человека, попадавшего из полутьмы, как из тумана, в искусственный день подземелья.
Однако идущие в переходе люди недолго привлекали внимание Влада, его неожиданно поразил неподвижный ряд попрошаек, выстроившихся вдоль стены. Стена была покрыта белоснежной плиткой. И эта белизна театрализовывала представление нищих.
В начале ряда побирушка — непонятно, очень смуглая или несусветно грязная, скорее, и то и другое — в ярких пестрых лохмотьях сидела на полу, на куче истлевших лоскутов старых изодранных вещей. Она была сверхъестественно гадкой: волосы, выбивавшиеся из-под платка, торчали слипшимися космами, грязь бурыми, серыми, черными разводами покрывала ее лицо и руки, широкими полосами собиралась под давно не стрижеными ногтями. Посреди кучи лоскутов у ног женщины спал ребенок — маленького оборванца Влад даже не сразу заметил. Женщина не обратила внимания на Влада, рассматривающего ее, ничего не попросила, даже не подняла глаз.
Зато следующий нищий пристально, печально, неотрывно стал смотреть в лицо Владу, когда тот остановился рядом с ним. Все не прикрытое одеждой тело попрошайки состояло из бордовых и синих кусков дикого мяса, плохо покрытого кожей. На одной руке-лапе, на вывернутых пальцах с толстыми расслаивающимися ногтями, висел пакет с мелочью. Влад никогда не видел вблизи такое уродство. Уродство, из красно-бордовых рубцов того, что, должно быть, считало своим лицом, смотрело светлыми нетронутыми разложением глазами и протянуло пакет вперед. Влад невольно сделал несколько быстрых шагов в сторону, почти налетев на старуху в черных платке и пальто, в ярких зеленых носках и резиновых ботах.
Однако идущие в переходе люди недолго привлекали внимание Влада, его неожиданно поразил неподвижный ряд попрошаек, выстроившихся вдоль стены. Стена была покрыта белоснежной плиткой. И эта белизна театрализовывала представление нищих.
В начале ряда побирушка — непонятно, очень смуглая или несусветно грязная, скорее, и то и другое — в ярких пестрых лохмотьях сидела на полу, на куче истлевших лоскутов старых изодранных вещей. Она была сверхъестественно гадкой: волосы, выбивавшиеся из-под платка, торчали слипшимися космами, грязь бурыми, серыми, черными разводами покрывала ее лицо и руки, широкими полосами собиралась под давно не стрижеными ногтями. Посреди кучи лоскутов у ног женщины спал ребенок — маленького оборванца Влад даже не сразу заметил. Женщина не обратила внимания на Влада, рассматривающего ее, ничего не попросила, даже не подняла глаз.
Зато следующий нищий пристально, печально, неотрывно стал смотреть в лицо Владу, когда тот остановился рядом с ним. Все не прикрытое одеждой тело попрошайки состояло из бордовых и синих кусков дикого мяса, плохо покрытого кожей. На одной руке-лапе, на вывернутых пальцах с толстыми расслаивающимися ногтями, висел пакет с мелочью. Влад никогда не видел вблизи такое уродство. Уродство, из красно-бордовых рубцов того, что, должно быть, считало своим лицом, смотрело светлыми нетронутыми разложением глазами и протянуло пакет вперед. Влад невольно сделал несколько быстрых шагов в сторону, почти налетев на старуху в черных платке и пальто, в ярких зеленых носках и резиновых ботах.
Старуха начала быстро креститься, протянула руку и умоляющим, тихим голосом пролепетала:
— Подайте, Христа ради. Подайте. На хлеб.
Влад вздрогнул, услышав ее голос, может, удивившись, что эти люди могут говорить. Старуха стала гримасничать, пытаясь что-то изобразить на своем лице, но это «что-то» не получалось, и лишняя кожа, обвисшая складками морщин, по привычке подчиняясь движениям мышц, создавала безобразные, устрашающие маски. Неожиданно женщина с двумя пакетами и сумкой, быстро, почти бегом, шедшая по переходу, притормозила, сунула в протянутую руку старухи мелочь, нечаянно задев локтем Влада, и понеслась дальше.
Два всклокоченных, сильно пахнущих мочой бомжа, подмигивая Владу, поклянчили у него денег, ненадолго оторвавшись от своих разговоров. Беззаботно, ничуть не обидевшись на его молчание, они через минуту отвернулись, вновь увлекшись беседой.
Замыкал ряд нищих безногий парень в инвалидной коляске. Перед ним стояла дощечка с описанием печальной жизненной истории. Калека смотрел на глазеющего на него Влада с ненавистью, не посчитав нужным ее скрывать. Влад почувствовал, что парню ничего не стоит сейчас взорваться: каждый идущий по переходу человек — его враг, кровник, с которым не должно церемониться.
Отсутствие ног, показалось Владу, делало инвалида половиной человека, урезанной копией. Эта часть была переполнена злобой, и это отталкивало больше, чем физическое увечье.
Наконец, пройдя страшное подземелье, став на ступени лестницы ведущей вверх, на улицу, в темноту, сменившую сумерки, Влад оглянулся назад и еще раз осмотрел строй нищих. Идущие в переходе люди изредка подавали милостыню, но почти не смотрели на тех, кому отдавали свои деньги.
После подземного перехода темнота открытого пространства, рассвеченная фонарями, рекламой и движущимися огнями фар едущих машин, успокаивала. Вечерний прохладный воздух бодрил, несмотря на идущий от дороги запах бензина. Влад подосадовал, что глупо потерял время на бесполезные разглядывания, теперь нужно было спешить к брату, тот, наверное, его уже заждался.
Дверь Фиминой квартиры Влад открыл своим ключом, отнес на кухню сумку с продуктами и лекарствами. Вернувшись в прихожую, он остановился у зеркала, включил над ним бра, чтобы лучше рассмотреть себя. Большое зеркало показывало его по пояс. Влад отвел взгляд и осмотрел руки, приблизив их к глазам, потом сразу показал их зеркалу, словно удостоверился в правильности отображения. Затем он медленно начал приближать к зеркалу лицо, неотрывно вглядываясь в него: гладкая белая кожа двадцатитрехлетнего парня, без морщин, плотно натянутая на скулы, серые глаза с чистыми белками, тонкие розовые губы в черточках-складках. Влад пригладил челку из светлых волос, потрогал мочки ушей, прошелся подушечками пальцев по щекам, наблюдая, как отражающиеся пальцы движутся по его копии, покоящейся внутри зеркала.
Он смотрел изнутри того человека, что находился сейчас в глубине за стеклом. Сложность такой композиции тревожила, и Влад не стал вдумываться в нее. Он упростил задачу: ничего отталкивающего в его образе не обнаруживалось, молодость покрывала все недостатки, в его внешности не к чему придраться. То тело, из которого он смотрел, в котором изо дня в день существовал, не вызывало у него ни малейшего отвращения, им можно было удовлетвориться, принять его. Влад совсем успокоился и еще раз поправил челку.
«Однако, — подумал Влад, — как мы с Фимой не похожи. Почему у нас нет ни единой схожей черты, что досталась бы нам от общего отца? Только матери подарили нам свои генотипы».
— Влад! Это ты? — раздался из спальни голос Фимы. — Почему ты задержался в прихожей? Я жду тебя.
— Подайте, Христа ради. Подайте. На хлеб.
Влад вздрогнул, услышав ее голос, может, удивившись, что эти люди могут говорить. Старуха стала гримасничать, пытаясь что-то изобразить на своем лице, но это «что-то» не получалось, и лишняя кожа, обвисшая складками морщин, по привычке подчиняясь движениям мышц, создавала безобразные, устрашающие маски. Неожиданно женщина с двумя пакетами и сумкой, быстро, почти бегом, шедшая по переходу, притормозила, сунула в протянутую руку старухи мелочь, нечаянно задев локтем Влада, и понеслась дальше.
Два всклокоченных, сильно пахнущих мочой бомжа, подмигивая Владу, поклянчили у него денег, ненадолго оторвавшись от своих разговоров. Беззаботно, ничуть не обидевшись на его молчание, они через минуту отвернулись, вновь увлекшись беседой.
Замыкал ряд нищих безногий парень в инвалидной коляске. Перед ним стояла дощечка с описанием печальной жизненной истории. Калека смотрел на глазеющего на него Влада с ненавистью, не посчитав нужным ее скрывать. Влад почувствовал, что парню ничего не стоит сейчас взорваться: каждый идущий по переходу человек — его враг, кровник, с которым не должно церемониться.
Отсутствие ног, показалось Владу, делало инвалида половиной человека, урезанной копией. Эта часть была переполнена злобой, и это отталкивало больше, чем физическое увечье.
Наконец, пройдя страшное подземелье, став на ступени лестницы ведущей вверх, на улицу, в темноту, сменившую сумерки, Влад оглянулся назад и еще раз осмотрел строй нищих. Идущие в переходе люди изредка подавали милостыню, но почти не смотрели на тех, кому отдавали свои деньги.
После подземного перехода темнота открытого пространства, рассвеченная фонарями, рекламой и движущимися огнями фар едущих машин, успокаивала. Вечерний прохладный воздух бодрил, несмотря на идущий от дороги запах бензина. Влад подосадовал, что глупо потерял время на бесполезные разглядывания, теперь нужно было спешить к брату, тот, наверное, его уже заждался.
Дверь Фиминой квартиры Влад открыл своим ключом, отнес на кухню сумку с продуктами и лекарствами. Вернувшись в прихожую, он остановился у зеркала, включил над ним бра, чтобы лучше рассмотреть себя. Большое зеркало показывало его по пояс. Влад отвел взгляд и осмотрел руки, приблизив их к глазам, потом сразу показал их зеркалу, словно удостоверился в правильности отображения. Затем он медленно начал приближать к зеркалу лицо, неотрывно вглядываясь в него: гладкая белая кожа двадцатитрехлетнего парня, без морщин, плотно натянутая на скулы, серые глаза с чистыми белками, тонкие розовые губы в черточках-складках. Влад пригладил челку из светлых волос, потрогал мочки ушей, прошелся подушечками пальцев по щекам, наблюдая, как отражающиеся пальцы движутся по его копии, покоящейся внутри зеркала.
Он смотрел изнутри того человека, что находился сейчас в глубине за стеклом. Сложность такой композиции тревожила, и Влад не стал вдумываться в нее. Он упростил задачу: ничего отталкивающего в его образе не обнаруживалось, молодость покрывала все недостатки, в его внешности не к чему придраться. То тело, из которого он смотрел, в котором изо дня в день существовал, не вызывало у него ни малейшего отвращения, им можно было удовлетвориться, принять его. Влад совсем успокоился и еще раз поправил челку.
«Однако, — подумал Влад, — как мы с Фимой не похожи. Почему у нас нет ни единой схожей черты, что досталась бы нам от общего отца? Только матери подарили нам свои генотипы».
— Влад! Это ты? — раздался из спальни голос Фимы. — Почему ты задержался в прихожей? Я жду тебя.
— Ты сегодня позже обычного, — вместо приветствия сказал Фима вошедшему в спальню брату. И тут же исправился: — Здравствуй, Влад.
Он сидел в кресле у стола, заваленного книгами и журналами. В комнате, кроме стола, кровати и гардероба, все свободное пространство у стен занимали книги, располагавшиеся в шкафах за стеклом и на открытых полках.
Он сидел в кресле у стола, заваленного книгами и журналами. В комнате, кроме стола, кровати и гардероба, все свободное пространство у стен занимали книги, располагавшиеся в шкафах за стеклом и на открытых полках.
— Мне сегодня лучше, почти не пришлось лежать. Удалось довольно много прочесть. Присаживайся. Вот здесь, на стул, рядом со мной. Я уберу книги.
«Да, нет ни одной общей черты, — подумал Влад, разглядывая Фиму, смуглого, с крупными чертами лица, выпуклыми карими глазами, черными волнистыми волосами. — Только его мать. И дело не в том, что он старше меня на двадцать лет, и его болезнь. Нет, мы слишком не похожи».
Вслух же он сказал:
— Здравствуй. На кухне продукты, лекарства.
— Спасибо. Белье я собрал, — виновато улыбнулся Фима, — оно в сумке, в прихожей. Я смог, мне сегодня лучше. А как дела у тебя?
— Нормально. Ты снова занялся своей историей?
— Интересная мысль. Возможно, ты прав, — он потер ладонь о ладонь, — у каждого профессионального историка собственная «история», каждый пытается создать свою науку.
— Да уж. Наука… — Влад поерзал на стуле. — А как тебе наша история? Начало 21 века, начало тысячелетия, а тут люди вырождаются. Ты видел эти лица на улицах? Нищие в подземных переходах?.. Ты представляешь историю, сделанную ими?
— Нищие в переходе?.. Почему ты так говоришь? Может быть, они лично не так и виноваты, — удивился Фима.
— А ты уверен в их невиновности? Думаешь, они бедные овечки? Взрослые люди должны отвечать за себя, — Влад чувствовал нарастающее раздражение, вызванное последними словами брата.
— Но люди часто становятся жертвами независящих от них обстоятельств, особенно в такой дикой стране, как наша, где постоянно попирают человеческое достоинство, — спокойно парировал Фима.
— Так ты считаешь, что каждый просто плывет по течению и сам ничего не решает?
— Ну, конечно, значение личности даже история признает, — попытался отшутиться Фима.
— Признает! Ха! — Влад слегка толкнул стопку книг на столе, верхняя книга упала, хотя удар был и не сильным. — Человек обязан решать все сам! На то он и человек. Никогда я не соглашусь превратиться в бомжа, в спившегося старика-попрошайку. Никогда!
— Но Влад! — Фима слегка растерялся, он не ожидал столь бурной реакции брата. — Я надеюсь, ты проживешь достойную жизнь, но от случайностей никто не застрахован.
— Неправда! Человек должен быть сильным. Он должен противостоять судьбе. Человеческая жизнь — сплошные случайности. Нужно их преодолевать! А не рассуждать об истории, которая давит людей. Хватит демагогии и обмана! Уродство есть уродство. Где ты видел, чтобы ангелов изображали безобразными калеками? А тут полноценного человека редко когда встретишь.
— Да, есть теория, что человеческий род вырождается как вид…
— Вот и надо его спасать! — перебил брата Влад, шлепнув по столу рукой. — Ну, а ты сам, создаешь теорию — в чем она?
— Я не думаю, что мораль эфемерна, как принято считать, — Фима старался говорить спокойно. — Более того, когда общество делало ставку на силу, это каждый раз приводило к катастрофам. Это очевидно, мне кажется. Однако частота и настойчивость, с которой повторяются попытки решить все проблемы насилием, устрашают, и приходится венчать историю с психологией. Гуманизм, общечеловеческие ценности — вот что может спасти человечество.
— А ставка только на мораль не приводит к катастрофам? Не с той ли периодичностью твои моралисты заканчивали ставкой на силу? Что, такой вопрос тебе не нравится?
Фима в ответ покачал головой:
— Я не могу долго спорить с тобой. Я устал.
— Устал, значит, спорить, — огрызнулся Влад. — Как вы мне все надоели с вашим нытьем, запутыванием простых вещей. Были же сильные люди, просто, доступно все решавшие.
— Так ты договоришься до сверхчеловека, — вздохнул Фима. — Я лучше прилягу, — он направился к кровати.
«Да, нет ни одной общей черты, — подумал Влад, разглядывая Фиму, смуглого, с крупными чертами лица, выпуклыми карими глазами, черными волнистыми волосами. — Только его мать. И дело не в том, что он старше меня на двадцать лет, и его болезнь. Нет, мы слишком не похожи».
Вслух же он сказал:
— Здравствуй. На кухне продукты, лекарства.
— Спасибо. Белье я собрал, — виновато улыбнулся Фима, — оно в сумке, в прихожей. Я смог, мне сегодня лучше. А как дела у тебя?
— Нормально. Ты снова занялся своей историей?
— Интересная мысль. Возможно, ты прав, — он потер ладонь о ладонь, — у каждого профессионального историка собственная «история», каждый пытается создать свою науку.
— Да уж. Наука… — Влад поерзал на стуле. — А как тебе наша история? Начало 21 века, начало тысячелетия, а тут люди вырождаются. Ты видел эти лица на улицах? Нищие в подземных переходах?.. Ты представляешь историю, сделанную ими?
— Нищие в переходе?.. Почему ты так говоришь? Может быть, они лично не так и виноваты, — удивился Фима.
— А ты уверен в их невиновности? Думаешь, они бедные овечки? Взрослые люди должны отвечать за себя, — Влад чувствовал нарастающее раздражение, вызванное последними словами брата.
— Но люди часто становятся жертвами независящих от них обстоятельств, особенно в такой дикой стране, как наша, где постоянно попирают человеческое достоинство, — спокойно парировал Фима.
— Так ты считаешь, что каждый просто плывет по течению и сам ничего не решает?
— Ну, конечно, значение личности даже история признает, — попытался отшутиться Фима.
— Признает! Ха! — Влад слегка толкнул стопку книг на столе, верхняя книга упала, хотя удар был и не сильным. — Человек обязан решать все сам! На то он и человек. Никогда я не соглашусь превратиться в бомжа, в спившегося старика-попрошайку. Никогда!
— Но Влад! — Фима слегка растерялся, он не ожидал столь бурной реакции брата. — Я надеюсь, ты проживешь достойную жизнь, но от случайностей никто не застрахован.
— Неправда! Человек должен быть сильным. Он должен противостоять судьбе. Человеческая жизнь — сплошные случайности. Нужно их преодолевать! А не рассуждать об истории, которая давит людей. Хватит демагогии и обмана! Уродство есть уродство. Где ты видел, чтобы ангелов изображали безобразными калеками? А тут полноценного человека редко когда встретишь.
— Да, есть теория, что человеческий род вырождается как вид…
— Вот и надо его спасать! — перебил брата Влад, шлепнув по столу рукой. — Ну, а ты сам, создаешь теорию — в чем она?
— Я не думаю, что мораль эфемерна, как принято считать, — Фима старался говорить спокойно. — Более того, когда общество делало ставку на силу, это каждый раз приводило к катастрофам. Это очевидно, мне кажется. Однако частота и настойчивость, с которой повторяются попытки решить все проблемы насилием, устрашают, и приходится венчать историю с психологией. Гуманизм, общечеловеческие ценности — вот что может спасти человечество.
— А ставка только на мораль не приводит к катастрофам? Не с той ли периодичностью твои моралисты заканчивали ставкой на силу? Что, такой вопрос тебе не нравится?
Фима в ответ покачал головой:
— Я не могу долго спорить с тобой. Я устал.
— Устал, значит, спорить, — огрызнулся Влад. — Как вы мне все надоели с вашим нытьем, запутыванием простых вещей. Были же сильные люди, просто, доступно все решавшие.
— Так ты договоришься до сверхчеловека, — вздохнул Фима. — Я лучше прилягу, — он направился к кровати.
— А что плохого в силе? Разве не о мощи человека печется история? Да, я хочу быть сильным! — Влад поднялся, подошел к двери. — Сколько можно терпеть всеобщее безволие? Я хочу, чтобы вокруг были здоровые красивые люди. Я буду любить их. А ты хочешь заставить меня любить идиотов? — он оглянулся на лежавшего в кровати брата.
— Я не способен заставлять, — ответил тот.
— Да, ты не способен, — успокоившись, согласился Влад. — Я ухожу. Белье заберу. Лекарства и продукты — на кухне.
Фима ничего не ответил, только посмотрел вслед уходящему брату.
Глава 3— Я не способен заставлять, — ответил тот.
— Да, ты не способен, — успокоившись, согласился Влад. — Я ухожу. Белье заберу. Лекарства и продукты — на кухне.
Фима ничего не ответил, только посмотрел вслед уходящему брату.
На улице начался дождь, ночной, холодный, с резкими порывами ветра. Но Влад не смог заставить себя вернуться к Фиме, чтобы взять зонт, ему противно было сейчас вновь войти в квартиру брата.
Влад пришел домой промокший и замерзший. Мама готовила ужин. Не сказав ей о своем приходе, он тихо проскользнул в ванную и забрался под душ, самый горячий, какой только мог вытерпеть. Через полчаса, согревшись, он, раскрасневшийся, в любимом полосатом махровом халате, появился на кухне.
— Владик, ты попал под дождь? Наверное, вымок? — мама, осмотрев сына, как будто на нем могли остаться следы дождя, поставила перед ним тарелку с вермишелью и котлетой.
Он ответил:
— Угу, — и начал с удовольствием есть, прибавив: — Налей мне чаю покрепче.
— Как Фима? — мама дождалась, пока Влад, поев, начал пить чай.
Вместо ответа он взял из вазы печенье. Мама снова повторила свой вопрос, когда Влад покончил и с печеньем, и с чаем.
— Владик, как Фима?
— Ему лучше. Читает. Снова создает свои «исторические теории».
— Вы что, опять поспорили? Ты таким тоном это говоришь…
— Мам, а почему ты сама не хочешь навещать его? Давай хотя бы по очереди: раз ты, раз я, — миролюбиво начал Влад. — А?
— Мы сто раз говорили на эту тему! — она резко поднялась и стала быстро убирать посуду со стола. — Сколько можно это обсуждать? Он тебе родной брат, а мне — никто. Его мать ненавидела меня всю жизнь, я разлучила ее с мужем.
— Но Фима хорошо относится к тебе, — не сдавался Влад, — он был бы даже рад новому человеку.
— Это твоя обязанность проведывать его. Мы же договорились. Двухкомнатная квартира в центре. Ты наследник по праву. Эта квартира и твоего отца тоже, он оставил ее Фиме с матерью после нашей женитьбы. Теперь, когда не стало отца…
— Мама, хватит, я все знаю, но помоги мне. Он болен. Надоел мне. Заводит меня.
— Прекрати! Он твой родной брат, единственный. Ему немного осталось. Неужели нельзя потерпеть?
— Да не хочу я эту квартиру! Не хочу никого терпеть! Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое!
— Как можно быть таким бесчувственным? — кухонное полотенце, резко брошенное, полетело на стол — Бессовестный!
— Неправда! Это вы лицемеры, а я не вру, говорю правду. Тебе квартира нужна, ему — нянька бесплатная. Надоело. Не пойду к нему больше, поняла, не пойду. И делай, что хочешь!
— Владислав! Куда ты? Остановись! — мама вышла в коридор вслед за выбежавшим из кухни Владом.
Но он, хлопнув дверью, заперся у себя в комнате.
— Влад, послушай. Я делаю все, что могу, готовлю для него, стираю. Нам и так нелегко, а еще и он… И разве дело только в квартире? Что с ним будет, если ты перестанешь навещать его? У него никого нет, кроме нас…
Не дождавшись ответа, она снова ушла на кухню.
Влад пришел домой промокший и замерзший. Мама готовила ужин. Не сказав ей о своем приходе, он тихо проскользнул в ванную и забрался под душ, самый горячий, какой только мог вытерпеть. Через полчаса, согревшись, он, раскрасневшийся, в любимом полосатом махровом халате, появился на кухне.
— Владик, ты попал под дождь? Наверное, вымок? — мама, осмотрев сына, как будто на нем могли остаться следы дождя, поставила перед ним тарелку с вермишелью и котлетой.
Он ответил:
— Угу, — и начал с удовольствием есть, прибавив: — Налей мне чаю покрепче.
— Как Фима? — мама дождалась, пока Влад, поев, начал пить чай.
Вместо ответа он взял из вазы печенье. Мама снова повторила свой вопрос, когда Влад покончил и с печеньем, и с чаем.
— Владик, как Фима?
— Ему лучше. Читает. Снова создает свои «исторические теории».
— Вы что, опять поспорили? Ты таким тоном это говоришь…
— Мам, а почему ты сама не хочешь навещать его? Давай хотя бы по очереди: раз ты, раз я, — миролюбиво начал Влад. — А?
— Мы сто раз говорили на эту тему! — она резко поднялась и стала быстро убирать посуду со стола. — Сколько можно это обсуждать? Он тебе родной брат, а мне — никто. Его мать ненавидела меня всю жизнь, я разлучила ее с мужем.
— Но Фима хорошо относится к тебе, — не сдавался Влад, — он был бы даже рад новому человеку.
— Это твоя обязанность проведывать его. Мы же договорились. Двухкомнатная квартира в центре. Ты наследник по праву. Эта квартира и твоего отца тоже, он оставил ее Фиме с матерью после нашей женитьбы. Теперь, когда не стало отца…
— Мама, хватит, я все знаю, но помоги мне. Он болен. Надоел мне. Заводит меня.
— Прекрати! Он твой родной брат, единственный. Ему немного осталось. Неужели нельзя потерпеть?
— Да не хочу я эту квартиру! Не хочу никого терпеть! Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое!
— Как можно быть таким бесчувственным? — кухонное полотенце, резко брошенное, полетело на стол — Бессовестный!
— Неправда! Это вы лицемеры, а я не вру, говорю правду. Тебе квартира нужна, ему — нянька бесплатная. Надоело. Не пойду к нему больше, поняла, не пойду. И делай, что хочешь!
— Владислав! Куда ты? Остановись! — мама вышла в коридор вслед за выбежавшим из кухни Владом.
Но он, хлопнув дверью, заперся у себя в комнате.
— Влад, послушай. Я делаю все, что могу, готовлю для него, стираю. Нам и так нелегко, а еще и он… И разве дело только в квартире? Что с ним будет, если ты перестанешь навещать его? У него никого нет, кроме нас…
Не дождавшись ответа, она снова ушла на кухню.
Утром Влад проснулся, когда мама уже ушла на работу. Заканчивались летние каникулы, до начала занятий в университете оставалась неделя, а он еще не все лекарства для Фимы купил, потом не будет свободного времени, лучше уж найти их сейчас. Все равно мама не успокоилась бы, добилась своего.
Скандалить Владу не хотелось, поразмыслив, он решил пойти к ней в офис.
Плотный завтрак, хорошая погода и быстро подошедший трамвай совсем подняли Владу настроение.
Шикарный офис фирмы, где мама работала старшим бухгалтером, всегда производил на Влада неприятное впечатление. Вот и сейчас перед массивной входной дверью настроение у него чуть-чуть испортилось. Охранник, высокомерный, как все швейцары, не ответивший на приветствие, соизволил пропустить Влада, щелкнув задвижкой железного замка.
Длинный коридор в искусственной зелени на белых стенах заканчивался большим холлом с замысловатым фонтанчиком на подставке из крупных камней, вода лилась по сложенным горкой экзотическим ракушкам. Вдоль стен стояли роскошные кожаные кресла, в углу, у окна, в аквариуме, полном водорослей, ныряли несколько шустрых черепашек. В бухгалтерию вела дверь рядом с аквариумом, Влад распахнул ее и сразу увидел маму, сидевшую за одной из стеклянных перегородок, которыми на небольшие ячейки-кабинки была разделена комната. Заметив сына, мама радостно улыбнулась, как будто не было их вчерашней размолвки, и взмахом руки позвала к себе. Пока он шел, с ним здоровались, отрываясь от бумаг и высовываясь из «ячеек», бухгалтеры, привыкшие к его частым посещениям.
— Если ты хочешь, чтобы я купил Фиме лекарства, дай мне денег, — Влад сел и бесцеремонно положил свое портмоне на стол поверх бумаг.
Мама наклонилась и достала из нижнего ящика стола маленькую сумочку. В мгновение Влад не просто увидел, видел он это постоянно, а тут словно перевернулось в нем что-то, и чувство стыда, резкого, неожиданного, заставило его покраснеть — короткая подростковая юбка матери высоко поднялась, полностью оголив ее ноги. Не то чтобы раньше он не обращал внимания на ее манеру одеваться. Однако почему-то именно в этот момент поразили его: мини-юбка, волосы ниже плеч, покрашенные в вызывающий красно-каштановый цвет, яркая косметика. Все показалось ему необыкновенно неуместным, искусственным. Старший бухгалтер, сорок два года, его мать, и яркая молодежная кофточка, и далеко выше колен юбка, и распущенные волосы…
Ему стало дурно. Неужели женщина, родившая его, должна так выглядеть? Из-за работы, чтобы казаться моложе и лучше продаваться в фирме, или из-за мужчин, что было еще более противно. Зачем ей нужны эти неприкрытые, непристойные колени? Мерзость.
«Это же вырождение, — подумал Влад. — Почему такая, как она, женщина может так выглядеть, и это считается нормальным? Сумасшествие. Неужели она не видит, что эта одежда, эти волосы делают ее отвратительной?.. А косметика? Она раскрашена, как актер кабуки, да, японский актер. На ее лице нарисовано другое лицо. Безумие».
Мама перебирала деньги, отсчитывая необходимую сумму, осторожно каждую купюру вытаскивала из кошелька подушечками изогнутых пальцев, сберегая длинные ногти маникюра, боясь их сломать. Владу показалось, что если он еще раз взглянет в ее лицо, где через толстый слой тонального крема проступают морщины, а румянец, губы, глаза, брови — все ярко, грубо нарисовано, — то его стошнит. Он с тоской подумал, что так бы любил ее стареющее лицо, будь оно без грима, без притворства, любил бы с такой нежностью.
Наконец деньги уже лежали в его портмоне, можно было уходить, но Владу захотелось что-то сказать матери, утешительное или обидное, только чтобы в ней случилась перемена. Но ничего не пришло ему в голову, и он направился к двери.
— Я вечером задержусь, пойду к Фиме.
— Хорошо. Тебе приготовить к ужину что-нибудь особенное, вкусненькое? Что бы ты хотел?
— Все равно.
— Постарайся вернуться пораньше, а то я буду волноваться. Счастливо, Владислав, — мама игриво послала ему воздушный поцелуй.
Глава 4Плотный завтрак, хорошая погода и быстро подошедший трамвай совсем подняли Владу настроение.
Шикарный офис фирмы, где мама работала старшим бухгалтером, всегда производил на Влада неприятное впечатление. Вот и сейчас перед массивной входной дверью настроение у него чуть-чуть испортилось. Охранник, высокомерный, как все швейцары, не ответивший на приветствие, соизволил пропустить Влада, щелкнув задвижкой железного замка.
Длинный коридор в искусственной зелени на белых стенах заканчивался большим холлом с замысловатым фонтанчиком на подставке из крупных камней, вода лилась по сложенным горкой экзотическим ракушкам. Вдоль стен стояли роскошные кожаные кресла, в углу, у окна, в аквариуме, полном водорослей, ныряли несколько шустрых черепашек. В бухгалтерию вела дверь рядом с аквариумом, Влад распахнул ее и сразу увидел маму, сидевшую за одной из стеклянных перегородок, которыми на небольшие ячейки-кабинки была разделена комната. Заметив сына, мама радостно улыбнулась, как будто не было их вчерашней размолвки, и взмахом руки позвала к себе. Пока он шел, с ним здоровались, отрываясь от бумаг и высовываясь из «ячеек», бухгалтеры, привыкшие к его частым посещениям.
— Если ты хочешь, чтобы я купил Фиме лекарства, дай мне денег, — Влад сел и бесцеремонно положил свое портмоне на стол поверх бумаг.
Мама наклонилась и достала из нижнего ящика стола маленькую сумочку. В мгновение Влад не просто увидел, видел он это постоянно, а тут словно перевернулось в нем что-то, и чувство стыда, резкого, неожиданного, заставило его покраснеть — короткая подростковая юбка матери высоко поднялась, полностью оголив ее ноги. Не то чтобы раньше он не обращал внимания на ее манеру одеваться. Однако почему-то именно в этот момент поразили его: мини-юбка, волосы ниже плеч, покрашенные в вызывающий красно-каштановый цвет, яркая косметика. Все показалось ему необыкновенно неуместным, искусственным. Старший бухгалтер, сорок два года, его мать, и яркая молодежная кофточка, и далеко выше колен юбка, и распущенные волосы…
Ему стало дурно. Неужели женщина, родившая его, должна так выглядеть? Из-за работы, чтобы казаться моложе и лучше продаваться в фирме, или из-за мужчин, что было еще более противно. Зачем ей нужны эти неприкрытые, непристойные колени? Мерзость.
«Это же вырождение, — подумал Влад. — Почему такая, как она, женщина может так выглядеть, и это считается нормальным? Сумасшествие. Неужели она не видит, что эта одежда, эти волосы делают ее отвратительной?.. А косметика? Она раскрашена, как актер кабуки, да, японский актер. На ее лице нарисовано другое лицо. Безумие».
Мама перебирала деньги, отсчитывая необходимую сумму, осторожно каждую купюру вытаскивала из кошелька подушечками изогнутых пальцев, сберегая длинные ногти маникюра, боясь их сломать. Владу показалось, что если он еще раз взглянет в ее лицо, где через толстый слой тонального крема проступают морщины, а румянец, губы, глаза, брови — все ярко, грубо нарисовано, — то его стошнит. Он с тоской подумал, что так бы любил ее стареющее лицо, будь оно без грима, без притворства, любил бы с такой нежностью.
Наконец деньги уже лежали в его портмоне, можно было уходить, но Владу захотелось что-то сказать матери, утешительное или обидное, только чтобы в ней случилась перемена. Но ничего не пришло ему в голову, и он направился к двери.
— Я вечером задержусь, пойду к Фиме.
— Хорошо. Тебе приготовить к ужину что-нибудь особенное, вкусненькое? Что бы ты хотел?
— Все равно.
— Постарайся вернуться пораньше, а то я буду волноваться. Счастливо, Владислав, — мама игриво послала ему воздушный поцелуй.
Словно какая-то сила вытолкнула Влада из троллейбуса на ближайшей остановке, когда он увидел в окно толпу людей на площади у Парка культуры. В дальнем углу площади в центре дощатого помоста у микрофона стояли несколько мужчин, один из них говорил пламенно, почти кричал. Его эмоциональная, гневная речь, усиленная грохотом из двух огромных колонок, стоявших по краям помоста, опускаясь, покрывала головы заворожено внимавших ему людей.
Влад вошел в толпу, редкую в противоположной стороне от сцены-помоста. Здесь топтались случайные любопытные зеваки. Они безучастно, лениво рассматривали митинг малоизвестной партии, одной из множества, появившихся накануне очередных выборов. Влад осматривался, он совсем не вслушивался в речь нового оратора, сменившего прежнего. Его не интересовала однотипная обличающая кого-то и обещающая что-то ахинея. Он двинулся дальше, вглубь толпы, решив приблизиться к помосту.
Чем ближе Влад подходил к трибуне, тем плотнее стояли друг к другу люди, тем труднее ему было пробираться между ними. Наконец он остановился, сдавленный со всех сторон, плечи и бедра мужчин и женщин крепко сжимали его, не давая возможности свободно двигаться дальше. И в этот момент у Влада перехватило дыхание, но не потому, что его сдавили сильнее, а от удовольствия, которое он неожиданно испытал среди толпящихся вокруг людей. Окружающие заворожено смотрели на выступающего, их прижатые к Владу тела одинаковыми движениями вторили голосу, падающему из гремящих колонок.
Люди были едины в своем порыве, и для Влада уже не имело значения, к чему они устремлены. Главное, отступали сомнения, разъедавшие его постоянно. Сомнения, где у каждого человека была своя правда. Где смешивались: ускользающее прошедшее, мгновенно превращавшееся в гадкое прошлое, и болезненное, неуловимое настоящее, неотвратимо уродовавшее будущее — что лишало жизнь смысла. Сотни вариантов человеческих правд делали невозможным наличие чего-то общего, объединяющего людей, остро выпячивалось одиночество, несовпадение ни с одним человеком. Теперь же вдруг в этой толпе Влад ощутил возможность совпадения, единения. Его приводили в восторг и потрясали лица людей вокруг, озаренные общей идеей, светившиеся воодушевлением.
«Это же нирвана, — радостно думал Влад, — счастье отказаться от личного, когда идея всасывает в себя все сомнения, и любые знания-незнания, и слабость конкретного человека теряют значение, каждый становится сильным, непогрешимым, действительно частицей Бога».
— Да! Да! — вскричала толпа, отвечая на вопрос очередного оратора.
И Влад невольно, до конца не отдавая себе отчета, заорал вместе со всеми третье из череды «да»:
— Да-а-а!
Ему хотелось еще и еще кричать вместе с толпой. Он всматривался в каждое лицо — сияющие глаза, гордые улыбки — он мог поспорить, что и у него была сейчас такая же улыбка, его разбирала радость от удовольствия быть частью целого. Это была настоящая сила, способная перебороть любые слабости и уродства, с ней стало возможным попробовать на вкус каждое из великих понятий: «Идея», «Единение», «Державность». Эта сила могла излиться, двинуться и пройтись очищением по настоящему.
«Ради такого можно жить», — наслаждаясь происходящим, с восторгом думал Влад.
— Мы победим! — закричала толпа, вновь зайдясь в экстазе.
Крича, люди стали протягивать руки к вещающему в микрофон оратору, и Влад потянулся вслед за всеми.
— Мы победим! Победа! Победа!
Никогда Влад не кричал так свободно, не сдерживаясь, громко, насколько хватало сил, тем более на городской площади. Благодаря этим крикам, он почувствовал себя уверенным, независимым, совершенно свободным.
«Это мое, это для меня», — решил Влад, уходя с площади.
Влад вошел в толпу, редкую в противоположной стороне от сцены-помоста. Здесь топтались случайные любопытные зеваки. Они безучастно, лениво рассматривали митинг малоизвестной партии, одной из множества, появившихся накануне очередных выборов. Влад осматривался, он совсем не вслушивался в речь нового оратора, сменившего прежнего. Его не интересовала однотипная обличающая кого-то и обещающая что-то ахинея. Он двинулся дальше, вглубь толпы, решив приблизиться к помосту.
Чем ближе Влад подходил к трибуне, тем плотнее стояли друг к другу люди, тем труднее ему было пробираться между ними. Наконец он остановился, сдавленный со всех сторон, плечи и бедра мужчин и женщин крепко сжимали его, не давая возможности свободно двигаться дальше. И в этот момент у Влада перехватило дыхание, но не потому, что его сдавили сильнее, а от удовольствия, которое он неожиданно испытал среди толпящихся вокруг людей. Окружающие заворожено смотрели на выступающего, их прижатые к Владу тела одинаковыми движениями вторили голосу, падающему из гремящих колонок.
Люди были едины в своем порыве, и для Влада уже не имело значения, к чему они устремлены. Главное, отступали сомнения, разъедавшие его постоянно. Сомнения, где у каждого человека была своя правда. Где смешивались: ускользающее прошедшее, мгновенно превращавшееся в гадкое прошлое, и болезненное, неуловимое настоящее, неотвратимо уродовавшее будущее — что лишало жизнь смысла. Сотни вариантов человеческих правд делали невозможным наличие чего-то общего, объединяющего людей, остро выпячивалось одиночество, несовпадение ни с одним человеком. Теперь же вдруг в этой толпе Влад ощутил возможность совпадения, единения. Его приводили в восторг и потрясали лица людей вокруг, озаренные общей идеей, светившиеся воодушевлением.
«Это же нирвана, — радостно думал Влад, — счастье отказаться от личного, когда идея всасывает в себя все сомнения, и любые знания-незнания, и слабость конкретного человека теряют значение, каждый становится сильным, непогрешимым, действительно частицей Бога».
— Да! Да! — вскричала толпа, отвечая на вопрос очередного оратора.
И Влад невольно, до конца не отдавая себе отчета, заорал вместе со всеми третье из череды «да»:
— Да-а-а!
Ему хотелось еще и еще кричать вместе с толпой. Он всматривался в каждое лицо — сияющие глаза, гордые улыбки — он мог поспорить, что и у него была сейчас такая же улыбка, его разбирала радость от удовольствия быть частью целого. Это была настоящая сила, способная перебороть любые слабости и уродства, с ней стало возможным попробовать на вкус каждое из великих понятий: «Идея», «Единение», «Державность». Эта сила могла излиться, двинуться и пройтись очищением по настоящему.
«Ради такого можно жить», — наслаждаясь происходящим, с восторгом думал Влад.
— Мы победим! — закричала толпа, вновь зайдясь в экстазе.
Крича, люди стали протягивать руки к вещающему в микрофон оратору, и Влад потянулся вслед за всеми.
— Мы победим! Победа! Победа!
Никогда Влад не кричал так свободно, не сдерживаясь, громко, насколько хватало сил, тем более на городской площади. Благодаря этим крикам, он почувствовал себя уверенным, независимым, совершенно свободным.
«Это мое, это для меня», — решил Влад, уходя с площади.
Он не стал анализировать, что именно произошло с ним. Ему были безразличны любые объяснения, его захватило живое действие, переместившееся из окружающего мира к нему внутрь, в душу, в утробу, в мозг, его охватил восторг от возможности полного единства с людьми.
— Да! Победа! — сказал он сам себе, покидая площадь, отделяясь от толпы.
Солнечный день конца августа не был теплым, но спина Влада покрылась потом, он дрожал, как в лихорадке. Такое сильное потрясение испытал он впервые.
Глава 5— Да! Победа! — сказал он сам себе, покидая площадь, отделяясь от толпы.
Солнечный день конца августа не был теплым, но спина Влада покрылась потом, он дрожал, как в лихорадке. Такое сильное потрясение испытал он впервые.
— Ты опять лежишь? — Влад вбежал в спальню к Фиме. — Да, брат, у тебя в квартире духота невыносимая!
Он рывком открыл форточку, ветер поднял гардину, и она отлетела в сторону, снесенная потоком влетающего в комнату воздуха.
Фима подтянул плед к подбородку, поправил подушку — поднял ее повыше.
— Задохнуться можно, — Влад, быстро обойдя квартиру, открыл форточки в гостиной, на кухне и вернулся в спальню. — Тебе хотя бы иногда нужно гулять, дышать свежим воздухом, общаться с людьми… Я был на митинге. Здорово, когда люди вместе. Это сила, брат, сила!
— А какой партии был митинг? — потирая виски и зевая, спросил Фима.
— Не знаю. Не имеет значения, какой… — Влад стоял у открытой форточки, на сквозняке, трепавшем его волосы и одежду. Он щелкнул пальцами. — Хорошо!
— Как — не имеет значения? Ты даже не узнал, в митинге какой партии принимал участие? — от удивления Фима окончательно проснулся.
— Да! Не имеет значения! Не партия меня волнует, а другое. Я думал, искал. Эту пустую жизнь можно изменить! Ненавижу пустоту вокруг, ненавижу. Людей можно объединить! Даже не так, их нужно объединить! Я сегодня почувствовал это, раньше только читал о таком, а тут сам увидел. Идея! Идея объединит людей. Ты не знаешь, как хорошо человеку в толпе, в коллективе, а?
— Влад, перестань, — устало скривился в ответ Фима, — ты же знаешь, я не поклонник современной политики, как, впрочем, и политики вообще.
— Да плевал я на политиков, гадкое, мелкое отрепье. Нет, я о другом. О мечте, которой можно жизнь посвятить. Великой идее! Одной! Она объединит всех!
— Ты не должен так говорить. Одной идеи не может быть. Истина не может быть тотальной. Она многолика.
— Ну уж нет! Слабость — сомневаться во всем. Мир должен быть неделимым, цельным, красивым, он не имеет права на извращения. Я готов заплатить за великую мечту любую цену. Я хочу действовать! — Влад сел на стул у кровати брата.
— Какую цену? О чем ты говоришь? Героизм? — Фима приподнялся в постели. — Ты собираешься жертвовать? Чем?
— Да всем. Да, героизм, можешь смеяться, только я завидую Павке Корчагину или, скажем, героям войны, им было ради чего жертвовать собой.
— А кто даст тебе эти славные идеи? Где ты найдешь их? Может быть, размышляя о великих мечтаниях, нужно начинать с мыслей о нравственности человека? — Фима повысил голос: — Кто может знать истину?
— Ты не веришь в людей! Такие, как ты, на самом деле презирают человека, равняют каждого с самым слабым. А я верю в то, что человек может быть необыкновенно сильным. И самый достойный из людей сможет повести за собой остальных! Лавина двинется и разнесет убожество, грязь, очистит от них мир. Я выбираю красоту. Презираю я ваше поклонение перед бессилием. Презираю! Можно все изменить! — Влад вдруг закричал, как на площади: — Да-а-а!
— Тише. Прошу тебя, не кричи. Уходи, уходи сейчас же. Ты сошел с ума… — Фима уткнулся лицом в подушку. — Холодно… — он укрылся с головой пледом.
— Это ты сошел с ума. Упиваешься придуманными теориями и собственной слабостью. Думаешь, если сам уже ни на что не способен, то и другие должны смириться? Твердишь о гуманизме, о нравственности, а подразумеваешь под этим слабость, убожество, смерть… Мне уйти? Да, я ухожу! У тебя в квартире нечем дышать!
Глава 6Он рывком открыл форточку, ветер поднял гардину, и она отлетела в сторону, снесенная потоком влетающего в комнату воздуха.
Фима подтянул плед к подбородку, поправил подушку — поднял ее повыше.
— Задохнуться можно, — Влад, быстро обойдя квартиру, открыл форточки в гостиной, на кухне и вернулся в спальню. — Тебе хотя бы иногда нужно гулять, дышать свежим воздухом, общаться с людьми… Я был на митинге. Здорово, когда люди вместе. Это сила, брат, сила!
— А какой партии был митинг? — потирая виски и зевая, спросил Фима.
— Не знаю. Не имеет значения, какой… — Влад стоял у открытой форточки, на сквозняке, трепавшем его волосы и одежду. Он щелкнул пальцами. — Хорошо!
— Как — не имеет значения? Ты даже не узнал, в митинге какой партии принимал участие? — от удивления Фима окончательно проснулся.
— Да! Не имеет значения! Не партия меня волнует, а другое. Я думал, искал. Эту пустую жизнь можно изменить! Ненавижу пустоту вокруг, ненавижу. Людей можно объединить! Даже не так, их нужно объединить! Я сегодня почувствовал это, раньше только читал о таком, а тут сам увидел. Идея! Идея объединит людей. Ты не знаешь, как хорошо человеку в толпе, в коллективе, а?
— Влад, перестань, — устало скривился в ответ Фима, — ты же знаешь, я не поклонник современной политики, как, впрочем, и политики вообще.
— Да плевал я на политиков, гадкое, мелкое отрепье. Нет, я о другом. О мечте, которой можно жизнь посвятить. Великой идее! Одной! Она объединит всех!
— Ты не должен так говорить. Одной идеи не может быть. Истина не может быть тотальной. Она многолика.
— Ну уж нет! Слабость — сомневаться во всем. Мир должен быть неделимым, цельным, красивым, он не имеет права на извращения. Я готов заплатить за великую мечту любую цену. Я хочу действовать! — Влад сел на стул у кровати брата.
— Какую цену? О чем ты говоришь? Героизм? — Фима приподнялся в постели. — Ты собираешься жертвовать? Чем?
— Да всем. Да, героизм, можешь смеяться, только я завидую Павке Корчагину или, скажем, героям войны, им было ради чего жертвовать собой.
— А кто даст тебе эти славные идеи? Где ты найдешь их? Может быть, размышляя о великих мечтаниях, нужно начинать с мыслей о нравственности человека? — Фима повысил голос: — Кто может знать истину?
— Ты не веришь в людей! Такие, как ты, на самом деле презирают человека, равняют каждого с самым слабым. А я верю в то, что человек может быть необыкновенно сильным. И самый достойный из людей сможет повести за собой остальных! Лавина двинется и разнесет убожество, грязь, очистит от них мир. Я выбираю красоту. Презираю я ваше поклонение перед бессилием. Презираю! Можно все изменить! — Влад вдруг закричал, как на площади: — Да-а-а!
— Тише. Прошу тебя, не кричи. Уходи, уходи сейчас же. Ты сошел с ума… — Фима уткнулся лицом в подушку. — Холодно… — он укрылся с головой пледом.
— Это ты сошел с ума. Упиваешься придуманными теориями и собственной слабостью. Думаешь, если сам уже ни на что не способен, то и другие должны смириться? Твердишь о гуманизме, о нравственности, а подразумеваешь под этим слабость, убожество, смерть… Мне уйти? Да, я ухожу! У тебя в квартире нечем дышать!
Влад пробирался по танцплощадке ночной дискотеки сквозь группы неподвижно стоявших людей. Никто не танцевал. Все смотрели на сцену, врывавшуюся в зал вершиной огромного треугольника, на котором две девицы в кружевах черного нижнего белья прыгали возле блестящих, упиравшихся в потолок труб. Черные волосы породистых девиц, их белые длинные руки и ноги обвивались вокруг стали, когда они, несмотря на огромные каблуки высоких лаковых сапог, подпрыгивали и повисали на какое-то время в воздухе, уцепившись за трубы, словно обезьяны. Их ловкость и синхронность движений поддерживали третьего танцора, парня в центре сцены. Его джинсы, изодранные в клочья, съехали на бедра, оба рукава застиранной до непонятного цвета рубашки были распороты на плечах, шерстяная вязаная шапочка каким-то чудом держалась на макушке, под ней из немытых мокрых от пота волос торчали уши, большие, круглые, почти не имевшие мочек.
Музыка надрывалась, рычала, стучала, билась, и никакие звуки, кроме нее, уже не помещались в зале. Никто не мог говорить на площадке для танцев, любая речь была немой. Танцор в изодранных джинсах не подпрыгивал, как девицы, не унижался до быстрых движений, наперекор стучащей музыке его движения оставались ленивыми и безалаберными. Из-под ног девиц в зал пополз дым, по нему забегали лучи цветных прожекторов.
Влад остановился. Люди на площадке зашевелились, изображая подобие танцев, пар не было, не было кругов, не было общего ритма и законов движения. Какая-то девчушка в коротких кожаных шортах-трусах потерлась о Влада, как терлась о всех окружающих, он отстранился и пошел дальше, прочь с площадки, к столикам под огромным киноэкраном. На экране, бесконечно сменяя одна другую, шли картинки видеоклипов, беззвучные, не связанные с грохотом дикой музыки вокруг. Огромные головы разевали рты, таращили глаза, потом группы людей прыгали-прыгали в непонятных танцах потерянной, молчащей мелодии. Мелькали кадры с роскошными машинами, несущимися по городам или автострадам, и снова экран преподносил огромные головы, гигантские фигуры немых певцов-гуливеров. Под экраном, заполненные посетителями, были бессистемно расставлены столики, между ними постоянно шло движение — к площадке для танцев и от нее, к стойке бара, в нише слева, от экрана и обратно. Музыка орала и здесь, но ее можно было перекричать. Люди, разговаривая криками, не мешали сидящим за соседними столиками, голоса затухали, не в состоянии прорваться сквозь неистовый грохот.
Денис первым заметил Влада:
— Влад, привет! Мы здесь!
Золотой перстень Дениса при рукопожатии неприятным холодом и твердостью металла на мгновение влип в руку Влада. С Сашкой, лучшим своим приятелем по университету, Влад сегодня уже виделся, и тот только изобразил рукой взмах-приветствие.
— Давай к нам!
Еще за столиком сидели две подружки, тоже однокурсницы: Карина — крашенная блондинка в синем блестящем платье, обвешанная бижутерией — девушка Дениса, и Ася — «свой парень», в брюках и рубашке. Ася иронично улыбалась, наблюдая за Денисом, неточными движениями после выпитых коктейлей шарящим по карманам кожаной безрукавки. Центр стола занимали два десятка пустых стаканов.
— Коктейльчики? Или текилу?.. — Денис наконец добыл из кармана деньги. — Карин, сгоняй к стойке!
— А что нести? — Карина, не спеша, поднялась.
— Давай текилу! — Денис кивнул: — Влад?
— Текилу! — согласился Влад.
Ася молча поднялась и ушла вместе с подругой. В музыке завопила женщина, ударили барабаны, все это перекрывали непонятного происхождения скрежет и визги — теперь оказалось, что может быть еще громче, совсем оглушительно. Только новая музыкальная тема, зазвучавшая с прежним грохотом, позволила вновь разговаривать, хотя бы криками.
Денис потянулся через стол к Владу.
— Смотри! Сашка уже видел! — его розовые упитанные щечки расплылись в счастливой улыбке. — Круто? А? — он показал Владу часы. — Стоят — почти как моя машина! Хочешь — черный циферблат! Хочешь — белый! — сняв с руки, начал ими вертеть перед носом у Влада.
Мясистое лицо Дениса висело над пустыми стаканами на столе, и то ли из них, то ли из его рта пахнуло на Влада спиртным всех возможных сортов.
— Круто? — снова прокричал Денис.
Влад кивнул, ему не хотелось опять повышать голос.
Часы у Дениса взял Саша.
— Вещь! — он примостил их, не застегивая, на запястье своей тонкой руки, полюбовался, отведя подальше от себя, и чуть не уронил дорогую игрушку.
Сашка был сильно пьян, так случалось с ним всегда на вечеринках, может быть, из-за полного отсутствия лишнего мяса на его костях или жадности, с которой он уничтожал все доступное ему спиртное.
— Текила! — радостно завопил Сашка, неожиданно заметивший приближающуюся Карину с тарелкой, уставленной стопочками текилы. Следом шла Ася, на одной тарелке неся нарезанный лимон, на другой — крупную соль, насыпанную горкой.
— Она! — поддержал Сашку Денис, забирая у него часы. — Начнем! Рад вас видеть! — Денис, слизнув белую соль со своей загорелой руки, залпом выпил текилу. Тут же схватил с тарелки дольку лимона. — Ух! Сильна! — быстро сгрыз его, выплюнул косточки.
Вслед за ним все повторили незамысловатую композицию из трех составляющих: соль, рюмка, лимон.
— А как мы пили в Испании! — Денис собрался рассказывать о летней поездке за границу.
Но его перебила Ася.
— Надоело уже. Кончай со своими историями об Испании.
— А я уже привыкла, — засмеялась Карина. — Две недели он только об Испании! И о часах!
— Вредные какие, — совершенно не обидевшись, хихикнул Денис. — Я вам фотографии еще не приносил! — рассмеялся он беззлобно.
— Неси. Переживем, — ухмыльнулась Ася.
— Принесу-принесу. Влад! — Денис встал. — Тебе нужно нас догнать. Молчишь? Значит, трезвый. Все к бару! Только «Б-52» тебя спасет. Девки, за мной!
Денис, увлекая за собой Влада, стал пробираться между столиками к бару.
— «Б-52»! — скомандовал он бармену.
Шустрый бармен быстро налил все необходимое в стакан, поджег верхний слой коктейля и сунул в него соломинку.
— Пей! — заорали все вокруг Влада. — Пей! Сгорит!
Влад потянул в себя жидкость из горящего стакана, глотая ее, захлебываясь, но допил пакостное пойло.
— Молодец! — стукнул его по спине Денис.
И Влад с трудом сдержался, чтобы не дать ему сдачи.
— Пять — текилы! — гаркнул на бармена Денис.
Влад оперся спиной о стойку бара, дым с танцплощадки расползался по всему залу ночной дискотеки, цветные лучи прожекторов обретали в нем объем, четкие законченные формы. Люди шевелились в дурмане грохота музыки и ползучего дыма. Приятное головокружение от незаметно подступившего опьянения стерло четкость восприятия окружающего, грохот музыки превратился в равномерный гул, движения людей стали плавными, словно в замедленном фильме.
Голос Дениса, неожиданно раздавшийся где-то у уха или затылка:
— Пей! — и его рука с рюмкой у самого лица.
Это взбесило Влада.
— Не тебе приказывать мне! Убери руки! — почти прорычал он, с силой оттолкнув Дениса.
От неожиданного удара в грудь Денис упал на Карину с Асей, стоявших у него за спиной, брызги текилы разлетелись в разные стороны.
Влад, не обращая внимания на застывших в оцепенении приятелей, бросился к танцплощадке. Не раздумывая, не вглядываясь в людей, он прокладывал себе путь руками и туловищем. Пьяная толпа легко поддавалась его напору, воспринимая толчки и удары как часть ночной игры, как «па» дикого танца, продолжение безумств девушек на сцене. Захмелевшая малолетка в короткой юбочке даже схватила его за руку, в ответ на его удар плечом, рассмеялась красными губами, когда он толкнул ее снова, и кокетливо погрозила пальчиком.
Музыка надрывалась, рычала, стучала, билась, и никакие звуки, кроме нее, уже не помещались в зале. Никто не мог говорить на площадке для танцев, любая речь была немой. Танцор в изодранных джинсах не подпрыгивал, как девицы, не унижался до быстрых движений, наперекор стучащей музыке его движения оставались ленивыми и безалаберными. Из-под ног девиц в зал пополз дым, по нему забегали лучи цветных прожекторов.
Влад остановился. Люди на площадке зашевелились, изображая подобие танцев, пар не было, не было кругов, не было общего ритма и законов движения. Какая-то девчушка в коротких кожаных шортах-трусах потерлась о Влада, как терлась о всех окружающих, он отстранился и пошел дальше, прочь с площадки, к столикам под огромным киноэкраном. На экране, бесконечно сменяя одна другую, шли картинки видеоклипов, беззвучные, не связанные с грохотом дикой музыки вокруг. Огромные головы разевали рты, таращили глаза, потом группы людей прыгали-прыгали в непонятных танцах потерянной, молчащей мелодии. Мелькали кадры с роскошными машинами, несущимися по городам или автострадам, и снова экран преподносил огромные головы, гигантские фигуры немых певцов-гуливеров. Под экраном, заполненные посетителями, были бессистемно расставлены столики, между ними постоянно шло движение — к площадке для танцев и от нее, к стойке бара, в нише слева, от экрана и обратно. Музыка орала и здесь, но ее можно было перекричать. Люди, разговаривая криками, не мешали сидящим за соседними столиками, голоса затухали, не в состоянии прорваться сквозь неистовый грохот.
Денис первым заметил Влада:
— Влад, привет! Мы здесь!
Золотой перстень Дениса при рукопожатии неприятным холодом и твердостью металла на мгновение влип в руку Влада. С Сашкой, лучшим своим приятелем по университету, Влад сегодня уже виделся, и тот только изобразил рукой взмах-приветствие.
— Давай к нам!
Еще за столиком сидели две подружки, тоже однокурсницы: Карина — крашенная блондинка в синем блестящем платье, обвешанная бижутерией — девушка Дениса, и Ася — «свой парень», в брюках и рубашке. Ася иронично улыбалась, наблюдая за Денисом, неточными движениями после выпитых коктейлей шарящим по карманам кожаной безрукавки. Центр стола занимали два десятка пустых стаканов.
— Коктейльчики? Или текилу?.. — Денис наконец добыл из кармана деньги. — Карин, сгоняй к стойке!
— А что нести? — Карина, не спеша, поднялась.
— Давай текилу! — Денис кивнул: — Влад?
— Текилу! — согласился Влад.
Ася молча поднялась и ушла вместе с подругой. В музыке завопила женщина, ударили барабаны, все это перекрывали непонятного происхождения скрежет и визги — теперь оказалось, что может быть еще громче, совсем оглушительно. Только новая музыкальная тема, зазвучавшая с прежним грохотом, позволила вновь разговаривать, хотя бы криками.
Денис потянулся через стол к Владу.
— Смотри! Сашка уже видел! — его розовые упитанные щечки расплылись в счастливой улыбке. — Круто? А? — он показал Владу часы. — Стоят — почти как моя машина! Хочешь — черный циферблат! Хочешь — белый! — сняв с руки, начал ими вертеть перед носом у Влада.
Мясистое лицо Дениса висело над пустыми стаканами на столе, и то ли из них, то ли из его рта пахнуло на Влада спиртным всех возможных сортов.
— Круто? — снова прокричал Денис.
Влад кивнул, ему не хотелось опять повышать голос.
Часы у Дениса взял Саша.
— Вещь! — он примостил их, не застегивая, на запястье своей тонкой руки, полюбовался, отведя подальше от себя, и чуть не уронил дорогую игрушку.
Сашка был сильно пьян, так случалось с ним всегда на вечеринках, может быть, из-за полного отсутствия лишнего мяса на его костях или жадности, с которой он уничтожал все доступное ему спиртное.
— Текила! — радостно завопил Сашка, неожиданно заметивший приближающуюся Карину с тарелкой, уставленной стопочками текилы. Следом шла Ася, на одной тарелке неся нарезанный лимон, на другой — крупную соль, насыпанную горкой.
— Она! — поддержал Сашку Денис, забирая у него часы. — Начнем! Рад вас видеть! — Денис, слизнув белую соль со своей загорелой руки, залпом выпил текилу. Тут же схватил с тарелки дольку лимона. — Ух! Сильна! — быстро сгрыз его, выплюнул косточки.
Вслед за ним все повторили незамысловатую композицию из трех составляющих: соль, рюмка, лимон.
— А как мы пили в Испании! — Денис собрался рассказывать о летней поездке за границу.
Но его перебила Ася.
— Надоело уже. Кончай со своими историями об Испании.
— А я уже привыкла, — засмеялась Карина. — Две недели он только об Испании! И о часах!
— Вредные какие, — совершенно не обидевшись, хихикнул Денис. — Я вам фотографии еще не приносил! — рассмеялся он беззлобно.
— Неси. Переживем, — ухмыльнулась Ася.
— Принесу-принесу. Влад! — Денис встал. — Тебе нужно нас догнать. Молчишь? Значит, трезвый. Все к бару! Только «Б-52» тебя спасет. Девки, за мной!
Денис, увлекая за собой Влада, стал пробираться между столиками к бару.
— «Б-52»! — скомандовал он бармену.
Шустрый бармен быстро налил все необходимое в стакан, поджег верхний слой коктейля и сунул в него соломинку.
— Пей! — заорали все вокруг Влада. — Пей! Сгорит!
Влад потянул в себя жидкость из горящего стакана, глотая ее, захлебываясь, но допил пакостное пойло.
— Молодец! — стукнул его по спине Денис.
И Влад с трудом сдержался, чтобы не дать ему сдачи.
— Пять — текилы! — гаркнул на бармена Денис.
Влад оперся спиной о стойку бара, дым с танцплощадки расползался по всему залу ночной дискотеки, цветные лучи прожекторов обретали в нем объем, четкие законченные формы. Люди шевелились в дурмане грохота музыки и ползучего дыма. Приятное головокружение от незаметно подступившего опьянения стерло четкость восприятия окружающего, грохот музыки превратился в равномерный гул, движения людей стали плавными, словно в замедленном фильме.
Голос Дениса, неожиданно раздавшийся где-то у уха или затылка:
— Пей! — и его рука с рюмкой у самого лица.
Это взбесило Влада.
— Не тебе приказывать мне! Убери руки! — почти прорычал он, с силой оттолкнув Дениса.
От неожиданного удара в грудь Денис упал на Карину с Асей, стоявших у него за спиной, брызги текилы разлетелись в разные стороны.
Влад, не обращая внимания на застывших в оцепенении приятелей, бросился к танцплощадке. Не раздумывая, не вглядываясь в людей, он прокладывал себе путь руками и туловищем. Пьяная толпа легко поддавалась его напору, воспринимая толчки и удары как часть ночной игры, как «па» дикого танца, продолжение безумств девушек на сцене. Захмелевшая малолетка в короткой юбочке даже схватила его за руку, в ответ на его удар плечом, рассмеялась красными губами, когда он толкнул ее снова, и кокетливо погрозила пальчиком.
Дым пах сладко: карамелью, духами, одеколонами, потом. Руки Влада, распихивавшие людей, чувствовали их тела, одетые в одежду, горячие под тканью платьев, рубашек. Случались и голые пламенные руки и плечи девушек, в которые погружались на мгновения пальцы и даже ладони торопившегося выйти вон Влада. Он начал паниковать, голова кружилась все сильнее, а дымная, перегруженная звуками, набитая людьми площадка не кончалась. Больше совсем не сдерживаясь, Влад падал вперед на стоявших у него на пути людей. Они лениво поддавались, освобождая ему дорогу, и переставали ощущаться им как индивидуальности, как отдельные части целого, превращаясь в кисель какого-то аморфного вещества.
— Прочь! Прочь! — Влад крикнул и наконец вывалился из толпы, оказавшись перед неподвижным охранником у двери, совершенно трезвым, костюмированным, подтянутым, бесстрастным.
Прежде чем охранник успел среагировать, Влад одобрительно погладил его по пиджаку и быстро выскользнул в дверь.
— Прочь! Прочь! — Влад крикнул и наконец вывалился из толпы, оказавшись перед неподвижным охранником у двери, совершенно трезвым, костюмированным, подтянутым, бесстрастным.
Прежде чем охранник успел среагировать, Влад одобрительно погладил его по пиджаку и быстро выскользнул в дверь.
— Вещи. Сколько их у тебя. Зачем? — Влад прохаживался по гостиной вдоль стеллажей с книгами, рассматривая корешки.
— Не простые вещи — книги, — Фима, сидя в кресле, внимательно наблюдал за братом, марширующим по комнате.
— Прикрываешься словами? — Влад потер виски, голова раскалывается, зачем вчера пил? Денис — урод… — Книги — тоже вещи, — обратился он снова к Фиме. — А ты любишь материальное. Халат на тебе китайский, шелковый, — он подошел к полке с сувенирами, — безделушек у тебя полно. Наш Денис тоже помешан на дорогих безделушках. Часы за несколько тысяч долларов. Хозяин жизни! Сволочь! — Влад взял нэцкэ, обезьянку из слоновой кости. — А тебе зачем эти побрякушки? Ты, кажется, у нас духовная личность? Все вы лжете! У тебя одни игрушки, у него другие, только все одно…
— Так уж одно? — улыбнулся Фима.
— Лицемеры! — совсем разозлился Влад. — Говорите одно, делаете другое. Каждый заботится только о себе, о своем покое и удовольствиях. И никто, никто из вас честно не признается, что он на самом деле обыкновенный эгоист.
— А ты не эгоист? — Фимина улыбка стала еще шире.
— Нет уж. Мне ваше материальное и даром не нужно, — стук костяшки о доску, нэцкэ вновь отправилась на полку. — Никогда в России богатство не было религией, ему бездумно не поклонялись, люди жили в равенстве, в общине. Теперь же куда ни взгляни — везде чуждая нам проповедь индивидуализма и накопительства. Это чужие традиции.
— Откуда эти слова? Где ты их прочел? И — «чужие»? Что значит «чужие»? — удивился Фима.
— А почему ты думаешь, что эти слова не мои? Не получится национальной идеи из трех идолов «новых русских»: шикарная квартира, машина, дача — не интересна мне такая жизненная цель, не моя она! Не хочу я воровать, жиреть и радоваться! И тупо соглашаться, что в мире все решают только деньги.
— Странно это слышать из уст будущего экономиста, — вздохнул Фима.
— «Чужие» — те, кто ненавидит Россию! — Влад, увлеченный собственными мыслями, не услышал последние слова брата. — «Чужие» — иноземцы, инородцы, назови, как хочешь. Выйдем с тобой на улицу и не будем спрашивать у каждого встречного: националист ли он? А спросим: хочет ли он, чтобы инородец был его соседом, или его дети женились на них? Или так: пусть они живут в других городах или у нас? Ты знаешь ответ, который мы услышим? Да? И твоя любимая интеллигенция скажет: «Это слишком сложно. Пусть в другом месте, подальше от нас, решают эти проблемы». Ты сомневаешься в таком ответе?
— Увы, нет, — поежился Фима. — Но всеобщее заблуждение не делает ложное истинным, в истории всегда ненависть к «чужим» заканчивалась раскаянием и всеобщим примирением. Национальная вражда бессмысленна.
— Не простые вещи — книги, — Фима, сидя в кресле, внимательно наблюдал за братом, марширующим по комнате.
— Прикрываешься словами? — Влад потер виски, голова раскалывается, зачем вчера пил? Денис — урод… — Книги — тоже вещи, — обратился он снова к Фиме. — А ты любишь материальное. Халат на тебе китайский, шелковый, — он подошел к полке с сувенирами, — безделушек у тебя полно. Наш Денис тоже помешан на дорогих безделушках. Часы за несколько тысяч долларов. Хозяин жизни! Сволочь! — Влад взял нэцкэ, обезьянку из слоновой кости. — А тебе зачем эти побрякушки? Ты, кажется, у нас духовная личность? Все вы лжете! У тебя одни игрушки, у него другие, только все одно…
— Так уж одно? — улыбнулся Фима.
— Лицемеры! — совсем разозлился Влад. — Говорите одно, делаете другое. Каждый заботится только о себе, о своем покое и удовольствиях. И никто, никто из вас честно не признается, что он на самом деле обыкновенный эгоист.
— А ты не эгоист? — Фимина улыбка стала еще шире.
— Нет уж. Мне ваше материальное и даром не нужно, — стук костяшки о доску, нэцкэ вновь отправилась на полку. — Никогда в России богатство не было религией, ему бездумно не поклонялись, люди жили в равенстве, в общине. Теперь же куда ни взгляни — везде чуждая нам проповедь индивидуализма и накопительства. Это чужие традиции.
— Откуда эти слова? Где ты их прочел? И — «чужие»? Что значит «чужие»? — удивился Фима.
— А почему ты думаешь, что эти слова не мои? Не получится национальной идеи из трех идолов «новых русских»: шикарная квартира, машина, дача — не интересна мне такая жизненная цель, не моя она! Не хочу я воровать, жиреть и радоваться! И тупо соглашаться, что в мире все решают только деньги.
— Странно это слышать из уст будущего экономиста, — вздохнул Фима.
— «Чужие» — те, кто ненавидит Россию! — Влад, увлеченный собственными мыслями, не услышал последние слова брата. — «Чужие» — иноземцы, инородцы, назови, как хочешь. Выйдем с тобой на улицу и не будем спрашивать у каждого встречного: националист ли он? А спросим: хочет ли он, чтобы инородец был его соседом, или его дети женились на них? Или так: пусть они живут в других городах или у нас? Ты знаешь ответ, который мы услышим? Да? И твоя любимая интеллигенция скажет: «Это слишком сложно. Пусть в другом месте, подальше от нас, решают эти проблемы». Ты сомневаешься в таком ответе?
— Увы, нет, — поежился Фима. — Но всеобщее заблуждение не делает ложное истинным, в истории всегда ненависть к «чужим» заканчивалась раскаянием и всеобщим примирением. Национальная вражда бессмысленна.
— Недавно ты убеждал меня, что необходимы разные точки зрения, призывал к многообразию. А теперь доказываешь: никакого противостояния не должно быть. По-твоему, враги не нужны совсем?
Фима поправил плед.
— Риторический вопрос. В ненависти нет смысла.
— Отчего же нет? — Влад сел, вытянул ноги вперед, засунул руки в карманы брюк, откинувшись на спинку стула. — Отчего? Явный враг — это не вшивый скрытый недоброжелатель. Без врага нет героя. Любой миф, любая сказка нуждаются в хорошем враге, сильном, злобном. В каждой занимательной истории кто-то мешает положительному герою. Шекспировский Отелло без Яго — всего лишь взбесившийся маньяк, удавивший жену, а с Яго он жертва, страдалец. Золушка без мачехи — бедненькая девочка, удачно выскочившая замуж, а с мачехой она героиня, борец, скажем, за свободу личности.
— Влад, что за глупости, какая извращенная логика! Тень существует, но это не достоинство ее, не доказательство победы над светом.
— Ой! Прекрати! А то у меня снова разболится голова, — Влад поднял вверх руки. — Хороший враг сплачивает, когда он дышит в затылок, нация становится единой, повседневное теряет смысл, потому что все уже за одно, вернее, против одного. Нацию можно почувствовать!
— Перестань! Мне нехорошо, когда я слышу, как легко ты бравируешь словом «нация». Начинает казаться, что где-то рядом и слово «нацизм».
— Фима, ты совсем не чувствуешь необходимости в понятии «нация»? Ты хочешь быть выше? Да? Над ним?.. Ты никогда не считал себя принадлежащим определенному народу? Во всяком случае, к русским ты себя не относишь. В тебе так много от матери…
— Да как ты смеешь говорить со мной в таком тоне! — Фима покраснел. — Моя мать была прекрасной женщиной. Нравственные качества человека к его национальности не имеют отношения. Я за общечеловеческие ценности, а национализм отвратителен! Это…
— Отвратителен? — перебил его Влад. — Почему? Потому что выискался ты, самый умный и всезнающий? Потому что тебе не нужен народ, его история, его мудрость?.. Ты индивидуалист! У тебя нет почвы под ногами! А я националист! Моя идея — моя нация!
— Вон из моего дома! Вон! Здесь нет места человеку с такими взглядами, — Фима с трудом приподнялся в кресле, одной рукой опершись в подлокотник, другой указав на дверь. — Убирайся!
— Да пошел ты… — Влад поднялся и, прежде чем уйти, бросил через плечо. — Один тут будешь подыхать…
Фима упал в кресло. Он долго не в состоянии был ни о чем думать, переживая свое одиночество, наступившее с уходом брата. Наконец он почувствовал необходимость действовать, взял за спинкой кресла зажатую у стены трость, с трудом поднявшись, оперся на нее. Постояв немного, дождавшись пока головокружение прошло, он медленно подошел к стеллажам с книгами. Сборник «Избранное» Владимира Соловьева стоял на одной из самых верхних полок, у потолка. Фима поднял трость, зацепил томик крючком-рукояткой и потянул вниз. Книга упала, ударившись о пыльный ковер, сама тоже пыльная. Он наклонился, поднял книгу, подул на нее, почистил рукой и вернулся в кресло. Там он, снова обернув ноги пледом, пристроил трость у стены и начал читать с первой страницы давно знакомый текст.
На минуту прервав чтение, он осмотрел ряды книг, персидский ковер на полу, картины над диваном, полку с коллекцией скульптурок из слоновой кости, поднял взгляд на хрустальную люстру с блестящими в солнечном свете дня подвесками и подумал, зачем ему понадобилась эта люстра, она давно его раздражает, может быть, верно, много излишеств было в его жизни.
Глава 8Фима поправил плед.
— Риторический вопрос. В ненависти нет смысла.
— Отчего же нет? — Влад сел, вытянул ноги вперед, засунул руки в карманы брюк, откинувшись на спинку стула. — Отчего? Явный враг — это не вшивый скрытый недоброжелатель. Без врага нет героя. Любой миф, любая сказка нуждаются в хорошем враге, сильном, злобном. В каждой занимательной истории кто-то мешает положительному герою. Шекспировский Отелло без Яго — всего лишь взбесившийся маньяк, удавивший жену, а с Яго он жертва, страдалец. Золушка без мачехи — бедненькая девочка, удачно выскочившая замуж, а с мачехой она героиня, борец, скажем, за свободу личности.
— Влад, что за глупости, какая извращенная логика! Тень существует, но это не достоинство ее, не доказательство победы над светом.
— Ой! Прекрати! А то у меня снова разболится голова, — Влад поднял вверх руки. — Хороший враг сплачивает, когда он дышит в затылок, нация становится единой, повседневное теряет смысл, потому что все уже за одно, вернее, против одного. Нацию можно почувствовать!
— Перестань! Мне нехорошо, когда я слышу, как легко ты бравируешь словом «нация». Начинает казаться, что где-то рядом и слово «нацизм».
— Фима, ты совсем не чувствуешь необходимости в понятии «нация»? Ты хочешь быть выше? Да? Над ним?.. Ты никогда не считал себя принадлежащим определенному народу? Во всяком случае, к русским ты себя не относишь. В тебе так много от матери…
— Да как ты смеешь говорить со мной в таком тоне! — Фима покраснел. — Моя мать была прекрасной женщиной. Нравственные качества человека к его национальности не имеют отношения. Я за общечеловеческие ценности, а национализм отвратителен! Это…
— Отвратителен? — перебил его Влад. — Почему? Потому что выискался ты, самый умный и всезнающий? Потому что тебе не нужен народ, его история, его мудрость?.. Ты индивидуалист! У тебя нет почвы под ногами! А я националист! Моя идея — моя нация!
— Вон из моего дома! Вон! Здесь нет места человеку с такими взглядами, — Фима с трудом приподнялся в кресле, одной рукой опершись в подлокотник, другой указав на дверь. — Убирайся!
— Да пошел ты… — Влад поднялся и, прежде чем уйти, бросил через плечо. — Один тут будешь подыхать…
Фима упал в кресло. Он долго не в состоянии был ни о чем думать, переживая свое одиночество, наступившее с уходом брата. Наконец он почувствовал необходимость действовать, взял за спинкой кресла зажатую у стены трость, с трудом поднявшись, оперся на нее. Постояв немного, дождавшись пока головокружение прошло, он медленно подошел к стеллажам с книгами. Сборник «Избранное» Владимира Соловьева стоял на одной из самых верхних полок, у потолка. Фима поднял трость, зацепил томик крючком-рукояткой и потянул вниз. Книга упала, ударившись о пыльный ковер, сама тоже пыльная. Он наклонился, поднял книгу, подул на нее, почистил рукой и вернулся в кресло. Там он, снова обернув ноги пледом, пристроил трость у стены и начал читать с первой страницы давно знакомый текст.
На минуту прервав чтение, он осмотрел ряды книг, персидский ковер на полу, картины над диваном, полку с коллекцией скульптурок из слоновой кости, поднял взгляд на хрустальную люстру с блестящими в солнечном свете дня подвесками и подумал, зачем ему понадобилась эта люстра, она давно его раздражает, может быть, верно, много излишеств было в его жизни.
— Тебе полезно почитать Соловьева. А еще больше — Ильина.
Неожиданно зазвучавший в тишине голос Влада испугал Фиму, он вздрогнул, отложил книгу.
— Ты все же вернулся?
— А ты думал, я уйду, поджав хвост? — вопросом ответил Влад.
— Говорил он спокойно, будто не кричал здесь час назад. Сел в угол дивана, оказавшись рядом с Фимой, кресло которого было вплотную придвинуто к дивану.
— Знаешь, — Фима вздохнул, — мне давно уже не нужны вещи, исчезла привязанность к ним. Мир сжался до размеров моего издыхающего тела, накопилась страшная усталость, словно не только от прошедшей жизни.
— Нам не понять друг друга, не договориться. Это предельно ясно.
Почему? — Фима прикоснулся к плечу брата, но тут же убрал руку, натолкнувшись взглядом на холодные глаза Влада. Однако продолжил: — Почему? Мы же братья.
— Родство тут ни при чем, — отрезал тот.
— Ну, хорошо, пусть ни при чем. Мыслить одинаково невозможно. Но я тоже верю, что мир можно улучшить — наукой, просвещением. Будущее за гуманизмом. У нас много общего, мы оба мечтаем об идеальном обществе, государстве. Давай мириться, — Фима попытался взять брата за руку, но тот отодвинулся в центр дивана.
— Неужели ты не понимаешь, что мы не просто ссорились, — несмотря на то, что Влад не повысил голос, каждое слово весомо падало в комнату, разрезая ее покой, — мы не можем существовать вместе. Твои убеждения требуют уничтожить меня, так же, как мои — тебя. Я ненавижу твою историю. У меня история своя, и главная ее часть еще будет. Я презираю твою ленивую любовь к покою. Можешь возмущаться, сколько хочешь, только я хочу счастья для всех, потому я за любовь к своему народу, к своей нации… Не веришь мне, не можешь поверить? — Влад встал напротив Фимы. — Я преодолел вашу удобную ежедневную мораль, выбрав большее. Тебе не понять мой бунт. Ты ведь по-настоящему не любишь страну, в которой живешь. Для тебя она дикая и страшная, а ее будущее — за твоей кабинетной профессурой…
— Странно, несмотря ни на что, мне нравится твой напор, энергия, и даже, как это ни возмутительно, я верю, что ты альтруист. Однако мне жаль… — начал Фима, но рвота, резкая, спазматическая, прервала его на полуслове. Запахло кислой смесью не переваренных продуктов и желудочного сока. — Прости… — еле слышно произнес Фима. — Ты же знаешь, я не могу удержаться. Тебе говорил врач: неуправляемая рвота. Принеси мне мокрую тряпку и другой халат, уходи, я уберу сам, позже.
— Хорошо, я принесу, — Влад сделал несколько шагов назад, отойдя подальше от брата, — только посмотри на себя и не говори мне больше о сострадании. Ты разве не противен сам себе? Разве не противна блевотина и вид больной, с обвисшей кожей, развалины?.. Ты человек? О чем прекрасном думается тебе сейчас, о чем великом? Любишь еще ближнего? А себя? Кому теперь способен сострадать ты сам?.. Так должно ли быть в человеке все прекрасно? Подумай!.. А тряпку я тебе принесу, только потому, что мне противно смотреть на грязь, а не из сострадания. И уж поверь, никто из чтимых вами моралистов не поменялся бы со мной местами. Болтать о морали хорошо в чистоте, когда живешь беспечно, без проблем, а не моешь чужую блевотину.
Глава 9Неожиданно зазвучавший в тишине голос Влада испугал Фиму, он вздрогнул, отложил книгу.
— Ты все же вернулся?
— А ты думал, я уйду, поджав хвост? — вопросом ответил Влад.
— Говорил он спокойно, будто не кричал здесь час назад. Сел в угол дивана, оказавшись рядом с Фимой, кресло которого было вплотную придвинуто к дивану.
— Знаешь, — Фима вздохнул, — мне давно уже не нужны вещи, исчезла привязанность к ним. Мир сжался до размеров моего издыхающего тела, накопилась страшная усталость, словно не только от прошедшей жизни.
— Нам не понять друг друга, не договориться. Это предельно ясно.
Почему? — Фима прикоснулся к плечу брата, но тут же убрал руку, натолкнувшись взглядом на холодные глаза Влада. Однако продолжил: — Почему? Мы же братья.
— Родство тут ни при чем, — отрезал тот.
— Ну, хорошо, пусть ни при чем. Мыслить одинаково невозможно. Но я тоже верю, что мир можно улучшить — наукой, просвещением. Будущее за гуманизмом. У нас много общего, мы оба мечтаем об идеальном обществе, государстве. Давай мириться, — Фима попытался взять брата за руку, но тот отодвинулся в центр дивана.
— Неужели ты не понимаешь, что мы не просто ссорились, — несмотря на то, что Влад не повысил голос, каждое слово весомо падало в комнату, разрезая ее покой, — мы не можем существовать вместе. Твои убеждения требуют уничтожить меня, так же, как мои — тебя. Я ненавижу твою историю. У меня история своя, и главная ее часть еще будет. Я презираю твою ленивую любовь к покою. Можешь возмущаться, сколько хочешь, только я хочу счастья для всех, потому я за любовь к своему народу, к своей нации… Не веришь мне, не можешь поверить? — Влад встал напротив Фимы. — Я преодолел вашу удобную ежедневную мораль, выбрав большее. Тебе не понять мой бунт. Ты ведь по-настоящему не любишь страну, в которой живешь. Для тебя она дикая и страшная, а ее будущее — за твоей кабинетной профессурой…
— Странно, несмотря ни на что, мне нравится твой напор, энергия, и даже, как это ни возмутительно, я верю, что ты альтруист. Однако мне жаль… — начал Фима, но рвота, резкая, спазматическая, прервала его на полуслове. Запахло кислой смесью не переваренных продуктов и желудочного сока. — Прости… — еле слышно произнес Фима. — Ты же знаешь, я не могу удержаться. Тебе говорил врач: неуправляемая рвота. Принеси мне мокрую тряпку и другой халат, уходи, я уберу сам, позже.
— Хорошо, я принесу, — Влад сделал несколько шагов назад, отойдя подальше от брата, — только посмотри на себя и не говори мне больше о сострадании. Ты разве не противен сам себе? Разве не противна блевотина и вид больной, с обвисшей кожей, развалины?.. Ты человек? О чем прекрасном думается тебе сейчас, о чем великом? Любишь еще ближнего? А себя? Кому теперь способен сострадать ты сам?.. Так должно ли быть в человеке все прекрасно? Подумай!.. А тряпку я тебе принесу, только потому, что мне противно смотреть на грязь, а не из сострадания. И уж поверь, никто из чтимых вами моралистов не поменялся бы со мной местами. Болтать о морали хорошо в чистоте, когда живешь беспечно, без проблем, а не моешь чужую блевотину.
Закончилась первая неделя занятий в университете. Влад после лекций возвращался домой. Он устал, прогулка успокаивала, сентябрьский бульвар в деревьях, уже не полностью зеленых, расцвечивался первыми листьями, изменившими летнему единообразию, в кронах засветились пестрые пятна лоскутного одеяла осени.
Чистые звуки перекликающихся колоколов, приносимые издалека, опускавшиеся откуда-то с высоты из-за домов, скрывавших от бульвара храм, позвали Влада пойти к ним.
Неподражаемая, удивительная песня колоколов опускалась не только на улицы города, но и взлетала в высокое светло-голубое небо, зажатое между многоэтажками переулка, перекрытого посредине церковными постройками. Звуки рождались под крышей желтой с острым куполом башни. Мощь их казалась тайной: почему удар металла о металл давал такой силы звучание? Без колдовства электрической техники, показывая вековую подлинность призыва колоколов.
Дальше, за церковью, начиналась ярмарка, и люди, направляясь за покупками, проходили по обрамляющим храм двум узким тротуарам, мимо черной чугунной ограды с одной стороны и рядов лотков со всякой всячиной с другой. Немногие, отрываясь от потока спешащих покупателей, поворачивали в прерывающие церковную ограду калитки. Рядом с колокольней звон достигал пика возможной громкости. Здесь небо над переулком и стены высотных домов сами превращались в гигантскую звонницу, гремевшую разноголосицей мелких бренчащих стеклышек и низами больших колоколов…
Красота молитвенного звона для Влада неожиданно и болезненно прервалась: у церковной калитки стояли нищие. Яростное возмущение взорвалось у него внутри, так что перехватило дыхание, и он почувствовал, как кровью налилось его лицо, как кровь застучала в висках. Колокола продолжали гудеть, мелодия их распевок не изменилась, только для Влада она стала звучать как набат. Он почувствовал ненависть, залившую окружающее пространство и пронизавшую его самого. Обвал. Обваливался мир от неба до мостовой, к глазам подступали слезы. Прекрасное уничтожали уроды, своим существованием отравлявшие, казалось, такую возможную гармонию. Снова, как в переходе, грязные бомжи, безобразные старухи, калеки, бродяжки-дети перечеркивали его представление о мире. Они заливали улицы, скопились даже здесь, у святыни. Им нельзя было это простить и позволить перекроить мир на свой лад.
Черты разложения Влад стал ясно видеть и на лицах людей в спешащей на ярмарку толпе. Многие, многие могли закончить на паперти, скотство уже начинало их обезображивать. Людей нужно было спасать, пробудить, заставить задуматься…
Колокола перестали звонить. Толстая нищенка закричала на свою соседку:
— Тюремщица, опять лезешь вперед меня! Я вкалывала, а ты всю жизнь по лагерям! — и попыталась оттащить соперницу за рукав назад, но получила удар кулаком в челюсть, зазвенели упавшие с руки монеты.
«Тюремщица» быстро пошла к другой калитке, а толстая старуха, как ни в чем не бывало, подняла свои деньги и спокойно протянула руку к проходившим по переулку людям, снова прося милостыню.
Влад достал из кармана всю мелочь, что была у него, подошел к старухе и высыпал деньги мимо ее руки. Копейки упали, со звоном раскатились по тротуару, блестящие, улеглись на серый асфальт. Нищие кинулись их подбирать, выхватывая монеты прямо из-под ног у толстой старухи, старавшейся одной рукой оттолкнуть соперников, другой — быстро собрать разбросанное подаяние. Десяток нищих суетились перед Владом.
Поборов брезгливость, Влад схватил за руку пацана-бродяжку лет семи, подтянул к себе поближе и всмотрелся в его глаза. Пацан сжался, ощетинился, присел от страха, но ничего Влада не успокоило в злых глазенках попрошайки. И Влад отпустил его, оттолкнув от себя худую руку, торчавшую из облезлой курточки.
Он сделал несколько решительных шагов назад и влился в толпу, спешащую на ярмарку, но темп озабоченных бегущих людей его не устраивал, он не спешил, пошел совсем медленно. Рука, державшая нищего, казалась ему зараженной всеми возможными болезнями и паразитами. Влад долго тер ее носовым платком, который тут же выбросил. Потом он ее мыл в грязном ярмарочном туалете, но рука все еще оставалась прокаженной, потерявшей невинность. Владу хотелось избавиться от этой части своего тела, как ящерица отбрасывает попавший в беду хвост.
Влад бродил между базарными лотками, киосками, машинами и бубнил себе под нос:
— Пропало, все пропало. Распад. Всеобщий распад. Снизу доверху чужие и быдло. Нужен порядок. Иначе все пропадет. Где наши витязи? Наша красота? Наша духовность? Добро должно быть с кулаками…
Вычитанные мысли перемешивались с собственными и становились родными. Закрыв лицо руками, то ли что-то поминая, то ли оплакивая, Влад принял окончательное решение.
Глава 10Чистые звуки перекликающихся колоколов, приносимые издалека, опускавшиеся откуда-то с высоты из-за домов, скрывавших от бульвара храм, позвали Влада пойти к ним.
Неподражаемая, удивительная песня колоколов опускалась не только на улицы города, но и взлетала в высокое светло-голубое небо, зажатое между многоэтажками переулка, перекрытого посредине церковными постройками. Звуки рождались под крышей желтой с острым куполом башни. Мощь их казалась тайной: почему удар металла о металл давал такой силы звучание? Без колдовства электрической техники, показывая вековую подлинность призыва колоколов.
Дальше, за церковью, начиналась ярмарка, и люди, направляясь за покупками, проходили по обрамляющим храм двум узким тротуарам, мимо черной чугунной ограды с одной стороны и рядов лотков со всякой всячиной с другой. Немногие, отрываясь от потока спешащих покупателей, поворачивали в прерывающие церковную ограду калитки. Рядом с колокольней звон достигал пика возможной громкости. Здесь небо над переулком и стены высотных домов сами превращались в гигантскую звонницу, гремевшую разноголосицей мелких бренчащих стеклышек и низами больших колоколов…
Красота молитвенного звона для Влада неожиданно и болезненно прервалась: у церковной калитки стояли нищие. Яростное возмущение взорвалось у него внутри, так что перехватило дыхание, и он почувствовал, как кровью налилось его лицо, как кровь застучала в висках. Колокола продолжали гудеть, мелодия их распевок не изменилась, только для Влада она стала звучать как набат. Он почувствовал ненависть, залившую окружающее пространство и пронизавшую его самого. Обвал. Обваливался мир от неба до мостовой, к глазам подступали слезы. Прекрасное уничтожали уроды, своим существованием отравлявшие, казалось, такую возможную гармонию. Снова, как в переходе, грязные бомжи, безобразные старухи, калеки, бродяжки-дети перечеркивали его представление о мире. Они заливали улицы, скопились даже здесь, у святыни. Им нельзя было это простить и позволить перекроить мир на свой лад.
Черты разложения Влад стал ясно видеть и на лицах людей в спешащей на ярмарку толпе. Многие, многие могли закончить на паперти, скотство уже начинало их обезображивать. Людей нужно было спасать, пробудить, заставить задуматься…
Колокола перестали звонить. Толстая нищенка закричала на свою соседку:
— Тюремщица, опять лезешь вперед меня! Я вкалывала, а ты всю жизнь по лагерям! — и попыталась оттащить соперницу за рукав назад, но получила удар кулаком в челюсть, зазвенели упавшие с руки монеты.
«Тюремщица» быстро пошла к другой калитке, а толстая старуха, как ни в чем не бывало, подняла свои деньги и спокойно протянула руку к проходившим по переулку людям, снова прося милостыню.
Влад достал из кармана всю мелочь, что была у него, подошел к старухе и высыпал деньги мимо ее руки. Копейки упали, со звоном раскатились по тротуару, блестящие, улеглись на серый асфальт. Нищие кинулись их подбирать, выхватывая монеты прямо из-под ног у толстой старухи, старавшейся одной рукой оттолкнуть соперников, другой — быстро собрать разбросанное подаяние. Десяток нищих суетились перед Владом.
Поборов брезгливость, Влад схватил за руку пацана-бродяжку лет семи, подтянул к себе поближе и всмотрелся в его глаза. Пацан сжался, ощетинился, присел от страха, но ничего Влада не успокоило в злых глазенках попрошайки. И Влад отпустил его, оттолкнув от себя худую руку, торчавшую из облезлой курточки.
Он сделал несколько решительных шагов назад и влился в толпу, спешащую на ярмарку, но темп озабоченных бегущих людей его не устраивал, он не спешил, пошел совсем медленно. Рука, державшая нищего, казалась ему зараженной всеми возможными болезнями и паразитами. Влад долго тер ее носовым платком, который тут же выбросил. Потом он ее мыл в грязном ярмарочном туалете, но рука все еще оставалась прокаженной, потерявшей невинность. Владу хотелось избавиться от этой части своего тела, как ящерица отбрасывает попавший в беду хвост.
Влад бродил между базарными лотками, киосками, машинами и бубнил себе под нос:
— Пропало, все пропало. Распад. Всеобщий распад. Снизу доверху чужие и быдло. Нужен порядок. Иначе все пропадет. Где наши витязи? Наша красота? Наша духовность? Добро должно быть с кулаками…
Вычитанные мысли перемешивались с собственными и становились родными. Закрыв лицо руками, то ли что-то поминая, то ли оплакивая, Влад принял окончательное решение.
— Ты же решил обходиться без меня? Неделю продержался. Что ж теперь позвал? Говори быстрее. Я спешу.
На самом деле Влада не слишком удивил звонок брата и просьба срочно прийти.
— Так дальше не может продолжаться. Мы должны поговорить, — Фима был настроен решительно. Судя по всему, он старательно готовился к разговору, даже надел белую рубашку и галстук.
— Белье, лекарство и еду я принес, мать передала, все на кухне, котлеты в холодильнике. Я ухожу, достаточно болтовни, — Влад дал волю раздражению. — Хватит. Надоело!
— До сих пор высказывался ты. Теперь, сделай милость, послушай меня.
— Только не надо представления. Белая рубашка! Ты бы еще фрак надел, — Влад с издевкой рассматривал брата.
— Перестань. Послушай наконец. Не думай, что ты один такой особенный, и то, что происходит с тобой, исключительный случай. Ошибаешься. Это повторяется с разными людьми и с целыми народами. Ты говоришь о движении, но не понимаешь, о чем говоришь, оно появляется не в твоей голове, наше трудное время рождает его. Говорят века, накопленные человечеством, психологические навыки пробуждают схемы поведения, это аналогично инстинкту. Это архетип! Не придуманы темные боги мифов, они отражение архетипов, их хранят сказания всех народов, доказательство тому — повторение сюжетов. Каждый человек не может изгнать из себя общечеловеческое, как первородный грех, архетип оживает, стоит только сложиться необходимым условиям. И когда высокоразвитый народ уничтожает «чужих», в едином порыве творя зло, словно весь сошел с ума — проснулся архетип — архетип Вотана! Языческий бог ветра, движения, бог колдовской воли и судьбы, воин Вотан ожил в сознании тысяч людей! Народ жаждет героя! Человек теряет контроль над собой, личность подчиняется массовому движению, переворачиваются души, сметается нравственность, несется толпа, увлекаемая архетипом! Архетипом Вотана!
— Мои мысли совпадают с подсознанием народа? А мне большего и ненужно, если я чувствую, как моя нация, значит, я на правильном пути! Иной путь невозможен! Вам не заставить людей чувствовать то, что вам бы понравилось. Не изменить того, что у них в душах на самом деле, — Влад победоносно сложил руки на груди. — Нужно открыть людям глаза! Вы бросаетесь то влево, то вправо, пытаясь усидеть на всех стульях сразу. И вам больше никто не поверит. Хватит врать! Людям нужна сильная власть, справедливое возмездие, не нужны инородцы и поучения из-за рубежа. Да, движение! Идея Великой Родины нужна нации! И тогда из-под слоя надуманной морали прорвется истинная сущность людей!
— Архетипу нужно противостоять. Существуют вечные истины философии, науки, прогресса, религии, наконец. Совесть, сострадание живы в людях. Тебе придется согласиться с этим.
— Так где же они в наше время? — ехидно ухмыльнулся Влад.
— Везде! — голос Фимы зазвучал вдохновенно. — Мы опираемся на них. Гуманизм спасает нас. Ты помогаешь мне, может быть, сам не желая того, не бросаешь меня, не уходишь совсем. Возвращаешься.
— Ты прав, я должен быть последовательным. Ты — чужой…
— Не чужой, а другой, другой, — Фима почти умолял брата. — Ну, пойми же. Я ведь так тебя люблю…
— Ты, историк, написал хоть слово о родине, в которой родился и живешь? Ты — чужой! — настаивал Влад. — Главное, что ты вовсе не русский. Ты сын своей нерусской матери, от нее и унаследовал ненависть к нашей стране. И кровь нашего русского отца не очистила тебя. Такие, как ты, не способны любить Россию. Ты — чужой!
— Не думай, что я не вижу, как несчастна наша страна, но ее спасет только просвещение. Она должна стать цивилизованной державой. Страшно, если движение архетипа захватит народ, тогда произойдет катастрофа. Ты не должен быть частью этого, только не ты, мой младший брат. Мой чистый мальчик, сама доброта и справедливость. Вспомни себя… — Фима говорил медленно, словно прокручивал в памяти картинки прошлого. — Что изменилось?
На самом деле Влада не слишком удивил звонок брата и просьба срочно прийти.
— Так дальше не может продолжаться. Мы должны поговорить, — Фима был настроен решительно. Судя по всему, он старательно готовился к разговору, даже надел белую рубашку и галстук.
— Белье, лекарство и еду я принес, мать передала, все на кухне, котлеты в холодильнике. Я ухожу, достаточно болтовни, — Влад дал волю раздражению. — Хватит. Надоело!
— До сих пор высказывался ты. Теперь, сделай милость, послушай меня.
— Только не надо представления. Белая рубашка! Ты бы еще фрак надел, — Влад с издевкой рассматривал брата.
— Перестань. Послушай наконец. Не думай, что ты один такой особенный, и то, что происходит с тобой, исключительный случай. Ошибаешься. Это повторяется с разными людьми и с целыми народами. Ты говоришь о движении, но не понимаешь, о чем говоришь, оно появляется не в твоей голове, наше трудное время рождает его. Говорят века, накопленные человечеством, психологические навыки пробуждают схемы поведения, это аналогично инстинкту. Это архетип! Не придуманы темные боги мифов, они отражение архетипов, их хранят сказания всех народов, доказательство тому — повторение сюжетов. Каждый человек не может изгнать из себя общечеловеческое, как первородный грех, архетип оживает, стоит только сложиться необходимым условиям. И когда высокоразвитый народ уничтожает «чужих», в едином порыве творя зло, словно весь сошел с ума — проснулся архетип — архетип Вотана! Языческий бог ветра, движения, бог колдовской воли и судьбы, воин Вотан ожил в сознании тысяч людей! Народ жаждет героя! Человек теряет контроль над собой, личность подчиняется массовому движению, переворачиваются души, сметается нравственность, несется толпа, увлекаемая архетипом! Архетипом Вотана!
— Мои мысли совпадают с подсознанием народа? А мне большего и ненужно, если я чувствую, как моя нация, значит, я на правильном пути! Иной путь невозможен! Вам не заставить людей чувствовать то, что вам бы понравилось. Не изменить того, что у них в душах на самом деле, — Влад победоносно сложил руки на груди. — Нужно открыть людям глаза! Вы бросаетесь то влево, то вправо, пытаясь усидеть на всех стульях сразу. И вам больше никто не поверит. Хватит врать! Людям нужна сильная власть, справедливое возмездие, не нужны инородцы и поучения из-за рубежа. Да, движение! Идея Великой Родины нужна нации! И тогда из-под слоя надуманной морали прорвется истинная сущность людей!
— Архетипу нужно противостоять. Существуют вечные истины философии, науки, прогресса, религии, наконец. Совесть, сострадание живы в людях. Тебе придется согласиться с этим.
— Так где же они в наше время? — ехидно ухмыльнулся Влад.
— Везде! — голос Фимы зазвучал вдохновенно. — Мы опираемся на них. Гуманизм спасает нас. Ты помогаешь мне, может быть, сам не желая того, не бросаешь меня, не уходишь совсем. Возвращаешься.
— Ты прав, я должен быть последовательным. Ты — чужой…
— Не чужой, а другой, другой, — Фима почти умолял брата. — Ну, пойми же. Я ведь так тебя люблю…
— Ты, историк, написал хоть слово о родине, в которой родился и живешь? Ты — чужой! — настаивал Влад. — Главное, что ты вовсе не русский. Ты сын своей нерусской матери, от нее и унаследовал ненависть к нашей стране. И кровь нашего русского отца не очистила тебя. Такие, как ты, не способны любить Россию. Ты — чужой!
— Не думай, что я не вижу, как несчастна наша страна, но ее спасет только просвещение. Она должна стать цивилизованной державой. Страшно, если движение архетипа захватит народ, тогда произойдет катастрофа. Ты не должен быть частью этого, только не ты, мой младший брат. Мой чистый мальчик, сама доброта и справедливость. Вспомни себя… — Фима говорил медленно, словно прокручивал в памяти картинки прошлого. — Что изменилось?
— Ничего. Я больше, чем когда-либо, хочу, чтобы люди были счастливы.
— Сумасшествие…
— Ты не понимаешь! — Влад вскинул голову, сцепил руки за спиной, расправил плечи. — Вас скоро не останется. Движение — значит изменение. Отвратительное современное общество действительно должно исчезнуть! Наш мир будет прекрасен! Россия воскреснет! Красивые, сильные, гордые люди будут жить в нашей стране, в радости и достатке. Наши белокурые витязи!
— Боже мой, Ницше, Ницше… — прошептал Фима. — Боже, я ненавижу человеческую историю, которую всю жизнь изучал. Почему такое возможно? Ничего, ничего не меняется со временем. Снова бездна обваливается в человеке.
— Ты способен только ныть. Все! Разговоры окончены. Больше не звони мне. Я сам решу, когда приду снова.
Неожиданно Владу стало трудно дышать, в квартире появлялся дух, сопутствующий умирающему телу, рационально не объяснимая тяжесть воздуха, которую не убрать никакими проветриваниями, как будто дыхание больного убивает пространство вокруг.
— Подожди, — Фима попытался удержать за руку брата. — Времена меняются, ты прав, только человек символ времени. Умирает не время, а люди, превращая своей смертью настоящее в прошлое.
Влад вырвался, но не ушел. Фима закрыл глаза ладонями.
— Лично мне уже ничего не нужно, поверь. Меня волнуешь только ты. Я хотел бы так много передать тебе: мои знания, опыт — но все пропадает даром, тебе не нужна даже моя привязанность. Это горько, невыносимо горько. Никто никого не слышит, всеобщая глухота. Все кричат, но никто никого не слушает. Неужели необходимо, чтобы все обвалилось, истлело, прошла Чума? Сможет ли тогда появится новое?
Влад ничего не ответил. Когда Фима оторвал руки от лица, его уже не было в комнате, в квартире.
Глава 11— Сумасшествие…
— Ты не понимаешь! — Влад вскинул голову, сцепил руки за спиной, расправил плечи. — Вас скоро не останется. Движение — значит изменение. Отвратительное современное общество действительно должно исчезнуть! Наш мир будет прекрасен! Россия воскреснет! Красивые, сильные, гордые люди будут жить в нашей стране, в радости и достатке. Наши белокурые витязи!
— Боже мой, Ницше, Ницше… — прошептал Фима. — Боже, я ненавижу человеческую историю, которую всю жизнь изучал. Почему такое возможно? Ничего, ничего не меняется со временем. Снова бездна обваливается в человеке.
— Ты способен только ныть. Все! Разговоры окончены. Больше не звони мне. Я сам решу, когда приду снова.
Неожиданно Владу стало трудно дышать, в квартире появлялся дух, сопутствующий умирающему телу, рационально не объяснимая тяжесть воздуха, которую не убрать никакими проветриваниями, как будто дыхание больного убивает пространство вокруг.
— Подожди, — Фима попытался удержать за руку брата. — Времена меняются, ты прав, только человек символ времени. Умирает не время, а люди, превращая своей смертью настоящее в прошлое.
Влад вырвался, но не ушел. Фима закрыл глаза ладонями.
— Лично мне уже ничего не нужно, поверь. Меня волнуешь только ты. Я хотел бы так много передать тебе: мои знания, опыт — но все пропадает даром, тебе не нужна даже моя привязанность. Это горько, невыносимо горько. Никто никого не слышит, всеобщая глухота. Все кричат, но никто никого не слушает. Неужели необходимо, чтобы все обвалилось, истлело, прошла Чума? Сможет ли тогда появится новое?
Влад ничего не ответил. Когда Фима оторвал руки от лица, его уже не было в комнате, в квартире.
В окне, как назло, горел красный закат. Наконец он потух, оставив только несколько тощих розовых полос на облаках. Глазам не пришлось привыкать к полутьме. Влад видел свою комнату — стены в шелке темно-зеленых обоев, изуродованные плакатами, теперь ставшими чужими. Он начал их снимать, долго отковыривая ногтем каждую кнопку, вгрызшуюся в штукатурку под обоями. Оставшиеся миниатюрные дырочки с вздыбленными крохотными бугорками по краям Влад приглаживал ногтями. Плакаты он скатал в трубу и засунул в письменный стол.
Комната была готова. Непривычно пустые стены изменили прибежище Влада. Их зеленая гладь обострила окружающую тишину, только на мгновение прерванную далеким визгом ребенка за окном.
Влад встал в центре комнаты, повернулся к окну, затем к двери, поднявшись на носки, попытался дотянуться до потолка. Каждое это действие приобретало свой независимый от сознания, от разума смысл. Завладевая неизмеримой ценностью, собственной целью. Влад отправился к шкафу, открыл его, достал стоявшую под рядом одежды на плечиках коробку. Поставив ее на стол, он присел напротив.
Не отрываясь, Влад смотрел на коробку, пока в комнате совсем не стемнело. Тогда он включил настольную лампу, яркий электрический свет больно ударил по глазам, Влад подтянул коробку поближе, наклонился над ней и понял: когда он откроет свой «ларец», разыграется ритуал, создаваемый не его волей, а движением времени. Он решительно отбросил крышку — на дне, на бордовом бархате обивки, лежал спрятанный в ножны кабардинский кинжал отца, подарок друга-охотника.
Влад нежно, плавно потянул за рукоятку и оголил лезвие. Невыносимая, вечная красота оружия, незыблемо стоящего на границе между жизнью и смертью, начинала ритуал прикосновения ко времени. Болезненная тяга человека к оружию, как орудию сверхчеловеческого. Уход жизни, приход смерти — знак лишения кого-то жизни — блеск лезвия кинжала. Рукоятка в узорах чеканки, зеркало стали клинка, отражающего приближающийся к нему мир.
Резкий стук в дверь — Влад быстро бросил кинжал в коробку, в комнату вошла мама в мокром плаще.
— Владик, я встретила Сашу. Что за кошка между вами пробежала? И не приходит он больше к тебе… — с ее зонтика начали медленно сползать капли, падая на пол, они превращались в крохотные лужицы.
Влад молчал.
— Позвонил бы ты ему, — попросила мама. — И еще… Я понимаю, тебе трудно с братом, но и мне нелегко, работа, дом, а еще и Фима. Нам станет полегче, когда ты закончишь университет. Все будет хорошо… И дело не в Фиминой квартире. Это не главное… Ну, куда мы его денем? Как можно будет спокойно жить, зная, что он один мучается? Некому ему помочь. Не по-человечески, не по-божески бросить его теперь, больного. Потерпи, Владик. Когда ему станет хуже, мы найдем сиделку. Ты не волнуйся.
— Я не могу говорить с тобой сейчас. Потом. Выйди, — слова Влада прозвучали как приказ. — Выйди!
По непонятной, необъяснимой причине мама подчинилась, ничего больше не спросив, не возразив, не успев ничего понять, оказалась за дверью. И не смогла заставить себя войти снова, чтобы получить ответы на свои вопросы.
Влад понял, что ритуал складывается, сила его нарастает, и можно побороться со временем.
«Значит, люди символы времени, — вспомнил он слова Фимы. — Так для меня ты — мой первый символ, — мысленно обратился он к брату. — Уничтожение тебя и тебе подобных изменит мир. Тебя пугает движение, ты не того боишься. Я покажу, чего стоит бояться». И Влад, взяв кинжал, ударил им в стол. Кинжал вытянулся вертикально, как восклицательный знак — конец первого этапа ритуала.
Влад отодвинул дверцу шкафа, повернув зеркало к настольной лампе. Посмотрел на кинжал, поднимавшийся вверх из крышки стола.
«Мне больше не нужны твои слова, брат, — продолжил он мысленный разговор. — Ты правильно боишься. Последним движением будет удар кабардинского кинжала. Это милосердно — подчинить время и избавить тебя от медленного умирания. Ты хочешь оказать мне услугу, это будет лучший подарок старшего брата: унеси свое время, забери его и дай мне измениться. Твоя смерть завершит ритуал моего изменения».
— Начнется новое время! Я стану носителем новой великой идеи! — последние слова Влад произнес вслух.
Он повернулся к зеркалу, медленно, пуговица за пуговицей, расстегнул рубашку, снял ее. Оставшись голым по пояс, Влад взял со стола черный фломастер-маркер и, сильно надавливая, нарисовал у себя на груди полосу, затем перечеркнул ее второй полосой — получился черный крест. Он долго подкрашивал его, добиваясь, чтобы полосы были достаточно широкими. Кожа больно натягивалась вслед ползущему стержню и выскальзывала, ощущая неприятный холодок разливающейся по ней краски.
И — словно в движении, словно ветер раскрутил этот крест — Влад нарисовал перекладины — как след вращения. У него получилась — СВАСТИКА!
Комната была готова. Непривычно пустые стены изменили прибежище Влада. Их зеленая гладь обострила окружающую тишину, только на мгновение прерванную далеким визгом ребенка за окном.
Влад встал в центре комнаты, повернулся к окну, затем к двери, поднявшись на носки, попытался дотянуться до потолка. Каждое это действие приобретало свой независимый от сознания, от разума смысл. Завладевая неизмеримой ценностью, собственной целью. Влад отправился к шкафу, открыл его, достал стоявшую под рядом одежды на плечиках коробку. Поставив ее на стол, он присел напротив.
Не отрываясь, Влад смотрел на коробку, пока в комнате совсем не стемнело. Тогда он включил настольную лампу, яркий электрический свет больно ударил по глазам, Влад подтянул коробку поближе, наклонился над ней и понял: когда он откроет свой «ларец», разыграется ритуал, создаваемый не его волей, а движением времени. Он решительно отбросил крышку — на дне, на бордовом бархате обивки, лежал спрятанный в ножны кабардинский кинжал отца, подарок друга-охотника.
Влад нежно, плавно потянул за рукоятку и оголил лезвие. Невыносимая, вечная красота оружия, незыблемо стоящего на границе между жизнью и смертью, начинала ритуал прикосновения ко времени. Болезненная тяга человека к оружию, как орудию сверхчеловеческого. Уход жизни, приход смерти — знак лишения кого-то жизни — блеск лезвия кинжала. Рукоятка в узорах чеканки, зеркало стали клинка, отражающего приближающийся к нему мир.
Резкий стук в дверь — Влад быстро бросил кинжал в коробку, в комнату вошла мама в мокром плаще.
— Владик, я встретила Сашу. Что за кошка между вами пробежала? И не приходит он больше к тебе… — с ее зонтика начали медленно сползать капли, падая на пол, они превращались в крохотные лужицы.
Влад молчал.
— Позвонил бы ты ему, — попросила мама. — И еще… Я понимаю, тебе трудно с братом, но и мне нелегко, работа, дом, а еще и Фима. Нам станет полегче, когда ты закончишь университет. Все будет хорошо… И дело не в Фиминой квартире. Это не главное… Ну, куда мы его денем? Как можно будет спокойно жить, зная, что он один мучается? Некому ему помочь. Не по-человечески, не по-божески бросить его теперь, больного. Потерпи, Владик. Когда ему станет хуже, мы найдем сиделку. Ты не волнуйся.
— Я не могу говорить с тобой сейчас. Потом. Выйди, — слова Влада прозвучали как приказ. — Выйди!
По непонятной, необъяснимой причине мама подчинилась, ничего больше не спросив, не возразив, не успев ничего понять, оказалась за дверью. И не смогла заставить себя войти снова, чтобы получить ответы на свои вопросы.
Влад понял, что ритуал складывается, сила его нарастает, и можно побороться со временем.
«Значит, люди символы времени, — вспомнил он слова Фимы. — Так для меня ты — мой первый символ, — мысленно обратился он к брату. — Уничтожение тебя и тебе подобных изменит мир. Тебя пугает движение, ты не того боишься. Я покажу, чего стоит бояться». И Влад, взяв кинжал, ударил им в стол. Кинжал вытянулся вертикально, как восклицательный знак — конец первого этапа ритуала.
Влад отодвинул дверцу шкафа, повернув зеркало к настольной лампе. Посмотрел на кинжал, поднимавшийся вверх из крышки стола.
«Мне больше не нужны твои слова, брат, — продолжил он мысленный разговор. — Ты правильно боишься. Последним движением будет удар кабардинского кинжала. Это милосердно — подчинить время и избавить тебя от медленного умирания. Ты хочешь оказать мне услугу, это будет лучший подарок старшего брата: унеси свое время, забери его и дай мне измениться. Твоя смерть завершит ритуал моего изменения».
— Начнется новое время! Я стану носителем новой великой идеи! — последние слова Влад произнес вслух.
Он повернулся к зеркалу, медленно, пуговица за пуговицей, расстегнул рубашку, снял ее. Оставшись голым по пояс, Влад взял со стола черный фломастер-маркер и, сильно надавливая, нарисовал у себя на груди полосу, затем перечеркнул ее второй полосой — получился черный крест. Он долго подкрашивал его, добиваясь, чтобы полосы были достаточно широкими. Кожа больно натягивалась вслед ползущему стержню и выскальзывала, ощущая неприятный холодок разливающейся по ней краски.
И — словно в движении, словно ветер раскрутил этот крест — Влад нарисовал перекладины — как след вращения. У него получилась — СВАСТИКА!
