Народные мемуары
Файл: Иконка пакета 10_stefanov_a.zip (51.61 КБ)

Отец и сын

Западная Сибирь, Барабинские степи1, территория Томской губернии, двадцатые годы XX века. Недалеко от озера Чаны — село Журавка с населением более тысячи человек. Самое крепкое на селе хозяйство — Черняка Ильи Яковлевича. Далее речь пойдет о нем и его старшем сыне Степане.

 

Отец Ильи Яковлевича был родом из села Белоусовка Новосергиевского района Черниговской губернии. Жил он там в бедности. В поисках заработка обычно по окончании деревенской страды уходил в Таврию2, где работал грузчиком в морских портах или на днепровских пристанях. Решение переехать в Сибирь возникло после одной криминальной истории. Его младший брат Василий, работая на подворье у местного богача, однажды должен был присмотреть за грудным ребенком в хозяйском доме. Он некоторое время терпел раздражавший его крик, но затем принял необдуманное решение — успокоить малыша с помощью марлевой соски, поместив туда разжеванные верхушки конопли. Ребенок вскоре замолчал и спал больше суток.

После нескольких лет каторжных работ в Забайкалье Василий летом 1895-го возвращался на родину. На станции Татарская он сошел с поезда подышать воздухом. Здесь Василий встретился с человеком по фамилии Бычков. Собственно, Бычков сам подошел к Василию. Это был купец, который строил здесь маслозавод. Он все рассчитывал с дальним прицелом. Направляя значительную часть своего капитала на укрепление крестьянских хозяйств, он поощрял их держать молочных коров с обещанием закупать у них молоко. Этот предприниматель искал и находил в своей излюбленной Барабинской степи крепких мужиков и направлял их интересы под свой проект. Он помогал в обустройстве прибывшим на эти земли, давая им сразу бесплатно пару коров. Заметив на платформе железнодорожной станции крепкого мужика, по виду нездешнего, Бычков разговорил Василия и предложил ему остановиться в этих местах, пообещав свою помощь. Василий рассказал о своих братьях, прозябавших на Украине. Бычков посоветовал ему поехать на родину и вернуться сюда вместе с ними.

В 1897 году Яков Черняк, забрав с собой двух своих несовершеннолетних сыновей, Милея и Илью, вместе с братом Василием переехал в Сибирь. По совету Бычкова остановились они в селе Журавка.

Легко сказка сказывается, нелегко дело делается. Первое время, несмотря на помощь маслозаводчика, переселенцы испытывали большие трудности. Лошадей и инвентарь никто им не предоставил, и пришлось зарабатывать деньги в поте лица своего. Работать братьям было не привыкать, благо что было у кого: в Сибири в ту пору стали появляться большие, крепкие крестьянские хозяйства. Занимая сначала временное жилье, они уже на первом году своего пребывания в Журавке построили пластяные (дерновые) избы. Так или иначе, Черняки вскоре стали на ноги.

И вот уже Яков отделил от своего двора старшего сына Милея. Младший, Илья, оставшийся по русскому обычаю при отце, вскоре, ввиду слабости здоровья родителя, стал фактически сам вести основное хозяйство. В двадцать лет он женился на Софье, девушке из небогатой, но работящей семьи Ивана Чеснока. Она была сметлива, обладала хозяйской хваткой и, кроме того, отличалась ловкостью в верховой езде, за что ее прозвали казачкой. Неудивительно, что, когда Илья Яковлевич вернулся с военной службы, он нашел свой двор в полном порядке.

Его призвали на службу в 1912 году, Софья тогда осталась ждать мужа с двухлетним Степаном. Ждать пришлось долго. Получилось так, что во время службы мужа началась германская война. Хорошо, что он служил на востоке (в пограничном Заамурском полку), так что при перемещении на Западный фронт ему позволили по пути на некоторое время остановиться дома, в его Журавке. Вследствие этой остановки Софья через девять месяцев родила второго сына. Его назвали Николаем — в честь Николая Чудотворца, день памяти которого следовал за днем рождения ребенка. Вернулся Илья Яковлевич с германской войны в 1918 году унтер-офицером с Георгиевским крестом на груди.

 

Расцвет села начался после 1922 года, во времена нэпа. В ту пору провозглашалась заинтересованность власти в крепких крестьянских хозяйствах, пусть и применяющих наемный труд, то есть фактически поощрялось кулачество. Такая политика вскоре принесла свои плоды. Правда, Черняки никогда не держали батраков. Всегда, когда случалась необходимость сделать за короткое время какую-нибудь большую работу, звали на помощь родственников, как было издавна заведено. И сами всегда отзывались на такие же просьбы.

Подрастали и сыновья. Старший, Степан, появился на свет 25 декабря 1909 года по старому стилю, как раз на Рождество Христово. Ребенка назвали именем святого Стефана, первого христианского мученика.

Храни его Боже и святой Стефан тоже, — провозгласил батюшка, передавая ребенка Илье Яковлевичу после крещения. Но Стефан — это церковное имя, за пределами церкви мальчика сразу же стали называть попросту Степаном.

В ранней молодости Степан был верховодом одной из ватаг местной молодежи. Таких ватаг было две. Одни были «Совы», по кличке Степана, которую он получил за зоркость глаз в ночное и сумеречное время, другие — «Соловьи», от фамилии их вожака Сергея Соловья. Молодежь каждой стороны села отдельно собиралась для игр, песен, плясок и хороводов, но иногда устраивались совместные игры, где соревновались в беге, борьбе и скачках на лошадях. На Масленицу и другие большие праздники обязательно устраивались кавалерийские игры-сражения с противоборствами и преследованиями. В этих забавах юный Степан обычно брал на себя выполнение какого-нибудь наиболее рискованного маневра. Не в последнюю очередь благодаря его тактическим находкам, а также силе и ловкости в непосредственном противостоянии, победителями кавалерийских игр были обычно «Совы». Сергея Соловья это выводило из себя, и он всеми правдами и неправдами старался унизить главаря «Сов», придумывая и распуская по селу о нем разные небылицы.

В школу Степан ходил только два года. Научившись письму и счету, он оставил ее ради практических занятий, делающих крестьянина хозяином на собственной земле. К шестнадцати годам он выглядел уже как молодой мужчина. Ростом немного выше среднего, не очень широкий в плечах, он отличался большой силой. Впрочем, все крестьяне, любящие труд за его плоды, крепки телом... да и духом тоже. Степан был во всем хорошим помощником своему отцу. Охотнее всего он работал в поле, на степных просторах. Что может быть приятнее и живительнее, чем, вдыхая аромат земли, идти по распаханной борозде, управляя плугом!

 

Доходы Ильи Яковлевича из года в год росли, и в 1926 году ему удалось срубить себе большой пятистенный дом. К этому времени у него уже было пятеро детей: к 16-летнему Степану и 11-летнему Николаю добавились Дуся, Трофим и Вася, которым было 8, 5 и 2 года.

Семья обрела, наконец, нормальное жилье. И во дворе было все, чем должен владеть справный хозяин: амбар, конюшня, стайки для скота, а также жнейка, веялка, косилка, фургон, ходок и, конечно, плуги и бороны. С четырьмя лошадьми, четырьмя дойными коровами и небольшой отарой овец можно было жить как подобает любящему землю и труд крестьянину.

Для ведения большого хозяйства было, можно сказать, все, но чего-то не хватало. Это была мечта крестьянина — молотилка! Да, без нее тоже можно жить, но с ней, конечно, намного легче. Молотить цепами3, как это делали деды и прадеды, в общем, обычно и привычно, да и молотилка была, как говорят, не по карману. Но вот в том же 1926 году у крестьян появилась возможность покупать в рассрочку сельскохозяйственные машины, и Илья Яковлевич приобретает конную молотилку с рассрочкой на три года.

 

В восемнадцать лет отец выбрал Степану невесту и — женил, в ту пору молодость была недолгой. Невеста оказалась ничего себе, и Степан согласился, хотя его сердце склонялось к другой девушке. Но он даже не озвучил ее имени — она была из бедняков, и отец решительно отверг бы ее как невесту. Семья ведь создавалась не для любви, а для ведения хозяйства и содержания детей. Жена должна быть хозяйкой, а что умела или могла уметь девушка, в семье которой и хозяйства как такового не было? Уже сразу после свадьбы бывшую невесту уважительно называли хозяюшкой, а вчерашний парень становился хозяином, и к нему было принято обращаться теперь по имени-отчеству.

Лиза, так звали жену Степана Ильича, была второй из пятерых детей уважаемого на селе мужика Ивана Кисиля. Жизнь новой семьи обещала быть не голодной и счастливой, христианской. Жизнь текла еще все-таки по старинке — в атмосфере благожелательности и взаимовыручки… Пока не пришло указание выявлять «эксплуататоров чужого труда».

Ко времени начала коллективизации Степан Ильич жил отдельно от отца, и у молодой семьи уже появился ребенок. Лиза родила девочку, ее крестили и дали имя святой княгини Анны. Счастливая жизнь молодой семьи продолжалась около двух лет. За это время Степан Ильич показал себя знатоком всех тонкостей крестьянского труда и неутомимым работником в пору деревенской страды.

В большом селе, в котором было немало крепких хозяйств, молотилка Ильи Черняка была единственной и оттого казалась символом состоятельности и благополучия. Сам Илья Яковлевич не считал, что этот механизм как-то повышает его статус крепкого хозяина. Он охотно помогал с молотьбой другим за небольшую плату, которую устанавливал сельсовет, причем всегда сам работал за молотилкой. Он, конечно, и думать не думал, что слова «единственная» и «помогал» станут роковыми в его судьбе. Уже очень скоро придут другие времена, и «единственная» станет символом чрезмерного богатства, а слово «помогал» будет переиначено в «эксплуатировал».

Обстановка на селе, в связи с началом коллективизации, накалялась, и наиболее здравомыслящие из друзей Ильи Яковлевича советовали ему распродать всю свою собственность и уехать, исчезнуть. Но тот, рассуждая, по его мнению, так же здраво, не мог понять, почему он должен бежать куда-то, не зная за собой никаких черных дел.

Лишенный прав

Еще не была закончена выплата кредита за молотилку, как наступил роковой 1929 год. Сельским советам было предписано срочно выявить «эксплуататоров», лишить их избирательных прав и обложить индивидуальным налогом. Лишенный права голоса почитался изгоем, фактически он ставился вне закона. Приказано — сделано. Составить список эксплуататоров (в начале коллективизации слово «кулак» не употреблялось) было очень просто. Таковыми оказались все, кто использовал наемный труд и имел «нетрудовые доходы». Посыл центральной власти «выявить эксплуататоров» быстро свелся на местах к подведению всех крепких хозяев под эту категорию. Можно сказать, началась вторая жизнь знаменитого лозунга первых революционных лет «Грабь награбленное». В бесцеремонной травле зажиточных крестьян, кроме разгула зависти, немаловажную роль играло, конечно, и сведение личных счетов.

Круг косо смотрящих на зажиточных крестьян резко вырос в начале коллективизации, так что было кому настаивать на лишении Черняков, Ильи и Степана, избирательных прав. Степан жил небогато. Во дворе у него была лошадь, были корова, телка, телок, свинья, несколько овец — минимум живности, позволявший сводить концы с концами. Но его включили в семью отца, иначе ведь не удастся репрессировать! А очень хочется! А кто мог быть так уж заинтересован в этом? Да не с подачи ли соперника его юношеских игр Сергея, сына председателя сельсовета Ивана Соловья, проведено такое решение? Степан Ильич считал, что это именно так.

Список эксплуататоров, лишенных права голоса, возглавил Илья Яковлевич. Его собственного племянника, который два года назад работал на полях Ильи Яковлевича, власть посчитала батраком. Но ведь то была взаимопомощь! Дело в том, что и Илья Яковлевич работал на поле своего племянника, но это не упоминалось. Мало того, припомнили год, когда у Софьи были трудные роды, и за ней, лежачей больной, ухаживала ее родственница (по терминологии власти — батрачила). Все это расценивалось как эксплуатация сезонных батраков.

Это что касается наемного труда. А за нетрудовые доходы посчитали использование молотилки, «каковую эксплуатировал на стороне с целью извлечения прибыли нетрудовыми доходами». Какие же они нетрудовые, если Илья Яковлевич сам работал на молотилке за совсем небольшую плату, согласованную с сельсоветом?!

 

Прошло пять месяцев, в течение которых Илья Яковлевич исправно выплачивал индивидуальный налог. Карательные действия начались 6 февраля 1930 года. В этот день один из членов сельсовета вместе с понятыми вошел в дом Ильи Яковлевича для составления описи имущества. Все его имущество, от дома и молотилки до стола и дивана, передавалось в колхоз. Но передавалось «на хранение»! Так трогательно называлась в то время конфискация имущества без решения властных органов. Почему бы не изъять собственность заранее, если соответствующее решение неотвратимо…

Отбирая дом, выбросить ограбленных жильцов на улицу местные власти не решились — семье Ильи Яковлевича позволили пока жить в пластяной избе, тоже уже колхозной, — она фигурировала в описи имущества как «хата деревянная».

Уже через неделю, 14 февраля, сельский совет утверждает список из шестнадцати семей, подлежащих высылке за пределы округа. Тут же об этом пошли слухи по селу. Трагический исход для отца его старший сын как будто предвидел сначала во сне.

Степану Ильичу снится сон. Вечер, и солнце уже вблизи горизонта. Это его очень тревожит, потому что, если солнце скроется, он его никогда больше не увидит! И он бежит, бежит к солнцу, чтобы воспрепятствовать его закату, но светило неотвратимо снижается и уже касается края земли. Нужно успеть, успеть! И Степан Ильич ускоряет бег, но солнце уходит и вот, сверкнув краем, скрывается за горизонтом... Объятый ужасом, он некоторое время еще продолжает бежать, но падает обессиленный, рыдая и обнимая землю руками…

Утром он узнает, что ночью отца и еще пятерых сельчан забрали. Это было 17 февраля 1930 года.

Далее события развивались стремительно. 17-го же февраля, в день ареста, фиксируется окончание следственного дела, а 8 марта происходит заседание специальной тройки, на котором Илью Яковлевича вместе с несколькими другими односельчанами постановили «расстрелять, их семьи выслать на север, имущество конфисковать». Еще через десять дней, 18 марта, Барабинский окружной отдел ОГПУ сообщает в вышестоящие органы, что постановление тройки о расстреле приведено в исполнение 17 марта 1930 года в 22 часа.

Вот полный список осужденных:

Черняк Илья Яковлевич (45 лет),

Литошенко Николай Иванович (28 лет),

Соловьев Наум Макарович (47 лет),

Кирейчук Адриан Варламович (40 лет),

Богданов Василий Сергеевич (40 лет, священник),

Черненко Петр Лаврентьевич (45 лет, церковный староста),

Черненко Лаврентий Петрович (78 лет).

В постановлении на расстрел перечислено семь человек, к шестерым арестованным добавили Василия Богданова, которого судили заочно, так как во время ареста он исчез из деревни. Однако среди расстрелянных он также числится — ОГПУ проявило большое усердие в поимке опасного преступника.

Арестанты содержались в тюрьме города Каинска, что в десяти километрах севернее Барабинска, расположенного на Транссибирской магистрали. Сохранилось заявление в Журавский избирком, которое Илья Яковлевич написал после своего ареста в стенах этой тюрьмы. Его последнее свидетельство о себе написано синим карандашом на мятом листе бумаги, нечетким и неровным почерком:

 

В Журавский избирком мое заявление что я Черняк Илья лишен избирательных прав нахожу не правильно потому что у меня никаких работников с двадцать второго года не было прошу товарищи избирком обратить на это внимание так как я нахожу себя не эксплотатором а крестьянин я середняк а поетому прошу снять с меня такую кару чтобы быть свободным.

 

Заявление отца Степана Ильича Журавский избирком, конечно, не рассматривал, ведь Илья Яковлевич был уже под опекой Объединенного государственного политического управления, уполномоченного карать противников советской власти за организацию контрреволюционных выступлений. Судя по тексту заявления Ильи Яковлевича, при его написании он не знал еще, что ему предъявляется именно это обвинение...

 

Интересно, что список репрессированных ОГПУ сильно отличается от списка рекомендованных к высылке и расстрелу сельсоветом, списка, который был послан в высшую инстанцию за три дня до ареста осужденных. Судя по тому, что следственное дело было закончено в день ареста, становится очевидным, что расстрельный список готовился не сельсоветом, а ОГПУ, у которого были свои соображения, кто на селе потенциально может, в силу своего авторитета среди крестьян, повести их мимо решений, убийственных для крестьянских хозяйств, но нужных власти. Таких авторитетов, по мнению ОГПУ, было на селе всего семь, а не шестнадцать, как считал журавский сельсовет, причем из этих шестнадцати только трое фигурировали в числе тех семи — это Илья Черняк, Николай Литошенко и Наум Соловьев — самые богатые на селе. Кирейчук Адриан по состоянию хозяйства не дотягивал даже до середняка, а трое других были служителями церкви — священник Богданов Василий Сергеевич, церковный староста Черненко Петр Лаврентьевич и его отец, бывший церковный староста Черненко Лаврентий Петрович, которому в ту пору исполнилось 78 лет. Здесь бросается в глаза, что почти половина расстрелянных были служителями православной церкви, и это свидетельствует о том, что репрессии ОГПУ были направлены не против «эксплуататоров» как таковых (Адриана Кирейчука тоже никак не назовешь эксплуататором), а против лиц, явно или неявно недовольных политикой власти на селе.

Примечательно, что рекомендация сельсовета заодно подвергнуть репрессиям главу местных баптистов Болваненко Макара Павловича осталась в ОГПУ без внимания. Возможно, власти предержащие посчитали баптистов своими временными попутчиками в борьбе с главным идеологическим врагом — православной церковью.

Нельзя не заметить, что большая разница в количестве осужденных органами ОГПУ и рекомендованных к осуждению членами сельского совета говорит о ведущей роли зависти и сведения личных счетов при составлении последними репрессивного списка.

 

О том, что следствие относительно этой несчастной семерки действительно проводилось, свидетельствует довольно обширное обвинительное заключение, в котором доказывается «обоснованность» и «законность» жесткого постановления. Наиболее содержательная его часть выглядит так:

 

Все обвиняемые увязались в тесную группировку. Группа собиралась тайно по вечерам в доме священника Богданова и у кулаков Черняка и Литошенко. Черняк вел агитацию против женщин — Если вступите в колхоз, на вас будут ставить печати. Вся группировка вела агитацию по уничтожению сельскохозяйственных машин. Черняк говорил: Все равно голодень у нас их заберет. Организовывали контрреволюционные выступления. Отравили колодец. Уничтожали скот. Не выполняли сдачу хлеба, прятали его. Вели агитацию за сокращение посевов, чтобы меньше сдавать советской власти хлеба. Литошенко говорил: Советская власть недолговечна, скоро придет ей конец.

В июне 1929 г. Черненко Петр после посещения Богданова распространял слухи о появлении письма с неба, написанного золотыми буквами, и призывал верующих с церковной паперти не вступать в колхоз.

В борьбе с советской властью в дни исторической колчаковской контрреволюции (1919 г.) у Литошенко стоял колчаковский карательный отряд. По инициативе Литошенко был арестован Горик Григорий (избит шомполами до потери сознания) и Соловьев Константин (после истязания убит выстрелом из винтовки). В услужении карательному отряду проявлял и Черняк.

Виновными никто себя не признал.

Настоящее дело следствием считать законченным и направить в Прокуратуру по Барабинскому округу для рассмотрения в ОГПУ во вне судебном порядке.

 

Что касается обвинений в «услужении карательному отряду» колчаковцев, то ясно, что это наговор — виновных к тому времени давно уже расстреляли. Скорее всего, осужденные узнали о своей «причастности» к колчаковской контрреволюции только при оглашении приговора.

Опуская откровенно ложные обвинения в организации контрреволюционных выступлений и отравлении колодца, остановимся на несдаче хлеба. Обременительность индивидуальных налоговых обложений можно хорошо видеть на примере хозяйства Ильи Яковлевича. Вся его посевная площадь составляла 14,25 десятины, и сеял он на ней пшеницу и овес. При урожайности пшеницы в то время около 4 центнеров с десятины и допуская, что в 1929 году он все поля засеял этим злаком, он мог собрать 57 ц. зерна (около 350 пудов). В это трудно поверить, но в 1929 году Илью Яковлевича обязали сдать по линии хлебных заготовок именно 350 пудов! И еще труднее поверить — он сдал все полностью! Но не тут-то было — после этого его обязали сдать дополнительно еще 100 пудов! Однако все уже было выметено… Как раз после этого его арестовали.

Софья посчитала арест своего мужа верхом несправедливости. Вот что она писала в одной своей замечательной жалобе:

 

Мой муж Черняк Илья не задавался той целью, чтобы эксплоотировать т. е. не задавался целью, чтобы за счет чужого труда поднять свое хозяйство, а все время работал в своем хозяйстве сам со своими детьми.

Я не говорю того, что у нас не должно быть лишонных права голоса. Я не говорю того, что у нас не должно быть кулачество, но понимаю, что это должно быть тогда, когда человек производит систематическую эксплоотацию батрачества с целью того, чтобы за счет чужого труда поднять свое хозяйство. И если лишать нас права голоса по хозяйству то по нашему хозяйству мы не подходим к кулакам. Мы без эксплоотации батраков не должны быть лишены права голоса т. к. за это говорит и сама власть и партия, говорит, что середняки не должны быть лишены права голоса. А по этому выше изложенному решение Юдинской районной Комиссии Считаю Неправильным. И прошу окружную Комиссию разобрать со всей внимательностью и серьезностью мою жалобу и восстановить в правах голоса.

 

Софье, приехавшей на свидание с мужем в Каинскую тюрьму в конце марта 1930 года, было сказано, что Илью Яковлевича Черняка «услали из тюрьмы неизвестно куда». Недоумевая, она несколько раз обращается к властям с просьбой «разыскать и восстановить право голоса» своего ни в чем не повинного мужа… Никакого ответа ей не давали. Надежда оставалась, однако ходили слухи, что всех семерых расстреляли.

Но вот в апреле 1930 года происходит обновление сельсовета и вместо Ивана Соловья председателем становится приятель Степана Ильича, хороший хозяйственник Василий Кошарный, между прочим, член партии большевиков. Он не поверил слухам, что Илью Яковлевича расстреляли. На одном из первых же заседаний, состоявшемся 26 апреля, он предложил рассмотреть завалявшееся заявление Ильи Черняка о восстановлении в избирательных правах. И Кошарный подписывает следующее постановление:

 

Черняк Илья был лишен за Молотилку Каковую имеет с 1927 г. Но батраков совершенно не имел. Никаких. Молотьбу производил за цену указанную с/советом. Признаков же Закобаления нет. А поэтому права Голоса Восстановить.

 

Примечательна также карточка лишенного избирательных прав Черняка Ильи Яковлевича, которую также составил Кошарный. В ней повторялись старые данные о составе семьи, поголовье скота и был повторен перечень машин, но теперь указывалось: «наемных рабочих постоянных и сезонных нет». Поскольку такая карточка заполняется только на лиц, лишенных избирательных прав «по признаку найма рабочей силы», о чем гласит надпись на самой этой карточке, указание на отсутствие наемного труда делает поражение в правах безосновательным. Ранее копию постановления и карточку Кошарный давал Софье для подкрепления ее просьбы о помиловании мужа. Теперь он советует и Степану Ильичу послать заявление в районную избирательную комиссию с просьбой восстановить его в избирательных правах, приложив эти документы. Поскольку все обвинения отца автоматически переносились и на его сына, Кошарный посоветовал сконцентрироваться на оправдании именно Ильи Яковлевича:

 

В 1927 году мы работали совместно совокупивши два двора с гражданином односельчанином Запашным Василием Николаевичем, что он подтверждает сам поэтому сельизберком недооценил этого дела и признал совместно работавшего с нами Запашного как эксплоотированного. А что касается молотилки, отец работал на стороне, но без наемного труда, работал на ней сам, других эксплоотируемых отраслей нет никаких, с малых лет мы, отец и я занимаемся крестьянством. На основании изложенного прошу Юдинскую избирательную комиссию рассмотреть мое ходатайство осторожно и более целесообразно и лишения с меня, и всей нашей семьи прошу снять. В избирательных правах восстановить.

 

Ответа на заявление не последовало, мало того, вскоре забрали и самого заявителя. Это произошло 30 августа 1930 года.

Арест Степана Ильича привел его мать и жену в панику. Первая осталась с четырьмя детьми в возрасте от трех до пятнадцати, вторая — беременной и с одним годовалым ребенком. Софья и Лиза снова пишут заявления о восстановлении в правах своих мужей, объясняя, что все обвинения недействительны, тем более в отношении Степана, который отделился от отца год назад. И как может быть виноват сам Илья Яковлевич, если налоги он платил целиком и без задержки? Бедные женщины и думать не могли о каких-то его преступлениях против советской власти, ведь никто не удосужился сказать им об этом… Никакой реакции властей на эти вопли несчастных женщин не последовало.

Но опять со всей энергией вступился теперь уже за Степана Ильича Василий Кошарный, поскольку был уверен, что его друга преследуют незаконно. Степана Ильича отправили на лесоповал в Каргатское лесничество Чулымского района Западно-Сибирского края. Лагерь находился в селе Пенек. Кошарный не побоялся встретиться с арестантом, чтобы написать с ним заявление в Журавскую избирательную комиссию о восстановлении права голоса. Затем он сумел настоять на обсуждении там этого заявления и добиться благоприятного постановления. Он прислал Степану Ильичу выписку из протокола. На обратной стороне документа Кошарный не побоялся послать привет своему другу, написав карандашом: «Добрый день милый Степан Ильич». Далее Кошарный переправил заявление Степана Ильича и выписку из протокола в следующую инстанцию, в районную избирательную комиссию… В заявлении снова указывалось на полную невиновность Степана Ильича.

Через месяц, уже в начале 1931 года, Кошарный известил своего друга о решении районного избиркома по его просьбе о реабилитации: «отказать, как эксплоататору чужого наемного труда».

Надежды на милость властей падали… Степан Ильич, омрачаясь в душе, сильно загрустил. В одночасье лишившись всего — земли, семьи, свободы, он теперь лишился и надежды… Случившаяся невероятная, неправдоподобная катастрофа никак не могла быть освоена разумом.

Отдельно и наиболее сильно он переживал об отце. Проживая и работая с ним бок о бок много лет, Степан Ильич привык чувствовать рядом сильного и мудрого наставника. Теперь его лишили этой опоры, лишили навсегда — он был уверен, что отца нет в живых. Все теперь были уверены, что Илью Яковлевича и осужденных вместе с ним расстреляли, именно такие слухи ходили по селу… Да, Софье сказали в Каинской тюрьме, что его услали неизвестно куда. Но это же, скорее всего, расстрел.

Только много лет спустя стало известно, что постановление о расстреле журавских врагов советской власти исполнено не было, по крайней мере в отношении «кулаков». В начале 1960-х Николай Литошенко и Наум Соловьев вдруг появились в Журавке. Они рассказали, что вместе с Ильей Яковлевичем были переведены в один из лагерей на Дальнем Востоке — около станции Бикин в Хабаровском крае. По их словам, Илья Яковлевич умер незадолго до «амнистии». Однако официально эти трое до сих пор считаются расстрелянными в 1930 году, в чем можно убедиться, обратившись за справкой в ФСБ РФ.

Другие же из расстрельного списка — служители церкви Василий Богданов, Петр Черненко и его отец Лаврентий, а также Адриан Кирейчук — были оставлены в Каинской тюрьме и, по-видимому, действительно расстреляны.

Приписанные к смерти

В Журавке «подлежащие выселению за пределы округа» ждали предполагаемого отъезда в неизвестность. В общем-то, ходили только слухи об этом. Да, вроде было такое постановление, но никто о высылке их не предупреждал. И трудно было поверить, что вот так просто возьмут и увезут куда-то к черту на кулички с детьми, с малыми детьми! Женщины на всякий случай обдумывали, что нужно будет взять с собой.

Софья с тетей Ильи Яковлевича Матреной Максимовной занимались детьми. Лиза продолжала жить у себя, но теперь у нее было уже два ребенка — второй, мальчик, родился в январе 1931-го. Ему дали имя деда, назвали Ильей. Окрестить младенца не удалось: церковь не работала по причине отсутствия священника...

Никакой поддержки или сочувствия от сельсовета или информации о намерениях властей уже не было, потому что Василия Кошарного сняли с поста председателя…

Новый состав сельсовета уже был готов произвести опись собственности семей, подлежащих выселению. Правда, эти хозяйства уже обобрали перед арестом глав семейств, но, может быть, что-то еще у них завелось и не везти же это им с собой! Однако сверху приходит распоряжение произвести сначала обыски на предмет наличия оружия и денег. Да, конечно, высылаемых женщин надо разоружить. А деньги… они колхозу вот как нужны!

Сохранился акт такого делопроизводства в избе матери Степана Ильича:

 

1931 г. Мая 10 дня. Я председатель Журавского с/сов. Чухно Ф. в присутствии понятых грн с. Журавка Самусь и Шеверда постановили настоящий акт о ниже следующем

Сего Числа производили обыск у гр-ки с. Журавка подлежащого к выселке из пределов Чистоозерного рна Чернякова София при обыске обнаружено следующее: при обыске оружия денег и денежных документов не оказалося очом и постоновили записать настоящий акт.

Сразу за этим последовала опись имущества. Конечно, описи были очень краткими. За гражданками Черняковой4 Софией Ивановной и Черняковой Елизаветой Ивановной записали по избе пластяной, по одному топору, муки по 1 и 5 пудов, пшеницы по 15 и 10 пудов соответственно.

Да, небогато было с имуществом у высылаемых — в их собственности имелось только по одному топору, ведь избы уже перешли в собственность колхоза. Что касается муки и пшеницы, при аресте глав семейств эти продукты были изъяты полностью. Да их и немного было. Например, у Ильи Яковлевича, согласно описи его имущества перед арестом, было всего 3 пуда пшеницы, а муки 1 пуд. А появившиеся в домах Софьи и Лизы продукты были собраны родственниками для их пропитания и с надеждой, что этот бесценный груз или хоть часть его удастся им взять с собой при высылке.

 

И вот предчувствующим недоброе объявляют об их отъезде в Томск и далее по Оби на север. На сборы дают три часа.

Отправляя несчастных женщин и детей на безлюдный север, им запретили брать с собой большой запас продуктов. Удалось взять с собой небольшой мешок сухарей, а еще некоторое их количество Матрена Максимовна заранее поместила в подкладки одежды…

В списке высылаемых под заголовком «Семья Степана Ильича» перечислено восемь человек: Софья (40 лет) с детьми: Николай (16), Дуся (13), Трофим (10) и Вася (7 лет); Лиза (21 год) с сыном Ильей (пятимесячным) и Матрена Максимовна — тетя Ильи Яковлевича (97 лет).

В список не попал старший ребенок Степана Ильича: его двухлетняя дочка Аня к моменту высылки «потерялась» — ее удалось спрятать в погребе у родителей Лизы. Позже ребенка, в моменты прихода нежданных гостей, приходилось помещать туда не раз.

Переселение семей «кулаков» в Нарымский край произошло в мае 1931 года. Из Журавки до Томска арестантов везли на телегах. Охранниками были деревенские же, усевшиеся на «кулацких» коней. В Томске погрузили на баржу и — на север, на север, в топи и болота…

Как удобно приговоренных к смерти транспортировать по воде! Ведь умерших в пути можно сбросить прямо в реку. Ну упал человек в воду, ну, утонул, бывает… Потери не так заметны, как при движении по земле. Бедные крестьяне, а это были в основном женщины и дети, вырванные из домашнего уюта, были послушны, воспринимали все безропотно, будто затаились от всех и вся для экономии душевных сил в ожидании худшего... Баржа была перегружена. Из-за тесноты Лиза ночью в полусне свалилась с верхней палубы вместе со своим ребенком. Сына она удержала на себе, но сама сильно ушиблась головой.

 

Приписанных к смерти высадили не на берегу Оби и даже не на ее притоке, а притоке ее притока Васюган — Нюрольке, определив их в самый центр Васюганских болот. Это от Томска более 500 км по Томи и Оби, еще 150 км по Васюгану и около 30 км по речке Нюрольке. Ближайшим населенным пунктом было село Каргасок на Оби, недалеко от устья реки Васюган. Место высылки было очень благоприятно для исчезновения должных умереть по безумной идее, предполагавшей избавление России от самых работящих и памятливых, впитавших в себя всю тяжесть и сладость нелегкого крестьянского труда. Эти «избавители», по-видимому, были уверены, что о запланированных смертях с этого гиблого места вряд ли когда-нибудь донесутся до потомков даже слухи…

Вышедшие на берег, не понимая еще до конца, что с ними случилось, неподвижно стояли, глядя на отходящие катер и баржу. Когда они совсем скрылись из глаз, когда было осознано, что их бросили и помощи ждать неоткуда, в толпе несчастных начался ропот, а местами плач и даже крик, что, в общем-то, было проявлением жизни, но жизни другой, жизни в предчувствии смерти…

Вся масса прибывших разделилась по семьям. Группой Черняков стал распоряжаться старший из сыновей Софьи, Николай. Он был молод, полон сил и его вовсе не парализовала близость смертельной опасности. Живой должен жить! А чтобы жить, нужно вертеться. Прежде всего, чтобы успокоить людей, надо срочно занять их делом. Осмотревшись, он выбрал для пристанища участок берега повыше. До вечера было еще далеко, а с дороги положено попить чайку. Послав младших «мужиков», Трофима и Васю, собирать хворост и сушняк, сам он сообразил очаг в виде двух сучковатых опор и перекладины. Топорик и нож лежали в сумке для вещей малыша. Топорик был тут же насажен на топорище в виде палки подходящего размера, обработанной ножом. Достали ведро, через какое-то время разгорелся костер, и вскипела вода. На заварку пошли свежие листья смородины. Неплохо бы какую-нибудь нагрузку к чаю. Матрена Максимовна выделила всем по сухарю…

Теперь нужно было устраиваться на ночлег. Шалаш на скорую руку — две опоры с перекладиной, на которую набрасываются молодые березы и ели, и мелкие ветки берез и хвойные лапы на постель…

Уже в сумерках, перед сном, старушка раздала всем еще по сухарику.

Первые недели ссыльные были предоставлены самим себе, и некоторые уже тихо умирали. Сначала шли в мир иной маленькие дети и женщины преклонных лет. Наша ссыльная семейка была осколком дружной семьи, скрепленной желанием и навыками проливать пот — это было у них как бы обычаем и даже не способом выжить, а самой жизнью. Природа щедра, и сибирская тоже. Лес, река могут прокормить и одеть человека. И счастье их и удача были в том, что среди них имелся паренек, который в свои шестнадцать лет был уже не только вполне состоявшимся мужиком с навыками и сметкой земледельца и строителя, но и обладал отменными талантами охотника и рыболова.

Поскольку ссылка началась в пору роста съедобных трав и в период гнездования птиц, то спасением был подножный корм и все, добытое разорением гнезд (яички, выводок, иногда застигнутые врасплох взрослые особи). А у нашей ссыльной семьи, кроме того, регулярно была еще хоть какая-то уха. Рыболовные снасти? Уходя в ссылку, Николай смог прихватить с собой не только их (кроме всего необходимого для удочек, был припрятан и бредень), но и моток проволоки на петли для зайца, конский волос на силки для рябчиков и небольшую лопатку.

Но вот наконец недалеко от лагеря ссыльных появился пост, или контора. Был построен небольшой дом, где поселились надсмотрщики, и другой — столовая со складом для продуктов.

Вскоре было объявлено о предстоящих работах. Все взрослые должны были заниматься раскорчевкой леса под будущую пашню и устройством землянок на зиму. За невыход на работу запирали в специально построенном сарае.

Ссыльным полагалось пропитание: 50 г молока в день на ребенка и 200 г муки на работающего. (Иждивенцам ничего не полагалось, кроме упомянутого молока для детей.) И пропитание, действительно, выделялось! Правда, до ссыльных доходило не сразу и не все. Соль вообще считалась в Нарыме за излишество или роскошь, ее кучи остались в Томске у пристани и вблизи железнодорожных вокзалов, и никто не собирался доставлять их в Нарым. По мизерным нормам питания и по недвижно лежащим запасам соли в Томске можно судить, что местные власти правильно понимали намерение власти центральной: ссыльные были приписаны к смерти, и затягивать дело не следует.

Естественно, что Лиза тоже выходила на работу, чтобы получать свой паек. Пока Софья и Лиза отбывали трудовую повинность, все дети, в том числе и грудной Илья, оставались на попечении Матрены Максимовны. Конечно, Дуся была ей большой помощницей.

Надсмотрщики, кроме учета труда, вели учет умерших. Они составляли поименные списки усопших с указанием причины смерти. Причины не отличались разнообразием — это были исключительно «голод» или «болезнь». Диагнозы ставить было некому из-за отсутствия медицинской службы. Списки умерших регулярно посылались в центр. Судя по обширности списков и по реакции на них центра, точнее по ее отсутствию, можно сказать, что все шло в соответствии с правительственной программой…

 

Шло время, уже разгоралось лето. Было ясно, что тех, кто переживет его, будет ждать зима, долгая сибирская зима с ее холодом и голодом, а затем — затяжная нарымская весна с разливом рек и расширением болот, что сделает практически невозможными охоту и лесной промысел в этот период. Поэтому с лета и осени нужно было запасаться едой на полгода вперед. В основном это была сушеная рыба, грибы и ягоды, но удавалось немного подвялить и мяса, подвешивая противень над слабым костром. Каждый божий день нужно было не только что-то съесть, но и припрятать про запас. Значительную долю запасов составляла брусника и кедровый орех.

Николай и Трофим по утрам уходили рыбачить, чтобы днем побродить по лесу. В первых своих походах Николай старался отмечать в памяти отдельные деревья или их сочетания, имеющие «особые приметы», которые могли бы служить ориентирами, позволяющими найти нужное место или не заблудиться.
Он также запоминал еле заметные тропы лесных жителей и направление полета водоплавающих птиц. Николай исходил все вокруг на день пути, иногда ночуя в лесу. Он знал расположение всех проходимых и непроходимых болот, знал все ближние и дальние озера, ягодные и грибные места, а также кедрачи. Он всегда возвращался с дарами леса, иногда с молодняком птиц или рябчиком. Да, рябчики иногда попадались в петельки силков.

Немаловажным средством охоты были ямы, устроенные на звериных тропах или вблизи нор. В них попадались молодые зайчата, птенцы, только что покинувшие гнезда, барсуки. Иногда очень удачливой была охота на токующих глухарей…

Идя на промысел, Николай никогда не брал с собой ничего съестного — что-то всегда находилось по пути. Конечно, бывало, что он голодал. Но он заметил, что если не поесть два дня, то чувство голода исчезает, и какое-то время, исчисляемое иногда днями, есть не хочется.

Выход на промысел стал для Николая необходимым и почти ежедневным делом. Уходил к уже известным, «своим» местам. На случай дождя у него был плащ с капюшоном и резиновые сапоги. Дождливая погода иногда даже способствовала удаче. Шум дождя позволял поближе подкрасться к добыче.

Не все были так предусмотрительны, отправляясь в ссылку. Да и у многих семей не было взрослеющих сыновей-кормильцев. Обживаемый поселенцами берег Нюрольки наполнялся трупами тех ссыльных, хоронить которых было некому. Шалаши приходилось переносить дальше и дальше вверх по течению… Надсмотрщики время от времени заставляли ссыльных закапывать умерших в большие ямы, а если трупов было мало, они сами сбрасывали их в реку…

Между тем нужно было готовить зимние квартиры. Стандартным жильем для спецпоселенцев в Нарыме были бараки на сто человек. Но их строили только тогда, когда ссыльных поселяли вблизи сел, то есть в более-менее цивилизованном месте. Здесь же было глухое, дикое безлюдье, здесь люди уподоблялись кротам, а кроты живут, зарываясь в землю… Землянки! Работа по их строительству была как трудовая повинность, наряду с вырубкой и раскорчевкой леса. Женщинам выдавались лопаты и топоры, которые должны были сдаваться в конце рабочего дня.

Землянка так землянка, не дом, но место жительства. Стены ее укреплялись частоколом молодых берез, потолок закрывался горбылями, земляной пол устилался сухой листвой и травой, из мебели сооружались только нары. К осени были поставлены круглые, как бочки, железные печки. Дрова заготавливали сами, кто как мог. Поскольку в морозы нужно было топить утром и вечером, а зимой добывать дрова не так-то просто, многие замерзали.

Зимой тоже можно было добывать в лесу дичь. Речь, правда, могла идти разве только о зайцах, которые, вытаптывая тропы в снегу, не сворачивают с них более и попадаются в расставленные петли. Река продолжала и зимой давать свежую рыбу, благо был топорик, которым можно было прорубить лед.

Зимой Николай выходил на промысел в снегоступах из ивняка, какие он делал и в Журавке. Спасение от холода — в теплой одежде. А если теплых вещей нет? Тогда должно быть несколько простых одежек, но минимум две. В холодную погоду нужно было хотя бы одного члена семьи одеть для возможности выйти на улицу, чтобы промышлять. У нашей семьи были валенки, шапки и даже один полушубок. Конечно, случались морозы до пятидесяти градусов и больше, когда и полушубок мало помогал. Но сильные морозы продолжались обычно не более трех-четырех дней подряд…

 

Надо сказать, журавским ссыльным не было милости ни с какой стороны. Ссыльных из других областей России, даже из соседней Омской области, селили именно в населенных пунктах или около, так что можно было пользоваться магазинами… Для них строили бараки. А некоторые жили даже на квартирах местных жителей! И перед высылкой им разрешали брать запас продуктов не только на дорогу. Известен такой случай. Одно из поселений спецпереселенцев голодало в ожидании очередной баржи с продуктами. Наконец баржа прибыла. Однако к разочарованию всех, в том числе и надсмотрщиков, она была забита не продуктами, а новыми спецпоселенцами. Но при разгрузке оказалось, что у этих ссыльных было прихвачено с собой столько продуктов, что их хватило для поддержания жизни всех в этой колонии в течение достаточно большого промежутка времени — до прихода баржи с продовольствием! На особом положении, кажется, находились ссыльные поляки и прибалты. Им разрешали брать с собой довольно большой скарб, так что его приходилось везти отдельно в товарных вагонах и далее на баржах или больших лодках.

Разрешение на перевоз большого запаса вещей и продуктов, по-видимому, касалось только ссыльных, которые должны были «обживать новые территории». Спецпоселенцы же из Томской губернии, по-видимому, должны были не обживать, но удобрять территорию. С ними проводили эксперименты на выживание. Ведь интересно же знать, сколько люди могут протянуть в самом гиблом месте практически без всякой поддержки. И не просто люди, а самая слабая и беспомощная их часть — женщины и дети. Да, велась статистика умерших по возрастам: сколько дней или месяцев протянули дети до 3-х лет, сколько — до 10-ти, до 16-ти… и женщины такого-то и такого-то возраста… Такая скрупулезная статистика говорит о том, что в действительности со спецпоселенцами проводился эксперимент на выживание. По этому учету смертей следует, что преимущественно гибли дети: после года пребывания в ссылке 75 из 100 умерших — дети, хотя они составляли первоначально около половины всех высланных. Но бывало и так, что умирали взрослые, оставляя детей сиротами. Часть их, не успевших уйти в мир иной вслед за родителями, помещали в детдома. Ближайший детский дом был устроен в спецпоселении Усть-Чижапка, расположенном на реке Васюган. Это где-то километров за 70.

Смерть продолжала косить, прежде всего, самых маленьких, но и самых пожилых, конечно. Матрена Максимовна умерла по весне 1932 года…

 

Шел уже второй год прозябания семьи Степана Ильича в Нарыме. Весной, когда вода спала, Николай возобновил свой лесной промысел. Софья и Лиза работали на некотором подобии пашни, которую женщины распахали и засеяли рожью, чтобы урожай по осени сдать государству. Но это была просто трудовая повинность, потому что толку от этой пашни никакого быть не могло — по причине сырой и тяжелой земли, а также учитывая число голодных глаз, взирающих на наливающиеся колосья. После кончины Матрены Максимовны Софья и Лиза, выходя на работу, уже оставляли детей одних. Поскольку Николай постоянно был занят добычей пищи, а Трофим стал непослушным и своенравным ребенком, «дом» и меньшие дети оставались под присмотром Дуси, которой было уже четырнадцать лет. В помощь ей был определен Василий — он охотно присматривал за маленьким Ильей.

Известий о муже Лиза не получала. Но жить надо! Нельзя отчаиваться! Бог терпел и нам велел…

 

Арестант

О высылке своих родных Степан Ильич узнал летом 1931 года, списавшись через одного вольнонаемного с Василием Кошарным. Он был потрясен, и его расстройство усилилось, когда сибиряки-охотники рассказали ему о месте высылки как о совершенно безлюдном и гиблом из-за болот. Несколько дней Степан Ильич, представляя картины смерти своих близких, приходил в отчаянье от бессилия сделать что-нибудь для их спасения. Успокоение приходило на тяжелых работах по валке леса. По крайней мере, это отвлекало от горьких дум как непосредственно при работе, так и после, когда организм звенит от перенапряжения.

Весной 1931 года Степана Ильича из Каргатского лесничества перебрасывают на рытье котлована под Кузнецкий металлургический комбинат. Он отрешенно жил и работал, уже не пытаясь обращаться за помилованием… При пересылке сюда ему добавили в личную карточку политические обвинения, которые, в общем, тянули на расстрел: агитацию против мероприятий советской власти и вредительство.

При рытье котлованов в основном применялся ручной труд. Основная тяжесть земляных работ ложилась на плечи «бывших кулаков и подкулачников». Тысячи таких людей день и ночь работали на склонах огромного котлована, перебрасывая землю все выше и выше, а уже на поверхности ее с помощью лошадей развозили вольнонаемные.

Кормили хорошо, положены были и какие-то деньги. Степан Ильич, не сильно напрягаясь, работал за двоих. За работой землекопов с интересом наблюдали американские специалисты5. Иногда они кидали сверху сигареты и громко смеялись, глядя, как землекопы старались опередить друг друга, чтобы подобрать драгоценное зелье. Однако Степан Ильич в этом не участвовал и смотрел с нескрываемым презрением на тех, кто ведет себя по-собачьи. Это вызывало раздражение у окружающих. Самый накрученный из них решил высказаться перед Степаном Ильичом по этому поводу.

Ты что, самый умный у нас? По-моему, ты тупой, как упрямый вол, ты можешь только, как крот, рыть землю…

Что бы он еще мог сказать — неизвестно, потому что Степан Ильич отмахнулся от него лопатой, так что наезжавший свалился с ног. Этого человека он больше не видел рядом с собой.

 

Продолжая работать на рытье котлована, Степан Ильич был даже, можно сказать, горд своим вкладом в «великую стройку» и ощутил невольное удовлетворение, когда его лопата коснулась, наконец, коренных пород, вскрыть которые требовалось по проекту. Это было на глубине за сто метров. Увлечение работой продолжало быть способом ухода от горьких дум.

Но в минуты отдыха отсутствие даже проблеска надежды на освобождение начинало утомлять и злить Степана Ильича. Трудно предположить, чем бы кончились переходы от состояния отрешенности до паники и трудно сдерживаемого возмущения, если бы не сочувственное отношение к нему одного осужденного, бывшего учителя. Это был пожилой уже человек. Он вел учет земляных работ. Для арестантов он был как отец. Он помогал им писать прошения о реабилитации, разъясняя тем, кто упал духом, скрытое значение бумаг и вселяя надежду на освобождение. Какой суровой ни казалась бы советская власть, она, во-первых, предоставляет право оправдываться. Писать прошения и жалобы не запрещается. И эти бумаги, как ни странно, не пропадают в столах чиновников — они в обязательном порядке регистрируются и рассматриваются в соответствующих инстанциях за, в общем-то, предписанное законом время. Во-вторых, мир не без добрых людей — нужно надеяться, что твои послания попадут в добрые руки. Ходили слухи, что вроде уже вышло постановление о воссоединении лишенных прав со своими сосланными семьями. И старый учитель убеждал поникших в горе арестантов отправлять властям теперь не только просьбы о помиловании, а просить о воссоединении с семьями. Заявления и просьбы на этот счет он писал сам и отсылал их в Запсибкрайисполком…

Умирая, этот добрый человек оставил записки — несколько тетрадей, в которых подробно описывал все происходившее с ним, и очень хотел, чтобы его записи не пропали. Кажется, он передал свои тетрадки одному вольнонаемному, некоему Третьякову.

И вот случилось чудо! Степану Ильичу и многим другим разрешили воссоединиться со своими семьями! И доставить их сюда… в место их ссылки… Это случилось в сентябре 1932 года.

 

С первой партией, в которую включили и других журавских, Степан Ильич был направлен по этапу в Томск. Журавские — это его друг Петр Литошенко (брат Николая Литошенко, приговоренного к расстрелу вместе с отцом Степана Ильича) и прославленный на весь Барабинский край рыбак Николай Попов.

Группу «отпускников» довели до Томска, но там вдруг оставили для строительства каких-то складов. Это было слишком... Вскоре ночью часть из них, семь человек, в том числе все журавские, ушли без разрешения, попросту —
сбежали, прорезав дыры в палатках. Руководил ватагой Николай Попов.
У реки им удалось найти большую лодку. Плыли ночами.

Надо сказать, Бог им помогал: был уже октябрь, но холодов еще не было! Так что отважные путешественники даже по ночам не очень мерзли в своих ватных фуфайках. Питались они тем, что могли найти в лесу и поймать в реке. В окрестностях населенных пунктов удавалось иногда напиться молока — встречались сами по себе пасущиеся коровы.

Между тем Нарым приближался. Прийти ни с чем к своим голодающим родным главы семейств не могли, а поскольку у каждого из них были какие-то деньги, то по пути, приставая иногда у прибрежных сел, они смогли приобрести кое-какие продукты у местных жителей (магазины во встречных поселках были пустые или их не было вообще). Самым ценным была мука или лапша, а также мыло, табак и спички.

И вот беглецы на Васюганье! Трудно описать волнение ссыльных, вдруг увидевших — после полутора лет пребывания на краю смерти — увидевших на пороге землянки живого и здорового своего сына, мужа, отца! Семья Степана Ильича радовалась, чего не скажешь о самом Степане Ильиче в тот момент, когда он увидел голодных и худых своих родных, прозябающих в тесноте сырой землянки. Но они были живы! Все, кроме Матрены Максимовны… Вечная ей признательность и память.

 

Вывезти семью Степану Ильичу сразу не удалось, потому что не было оказии: реки вскоре по его прибытии стали. Предстояло зимовать, а значит, как-то нужно добыть пропитание.

Следовало предпринять что-то значительное, весомое, и Степан Ильич уже решил, как он поступит.

В самом начале зимы он нелегально покинул поселок, прошел до реки Васюган и далее по ней до Усть-Чижапки. В Усть-Чижапке был поселок спецпоселенцев, заброшенных сюда одновременно с теми, кто был выслан на Нюрольку. Здесь Степан Ильич переночевал у одного ссыльного, вместе с которым они добирались до Нарыма из Новокузнецка.

Уже следующим днем через поселок проезжал санный обоз, и Степан Ильич договорился с извозчиками за небольшую цену добраться с ними до Томска. Он представился жителем Томска, явившимся сюда, чтобы проведать родных. Впрочем, когда ты щедрой рукой угощаешь махоркой, становится неважно, кто ты и откуда.

Степан Ильич легко вошел в компанию извозчиков, устраивался вместе с ними на ночлег в селениях по пути, где они вместе кое-чем ужинали. С ними он обсудил вопрос покупки за небольшую цену лошади с санной повозкой в одном из сел по пути. Мужики допускали такую возможность и обещали посодействовать. Да, бывает, что крестьяне избавляются от лошади перед вступлением в колхоз или продают за любую предложенную цену колхозных, пребывая в оном.

Уже вблизи Томска, в селе, где обоз остановился на последнюю ночевку, Степану Ильичу удалось осуществить первую половину своего плана: он стал обладателем лошади с санной повозкой…

В Томске Степан Ильич оставался недолго. В ближайшую же ночь, загрузившись мешком соли, которую ему удалось набрать из ее россыпей на пристани, Степан Ильич отправился в обратный путь. Вскоре он нагнал обоз, направляющийся в Нарым.

В Усть-Чижапке он был предупрежден, что «на Нюрольку приехали комсомольцы и строго смотрят дисциплину».

На подъезде к спецпоселению Степан Ильич, насколько мог, проехал в лес, бросил сани и, заведя лошадь в глубь леса, сумел ее завалить… У него были для этого топор и нож. Он разделал тушу и, прихватив с собой часть конины и часть соли, припрятал все остальное в труднодоступном месте, придавив тяжелыми корягами. В течение зимы Николай с рюкзаком за плечами регулярно уходил «на охоту», возвращаясь всегда с добычей… Лошади хватило до весны.

Где-то в мае прибыли вербовщики рабочих на рытье канав для водопровода в Прокопьевске… Это было так кстати! Наши ссыльные весной 1933 года покинули зловещий Нарым.

Степан Ильич с семьей стал жить в одном из бараков на территории Прокопьевской районной комендатуры. Радость освобождения из нарымского ада омрачилась смертью Софьи, она умерла вскоре по прибытии в Прокопьевск.

Работа на водоканале состояла в копке канав двухметровой глубины. Лиза тоже была устроена на работу, но Степан Ильич копал и за себя, и за нее. Кормили супом из капусты один раз в день и выдавали немного хлеба, но этого было совершенно недостаточно. Приходилось ночами тайком покидать территорию комендатуры, чтобы поживиться картошкой или капустой на полях подсобных хозяйств. Это ловко делал Трофим, подлезая под колючую проволоку.

Перебравшись в Прокопьевск, Степан Ильич шлет заявление в краевую избирательную комиссию с просьбой восстановить его в правах. И вот в ноябре 1933 года избирательная комиссия удовлетворяет его ходатайство! Он восстановлен в правах! Ему и Лизе в течение месяца были выписаны паспорта. Правда, с отметками о их пребывании в ссылке…

Краевая комиссия рассматривала дела отца и сына в совокупности. Собственно, своим постановлением Краевая комиссия объявляла о реабилитации Ильи Яковлевича, а восстановление в правах его сына было просто следствием этой реабилитации!

Представляется, что если бы Степан Ильич был уверен, что Илья Яковлевич жив, теоретически он мог бы, воспользовавшись оправдательным постановлением Краевой комиссии, добиться его освобождения. Но реалии были таковы, что, во-первых, сама эта комиссия не знала, где сейчас находится ложно обвиненный, или делала вид, что не знает. В оправдательном постановлении об этом говорится так: «По заявлению жены Софьи, ее муж Илья взят ГПУ и неизвестно где находится...» Во-вторых, как следует из экономической политики тогдашних властей, «кулаков» забирали не потому, что они преступники, а потому, что у них такие руки, которыми можно не только запросто рыть котлованы стометровой глубины, но даже, если говорить фигурально, удерживать небо, то есть обеспечивать благополучную жизнь в стране. Крестьяне в веках были опорой России. Именно среди них были люди, подобные атлантам, которые «держат небо на каменных руках».

 

* * *

А вскоре небо над Россией опять покачнулось.

И опять удержали его атланты — «не боги, человеки, привычные к труду», говоря словами той же песни.

В армию Степана Ильича призвали в 1943-м. Уже на фронте, перед окончательным распределением по частям, произошел такой эпизод.

Перед шеренгой новобранцев появился офицер, в котором с первого взгляда угадывался бывалый фронтовик. Осмотрев строй, он приказал бывшим ссыльным выйти вперед. Степан Ильич недоумевал: зачем здесь, в действующей армии, продолжать это бессмысленное разделение на идеологически «чистых» и «нечистых»? Но требуемые три шага вперед сделал. Таких, как он, оказалось несколько. Офицер всех забрал к себе — в полковую разведку. Боевой опыт подсказал ему, среди кого следует искать самых крепких телом и духом.

Гвардии старший сержант Степан Черняк провоевал в разведке до самой Победы. Домой вернулся кавалером двух орденов Славы — высшей солдатской награды Великой Отечественной.

 

 

1 Междуречье Оби и Иртыша в пределах Новосибирской и Омской областей, коренное население которого — бараба (самоназвание здешних татар, означающее «многоводье»).

2 Территория современной Запорожской области и части Херсонской от Днепра до Крыма.

3 Цеп — простое орудие для обмолота зерновых, состоящее из двух соединенных сыромятным ремнем палок: длинной (держало) и короткой (боек), ударяющей по колосьям.

4 У мужчины по фамилии Черняк жена именовалась — Чернякова. Первый вариант фамилии распространялся на всех членов семьи мужского пола, второй — на всех женского.

5 Кузнецкий (с 2003 г. — Новокузнецкий) металлургический комбинат строился по проекту и под наблюдением специалистов американской фирмы «Фрейн» с использованием оборудования, купленного за границей. Строительство продолжалось с 1929 по 1932 г.

100-летие «Сибирских огней»