Вы здесь

«Белым-бело сегодня в НСО...»

...Безмерно горестно сегодня в НСО: ушел из жизни Александр Иванович Денисенко — большой русский поэт.

Он никогда не продвигал себя и свои стихи, он даже мыслью допустить не мог, что такое возможно. Зато он деятельно и горячо, без толики сомнений, поддерживал и приободрял своих друзей и тех пишущих людей, которые ему казались симпатичными.

А высшим проявлением этой нежной, жалеющей и никогда не спящей любви были, конечно, его тексты — его стихотворения и его проза, которая суть поэзия.

Сострадание к людям и вообще искреннее сострадание ко всему живому — вот в этом весь Александр Денисенко...

 

Грусть невестина. Идет теплый снег.

Все поставлено на свои места.

Мне невесело. Я люблю вас всех,

Кто любить меня перестал.

 

Нет, дорогой Александр Иванович! Мы не перестали тебя любить и не перестанем. И ты, знаем (ибо хорошо знаем тебя), нас тоже любить не перестанешь. Даже оттуда...

И меньшее, что мы можем сделать прямо сейчас, — перечитать те стихи, что навеки вошли уже в историю русской литературы. И стать, быть может, хоть чуточку добрее и лучше.

 

Редакция

 

 

 

* * *

Белым-бело сегодня в НСО,

Снег подвенечный падает, кочует,

И тут же рядом лошади ночуют,

Как девушки, пока не рассвело.

 

Вся эта жизнь зовется Боже мой,

И не хочу я больше быть красивым,

Я только буду вас любить, пока живой,

Со всею силой.

 

По леву руку — левый, нежный снег,

По праву — темно-синий, деревенский,

Посередине — торопливый тусклый след —

Ревнивый, задыхающийся, женский.

 

То сладкая, то горькая любовь,

То глупая, то со звездой, с губами,

С чудесными старинными словами —

То сладкая, то горькая любовь.

 

 

Дед Валера

 

Умер дед. Семья сидит у тела.

Самый старый дед в селе Мотково,

Самый-самый старый дед Валера

Будет жить на небе голубом.

 

Дед отцвел. Про тонкую рябину

Замолчал его аккордеон,

Перед смертью он сходил на почту,

Пацанам раздал аккредитив.

 

Я-то знал, что деда умирает...

Мы соседи. Через городьбу.

Светлый стал. Глядит невыносимо.

Я сосед его. Колхозный тракторист.

 

Надо ж быть мальчишкой, кавалером,

Чтоб с такой улыбкой помереть.

Бабы его белым коленкором

Спеленали, будто он родился,

Мужики на белых полотенцах

Отнесли, наверно, в самый рай.

 

Брат мой, Саша, из пединститута,

Раньше брал у дедушки фольклор,

А теперь сидит, тоскует, курит,

Повторяет: замять... синий цвет...

 

Так мы дедушку весной и схоронили.

День был серенький, но чей-то самолет

Прозвенел над тополем, заврался...

Видно, летчик деревенский был и вот

С нашим дедушкой на небе повстречался.

 

 

* * *

 

Николаю Шипилову

 

За деревней, в цветах, лебеде и крапиве

Умер конь вороной во цвету, во хмелю, на лугу.

Он хотел отдохнуть, но его всякий раз торопили,

Как торопят меня, а я больше бежать не могу.

 

От веселой реки, по траве, из последних силенок,

Огибая цветы, торопя черноглазую мать,

К вороному коню, задыхаясь, бежит жеребенок,

Но ему перед батей уже никогда не сплясать.

 

Председатель вздохнет, и закроет лиловые очи,

И погладит звезду, и кузнечика с гривы смахнет,

Похоронит коня, выйдет в сад покурить среди ночи,

А потом до утра своих глаз вороных не сомкнет.

 

Затуманится луг. Все товарищи выйдут в ночное,

А во лбу жеребенка в ту ночь загорится звезда,

И при свете ее он увидит вдали городское

Незнакомое поле. Вороного тянуло туда.

 

За заставой, в цветах, лебеде и крапиве

Умер русский поэт во цвету, во хмелю, на лугу.

Он лежал на траве, и в его разметавшейся гриве

Спал кузнечик ночной, не улегшийся, видно, в строку.

 

И когда на заре поднимали поэты поэта,

Уронили в цветы небольшую живую тетрадь,

А когда все ушли, из соседнего нежного лета

Прибежал жеребенок, нагнулся и начал читать.

 

 

* * *

Еще не померкли цветы луговые,

А тополь с женою обнявшись идут,

И лошади бродят вокруг легковые,

Цветы непомеркшие бережно гнут.

 

Учитель с учителкой едут в тумане

(Крючков — Бархударов да Бойль — Мариотт)

Крючков-Бархударов смеется на раме,

А крутит педали мсье Мариотт.

 

А вот показалась большая большая

Корова корова — звезда между рог.

Она наклонилась, теленку читая

Зеленую книгу, зеленый лужок.

 

О чем ты так горько задумалось, лето?

Забыло на резкость поставить узор...

Стоит восклицательный флаг сельсовета,

Да школы неполной пронзительный взор

 

Напомнит, что в этом березовом корпусе

Есть время, и место, и род, и падеж —

Где милая мама, как в детстве... не в фокусе...

Даст хлеба два томика — с Пушкиным съешь.

 

 

Пристально

 

Батюшки-светы, сватья Ермиловна,

Осень кидается в речку Сартык.

Кони колхоза имени Кирова

Стиснули конские рты.

 

Что рассказать? Возле почты — лыва,

В лыве корабль да пух петуха.

Жизнь поутихла, лицо уронила

В согнутый локоть стиха.

 

На перевозе — гладкие воды,

А на другом берегу,

Как на последней ступеньке природы,

Тополь застыл на бегу.

 

Что-то уж шибко он нынче кручинится.

В прошлом году по весне

Берег подмыло — я думал, он кинется

К левобережной сосне.

 

Сердце ль в обмане, иль мнится мне к вечеру,

Будто на том берегу

Кто-то спустился тропинкой заречною,

А различить не могу.

 

Завтра десятое августа. Осень.

Осень? Да нет же. Да осень же. Да.

Или почудилось вслед

...и понеже

...сильно-пресильно

...всегда

 

 

* * *

Грусть невестина. Идет теплый снег.

Все поставлено на свои места.

Мне невесело. Я люблю вас всех,

Кто любить меня перестал.

 

Вот начало пути. По нему пойду

Вместе с вами, возьмите, а?

Чтоб не видеть, как бедная церковь в саду

Прячет очи от глаз вытрезвителя.

 

Сколько ног вышивало мне снег под окном,

А потом, когда пряжа рвалась,

Я прощенья просил у знакомых икон,

Что втоптал эту вышивку в грязь.

 

Возжалеть бы о прошлом, но черт начеку —

Кони сбились с дороги и встали,

И не могут никак заступить за черту,

Где любить вы меня перестали.

 

Грусть невестина. Идет вечный снег.

Все поставлено на свои места.

Мне невесело. Я люблю вас всех.

 

 

* * *

Ну, падай, снег.

Твоя монарша власть

Напоминать, что есть на белом свете

Зима, в которой мама родилась

И стала жить в моем автопортрете.

 

Огонь весны неистово горит.

Вот женщины пришли. Легли в акации.

Одна из них о счастье говорит

Под музыку Российской Федерации.

 

 

* * *

Как заплачу я в синие ленты

Перед группою русских цветов

За деревней, которой уж нету,

Лишь осталась кирпичная кровь.

 

Вещество мое все помирает,

Принимая печаль этих мест,

И душа с себя тело снимает

Среди низко опущенных звезд.

 

Пока льется из глаз проявитель,

Вижу, как погубили обитель:

Растерзали деревья и доски.

И большие кукушкины слезки.

 

 

* * *

Красный, как май, жеребец —

Надо ж такому присниться:

Будто бы мать и отец

Едут в деревню Провинция.

 

Черный, как ночь, жеребец

Должен вот-вот появиться.

Ждут меня мать и отец

В тихой деревне Провинция.

 

Белый, как снег, жеребец,

Дай мне еще помолиться:

Живы и мать, и отец

В светлой деревне Провинция...

 

 

* * *

Я забыл, что со мною случилось

За минувшие несколько лет,

Отчего так душа омрачилась,

Кто убавил в ней ласковый свет...

 

Этой вежливой жизни изжога,

Выжигая свой жадный узор,

Ничего не жалела живого,

Вынуждая на стыд и позор.

 

Никогдаже не быть нам счастливыми,

Никомуждо не княжить в любви —

Ангел жизни губами правдивыми

Осень жизни уже протрубил.

 

Ветер гонит пьянящие волны —

Голова полукружится в дым.

Все быстрей бечева колокольни,

Все блаженней поет серафим...

 

Облака, что столпились у церкви —

Словно девушки в белом цвету,

Лишь скользнет по ним взгляд офицерский

С сигаретой, цветущей во рту.

 

По высоким сугробам лабазника

Разливается ласковый свет...

Никакого сегодня нет праздника,

Потому что любви больше нет.

 

 

* * *

Чей

чей

чей

это конь

это конь

этот конь

Оторва Оторвался от железного кольца

И летит — грива льется, как гармонь

Молодого, убитого Германией отца.

 

Я рвану

этот ситец

этот ситец

от плеча —

На которрром цветут русские цветы —

И пойдет он по кругу сгоряча,

Как невест обходя яблонь белые кусты.

 

Вот уж бабы завыли

завыли

уж сердцу невмочь,

Пляшет с бабами конь вороной вороной —

Все быстрей и быстрей — уж ничем нельзя

помочь,

Как тогда, перед самою войной.

 

Плачь, гармонь,

да плачь, хорошая,

во все цветы

навзрыд —

В саду Сталина осыпался на гриву весь ранет.

Сам товарищ Сталин на учет сейчас закрыт,

А откроют, когда будет мясоед.

 

Все пройдет...

солдатка

слезы

черной гривой

оботрет

И прибьет к столбу свое железное венчальное

кольцо

Чтобы конь, хрипя, не рвался из распахнутых

ворот

По дорожке,

занесенной

лепестками,

за отцом.

 

 

* * *

Я вспомнил себя и заплакал —

Как мальчиком русским я был,

Как с черной кудрявой собакой

Зеленую землю любил.

 

Мы жили в Советском Союзе,

Наш дом был у самой реки,

Еще не развязан был узел

Моей и отцовской руки.

 

Была мне и радость, и вага,

Но что-то случилось в груди,

И хлынула первая влага

Про то, что вся жизнь позади...

 

Вставай, — мне шептала собака, —

Уж поздно. Пора на покос. —

Меня обнимала рубаха,

Служившая мне на износ.

 

Цветы с голубыми глазами

Смотрели мне прямо в лицо —

Мы сразу их с мамой узнали,

Попав в голубое кольцо.

 

По мокрой росистой дорожке

Мы с мамою шли босиком.

Два низких заросших окошка —

Заброшенный мельничный дом.

 

В том доме жила одиноко

Колхозная лошадь Звезда,

И часто смотрели из окон

Слепые от жизни глаза.

 

Из рук моих клевер и донник,

Сомлевший в кошелке, брала,

И вновь ее мельничный домик

Из детства в туман уплывал.

 

И мама опять улыбалась:

Для Звездочки шторки бы сшить...

И эта житейская малость

Запала на всю мою жизнь.

 

На этом позвольте закончить:

Мне слезы мешают писать,

Поскольку те горькие очи

Я так и не смог прочитать...

 

 

* * *

Между двух январей — грусть утраченных дней,

Пряжа русских стихов бесконечная,

Но летит сквозь снег новогодний век,

И зима, и земля наша вечная.

 

Мне на окнах зима написала слова,

Чтобы ждал я из леса два дерева:

Одно даст кору, когда я помру,

А другому оплакивать велено.

 

Не за тот обелиск — будь он ясен и чист,

Что живем однова,

Сочинились слова,

А за ясный огонь: камбий, луб, заболонь —

Видно, близко мои дерева.

 

 

* * *

Посадили меня на цепь,

Отошли на сотню шагов,

Сели в пыль на дорожный шов.

 

Бродит ястреб поверх тополей,

Молодой, вороной мясоед.

О, кошмарный и быстрый, о нет.

 

Вдруг раздался свисток соловья,

Он упал, как кусок хрусталя,

За пшеничную цепь

Приподнял мою степь

И повлек в голубые края.

 

Там на небе одно есть село.

Не достанет туда жевело.

Как у первых ворот

Меня встретит народ

Целовать мой запекшийся рот.

 

А когда я разжал кулаки,

Были полными обе руки

Горьких трав земляных,

А из ран пулевых

Я достал двух шмелей полевых.

 

Васильков синеглазый комок

Взял с ладони, потупившись, Бог,

Был он в первом ряду

И у всех на виду

На пилотке потрогал звезду.

 

И стоял я, убитый, в степи,

Куда Бог меня сам опустил,

А навстречу уже

Шли ко мне по меже...

...шмель уснул в моем нежном ружье.

 

В землю Русьскую мой соловей

Все спешит из небесных полей,

Но тяжелый, как ртуть,

Воздух бьет его в грудь,

Помогите ему кто-нибудь...

 

 

 

* * *

 

Памяти

Александра Плитченко

 

Черный снег замаячит на взгорье,

И метель дорогих деревень

Нарыдавшись, вплетет в изголовье

Отгоревшую в горе сирень.

 

Там на небе цвета побежалости,

Разливаясь в причудливый свет,

Просияют печалью и жалостью,

Для которых названия нет.

 

Вот и хлынула кровь из России,

Вот и замерли руки по швам —

Всем всучили, хоть мы не просили,

Кому срам, кому шарм, кому шрам.

 

В мавзолее вечернего сада

Поплывет по рукам стеарин,

Есть в России одна лишь награда —

Крест нагрудный из двух крестовин.

 

 

* * *

Медлительно плывут казанки...

Приют и май на берегу,

Когда звонарь играет склянки

На отуманенном лугу.

Причалим мы. Цветы разбудим.

Досад и лепетов забудем.

В отъезжем поле — миру мир,

Друзья удельные мои

И кони пленные и и

Все ниже, ниже наши выи,

Лишь сон в пушистой голове,

Что мы осталися одне,

Что мы осталися одне

Любить огни городовые.

 

 

На ясный огонь

 

Кто-то в лесу стреляет

Возле родных калин,

А журавли составляют

Самый прощальный клин.

 

Долго, как в дни Победы,

Смотрит за реку мать...

Жить бы и жить и белой

Людям рукой махать.

 

 

* * *

Ну что ты, товарищ, ну спи на плече,

Где волос, не собранный в узел,

Чернее вот этих чудесных очей,

Живущих с твоими в союзе.

 

Ну что ты, товарищ, тоска не пройдет.

Не вешнее лето. Простое.

Вот дождь. Этот дождь постоит и уйдет

За ваше село золотое.

 

Ну что ты, товарищ, тоска не пройдет,

И так же, как в прежние лета,

Зима нападет и снег упадет

У серых ворот сельсовета.

 

 

* * *

Небо над улицей Гоголя милое темное

десять ведь

Вечер чудесные свечи с вечера вздуты

у гордой Галины

Сессия?

Ой да не сессия

Ну так тогда именины

 

Мальвы наломаны

Мальвы наломаны

Розданы славные

 

 

 

* * *

Покрести на дорогу мне сердце и сокола выпусти,

Отцвели васильки у тебя на высоком лице.

В час вечерний у рощи прощальной прощенье нам выпроси,

Где стонал соловей и дрожали огни на ВЦ.

 

И за рощей за той, причиняя земле ожидание,

Осень красное платье снимает и дарит тебе.

Вот и будет теперь на лице у меня два страдания:

Как мне вас различать и кого мне любить в сентябре.

 

Серый гусь просвистит, словно свет собирает от сокола,

И сойдутся они над моей головой в небеси,

И перо упадет мне под ноги с гусиного локона,

Чтобы я написал тебе мертвое слово прости.

 

Пусть уж лучше, как встарь, золоченым замком сердце заперто,

Пусть соловушка в роще осенней уронит ключи,

А зима подойдет — упадет в этом месте он замертво,

И сожмется сердечко, как красный кусочек парчи.

 

Я посею цветы по высокому русскому снегу,

Чтоб играла метель в васильки, васильки, васильки,

Но ударил вернувшийся сокол под сердце с разбегу...

...Гусь летит в середине рыдающей русской строки.

 

100-летие «Сибирских огней»