Вы здесь

Чьи-то шаги в подъезде

Виктория ИЗМАЙЛОВА
Виктория ИЗМАЙЛОВА



ЧЬИ-ТО ШАГИ В ПОДЪЕЗДЕ



* * *

Гроши последние считая, с тугим баулом на спине,
Когда приедешь из Китая, кати немедленно ко мне,
И не в скупых подарках дело, ты знаешь, мне на них плевать,
Не то, чтоб очи проглядела, но умудрилась тосковать.

Гадала ночью, затихая, — людскою черною рекой,
Плывешь, ручонками порхая, хороший, беленький такой,
Под паром виноградных гроздей не примечая явный брак,
С дружком дурацким, с этим Костей, который выпить не дурак.

О благоденствии мечтая, монетой медною звеня,
Когда приедешь из Китая, прости меня, прости меня!
За Забайкальскоё ненастье, за то, что решка — за орла,
За всё обещанное счастье, что я тебе не додала.

Прости — лишь ты уполномочен, что сгибла светлая звезда,
Что загранпаспорт мой просрочен и мне не надо никуда,
И что надежд не оправдала, и не жила, как человек,
И все изъяны увидала, и исковеркала навек.

По пустякам рыдая, тая, я вижу слишком дальний край.
Когда приедешь из Китая, целуй, баулы открывай.
Дары чужие разбирая, я не взропщу и не взыщу,
Мне хватит снившегося рая. Мне лень ворчать — я все прощу:

Что вал твоей душевной лени, бывало, с ног меня сбивал,
Что ты не падал на колени и хварн моих не признавал!
И не тащи ни язв, ни струпьев, не хулигань и не бузи,
И сохрани хоть малость рупьев, и черта в ступе не вези.

* * *

Ветер вернулся шквалом, девятым валом,
Всю позолоту с мирного мира сорвал он,
Выкрошил краски луча предвечернего
Кадмий и чернядь волшебного облика
В грохоте, в хохоте, в заледи, в заверти,
Чайная роза последнего облака
Чахнет на западе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

Торговец с острова Аджигорн,
Схвати меня на ночной тропе,
Сведи меня на свою ладью,
Вели поднять якоря!
И в тесном трюме под вопли волн
Во тьме, на затхлом, сыром тряпье
С другими жалкими двадцатью
Свези на юг, за моря!..

В страну хлопчатников и садов,
Где звезд касается кипарис,
Где искры сыплет в росу миндаль,
Как лунный луч подо льдом!
И там, на рынке, где средь рядов
Цветные шали колышет бриз,
Ты, не торгуясь, меня продай
В бедный, но добрый дом!

Я буду печь и стирать белье,
Качать детей, прочищать арык,
И бессловесные соловьи
Влетят в мои рукава.
И я забуду имя своё,
И край, и рок, и родной язык,
Слова разлуки, слова любви,
Незначащие слова!

Когда настанет мой смертный час,
Придет хозяйка с питьем из трав,
Начнет молиться в грязи, вблизи,
Взывая к сердцу Его!
И я застыну, смеясь, лучась,
Под плачи чаек и звон чеграв…
О, увези меня, увези!!
Здесь больше нет ничего!!

* * *

Район знакомый в окне дрожит, ни отвернуться, ни насмотреться,
Зайти вот не к кому обогреться: здесь моего — ни пня, ни плетня,
По этим улицам бежит моё вырванное сердце,
Я столько лет жила без сердца, но нынче новое у меня.

Троллейбус хмуро трусит вперед, неумолимо проносит мимо,
Но каждый метр голосит и режет, плюется кровью, трясет сумой,
А на стекло наползает лёд, и на кварталы — шалюшка дыма,
И воздух темен и густ, как прежде, перед закатом, перед зимой.

Безумный сон, смертный бред, привет! Поклон всему, что в тебе зарыто!
Снесли б тебя за грехи и бедность, уж слишком много пожил и знал!
Все та же аура, тот же цвет, моё расколотое корыто!
Всё те же кривда и беспросветность, всё тот же пыточный арсенал.

Давнишних вывесок частью нет, иные дети, хмыри, старухи
Безмолвно тонут в волнах разрухи, но у меня — проездной билет.
Пустеют улицы, меркнет свет, и только выцветшие в разлуке
Родные призраки тянут руки и, спотыкаясь, бредут вослед.

Здесь был мой дом много-много лет, я ничего ему не простила,
Но обрывается вопль истошный и рана старая не болит,
Там, где сплясал роковой стилет, я сердце новое прорастила,
Оно ничтожней и осторожней, и мне ходить сюда не велит.

Оно токует — тик-так, тик-так! — и из трагедий штампует драмы,
Всё перемелет и переварит, даря забвенье и волшебство,
Оно тоскует и плачет так, как будто не было в мире мамы,
Как будто не было в мире Вари, как будто не было ничего.

Оно твердит: «Не смотри назад!» (Не обернуться б, не разреветься!)
И люди в доме давно другие, им не услышать в своей норе,
Как, оскользаясь в крови, в слезах, мое вырванное сердце,
Давясь любовью и ностальгией, исходит криком на их дворе.

* * *

Рубашки, куртки и брючки, уложенные в стожки,
Вот-вот возьмутся за ручки, кармашки и ремешки,
Не глядя, махнут соседу, пииту скандальных тем,
Мелькнут у крыльца и съедут от сирых стен насовсем.

Пока я под них ныряю, пока я средь них хожу,
Сто тысяч раз повторяю всё то, что тебе скажу,
Что я — не скулящий звонко над затхлым старьем Кощей,
Мой дом — не комиссионка, не склад для чужих вещей.

Всё было смешно и ложно, и обречено нищать,
И если простить возможно, под пыткой нельзя прощать!
Чтоб душу так окровавить да вывесить на крюку?!
Ничто уже не поправить. Куда тебе, дураку!

Что здесь твоих шмоток кроме?! Тут тесно и мне одной!..
Пока твои вещи в доме, мне кажется — ты со мной.
Что есть между нами нитка, легка, невидна, тонка,
Что может придти открытка и следует ждать звонка,

Что чьи-то шаги в подъезде, быть может, твои шаги,
Что ты, как всегда, в отъезде и мы еще не враги.

А март пролетел, сгорая, как ясеневый листок.
О, вещи не забирая, ты был, как всегда, жесток!

Скитаясь и задыхаясь под спудом твоих одежд,
Я чувствую, усмехаясь, что нет никаких надежд,
Что надобно как-то выжечь, что было, в слёзной росе,
Что надо бы как-то выжить, когда вы уйдете все.

* * *

Ничтожный гнилой уют, но в сытости и тепле
Парадик банальных блюд, огарчишко на столе.
Хотелось тебе, прости, несчастное существо,
По-божески провести Последнее Рождество.

В сиянье бледных шаров, сосновой клейкой смолы,
Скупых прощальных даров, в преддверии вечной мглы,
В пылу наивных речей напутствия и любви,
Простить своих палачей, не чуять холод в крови,
Не думая ни о чем, довериться торжеству,
Прижаться к плечу плечом к родимому существу.

Чтоб было все, как всегда, и пир на пару персон,
Бокалов тонких слюда, шампанское и Кобзон,
Плоды заморских олив, в бюджете свежая брешь,
И шелест поздних молитв, и рой безумных надежд.

Не лютый рок провести, а только-то и всего,
По-божески провести Последнее Рождество!

Огарок гаснет, коптя. Увы, тебе, существу!
Единственное дитя рвануло на рандеву.
Он младше ее на треть, уветлив, да не глазаст.
На воск не надо смотреть — он тоже ее продаст.
Легко упорхнула прочь, безмозглое существо!
Такая долгая ночь, короткое волшебство.

А если что вспоминать, тогда уж сразу — концы.
Осталось что — уминать салаты и голубцы.
И правда — не все ль одно? Расходится пьяный люд.
Пойти посмотреть в окно. Давно отпылал салют.

Метель заметает рвы, раскачивает стволы,
Стоят на коленях львы, олени, кони, волы,
Вплывает в снежный ручей из тьмы, зеленой, как мох,
На струнах лунных лучей в серебряной зыбке Бог.

Он плачет — агу, агу! — не глядя на мир голгоф,
Где движутся на снегу седые тени волхвов,
Где пьют до утра вино, счастливо впадая в грех,
Где, в общем-то, скудно, но уж смирны хватит на всех.

И что ему до того, что три часа как померк
В Последнее Рождество на площади фейерверк,
Что пятый балбес подряд свалился в тот же сугроб,
Что вот — на тебе наряд, в котором положат в гроб…

Не то, чтобы все одно, не то, чтобы все одни,
Но, верно, все сочтено, обиды, ночи и дни,
Без гнева и баловства для каждого существа,
Недолгого, как трава от Пасхи до Покрова.

* * *

Поля пшеницы, поля овса
И море светлое, как роса,
Ни человека, ни паруса,
И ясные небеса.

А на горе — разноцветный град,
При каждом доме — столетний сад
С багряной розой у каждых врат,
Под каждой лестницей — клад.

Не счесть увитых плющом колонн,
Чудных фонтанов внутри дворов,
Мозаик стен, витражей окон,
Серебряных флюгеров.

На красных башнях колокола
Качает ветер назад-вперед,
Мурлычет город: «Трала-ла-ла!»,
Но в нем никто не живет.

И только лошадь, совсем одна,
Белее белого полотна,
Являясь поутру из лесу,
Легко плывет по овсу.

Катая яблоки, как шары,
Проходит в полдень пустынный град,
В морские дали глядит с горы
И ест с лозы виноград.

* * *

Ты знаешь, отчего я ушла,
Отвергнув твои дары,
Не думая наперед,
Не ради призрачного тепла
И выцветшей мишуры,
А вышло — наоборот,

Как в мире грез и цветных витрин,
Где лживо все, что влечет,
Затерянная в толпе,
Я шла меж призраков и руин,
Теряя утратам счет,
И думала о тебе.

Теперь душа моя, что рядно,
И руки мои пусты,
И щеки мои стары.
А я встаю под твое окно.
Рассыпь мне свои цветы!
Верни мне свои дары!

* * *

Эта девушка лучше во всем, эта девушка круче.
Уж она-то умеет не пить, не курить, не глупить,
Перманентным нытьем сердобольных знакомых не мучить
И любить кого радостно и ненакладно любить.
Даже ежели с нею беда, не скатившись до драмы,
Еле слышно вздохнет, гордо слезы утрёт — и вперёд!
Вот таких и берут в космонавты и первые замы,
А нелепых дурилок никто никуда не берёт.
Уж она не вздичает, она за себя отвечает,
Волю масс признаёт, в рост на самом краю не встаёт,
Экстремалкой хранителю ангелу не докучает,
Беспардонными просьбами Господа не достаёт.
Улыбается ей эволюция из колыбели,
Извиняя ей всё, даже кровь голубых королей,
И капризной Фортуне, и Гестии, даже Кибеле,
И Христу, и Аллаху она, безусловно, милей.
Ты — горбатая дробь, а она выражается целым
Совершенным числом, небольным для любой головы,
Вот и локти кусай, и мечтай о винтовке с прицелом,
Хоть поэму пиши, ничего не попишешь, увы!

100-летие «Сибирских огней»