Вы здесь

Дорога в тысячу верст

Бахыт КЕНЖЕЕВ

Бахыт КЕНЖЕЕВ



ДОРОГА В ТЫСЯЧУ ВЕРСТ


* * *

Власть слова! Неужели, братия?
Пир полуправды — или лжи?
Я, если честно, без понятия,
и ты попробуй, докажи
одну из этих максим, выторгуй
отсрочку бедную, ожог
лизни — не выпевом, так каторгой
еще расплатишься, дружок.
  
И мне, рожденному в фекальную
эпоху, хочется сказать:
прощай, страна моя печальная,
прости, единственная мать.
Я отдал всё тебе, я на зеленый стол
всё выложил, и ныне сам
с ума сошел от той влюбленности,
от преданности небесам.
 
Не так ли, утерев невольную
слезу, в каморке темной встарь
читала сторожиха школьная
роман «Как закалялась сталь»,
и, поражаясь прозе кованой,
в советский погружалась сон,
написанный — нет, окольцованный —
орденоносным мертвецом.


РАЗГОВОР ПОЖИЛОГО СОКОЛА
С ПРЕСТАРЕЛЫМ ВОРОНОМ
«Что, товарищ, ты невесел?
Что почесываешь плешь,
не поёшь вороньих песен,
свежей падали не ешь?»

И ответствует товарищ,
темным ужасом зовом:
«Я спален огнем пожарищ,
будто в танке боевом.

Я играл крылом-предплечьем,
пас орлиные стада,
сладким глазом человечьим
угощался иногда,

ведал все, что было скрыто
под тулупами овец,
а теперь я раб артрита,
робких бабочек ловец».

«Ты, товарищ, пессимистом
стал, забывши стыд и честь.
Ведь под солнцем золотистым
всякой твари место есть!»

«Гаснет газ вселенской кухни,
через считанных минут
солнце желтое потухнет,
дыры черные взойдут.

Мы — пирующие птицы,
но в печальный этот час
что-то струнное случится,
недоступное для нас».



* * *

Если хлеб твой насущный черств,
солона вода и глуха бумага,
вспомни, сын, что дорога в тысячу верст
начинается с одного шага

и твердит эту истину доживающий до седин,
пока его бедная кошка, издыхая, кричит свое мяу-мяу,
напоминая, что ту же пословицу обожал один
толстозадый браток — уважаемый председатель Мао.

Кто же спорит: по большей части из общих мест
состоит. Да, курсируем между адом и раем,
погребаем близких, штудируем роспись звезд,
а потом и сами — без завещания — помираем.

И подползаем к Господу перепуганные, налегке,
чуждые как стяжательству, так и любви, и военной глории.
Если хлеб твой насущный черств, размочи его в молоке
и добавь в котлету. Зачем пропадать калории.

Вот дорога в тысячу ли, вот и Дао, которого нет,
вот нефритовое предсердье — так что же тебе ответил
козлобородый мудрец? Не юродствуй, сынок, не мудри, мой свет:
покупая китайскую вещь, бросаешь деньги на ветер.



* * *
1.
Слушай: в небытии одинаковом, то сжимаясь, то щерясь навзрыд,
дура-юность, что ласковый вакуум в стеклодувном шедевре горит —
только делится счастьем с которыми голосят без царя в голове,
с дребезжащими таксомоторами, что шуршат по январской Москве —
и принижен, и горек он, и высок — мир, ушедший в тарусский песок —
строк, ирисок, ржавеющих вывесок, легких подписей наискосок…

А земля продолжается, вертится, голубая, целебная грязь…
так любовь, ее дряхлая сверстница, в высоту отпускает, смеясь,
детский шарик на нитке просроченной — как летит он, качаясь, пока
по опасным небесным обочинам просят милостыни облака!
Как под утро, пока еще светится зимних звезд молодое вранье,
серой крысой по Сретенке мечется суеверное сердце мое!
2.
Хорошо вдалеке от обиженных, огорченных отеческих сёл
в телевизор глядеть обездвиженный, попивать огуречный рассол,
вспоминая  горящих и суженых, чтобы ласково чайник кипел,
чтобы голос — пристыженный труженик — уголовную песню хрипел.
Серый выдох стал сумрачным навыком — но в апреле, детей веселя,
по наводке рождается паводок и неслышно светлеет земля.
 
Се — с косичками, в фартучке — учится несравненной науке строки
незадачливая лазутчица — легче воздуха, тоньше муки,
мельче пыли в квартире у Розанова, невесомее — ах, погоди…
свет озоновый времени оного — будто боль в стариковской груди —
дай ей, Господи, жить без усилия — пусть родной ее ветер несет,
мощью гелия — или виргилия — достигая безлунных высот.

100-летие «Сибирских огней»