Вы здесь

Как из «Бульбы» делают камы

Валерий КАЗАКОВ
Валерий КАЗАКОВ




КАК ИЗ «БУЛЬБЫ» ДЕЛАЮТ «КАМЫ»




Есть такое блюдо в белорусской народной кухне — «камы», древняя и сытная еда, которую, если верить светлой памяти В. Похлебкину, переняли у кривичей все ближайшие соседи. Только вот в современном русском языке почему-то прижилось французское слово — пюре, обозначающее хорошо истолченную, однородную пищевую массу, без особого труда усваиваемую желудком. Но еда еде рознь, как ты ее ни толки. Только опытный врач, без титулов и званий, не делающий на нашем здоровье карьеру, знает, насколько зависим наш организм от качества потребляемой пищи. Всезнающие древние неустанно твердили: смотри, что ешь и что пьешь! Но глухим оставалось к этим стенаниям человечество в былые, да и в наши с вами времена. И результаты, как говорится, в зеркале.
Ну да ладно, пусть проблемой глобального ожирения занимаются диетологи и прочие шаманы от голодания. От избыточного веса, по себе знаю, можно при желании запросто избавиться, а вот растворить в себе духовное сало, которым заплывает душа, весьма сложно, если не невозможно. Посему и решил я заострить свое и ваше внимание, уважаемый читатель, на гастрономии духовной, на той незримой, нематериальной пище, которой потчуют нас властители дум и сердец наших.
По возрасту своему я еще вполне памятую большевистские дифирамбы, творимые во славу отечественного кинематографа. Вот о нем, сегодня тоже жиреющем, мы и попытаемся поговорить. Хотя даже не обо всей фабрике доморощенных грез пойдет разговор, а всего лишь об одной-единственной кинокартине с весьма приличным бюджетом в 515 миллионов рублей народных денег.
Киношного ресторатора зовут Владимир Бортко, а имя фильмы — «Тарас Бульба». Бортко у нас большой дока по части экранизации классики, беспроигрышный вариант — «Собачье сердце», «Идиот», «Мастер и Маргарита», — и себе слава, и в дом достаток.
Итак, какой русский ныне не дивится подвигам похудевшего раза в три гоголевского Тараса или бортковского Ступки?
А как же не дивиться, как может быть по-другому во время единения нации и возвеличивания русского духа? Тут и партия, сами знаете какая, и прочие надзирающие не дремлют и бдят, чтобы мы все до единого прониклись.
А что? Коль «единство», так уж единство до самого что ни на есть конца.
Посмотрел я намедни сие творение, и, вы знаете — не впечатлило. Как, кстати, и многих других зрителей. Одним словом, посмотрел — и захотелось крикнуть: да не Гоголь же это! Не писал сего Николай Васильевич! Однако одумался я и побежал быстренько домой перечитать не полных полторы сотни страниц. Вот в данную минуту читаю и, знай, дивлюсь Бортко: ай да Владимир, ай да мамин сын!
Прежде чем остановиться на привнесенной командой Бортко в гоголевский текст конъюнктурной отсебятине, давайте обратимся к самому тексту великого писателя.
Небольшая повесть в сто сорок шесть страниц увидела свет в 1835 году и особого внимания ни у читателей, ни у критики не вызвала. Сейчас бы сказали — талантливая, хоть и проходная вещь, написанная явно на потребу дня. А одним из самых злободневных тогда вопросов была проблема русификации и адаптации к самодержавной узде с полвека как прирезанных к империи западных земель, которые ныне зовутся Украина, Беларусь, Польша, Литва. К сожалению, современный русский читатель весьма слабо представляет себе, что тогда происходило на землях насильственно разодранного конфедеративного государства по имени Речь Посполитая. Присвоили себе не только чужие территории, но и чужую историю, культуру, да, почитай, всё, включая и сам народ, обозвав его где «испорченными латинством русскими», где «недоавстрийцами», где «выродившимися пруссами». Так что почти весь восемнадцатый век Россия пыталась решить так называемый «польский вопрос», который приблизительно раз в двадцать лет ставил на дыбы западные губернии, или Западный край, как официально тогда стали именовать Великое княжество литовское (теперешняя Беларусь, Украина и часть Литвы) и королевство Польское.
Очередное жестоко подавленное польское восстание отполыхало в 1831 году. Следует оговориться, что в «польской смуте» всегда самое активное участие принимала украинская и белорусская шляхта, крестьяне и те же самые казаки. У всех у них на то были свои весомые причины. Восстание тридцать первого года было промежуточным между крупнейшими антирусскими выступлениями, под руководством известных нам по учебникам Тадеуша Костюшки и Кастуся Калиновского, соответственно 1794 и 1863 годов, ведь и внутри этого периода были еще мелкие восстания, было и активное участие управленческих элит этих областей в войне 1812 на стороне императора Наполеона, было Краковское восстание 1846, Познаньское восстание 1848 и еще смуты, смуты, смуты, вплоть до 1917 года. Одним словом, было от чего болеть головушкам у императоров.
Вот в какое время увидело свет это произведение.
К этому времени Николай Васильевич — уже известный литератор, обожаемый не только свободолюбивой молодежью, но и критикой, друживший с Пушкиным, Жуковским и другими классиками русской литературы, пока еще восхваляемый на все лады неистовым Виссарионом Белинским, а главное, обласканный и читаемый самим царем Николаем I, одним словом, по недавним советским меркам — народный писатель и лауреат всех премий, а по нынешним — член команды и друг кого надо.
Наивно думать, уважаемый читатель, что жизнь литераторов и иных творцов разительно изменилась с тех далеких пор. В России, да и не только, они всегда стремились и стремятся быть поближе к власти. Временами бунтовать супротив неё и тут же бежать прилюдно каяться, заискивать, желать одобрительного кивка, ревновать к сюзерену товарища по цеху, завидовать, ябедничать, интриговать, строчить доносы, комплексовать, уходить в запои, депрессии, монастыри, к старцам, вешаться и стреляться — все это в духе наших писателей. И ведь делается все это обычно на голубом глазу, с искренней верой в свою правоту, богоизбранность, недооцененность и гениальность. Будьте покойны, ничего в странном мире творцов не изменилось и до сего дня. И те самые «классики», которых мы сегодня почти обожествляем и считаем «нашим всем», были обычными людьми и, творя гениальные произведения, жили своими каждодневными обывательскими проблемами. Скорее всего, не был исключением и Николай Васильевич.
Литературным трудом кормиться тогда (как, увы, и сейчас) было практически невозможно. Надо было жить либо за счет своих крепостных (Тургенев, Герцен, Некрасов, Пушкин), либо за кошт службы (Жуковский, Радищев, Грибоедов, Салтыков-Щедрин), либо находиться на содержании вельмож или самого царя. К этой категории в большой степени и относился Гоголь. Помощь, оказываемая писателю Николаем I, ни для кого не является секретом. Приведу лишь несколько строк, в которых Гоголь в 1837 году (сразу после написания «Тараса Бульбы»), пребывая в Риме, делится своими денежными проблемами с Жуковским: «Я думал, думал, и ничего не мог придумать лучшего, как прибегнуть к Государю. Он милостив, мне памятно до гроба то внимание, которое он оказал моему “Ревизору”. Найдите случай и средство указать как-нибудь Государю на мои повести “Старосветские помещики” и “Тарас Бульба”. …Если бы их прочел Государь! ...О, меня что-то уверяет, что он бы прибавил ко мне участия».
Здесь и добавить нечего. За вещь, не потрафившую самодержцу, финансы просить не станешь. Царь деньги дал, и Гоголь преспокойно себе жил несколько лет в любимом им, насквозь католическом (читай: ляхском), Риме. Специалисты по творчеству великого малоросса подсчитали, что в зрелом возрасте в родных местах он прожил чуть более сорока суток, а так в основном за границей и в столицах. Я не пытаюсь этим ни на йоту умалить гениальность любимого мной писателя. Он жил и писал там, где ему было комфортнее. Да и не одинок он в этом, почти вся русская классика, можно сказать, написана за пределами родимого Отечества. Но от этого она не перестает быть классикой, а писателей, ее создавших, ни у кого язык не повернется упрекнуть в отсутствии патриотизма. Мода на врагов народа пришла, слава Богу, намного позднее.
Государственником и верным сторонником царя, несомненно, был не только Николай Васильевич, но и великий Пушкин. Камер-юнкер, не помышлявший отказаться от своего мундира и дороживший дружбой с Государем. Он с декабристами хоть и контактировал, но на Сенатской площади не был; Мицкевичем восхищался и боготворил, но, когда грянули события, рассорился и разразился «антипольскими» стихами; в масонах состоял, но особенно не активничал. Вот любопытное свидетельство доверенного и преданного Пушкину человека Сергея Александровича Соболевского: «Я как-то изъявил свое удивление Пушкину в том, что он отстранился от масонства, в которое был принят, и что он не принадлежал ни к какому тайному обществу.
— Разве ты не знаешь, — ответил мне Пушкин, — что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и самоё масонство, получили от Адама Вейсгаупта направление презрительное и враждебное существующим государственным порядкам? Как же мне было приставать к ним?»
Безусловно, такая позиция сделает честь любому поэту в глазах власть предержащих в любые времена. Однако вернемся к Гоголю.
В 1842 году повесть автором перерабатывается и в новой редакции включается в его собрание сочинений. Правки полностью изменили образ Тараса. Так он из «большого охотника до набегов и бунтов» превратился в борца за народное дело. «Неугомонный, вечно он считал себя законным защитником православия». Но главное, Гоголь сделал Тараса Бульбу русским патриотом, вложив в его уста нехарактерную для своего творчества патетику о величии русского народа, о казачьем братстве и товариществе, а главное, его запорожские казаки вдруг стали называться «русскими» (в первом варианте они таковыми не были), появились их впечатляющие предсмертные фразы образца «пусть славится вовеки веков святая православная русская земля». Почему появились эти правки, остается только гадать, а сие дело пустое. Видимо, у великого писателя произошел некий внутренний переворот. Порой, когда перечитываю его «Выбранные места…», мне кажется, будь у Гоголя такая возможность, он собрал бы все им написанное и изданное и сжег бы все до последнего листа в покаянном порыве.
Слава богу, этого не произошло, и мы имеем счастье читать и перечитывать его бессмертные произведения, восхищаться и дивиться: неужто все это было написано так давно? А ведь какую дверь властного московского кабинета не толкни сегодня — там гоголевские герои поднимут свои рыла от кормушек-столов; к какому не приди ты олигарху, а он — Чичиков собственной персоной, да уже не только мертвыми, но и живыми душами приторговывает; к какому не сунься министру, скажем, образования или сельского хозяйства, — так вылитый Манилов, планов и речей море, а на выходе все тот же пшик; приезжай в любой родимый субъект федерации, а там все та же публика во главе с градоначальником с извечным трепетом дожидается приезда ревизора.
Но помилуй нас Бог встретиться наяву с Тарасом Бульбой и его братками. Чур! Чур! Чур!
Снова и снова перечитывая повесть и пересматривая одноименный фильм, я все больше приходил к выводу, что внутренняя трактовка гоголевского текста совершенно иная, намного глубже киношной скороспелки. В отличие от многих своих современников, Гоголь до конца дней оставался человеком европейского менталитета, свободной личностью, сохраняющей свою индивидуальность. По всей видимости, он тяготился зависимостью от какого бы то ни было Государя, и его душу явно раздирала бездна меж двух расходящихся пластов культуры, двух векторов ценностей, имя которым Россия и Польша. Надо было делать выбор. И такая дилемма стояла в те времена не только перед Николаем Васильевичем, но и перед десятками миллионов граждан, вновь приобретенных Российской империей. Каждый из них делал этот выбор по-своему: кто-то бунтовал, кто-то хватался за косы, кто-то предпочитал смерть на виселице чахотке в Сибири, кто-то смирялся, приноравливался и становился преданным патриотом своей новой Родины. Рискну предположить, что тяга к России и ее языку страшила Гоголя, он боялся раствориться в этой непонятной бездне. Но идти наперекор судьбе он, видимо, не решался, и, осознанно выбрав свой путь, прошел его до конца. Волею обстоятельств не став частью польской культуры, он сохранил к ней трепетное отношение, и я бы даже сказал, восхищение. Но все же родной его стихией была Украина, и гениальность Гоголя состоит именно в его украинскости, в необыкновенной близости к общеславянским корням, верованиям и традициям. В этом и заключается его великая тайна.
Перечитайте «Тараса Бульбу», и вы поймете, что при всей своей патетике и кажущемся героизме, толстый и почти всегда пьяный казак — отнюдь не эпический герой, спасающий свой народ, а взбалмошный эгоист, авантюрист сродни Хлестакову и Чичикову, сеющий на своем пути смерть и разрушение. Помните, повествование начинается с пьяного погрома, учиненного отцом семейства в день приезда сыновей с учёбы? И в этом самом пьяном угаре Тарас принимает решение немедленно ехать в Сечь. Загляните внутрь самих себя, на какие только уловки мы не идем ради того, чтобы смыться из дому и пображничать, покуролесить с друзьями! Знакомая, одним словом, картина. Однако старый Тарас не просто уезжает проветриться, он самовольно бросает службу, свой полк, фактически, изменяет гетману, через которого из Варшавы получает ежемесячное жалование и прочие привилегии. Дальше — больше. Прибывают наши герои в Сечь. По Гоголю, это сообщество сухопутно-морских разбойников, подобное европейским пиратам. «Вся Сечь представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начинавшийся шумно и потерявший конец свой… Всякий приходящий сюда позабывал и бросал всё, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на свое прошлое и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк, не имеющих ни родных, ни угла, ни семейств, кроме вольного неба и вечного пира души своей», — вот как это описывается у Гоголя. Именно сюда и привел отец своих деток на перевоспитание после Киевской академии.
Поразительную характеристику дает Гоголь набожности запорожцев: «И вся Сечь молилась в одной церкви и готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не хотела о посте и воздержании». Ну а теперь, положа руку на сердце, дорогие читатели, вы бы повели своих детей для обучения в этакое место? Однако первые Тарасовы измены — это ещё цветочки, далее, чтобы самому пограбить и детишек к сему прибыльному делу пристроить, он подбивает кошевого атамана нарушить клятву о мире с султаном. При этом свой отъявленный цинизм он прячет за высокими словами: «Да ведь он бусурмен: и Бог и Святое писание велит бить бусурменов». Не уговорив кошевого, он заплетает самую настоящую интригу: подпоив казаков, смещает главу Сечи, ставит кошевым своего человека и готовится к походу за зипунами. Не буду вас утомлять новыми цитатами, под настроение сами посмотрите: и о животной злобе отца, убившего собственного сына, который не захотел следовать отцовскому примеру; и о почти фашистском отношении главного героя повести к евреям, которых он цинично вообще людьми не считает, однако постоянно пользуется их услугами; и о том, что именно по вине Бульбы гибнет все Запорожское войско, расколотое им на две половины; и о том, что по приговору суда, как преступник, погибает и последний его сын.
Все же, дабы до конца показать, что за изверг живет в образе человека, навязываемого нам Бортко для подражания, обратимся еще раз к тексту Гоголя: «“Ничего не жалейте!” — повторял Тарас. Не уважали казаки чернобровых паненок, белогрудых, светлолицых девиц; у самих алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки поднимались из огненного пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля, и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие казаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя».
Ну и как вам кажется, на чьей стороне симпатии автора, казаков или «ляхов»? На мой взгляд, автор, при всем его громком «ура-русизме», симпатизирует панам и Андрию. Вы скажите: вопрос спорный! Согласен, и спору этому столько же лет, сколько и самой повести. Но зачем тогда в наше весьма непростое время вытаскивать заведомо спорное произведение, экранизировать его и гнать в массы? Это вам не самокопания Достоевского, не летающие голые булгаковские красотки, это нечто иное, куда более циничное и страшное. Так и хочется предположить, что последние работы Бортко — это проект, изначально раскручиваемый для неких недобрых целей.
У Гоголя все сложно и трагично, это зияющая рана его души, а вот у тов. Бортко все ясно, прямолинейно, по-голливудски удало и кроваво. Тут наши, там чужие! Ату чужих, бей их, ляхов, а заодно и жидов пархатых топи! Да, далеко мы приплывем с таким патриотическим кино! Выступая на радио «Свобода», творец исторического триллера бил себя в грудь и доказывал, что этот фильм ему никто не заказывал, так, сам снял, запустил по кинозалам страны и теперь готовит к показу на телевидении. Любимый режиссером Тарас, верно, воскликнул бы: «Да не бреши ты! У нас в стране даже бандитский общак пополняется за счет госбюджета, а тут такую агитку и на деньги мифических спонсоров снять, позвольте мне в этом усомниться! Доходы от проката — и здесь я полностью верю режиссеру — в казну, скорее всего, действительно не попадут, это уж точно».
Теперь о самом кино. Досадно, что наш алчный век делает многих, и в том числе талантливых, актеров, всеядными. Будь мы хоть чуточку исторически и национально осведомлены, многое бы могло быть по-другому. Ну, уж что есть — то есть. В пользу того, что повесть в очередной раз кто-то решил использовать как примитивную агитку, говорит и тот факт, что авторские трактовки героев и тексты изменены, дописаны новые картины и монологи. К тому же сделано это на редкость примитивно, прямолинейно, а порой и пошло. Чего стоит — ставшая одним из главных акцентов фильма — сцена с появлением завернутого в ковер тела жены Тараса. Этот эпизод, по замыслам авторов, должен стать главным оправданием справедливой мести казаков коварным ляхам. У Гоголя такой сцены нет, ни в первом, ни во втором варианте повести. Зато мне подобные леденящие душу картины приходилось наблюдать уже в наши дни на Кавказе. Там часто для разжигания межнациональной ненависти использовался этот трюк с заранее заготовленным трупом женщины, ребенка или почтенного старика. И текст при этом шел приблизительно тот же, что и в кино тов. Бортко: «Вот что сделали наши враги (называлась национальность врага) с нашей матерью (женой, отцом, сестрой, братом, смотря по обстоятельствам)…». А вот дальше обезумевшей от увиденного толпе можно было говорить все, что угодно: и о трамваях, запряжённых женщинами и детьми, и о поруганных святынях, о которых в обыденной жизни и вспоминали-то от случая к случаю. Все, что ни скажи, в таких ситуациях принимается толпой за чистую монету, заводит её и призывает к жестокости. И результат может быть только один — погром. Так к каким погромам зовут нас создатели фильма?
Может, они надеются, что в пьяной разборке, скажем, на каком-нибудь турецком курорте, наш удалой молодец припомнит недавнему своему собутыльнику из Кракова Остаповы мучения (их садистского смакования в повести нет) или остервенелый замах шляхетской сабли над только что рожденным младенцем (эта сцена целиком лежит на совести режиссера, потому что у Гоголя ее тоже нет) разожжет пламя патриотизма у нашей девицы из гданьского борделя? Сомневаюсь я в этом.
Страшен финал фильма, хотя, по идее, он такой же, как в книге, однако тов. Бортко верен себе и здесь, передернул и выставил бесчеловечный лик врага-поляка в последних кадрах: «Глядите и запоминайте!» В повести гибель Тараса понятна и логична, автор отправляет своего героя на костер, в наказание за содеянные им зверства в Польше и прежде всего за сотни замученных и заживо сожженных женщин и детей, отсюда и столь необычный для славян вид казни Тараса.
Эх, да Бог вам судья, радетели за наш патриотизм! Мне не только обидно за испаскуженного Гоголя, мне, как православному, прежде всего вас жалко. Вы — всего лишь гапоны, пытающиеся увлечь нас в очередную бездну. Только ничего у вас из этого не выйдет.
И еще поражает недалекость и ограниченность людей, сделавших вам предложение снять подобную антирусскую картину, ибо нет ничего более унизительного и страшного для верующего человека, чем жить в пьянстве и безделье, и умирать в грязи (гибели героев в грязи тоже нет у Гоголя) без покаяния и молитвы. Сгодимся ли мы такие Господу?
К чему вы нас решили готовить, уважаемые творцы и заказчики, манипулирующие киношной и иной братией? Коли народ стали потчевать подобными «камами», которые и жевать-то не надо, глотай себе и все, значит, что-то, наверное, всё-таки замышляется. Помнится, и сталинская пропаганда решила не оставить без внимания эту повесть Гоголя, да вот, незадача, первый день съемок у Довженко совпал с началом Великой Отечественной войны, не успели, а может, и специально для Бортко оставили. Непонятно только, к каким войнам вы нас сегодня готовите, а главное — с кем? Нам еще памятны министры обороны, обещавшие двумя десантными батальонами решить проблему Чечни. Война эта, как ее ни именуй, идет уже десять лет. Мы буквально вчера были свидетелями бессилия нашей дипломатии на Кавказе, исправлять которое принялись, как всегда неуклюже, военные. Во что это выльется, пока до конца не ясно, но импульсы напряженности разошлись далеко за пределы региона, вон и российско-белорусские отношения уже из-за этого лихорадит. Чего вам, собственно, неймётся и чего не хватает? Почему вы все время пытаетесь столкнуть лбами добрых соседей? Неужели кому-то не понятно, что выход этого и подобных ему фильмов не прибавит нам любви ни поляков и украинцев, ни белорусов и евреев, ни так называемых «бусурмен», да и нам за свою русскость особой гордости не даст. «Бусурмены»! Да ведь у нас большая половина страны — эти самые «бусурмены».
Слушал я лживые стенания к небесам живших и умирающих в грязи людей, и брала меня оторопь: а если я — не русский, а если не православный, куда же мне деваться, бедолаге?
Может, вам покоя не дают лавры Николая I, дескать, Государь вот разрешил крамольного «Ревизора» ставить и даже на премьере присутствовал, так чем же, де, мы хуже? А мы вот возьмём и «Тараса Бульбу» возвеличим!
Да не хуже вы царя, господа заказчики, вы глупее.
Николай знал, что разрешать, он на этот спектакль всех своих министров гонял, а потом ездил по присутствиям и смотрел, подействовала ли гоголевская сатира.
Еще раз повторюсь — более антирусского и антиправославного фильма видеть мне не доводилось, пресловутое «Искушение Христа» — детский лепет по сравнению с поруганием всех христианских канонов, которое нам на протяжении двух часов демонстрирует тов. Бортко.
Боюсь, что, как всякое паскудное искушение, фильм этот будет еще иметь свои невеселые последствия.

Москва — Могилев.
23-25 апреля 2009 года

100-летие «Сибирских огней»