Казачий крест

После парной бани товарищи Владимира млеют в гостинице, то и дело вытираются чистыми полотенцами. Садятся ужинать. Вяло едят юколу, которой запаслись на Анадыре-реке, хрустят сухарями, насушенными еще в Енисейске, кладут на черствый хлеб пожелтевшее сало, купленное в Томске. Но «на сухую» сало в рот не лезет, а кипяток с заваренной травой — не в счет.
Сухопарый и поджарый Иван Шмонин, сделав страдальческое лицо, умоляюще смотрит на десятника Афанасия Евсеева.
— Хорошо бы к ужну того… — выразительно щелкнул пальцами по горлу.
— Спросить надобно Володимера, — Афанасий деловито поправил рыжеватые усы.
Вчетвером договорились, что к пятидесятнику пойдет Васька Атласов — самый молодой, бесшабашный, к тому же племянник начальника.
Васька возвратился, шмыгая носом.
— Постучал я. Они там с чертежами возятся. Спросил втихаря насчет «этого». Взбеленился он на меня. И ни в какую… Давайте, говорит, на боковую… Сущий деспот.
— И правильна, — кивает головой полноватый Дмитрий Тюменский. — Голова не будет болеть с похмелья.
— Что «правильна»? — передразнивает Шмонин. — Люди с морозу, устатку, да еще после бани…
— Ишо выпьем, — мудрствует Афанасий Евсеев. — Гулять — не устать, а дней у Бога впереди много. А сейчас заварим свежую душицу… — он достает из тунгусского туеса сухие, с взъерошенными цветочками веточки — они дохнули свежим сеном, кладет их в полный кипятка «чалдонский» чайник.
Ремезову хотелось опереться не только на чертеж-набросок Атласова и на его устный рассказ, но и на документ, заверенный якутским воеводой. И он подал воеводе Черкасскому челобитную с просьбой вскрыть ящик, в котором находилась «скаска» Атласова о камчатском походе, и с ней ознакомиться.
Воевода удовлетворил просьбу. Ремезов углубился в чтение «скаски», делая дополнения на Атласовском чертеже. Стал наносить пунктиром основную часть маршрута Атласова в 1697 году. О начале пути прямо записал на чертеже слова из «скаски»: «А из Анадырского ходу по волоку до Пенжины реки тихим путем три недели», реки западного побережья перечислил почти в том же порядке, как они даны Атласовым. А на восточном побережье сделал запись с устных слов Владимира: «А за Камчаткою есть р. Бобровая. Не ясашные».
Первые три рождественских дня, кои считались святыми, казаки весело гуляли, пели любимые проголосные песни. Но Владимир напоминал озабоченно:
— Надо успеть по зимнику до Москвы.
Отряд двинулся в путь накануне нового 1701 года, введенного по юлианскому календарю. Казаки не увидели празднество в Тобольске по этому случаю: с колокольным звоном, громом пушек, фейерверками…

Двадцать четвертого февраля дьяк Парфенов познакомил Владимира с царской грамотой, подготовленной к отсылке тобольскому воеводе Михаилу Черкасскому. В ней говорилось, что правительство решило послать Атласова вновь в камчадальскую землю «для прииску вновь в ясак иноземцев и для ясашного збору».
К этому общему положению сделаны некоторые дополнения и уточнения. Предлагалось собирать ясак «ласково и приветом». Если же иноземцы станут сопротивляться — не будут платить ясак и учнут с Атласовым «биться» — с такими он должен «поступать воинским поведением, сколько милостливый Господь Бог помощи подаст». Но в то же время говорилось, чтобы он «напрасно тамочных стран иноземцев и русских людей, которые наперед сего посланы и ныне с ним в посылке будут — ничем не жесточил».
Для снаряжения экспедиции велено Атласову выбрать в Тобольске и Енисейске 100 человек «из казачьих детей и гулящих людей в казаки». Таким образом, на Якутск эта задача не распространялась. Именно в Тобольске предстояло набрать около 50 человек, притом «людей добрых — не воров и не пьяниц и не зернщиков», собрать с них «поручные записи», чтобы они, взявши жалование, со службы не сбежали. В Якутск они должны отправиться вместе с Атласовым. В Тобольске выдать этим «новоприборным казакам» ^{Новоприборные казаки — вновь подобранные.}  жалованье «против якутских казаков» (то есть наравне с ними) — по пять рублев человеку. Хлебное жалованье выдать им — сколько потребуется на прокорм в дороге: часть в Тобольске, на дорогу до Енисейска, в Енисейске выдать другую часть хлеба, до Илимска, отсюда еще часть до Якутска. А при той даче жалованья сказать им государев указ: буде они «с дороги из службы куда-нибудь збегут — и им быть повешанным». К этому объявленному указу велено им «прикладывать руки».
Было и такое дополнение: в числе 100 человек послать «барабанщика да сиповщика» ^{Сиповщик — свирельщик, сопельщик, дудочник.}, выделить полковое знамя.
Парфенов также сообщил Атласову: кроме отправки грамоты в Тобольск, Сибирский приказ войдет в сношения с Енисейским, Илимским и Якутским воеводами.
Двадцать шестого февраля 1701 года у здания Сибирского приказа стоял большой обоз Атласова, он включал восемнадцать подвод, из которых девять было «заводных» (запасных) для поспешания. На руках у Владимира была «проезжая грамота», адресованная воеводам, приказчикам, бурмистрам, таможенникам и заставочным головам для полного содействия в дороге.
Прощально ворковали возле саней голуби. К отъезжающим вышел приказной дьяк, заведующий Ленским столом Афанасий Парфенович Парфенов. Приподняв передок бобровой шапки, сказал Атласову озабоченно:
— Кажется, мы все предусмотрели. Поезжай с Богом!.. — и, пожимая руку Владимиру, добавил: — Если поход будет удачным, напишешь челобитную о присвоении тебе дворянского звания.
— Спасибо, — смущенно ответил Владимир, а замечание Парфенова его еще больше окрылило: пусть Петька Козыревский не чванится своим шляхетским происхождением — дворянское звание может быть доступным и ему, казачьему голове Владимиру Атласову.
Навечно осталась вражда между Петром и Владимиром, окрепла, отвердела, как перевитые волокна в камчатской каменной березе.

Дьяк прочитал это монотонно, с оттенком безразличия, но голос его вдруг стал другим, ликующе-вздрагивающим. За старательную службу воеводы и дьяка, а особенно за то, что многие инородцы, «видя к ним ласку и бережение, пришли в ясачный платеж, государь жалует их своим денежным жалованием: приказывает выдать воеводе 400 рублев, дьяку 200 рублев».
— Поже мой! Какой сюрприз! — выкликнул Траурнихт, глаза у него округлились, словно у помешанного. — Это как манна небесный! Недаром подготовил пумаг по всей форм.
Дьяк навострил свой нос, стараясь быть хладнокровным:
— Еще при воеводе Гагарине я убеждал Володьку: «Займись Камчаткой. Ставь ее под государеву руку». И при воеводе Арсеньеве я рисковал не меньше его: а вдруг бы чукчи и юкагиры взяли Анадырск?
Воеводе не понравилось, что дьяк тянет одеяло на себя.
— Я тоже рискую. В отряд Тимофея Кобелева включил Петьку Козыревского, убийцу; еще неизвестно, как он поведет себя на Камчатке… — воевода встал, неуклюже потоптался. — Схожу домой, порадую свою фамилию. Да и в горле у меня что-то пересохло.
Романов сочувственно кивнул, думая про себя: «Пошел пиво тринкать. Всю работу за него, можно сказать, тяну, а награду царскую получил в два раза меньше».
У дверей воевода обернулся:
— Пошли нарочного за женой Атласова Степанидой. Сообщи ей о царских милостях ее мужу. И добавь еще: их сына поверстаем в пятидесятники.
— Исполню немедля, — качнул носом дьяк, а про себя проворчал: — Ваньке-то Атласу всего пятнадцать лет…
Сияющая Степанида запальчиво рассказывала Татьяне Морозко:
— Ой, Боженьки, новость-то какая! Вызвали меня в приказную избу и познакомили с царской грамотой.
— Ну и что там?
— Ой, не могу… — Степанида развязала платок, обнажила льняные волнистые волосы. — За Камчатку Володимера назначили в Москве якутским казачьим головой, главным атаманом, а вместо него Ванюшку приверстали в пятидесятники. Да еще: пожаловали Владимиру награду — пятьдесят рублев деньгами да товарами столько же…
— Да ну? — вытаращила глаза Татьяна.
— Вот те Христос, — Степанида перекрестилась.
— Я за тебя рада. Теперь будешь жить припеваючи…
Обеим вспомнилось, как когда-то дожила Степанида до ручки и вынуждена была подать челобитную воеводе Гагарину, чтоб тот выдал ей хлеб в счет мужниного оклада. Не без помощи Татьяны эту просьбу оформил на бумаге Петр Козыревский.
Татьяна заметила:
— А Петька-то Козыревский тоже на Камчатке. И он, глядишь, славу себе завоюет.
— Да ну его к лешему, — махнула рукой Степанида.
— Только вот мой Лука сгинул… — под нижними веками Татьяны застыли блестки слезинок. Гибель Морозко подтвердил в отписке, посланной в Якутск, первый камчатский приказчик Тимофей Кобелев. Лука был убит кохчинскими коряками, и за это Кобелев предал огню их городок.
Татьяна засиделась у Степаниды: они выпили, разговаривали, обнимались, пели «Во лузях», гордились своим дружеством. И радость, и печаль в их встрече густо перемешались.

— Была молва, что он умер, — сморщил лоб Атласов.
— Сущая правда. Но два года назад он направил двух приказчиков в Китай: Михаила Белозерова и Алексея Дехтярева. Они закупили китайские товары, привезли их в Иркутск через Нерчинск и Байкал. У них товары богатые и дощаник надежный, — глаза у Касимова хитровато мерцали. Он добавил к сказанному: — Логин Добрынин умер в Москве, а наследников у него нет.
Это был намек на то, что можно не только сменить дощаник, но и поживиться китайскими товарами. Хитер Касимов! Нет, грабительством Атласов заниматься не станет, но смерть купца позволяет заменить дощаник без лишнего шума и нудных разбирательств.
Владимир уверенно улыбнулся:
— Давай выпьем, — поднял чарку. — Тебя отпущу, когда увижу, что плывет Добрынинское судно.
Казаки увидели, как работный человек Касимова, неся на плече отливающий на солнце желтый подстав камки, направился в балаган Атласова. Сергушка Михайлов подмигнул Афоньке Поповцеву:
— Кто в камке, кто в парче, а кто и в холсту по тому же мосту…
Позырив на подстав, Филька Колоброд хихикнул:
— Я тоже хотел бы рубаху камчатую. Девки тогда бы как мухи ко мне липли…

— Вон еще дощаник плывет! — раздался чей-то удивленный крик.
Сверху реки, играя белым парусом, плыло меж двух остров судно.
Атласов с Касимовым вышли из балагана, попрощались. Казаки глядели с сожалением, как отчалил от берега дощаник Касимова и, подхваченный течением, понесся вниз.
— Такое добро упустили… — шмыгнул носом тучный Поповцев.
Атласов вошел в гущу казаков и поднял руку:
— Хочу совет держать с вами, полчанами, — сабля на его боку подергивалась. — Плывет к нам сверху купеческий дощаник. Обменяем на него наш, самый прохудившийся. Мы должны спешить по государеву делу.
В ответ голоса:
— Беспременно надо меняться!
— Иначе утопнем!
— Люба!
— Не упустить бы!
Атласов приказал Поповцеву перекрыть дорогу купеческому судну двумя дощаниками. Тот взялся выполнять приказание, на его лице блуждала двусмысленная улыбка.
Вскоре перед Атласовым предстал, учтиво улыбаясь, молодой, поджарый, в стеганом халате Михаил Белозеров — приказчик купца Добрынина. В балагане выпили за встречу, но Белозеров лишь пригубил, поглядывая на атамана с опасливой настороженностью. Их вязкий разговор, когда Атласов раскрыл бедствия отряда, двигающегося по указу из Москвы, не предвещал для приказчика ничего хорошего.
— Обменяемся с тобой дощаником, — непререкаемым тоном заявил атаман. — Ты и на старом доплывешь до Енисейска, вниз плыть легче. Перегрузить товары поможем…
Белозеров глянул возмущенно:
— Это произвол! Мы ездили в Китай с ведома Виниуса. Андрей Андреевич всячески поощряет торговлю и не потерпит бесчинства. Я буду ему жаловаться.

— Как угодно… Только передай ему, что воевода Глебов задержал нас в Енисейске на два месяца и выдал лодки старые и худые. По милости Глебова поход на Камчатку под угрозой…
Пока велись разговоры в балагане, есаул Шипицын, заигрывая глазами со служивыми, прохрипел:
— Пора поглядеть братцы, что там везут.
— Надо бы погодить… Пока атаман не скажет… — пробовал возразить Евсеев.
— А чего «годить» — скривил губы Поповцев. — Атаман уже сказал, что дощаник заменим.
— Можа, чо выпить найдем, — загорелись глаза у Фильки Колоброда, и его слова усилили выражение решимости на лицах казаков.
Служилые оравой заскочили по настилу на чужой дощаник и, угрожая палашами, так припугнули работных людей, что те сломя голову убежали в прибрежный лес. Под крышей сорвали брезент, прикрывавший товары, и Колоброд чуть не задохнулся от увиденного: здесь лежали камка, атлас, парча, фарфоровая посуда… Филька пихнул за пазуху коробку с чаем, но его кто-то одернул: — Тащи все на берег. Там подуваним ^{Подуванить — поделить добычу.}.
По рукам ходила бутылка с вином, пили из горла. Многие несли товары в свои лодки, прятали там в мешки. Иван Шмонин пытался кое-кого придержать, но отступил, получив синяк под глазом.
Услышав шум и крик, Белозеров выскочил из балагана и метался, как угорелый, пытаясь остановить грабителей:
— Вы очумели, что ли? Разбойники!
Ему пытался помочь другой приказчик, Дехтярев, но куда там! Казаки ошалели, словно плотину прорвало.
Эта картина враз отрезвила Атласова, колючий холодок пробежал по спине. Он понял, что дележа товара не избежать. Выдернул из ножен саблю, сжал рукоять в тугой кулак.
— Стой! Сложить все товары в кучу! Я не дуром говорю…

Казаки одичало остановились. На полянке, заросшей осокой, расстелили брезент, и на нем быстро выросла гора из разноцветных тканей. У Колоброда отвисла завязка на зипуне, он выглядел брюхатой бабой, нехотя выложил коробку с чаем…
Владимир ловил свирепые взгляды.
— Дувань, атаман!
— Чтоб поровну!
— Верна!
Крики остановил взмах руки начальника.
— Разделим кладь на две половины. Первую — на дуван, вторую я беру под свою охрану для походных нужд.
— Пойдет! Люба! — согласились некоторые казаки, удовлетворенные тем, что хоть и наполовину, но захват товаров разрешен начальником, и теперь они их получат без самовольства, чреватого наказанием. А вот у Шипицына и Поповцева мысли сошлись на одном: можно было и все разделить поровну.
На каждого казака пришлось китайки по семь тюней (то есть рулонов ткани в 75-85 аршин) и камки по восемь поставов. Неслыханное богатство, доставшееся на пай, вскружило многим головы.
Филька Колоброд куда-то сбежал на лодчонке, найденной в кустах.
Первого сентября, в нудный, с дождем и снегом, день Белозеров с командой подплыл к Енисейску на дырявом и пустом дощанике. Не сдерживая слез, рассказал воеводе Глебову о разграблении своего судна.
Глаза у Глебова замерцали по-волчьи. Он обрадовался подходящему моменту, чтобы отомстить невежливому Атласову и его московскому покровителю Виниусу. Приказал дьяку Пустобородову готовить следственное дело, и тот начал его тем, что «1 сентября 1701 года явился в приказную избу гостя Логина Добрынина прикащик Михайло Федоров сын Белозеров и извещал словесно: плыл он из Иркутска с китайскими товарами в Енисейск, и 29 августа, не доплыв дощаником своим по Тунгуске реке Енисейского уезду до Рыбинского острогу три версты, набежали де на ево Михайлов дощаник, под парусами, Якуцкий казачей голова Володимер Отласов с новоприборными казаки с Афонькой Поповцевым с товарищи и его Михайла пограбили…»

Читал Глебов и черновую отписку в Москву, и в глазах его сверкнула мстительность: Володька Атласов поставлен главным виновником происшествия: «…а грабежом взяли он Володимер с товарищи у него Михаила все его китайские товары и дощаник его Михайлов взяли ж, а ему-де Михайлу для сплавки дали они дощаник же, который им дан в Енисейску».
Глебов впился глазами в другие строчки: «Грабеж этот видели многие сторонние люди, которые с ним Михайлом на том дощанике плыли, и те люди также показали, что пограбленные товары и животы Белозерова Володимер со товарищи по себе поделили, а в это время Белозеров со своими людьми от них Володимера с товарищи с судна ушли в лес, для того, что-де его Михайла хотели они посадить в воду…»
Тут Глебов сделал вставку, которую внесет в беловой текст подьячий-переписчик: «Да они ж-де Володимер с товарищи похваляютца грабить и иных торговых людей, которые им попадутся встречу».
В этой отписке для Сибирского приказа Глебову хотелось самому отличиться: пусть там знают, как быстро провел воевода расследование и принял незамедлительные меры. Он обмакнул перо и, на миг насторожившись, написал о том, что о грабеже, совершенном Атласовым, и розыске пограбленных товаров и животов сообщил якутскому и илимскому воеводам, а на реку Тунгуску послал боярского сына Семена Юкечева с отрядом в 30 человек — «для сбереженья от Атласова государевой и товарной казны, идущей с купцами по Тунгуске реке». И вряд ли Виниус догадается, что охрана, направленная воеводой, не сможет догнать камчатский отряд, да и посылать ее он вовсе не собирается.
Пятнадцатого сентября 1701 года отписка о бесчинствах Атласова и его товарищей была отправлена в Москву с Михаилом Белозеровым. К ней прилагалась опись товаров, разграбленных с дощаника. Но перечень товаров был дан без указания цен, потому что означенная ткань в Москве будет стоить дороже.

Ну чем Атласов не Стенька Разин? Такой же воровской казак, разбойник, изверг рода человеческого. Он тоже достоин смертной казни. И пусть потрясет штанами-кюлотами Виниус: по его воле злодействует казак в Сибири, на большом торговом пути…
В Усть-Кутском остроге Владимир завел свою первую «записную книгу», в которой делал заметки о том, куда были израсходованы захваченные товары. Понимая, что скоро придется зимовать, подкупил на ткани в первую очередь съестные припасы, по цене не малой. В книге появилась такая запись: «Хлеб купили на полполтины пуд, а рыбы по двадцать алтын пуд». Из китайских товаров казаки шили одежду, их обменивали на полушубки, парки, унты. Товарами пришлось рассчитаться и с ленскими вожами, хорошо знающими перекаты.
К учету захваченного Владимиром подтолкнула встреча с илимским воеводой Федором Родионовичем Качановым, немало сделавшим для пользы своего уезда. По предложению Качанова (он был направлен в Илимск Виниусом в 1698 году) Сибирский приказ произвел перетасовку Ленских волостей, в ведение Илимского уезда перешли верхоленские волости, в том числе Илгинская и Тутурская, так как от Якутска они были удалены. Деятельный воевода объехал все селения уезда и провел межевание земель, за это был награжден Москвою ста рублями, удостоился похвалы самого царя Петра.
Понимая значение камчатского похода, он пытался помочь продвижению отряда Атласова на Лену, пока не получил отписку Глебова, енисейского воеводы, о разграблении купеческого судна. Послание Глебова раздвоило его ум: с одной стороны, Атласов предъявил царскую грамоту об оказании всемерной помощи экспедиции, а с другой — воевода обязан бороться с грабежами и разбоями и должен пресечь произвол Атласова.
Воевода вызвал атамана в приказную избу, и тот увидел, что круглое лицо Качанова, обычно с широкой улыбкой, было тусклым, в глазах скопилась суровость. Подрагивая бумагой, начальник уезда сообщил:
— Только что получил отписку от Глебова, енисейского воеводы. К вящей досаде узнал о разграблении тобой дощаника московского купца…
Будто земля вздрогнула под Владимиром. Глухая надежда на то, что беду пронесет, в один миг рухнула. Он тяжело опустил голову, угрюмо покусывал губы, потом вскинул злые глаза:
— Я не грабил. Велел только поменяться дощаниками. Но не тут-то было! Новоприборные казаки стали захватывать товары. Многие из них только к грабежу и способны.
— Почему ты их за руку не схватил?
— Остановить их было уже нельзя.
— Тогда напиши объяснительную записку и сдай по описи захваченные товары.
Владимир упрямо качнул головой:
— Нет. Этого делать не буду.
А про себя подумал: «Не хватало еще попасть на крючок Качанову».
Возмущенный воевода всячески задерживал выдачу отряду продовольствия и подвод. После долгих разговоров и перебранок с ним Атласов все-таки выехал из Илимска с отрядом и, перевалив Березовый хребет, достиг Усть-Кутского острога, стоящего на берегу Лены…

— Знамо дело. Хорошо бы тебе переправить товары в другое место. И не мешкая…
Вдвоем под жгучим ветром потрогали замерзший замок на двери — он был в порядке.
На рассвете, когда приутихла пурга, они прибыли к складу на нартах, запряженных четырьмя оленями, управлял которыми тунгус, прибывший в с верховья Киренги. Положили на нарту переметную суму, прикрыли собачьей дохой. И повозка укатила по Лене в сторону Троицкого монастыря, где уже высветились три соборных шпиля…
Рассказы о выходках Владимира на Тунгуске и Лене донеслись и до Степаниды. «Неужто все это правда?» — переживала она. Раньше ей и во сне бы не представилось, что ее муж, так вознесенный в Москве, станет грабителем и пьяницей. Пошто он стал пить без оглядки? Хоть бы Бога вспомнил, постыдился сына, что служит на Олекме.
Татьяна Морозко ее успокаивала:
— Не убивайся. Может, это поклеп.
— Как бы не так! — всхлипывает Степанида. — Кругом судачат о его проделках. Иду сегодня по улице, а навстречу Федор Козыревский, в одеянии черном, монашеском. Уставился на меня с ехидной улыбкой.
— Ну уж ты возомнила…
— Взаправду, — Степанида вытерла слезу, катившуюся по щеке.
— Да не плачь ты! Воевода во всем разберется, — увещевала Татьяна.
Сумеречным вечером Степанида услышала стук в дверь.
— Кто там?
— От Владимира, — донесся вроде бы знакомый голос.
В вошедшем мужчине не сразу узнала она Афанасия Евсеева, был он в кухлянке, рыжеватые усы обледенели, плечо оттягивала переметная сума. Опустив груз на пол, прошептал:
— Это от Володимера. Китайские товары. Нет только черного атласа, им рассчитался за лошадей в Витимске.

Степанида слушала растерянно.
— Убери подальше. Чуешь?
— Да, спрячу.
Пересиливая себя, спросила осторожно:
— Тут болтают, что он ограбил купеческую лодку. Не знаю, верить или нет.
— Это не он, а новоприборные казаки. Ну, да Володимер сам об этом расскажет. Жди его по большой воде.
— А не снимут ли ему голову за содеянное? Я боюсь до смерти.
— Не страшись. Он поверстан царем в казачьи головы, определен начальным человеком для нового похода в Камчатку. То, что прислал, пойдет в завод для снаряжения отряда. Пусть дома товары полежат, чище будет дело… Да… С Ванюшкой я встречался, в Олекминском остроге. Он жив-здоров. Служит исправно. Нижайший поклон тебе передал.
— Ой, спасибо… — всколыхнулась хозяйка. Сейчас самовар поставлю…
— Не взыщи, спешу домой. Вот уж моя старуха ахнет… А утром надо к Траурнихту: обсказать, почему отряд задержался. Это наказ Володимера…
Траурнихт сверлил Евсеева злыми округлившимися глазами.
— Ты говоришь, что Атласов не давал команды грабить дощаник?
— Да. Перед Богом клянусь! — Афанасий перекрестился.
— А вот что пишут тобольские и енисейские казаки, — воевода потряс бумагой. — Дощаник Белозерова они грабили по приказу Атласова.
— Нахально брешут.
— А я им верю. Атласов на все способен. Сужу по тому, как он бузотерит в Киренске.
— Грешат-то новоприборные, а на него все валят…
— За провинности я с него спрошу. А сейчас возвращайся в Киренск и передай Атласову: пусть вышлет мне подробную отписку.
— Все исполню…
На столе горит сальная свеча. Язычок пламени качается от тяжелого дыхания Владимира, и от этого колышется тень на стене. Он готовит отписку воеводе Траурнихту. В глазах проскальзывает озлобление от воспоминания дорожных обид.

После величания воеводы начал с того, что получил в Тобольске 50 «лутчих» казачьих детей, после чего отправился в Енисейск. Тамошний воевода стольник Богдан Глебов держал его два месяца без дела, не давая 50 новоприборных казаков; наконец дал их, но самых «нуждных (это немощные, убогие) и скудных», да и «дощаники-де дал самые худые и утлые», так что когда их «нагрузили», они под берегом потонули и все казачье «борошнишко» (пожитки) и порох «подмочило».
«Повыше Рыбного погоста» встретили они приказчиков Добрынина — Михаила Белозерова и Алексея Дехтярева, у которых взяли дощаник, для того что «в енисейских дощаниках итти было никакими делы невозможно».
А грабеж охарактеризовал так: «и животы у них Мишки и Алешки, китайские товары, казачьи дети взяли, а он им животов имать не веливал, и памяти (письменного наказа) им не давал».
Далее он жаловался на илимского воеводу Федора Качанова, что тот, вопреки государевой грамоты, не дал его казакам вовремя хлебного жалованья, не отпустил подвод, так что отряд не смог без задержки двинуться в Якутск и зазимовал в дороге, отчего пришлось кормить весь отряд за свой счет…
Траурнихт тем временем стал уже другим человеком. Он получил от Виниуса распоряжение, отправленное из Москвы в Якутск 23 февраля 1702 года: произвести тщательное расследование дела Атласова без всякой посяжки (послабления) и поноровки — «чтоб иным таким же не повадно так было делать, а что учинено будет — о том к великому государю к Москве из Якуцкого писать». В общем, Траурнихту были развязаны руки, и он стал действовать весьма решительно.
При чтении отписки Атласова, привезенной Павлом Журавлевым и Томским Иваном, его возмутило, что казачий голова, вопреки сообщению Глебова, енисейского воеводы, а также нескольких своих приспешников, написал о том, что не давал команду грабить купеческое судно, и это подтвердили его нарочные. А как поведет себя этот фря (важная персона), когда прибудет в Якутск?
Что произошло дальше, записал холодной рукой дьяк Романов: казаки, посланные Атласовым, были «пытаны накрепко». Их расспрашивали про грабеж Белозерова и «с пыткой» они сказали, что «грабили по повелению Володимера Атласова: поневолил-де их всех казачьих детей грабить он Володимер, по научению Афоньки Поповцева и Сергушки Михайлова, а если бы они не послушали, то Володимер-де хотел их рубить сабляю». Не отразил дьяк, что казаки наговорили на Атласова, желая избавить себя от мучений на дыбе.

Двадцать седьмого мая в Якутск прибыл племянник Логина Добрынина торговый человек Семен Бородулин. Он подал челобитную на Владимира Атласова, обвиняя его в грабеже дощаника своего дяди. Просил вернуть «грабленые животы», перепись которых была оценена им на 16622 рубля 10 алтын четыре деньги (половина копейки).
По распоряжению воеводы дощаники Атласова были осмотрены подьячим Алексеем Хандеевым и истцом Семеном Бородулиным с несколькими «градцкими людьми». Были найдены и отданы Бородулину китайские товары, оцененными торговыми людьми на сумму 1301 рубль 22 алтына 1 деньга.
В разговоре с Траурнихтом Бородулин свел брови плаксиво:
— Атласов со своими казаками не мог растратить все товары. Часть их где-то спрятана.
— Попробуем их поискать. В том числе и в Чечуйске, — пообещал Траурнихт…
Степанида услышала густой мужской говор, скрипнула калитка. Предчувствие недоброго опалило душу, рука скомкала передник.
Подьячий Василий Басилов, кашлянув, объявил:
— Мы с обыском, хозяйка… По приказу воеводы… — и обратился к своим людям: — Ищите товары в анбаре и во всех закоулках.
Сам он, вытянув губы, полез в сундук и сразу вытащил красный бухарский платок.
— Есть одна штука… — произнес голосом рыбака, выудившего первого карася.
— Это Володимер купил в Москве, мне в подарок, — дрогнувшим голосом поясняет Степанида.
— Вижу, что китайский… А где остальные товары?
Басилов взял клюку и стал шуровать ею в подпечье, почувствовал мягкое.
— Что-то в самую задь положили, — ворчит он.
Вытаскивает мешок и, суетливо развязав его, таращит глаза: китайский шелк полыхает ярким пламенем.
Жгучий румянец выступил на щеках Степаниды, хлесткие слова услышала от подьячего:

— В скрыте держала мужнину татьбу!
Никогда в жизни ей не было так стыдно. Кажется, что ее ведут совсем голой по улице и заставляют плеткой приговаривать: «я воровка, я воровка». Она увидела, как Басилов потянул с божнички бумажный сверток.
— Не трожь! Это письмо от Ванюшки… — завопила, рванувшись к подьячему, но ее остановили казаки.
Подьячий развернул бумагу и, пробежав по ней глазами, ехидно улыбнулся:
— Сие редкий подарочек. Сейчас же покажу дьяку.
Захватив мешок с тканями, проверяющие удалились…
«Государю моему батьку Володимеру Володимеровичу сынишко твой Ивашко. Благословения твоего прошу и пав перед твои стопы до лица земли и з женишкою своею премного челом бью».
Дьяк Романов негромко читал письмо младшего Атласова, направленное с Олекмы в Киренск своему отцу, а воевода Траурнихт весь превратился в слух. Ивашка извинялся за то, что женился самовольно, без напутствия родителя. А дальше он сообщал, что отправленная к нему с Афанасием Евсеевым «сума переметная» дошла до него и добавлял: «…и ту посылку я послал матюшке (то есть матери) в горот с тем же Офонькою Евсеевым».
— Видно, они посчитали, что можно безбоязненно довезти товары до Якутска, — говорит дьяк.
— Значит, должен быть еще один мешок с тканями, — тер лоб Траурнихт.
— Да, — соглашается Романов. — К письму сына приложена «Роспись Володимера Атласова, что посылано из Киренского острога к жене моей и сыну моему Ивану». Идет перечень тканей и упоминается «занавесь большая золотом шитая», ее при обыске не нашли.
Дьяк передал бумагу воеводе, тот прочитал сверху письма: «Отдать сею грамоту на усть Киренге государю моему батюшке Володимеру Володимеровичу». И дата стояла «22 марта 1702 года».
У Атласова произвели второй обыск, и в анбаре под сеном был найден второй мешок с тканями, среди которых была и шитая золотом занавесь.
Головоломный вопрос мучит воеводу Траурнихта: приказывал или нет Атласов грабить купеческое судно? Требовалось дознаться, виноват он или не виноват, третьего не дано. В этом была вся соль сыска, который Траурнихт начал проводить по указу из Москвы. «А что учинено будет — о том к великому государю, к Москве из Якуцкого писать», — вспоминает он распоряжение Виниуса. Но пока что сообщать нечего. И воевода решает: «Надо подвергнуть Атласова пытке».
И Владимира привели в застенок, находящийся в сторожевой башне без второго яруса. Внизу два окошка, под ними стол и скамьи. Тут не только «ремень» на стене, вверху проходит бревно-балка, под ним, вдоль, на аршин от полу другое, поперек его лежит концом третье.
Подследственного поставили «в ремень» — распяли руки на стене, взяли их в железные кольца, а на шею застегнули на цепи ременное ожерелье с гвоздями. Били его кнутом, ударяли батогами по рукам, и когда он уже перестал дергаться, воевода приказал его освободить.
— Говор-р-и, что ты приказал грабить Добрынина! — кричит дьяк.
— Не велел я. Это поклеп.
— На дыбу тебя подымем!
Траурнихт останавливает дьяка взмахом руки:
— Пусть подумает. Будет запираться — попытаем вдругорядь.
Через день Владимира вновь привели в застенок, потому что продолжал стоять на своем.
Палач Гринька Хлыщ, тупорылый, в пестрядиной рубахе, стоял с наметкой веревки в руке возле стены, измазанной кровью. На земляном полу прогорал костер, в горящие угли воткнуты клещи.
Когда ввели Атласова, за столом сидели Траурнихт и Романов, чуть поодаль от них — подьячий Басилов с пером за ухом. Скопом стояли у дверей казаки, позванные поглядеть на истязание.
— Пытку выдержишь, а дале боярин, — крикнул Владимиру пятидесятник Василий Колесов, белокурый, курчавый, с вздернутым носом.
Траурнихт подкрутил колесико посурмленного уса, жестко глянул на Атласова:
— Чего стоишь? Сымай рубаху!
— За что? — зыркает на него Владимир и сдергивает из черного атласа рубаху.
— Кончай запираться. Ты позарился на купецкие товары.
Хлыщ, играя мышцами, связал руки Владимира, подтолкнул к поперечному бревну и стянул под ним ноги у щиколотки. Осталось поднять тело на дыбу. Перекинул веревку через верхнее бревно и, выворачивая руки подследственному, потянул ее кверху, замотал за нижнее продольное бревно.
Владимир вытянулся во всю длину, исказил лицо от боли. Увидал, что палач засучил рукава и взялся за кнут. Донесся голос Траурнихта:
— Признавайся: ты дал команду грабить купца?
— Не приказывал я. И на Круге не решали.
— Врешь! — и воевода махнул палачу рукой.
— Ж-жа-х! Ж-жа-х!
Хлесткие удары кнута впивались Владимиру в спину, рвали кожу…
— Шибче бей! — выкрикнул дьяк.
Хмурились стоящие поодаль казаки, насчитали двадцать ударов. По белой спине сползали кровавые клочья…
Траурнихт показал рукой на поперечное бревно. Палач сдвинул его и придавил.
— Руки ему не вырви! — возмутился кто-то из казаков.
— Цыц! — воевода грозно глянул на них и приказал Басилову:
— Впусти ее.
В застенок вошла напуганная Степанида, с ужасом глянула на почерневшее лицо мужа.

Дьяк буркнул:
— Проси его признаться.
— Володимер… — выдохнула Степанида помертвевшим голосом.
— Молчи… — простонал Владимир.
— Повлияй на него, — крутит носом дьяк. — Иначе живым отсель не выйдет.
— Не виноват он…
Траурнихт пристукивает тростью:
— Ах, сатана! Ворованные товары прятала! — и кричит палачу: — Прижги его! Пущай поглядит…
Палач вытянул из костра клещи, запахло горелым мясом…
— Ну?.. — воевода уставился на Степаниду, а та, захлебываясь в рыданиях, не в силах была вымолвить слово.
— Тогда мы ее поджарим, — бросается к женщине дьяк и рывком руки расстегивает ее кофту.
Степанида стыдливо прижимает ладони к груди.
— Прижги ее, Гринька. Соски защеми… — шипит дьяк.
Палач потащился с клещами к Степаниде, а та бессильно рухнула на землю. Увидев это, Владимир заскрипел зубами. До него донесся упругий голос Колесова:
— Не троньте бабу. Казаки этого не простят…
— Уведите ее! — гаркает Траурнихт. — Очнется на воздухе.
Усы у него завяли. Он понял, что Атласов не признается, и в отписке не возложишь на него всю вину за грабеж купеческой лодки.
— Сними с дыбы, — приказывает палачу.
Почуяв землю, Владимир болезненно согнулся, зубы у него стучали, как в лихорадке.
— Я тебя в тюрьме сгною, — угрожает Траурнихт.
Но ему понятно, что упечь в каталажку человека, недавно еще вознесенного Москвой, очень рискованно, можно держать его и под домашним арестом, дождаться указаний из Москвы.
В отписке, направленной в Сибирский приказ 29 октября 1702 года, он отметил:
«И Володимер Отласов расспрашиван с великим пристрастием, и в ремень ставлен, и подыман, и на виске был долгое время, а в роспросе сказал: «грабить Белозерова он не велел, а грабили его казаки своим самовольством, но при дележе добычи он взял свой пай грабленых животов».

После этого Атласова можно было обелить, признать невиновным, но в отписке высказал Траурнихт свои сомнения: есаул Василий Шипицын и енисейский казак Петр Кудрин утверждают, что грабили они Белозерова по повелению Атласова.
Объяснение Шипицына и Кудрина можно было бы посчитать несостоятельным, попыткой отвести вину от себя, но бывший есаул привел довод, от которого нельзя было отмахнуться. Раньше Белозерова казаки встретили на Тунгуске-реке судно Андрея Касимова, который рассказал Атласову о богатстве товаров, идущих сзади приказчиков Добрынина. О самом госте Добрынине Касимов говорил, будто он «на Москве умре» и «за животом-де стоять истцом будет некому». Атласов поверил этому отводу Касимова и отпустил его, не тронув. Кудрин подтвердил это показание Шипицына.
Так кто же виноват в грабеже купеческого судна? Прямолинейного ответа на этот вопрос Траурнихт не нашел…

Внимание Петра привлек раздел: «Сообщение, сделанное московским служилым человеком Володимером Атласовым, пятидесятником, относительно путешествия, которое он совершил от Якутска в Сибирь к востоку, северу и югу для собирания ясака и открытия неизвестных народов». Это было изложение «сказок» Атласова, особенно московской 1701 года. Якутский казак красочно описал приобретенную им землю, что глубоко вклинилась в Тихий океан. А где же теперь Атласов? Пошто о нем ничего не слышно?
В Кремль был вызван Матвей Гагарин, новый судья Сибирского приказа. Царь пыхнул на него горячечными глазами:
— Где теперь Атласов, завоеватель Камчатки?
Гагарин глядел потерянно:
— Он пребывает в Якутске, сидит или в тюрьме, или под домашним арестом. Отстранен от похода на Камчатку Виниусом. До сих пор находится под следствием, потому что на Тунгуске-реке разграбил купеческое судно.
— Помню, — перебил его царь. — Смею полагать, что он похитил товары на цели похода?
— Да, тратил их на новоприборных казаков — из Тобольска и Енисейска. Но многое разбазарил. Кое-что у него было изъято в Якутске.
— М-да! — Петр пробарабанил по столешнице. — На Атласова я большие надежды возлагал. Он мог разведать путь в Апонское государство и Ост-Индию. Вот географ Витзен похвально отзывается о нем, — показал на книгу. — Казак Атласов прославлен на всю Европу, а мы его в тюрьму затырили.
— Все по закону, по уложению, — осторожно заметил судья. — Как бы Атласов чего худого не натворил, до чужого он лаком…
Глаза у Петра сверкнули грозно:
— Направьте его на Камчатку начальным человеком, как я прежде повелел. Тем паче, что он провел в отсидке уже четыре года, пускай искупит свою вину поиском новых земель.
— Будет исполнено, ваше величество.
Гагарин попросил разрешения удалиться.
— Погодь! — остановил его царь. — Витзен ссылается в книге на карту русского князя Максимилиана Мухоплетиуса. Кто сей князь? Пошто я его не знаю?

Гагарин задумался, слегка закатив глаза.
— Тут, должно быть, ошибка. В Сибирском приказе есть «Чертеж Якутского города с уезды», а составил его сын боярский Максим Мухоплев.
Петр захохотал, раскашлялся.
— Витзен решил, что «сын боярский» и «князь» одно и то же. А я ломал голову, кто такой Мухоплетиус? — и махнул рукой: — Теперь ступай…

Владимир вяло махнул рукой, чувствуя, что возражать воеводе бесполезно. Он понурил голову, зубы у него постукивали.
Воевода, спохватившись, добавил:
— Чуть не забыл. С отрядом поедет архимандрит Мартимиан. Послан на Камчатку митрополитом сибирским Филофеем. Для проповеди Христовой веры среди иноземцев.
Владимир понимающе кивнул, считая, что архимандрит будет отвращать его казаков от всякого греха…
Дома Степанида глянула на мужа пристально, с прищуром счастливым и властным:
— Поедем на Камчатку вместе. За тобой догляд нужен…
Владимир куцо улыбнулся: «Ревнует меня к иноземке». Но согласился, желая жить на Камчатке по-семейному и, может быть, поселиться там навсегда.
Сидя в обнимку, решили: с ними поедет племянница Владимира Федорка Атласова, потому что отец ее, Иван, Владимиров сын, умер в Вилюйском зимовье и преставилась мать. Еще поедет Настасья — дворовая девка, крещенная якутка.
Федорке пятнадцать лет, это милая хохотушка, игривые смешинки, кажется, не гаснут в ее карих глазах. На белом сдобном ее лице глаза смотрятся очень броско. А Настасья приглядывает за ней на правах старшей, от широкого смуглого лица ее веет спокойствием, в чуть раскосых глазах лукавинка греется.
В нетерпеливом ожидании похода и сборах к нему прошло у женщин почти все лето. Перед самым отъездом Федорка помогала Степаниде укладывать во вьючные мешки соболью и лисью пушнину и одежду из нее. Они знали, что пушнина служила на Камчатке заменой денег.
Степанида достала чернобурую с серебристым прыском лисицу. У Федорки замерло сердце.
— Какая баская… — произносит с придыханием.
— Володимер мне подарил, — Степанида ласково проводит рукой по меху и он послушно искрится. — Только воротник из нее поносить не пришлось…
Накинула на шею мех и вся преобразилась, стала ярко-красивой, как и все женщины, когда примеряют нравящуюся им обновку.
— Что скажешь? — игриво повела плечом, в глазах вспыхнули синеватые искорки.
— Восхитительно! — Федорка обомлела. — Какая вы, тетя Степанида, красивая…

— Идем. На улахан тас (большую гору).
Степанида успела спросить у мужа, зачем Софрон кланялся коню, и услышала:
— Такой у якутов обряд. Лошадь для них — животное священное, — и, взявшись за луку седла, обернулся: — Может, просил у коня прощения. За предстоящие мучения.

За торчащей в небо лиственницей раздался резкий крик. Вздрогнув от неожиданности, Ванька крепче сжал топор. Пролетела кедровка. Фу-ты! До чего же противный, визгливый голос! Сама трусиха и других пугает до смерти.
Со злостью ударил топором лиственницу, и стальное полотно разломилось на части, дерево оказалось крепче железа. Вот досада! Выругавшись, Ванька вернулся к костру, который загорел размашисто от веток, брошенных Софроном. Сердито буркнул:
— Кончил топор… — и бросил топорище в огонь. Глянул на Федорку, а та улыбалась, как показалось ему, с пониманием, что за дровами он пошел ради нее.
— Кусаган (плохо) твое дело, — покачал головой Софрон, держа в руке берестяную кружку, и обратился к Настасье, разливавшей из котла чай:
— Я кут (мне налей).
«Не от этого ли идет прозванье «якуты»? — подумал Ванька. — Чай пить они сильно любят».
Показался Верхоянский острожек, ощетинившийся тыном, сизые столбы дыма манили к теплу. Предстоял отдых, но Владимир беспокоился, чтобы он не перерос в беспорядок. Нельзя допустить самовольства новоприборных казаков, такого, как при первом походе. Душа у Владимира очерствела, обуглилась, будто разбитая грозой сосна, и у него не будет пощады к тем, кто поведет себя расхлябанно. Нельзя наступать дважды на одни и те же грабли.
Разместить большую ораву людей в маленькой крепостце было невозможно, а потому многие казаки устроились в чумах, поставленных на берегу реки. Решено было истопить баню, и первыми в ней должны помыться женщины. Настасья мыла в бане пол, а Федорка пошла за водой для котла.
От проруби Федорка поднималась по бугру к калитке в деревянном частоколе. Подрагивало коромысло на ее плечах, скрипели настойчиво унты. Стало жарко, пришлось сдвинуть на затылок куколь. Откуда ни возьмись — Ванька Козыревский, в бекеше с поднятым воротником.
— Погодь маленько… — улыбается он. Глаза у него липкие, как смоль.
Со скрытым удовлетворением Федорка ставит на снег деревянные ведра, вода чуть брызжет через края.
— Чего тебе? — спрашивает с веселым недоумением, щеки теплятся румянцем.
— Погуторить хотел. Вот, угощайся, — протянул ей медовый пряник, похожий на бубновую масть в картах.
Федорка чопорно взяла пряник, а Ванька успел потрогать ее пальцы.
— Какая ты холодная, — игриво восклицает он. — И красивая… Лису-чернобурку добуду тебе на Камчатке. Станешь настоящей барышней.
— А зачем мне чернобурка? У тети Степаниды такая есть, а носить не может… — и осеклась, понимая, что сказала лишнее. — Ну, я пойду…
«Вот тебе раз! Какую штучку удрали Атласовы, — поразился Ванька. — Чернобурку прячут, заповедный товар».
Степанида поведала мужу, что возле Федорки увивается Козыревский.
— Еще не хватало! — озлился Владимир. — Поди в родню набивается. Знаем Козыревских: все они одного поля ягода.

— Что уж ты так? — улыбнулась Степанида. — Этот, может, не такой…
И пожалела, что сказала.
— Так ты потакаешь? — обрушился на нее Владимир. — Все вы, бабы, лукавое отродье. А с Федоркой я поговорю...
Утром путники грузились на собачьи упряжки, которые провезут к Индигирке, в Зашиверский острог. Улучив момент, Владимир наклонился к Федорке:
— С Ванькой шуры-муры разводишь?
Федорка глянула на него с мягкой упрямкой, потупилась.
— Я этого не потерплю, — в голосе дяди звучала угроза. — Так что гляди! Отдам туда, где козам рога правят.
Федорка еще ниже опустила голову.

Одеваясь, бормотал:
— Господи, прости, в чужую клеть впусти.
Вскоре он привел местного казака Федьку Урванцева, удачного охотника, забияку и пьяницу. Федьке сразу не повезло в картах, но он решил отыграться.
— Ставлю лису-чернобурку, — лихо выхватывает из-за пазухи комок, трепетно-мягкий, и черно-пышная шкурка расстилается на столе.
— У-у! — гудит архимандрит.
Глаза у Ваньки округлились по-ястребиному, он достал из сумы штоф вина, поставил на стол.
— Играем? — спрашивает Федьку, надеясь на крапленые карты.
— Давай! — резко взмахивает рукой Федька.
Тонкими пальцами Ванька стал медленно выкидывать карты.
— Хватит, — придушенно говорит Федька.
Ванька стал брать карты себе, пристально вглядывался в них, поводил толстыми губами.
— Хватит.
Тот и другой выложили веером карты.
— Моя взяла! — звенит Ванькин голос.
Раздался резкий рывок двери. Недоуменно затрепетал язычок пламени на свечке.
Показалась белая шапка Атласова, грозовой тучей ворвался он в избу, двери затворил зашиверский приказчик Куделин, шедший сзади.
— Это что? — сунулся атаман к столу. — В карты лупите, пьянствуете. И владыка тут…
— Аз со скуки зашел. Ох, суета сует и всяческая суета.
— Мы отдыхаем, — вырвалось у Козыревского, он стал сгребать карты.
— Чья это лиса?
— Была моя… — Урванцев терзал рукой край стола. — Сейчас Ваньке проиграл.
— Забыл, что это товар заповедный? Ты должен был сдать лису в казну. — Владимир повернулся к Куделину, стоявшему подобострастно. — Забери ее и оприходуй. Без оплаты.
Сверкнул глазами на Спирьку Рваное Ухо:
— Почему не в карауле?
— Я малость приболел, — глуховато отвечает Спирька.
Владимир выдергивает из ножен палаш, тычет им в грудь Спирьки, и тот отшатывается, побледнев.
— Я вправе тебя зарубить, — рычит он. — И ответ держать не буду… — резанул взглядом Козыревского: — Чье это вино?

— Мое…
— Я же запретил брать его с собой.
Владимир берет штоф и, откупорив, бросает в лохань под рукомойником. Грозит Козыревскому:
— Ты у меня хватишь кнута. И за пьянку, и за картежную игру.
— Но я же подьячий отряда. К тому же принадлежу к шляхетскому роду.
— С сего часу снимаю тебя с подьячего. И не погляжу, что ты шляхтич. Тут мы все казаки.
— Все равно карты не брошу.
Скулы у Владимира тяжело огрузли. Повернулся к Куделину:
— Посади его в казенку. Надень на руки железные смыки ^{Смыки — кандалы.}, а на ноги колоды. Тогда забудет о игре картежной.
— У-у! — выдыхает архимандрит, покачивая клобуком.
Вся гордость у Ваньки поднялась на дыбы, вскипели слезы ярости:
— Свирепствуешь, Атласов. Жесточишь казаков. А все казаки атаманы… Я напишу жалобу.
Владимир промолчал, отметив про себя: «Не напишешь до Камчатки. В каждом острожке буду держать тебя в смыках. А с Камчатки оказия редко бывает».
С оковами на руках сидел Иван Козыревский в казенке. Ругался с пеной у рта: «Атласов чернобурку из рук вырвал, а сам, как Федорка сказала, держит у себя такую же лису. Погоди, голова, ты еще у меня поплатишься!». Через волоковое окошко уговорил караульного, чтобы тот передал просьбу к архимандриту Мартиану: доставить в казенку бумагу и чернила.
Трудно писать челобитную, когда руки скованы, а железо стирает кожу с запястий, но сочинить надо сегодня, потому что из острога должны направить нарочных в Якутск. От имени казаков он сообщает, что Атласов в пьяном виде кидался с палашом на одного из казаков, другого ударил плетью, а бывшего подьячего отряда Ивана Козыревского посадил своим самоуправством в тюрьму, надел на него оковы.
Про свои «мучительства» он, сдерживая слезы, выводит стесненной рукой: «…от смыков и колод руки и ноги у Ваньки Козыревского до костей стерты». От некоторого преувеличения ему вовсе жалко себя, и горькие слезы капают на челобитную, заканчивающуюся просьбой освободить Атласова из-за его жестокости от должности камчатского приказного…
На другой день Владимиру с «полчанами» не удалось выехать из Зашиверска, потому что сюда прибыл с небольшим отрядом пятидесятник Василий Колесов, который до апреля 1706 года сидел на приказе в Камчатке, а теперь возвращался в Якутск с ясачной казной. Два отряда слились, как два буйных потока: рукопожатия, смех, разговоры, вопросы.
— Ну, как там в Камчатке?
— А что нового в Якутске?
— Здорово, кум. Родню-то мою, небось, видал?
— Это ты, Федот? Живой еще! Чебурахнем, что ль, за встречу?
Владимир позвал Колесова в избу, отведенную ему с женой, Степанида зажарила в чувале куропатку. В жирнике, горевшем на столе, весело подмигивал язычок пламени: дескать, встречу камчатских приказных, вчерашнего и нынешнего, следует отметить горячительным.
— Много не пейте, — вежливо улыбнулась Степанида. — Вы начальные люди, с вас большой спрос.
— Истинно так, — кивнул Колесов, любуясь красотой хозяйки. Еще бы! Два с половиной года не видел он в лицо русских женщин. Со стыдливым усилием перевел взгляд на Владимира: — Сколь ты был под следствием?
— Четыре с лишним года.
— Ох, как долго. На Камчатке за это время много воды утекло… И Тимофей Кобелев, и я занимали там твое место. Ты бы мог свершить больше каждого из нас.
Владимир сидел в тяжелой задумчивости. Наконец приподнял голову:
— Много ль ты ясака собрал?
— Восемь сороков 14 соболей, пять лисиц черно-бурых да 900 сиводушных и красных, 93 морских бобра.
Владимир прищурился, прикидывая в уме:
— Соболей мы собрали с тобой, считай, поровну. А вот лисиц и каланов у тебя больше. Много трудов ты положил…
— Эх, Володимер… Вывезти-то эту казну было непросто. Камчадалы подняли голову: и оленные, и сидячие, и олюторы. Вез я кладь по Пенжинскому морю — на кожаных нерпичьих байдарках, по суше было опасно. Знал, что иноземцы убили двух приказчиков, ехавших мне на смену: Василия Протопопова в 1704 году и Василия Шелковникова в прошлом году. Не поступила в острог пороховая и подарочная для иноземцев казна. Это нам во многом связало руки.
Помолчав, добавил:
— В прошлом же году погиб Петька Козыревский, возвращавшийся в острог через речку Карагу. Решил посетить большой Карагинский остров, обложить ясаком тамошних олюторов. Но не тут-то было! Возле Карагинского Петьку и его сослуживцев захватили олюторы, увезли на остров Верхотурова и там всех убили.
Владимир замер… «Вот и развела нас судьба, — подумал он без жалости к погибшему, но и без сожаления. И тут же решил: — Ваньку надо выпускать из тюрьмы сейчас же, он и так наказан судьбой…»
Владимир узнал, что Колесов застал в Акланском семь служивых, оставшихся в живых после гибели Шелковникова; они сберегли пороховую и подарочную казну, предназначавшуюся для камчатских острогов, но из-за своей малочисленности не смогли пробиться к месту назначения, боясь немирных коряков. Колесов сказал:
— Я знал: на Камчатке у служивых скудно с порохом и свинцом. Что мне было делать? Я добавил к этим семерым двадцать одного человека из своей команды, чтоб доставили груз в наши остроги. Возглавить новый отряд поручил выборному от служивых Семену Ломаеву. Назначил Ломаева и наказным приказчиком на Камчатке, до приезда нового начальника.
Атласов и Колесов вышли из теплой избы. Лунную тишину будоражил пьяный гвалт, рваные голоса пытались вытянуть казачью песню.
— Неужели напились черти? — насторожился Владимир. — Но где они взяли вино?
— Видать, наши их угостили. С собой привезли, — поясняет Колесов.
— Но откуда на Камчатке вино? — недоумевает Владимир.
— Отстал ты от жизни, — смеется Василий. — Свое делают, из сладкой травы агатки. Большерецкие казаки первыми додумались. Таким вином, пожалуй, можно железо протравить…
Колесов внезапно суровеет лицом, произносит со вздохом:
— От вина на Камчатке много зла. Не все казачью клятву выдерживают. Отсюда — пьянка, бессовестность, разброд. Столкнешься еще с этим…
Озабоченно слушает Владимир, складки в межбровье напряглись, глаза застыли.

Двигаясь по берегу Кыгыла, вверх по его течению, путники с большими муками, где верхом на оленях, нанятых в Анадырске, где на своих двоих, преодолели Срединный хребет и вышли к устью Еловки. Владимира приветливо встретили узнавшие его ительмены-еловцы.
— Володька, друг, — широко улыбались они. — А пошто Морозко нет? Кто будет про Илья Пророк говорить?
— Вот он, архимандрит Мартиан, — Атласов показал на мужика с черной бородищей, острым взглядом, в странном черном одеянии, с блестящим белым крестом на груди, который поддерживался на шее затейливой цепью.
— Истинно так… — проревел архимандрит, разглядывая полуголых дикарей.
Ительмены испугались, съежились: чему научит этот грозный мужик? Такого и сам Кухта — главный бог — забоится.
Мартиану предстояло провести обряд крещения туземцев. Но как донести до них истинно христианскую веру? Надо попробовать перевести на их язык главную молитву «Отче наш». А кто это может сделать? Ему сказали, что лучше всех знает русский язык Айга. Вдвоем они усердно переводили молитву, но Айга никак не мог понять последних слов: оставление долгов, избавление от лукавого.
Мартиан собрал жителей острожка на берегу Камчатки, долго объяснял, кто такой Христос, вздымал руки к небу, учил креститься. Прочел молитву «Отче наш», которую тут же перевел Айга на свой язык. Она начиналась так: «Апачь бурын кизет итзун кранах когалву сыгзул…» («Отче наш, который живешь высоко на небе…») и заканчивалась переводом слов «пищу нашу, от которой всегда живем, дай нам нынешнего дня».
После этого Мартиан спрашивал:
— Кто ваш бог?
На это ительмены, просвещенные когда-то Лукой Морозко, удивленно морщили лбы:
— Как кто? Илья Пророка.

Мартиан окроплял их водой, заставлял что-то выпить, присваивал русские имена. Раздавая иконки святых угодников, принуждал платить за это пушниной, да не какой-нибудь, а самой лучшей. Если не принесут пушнину, то Бог разгневается, напустит на крещенных мор или другие напасти…
Через день отряд поплыл на лодках в Нижнекамчатский острог, перенесенный на Ключи. Со сладостной робостью села Степанида в бат, Владимир взял весло, стал грести с резким всплеском. Ванька Козыревский плыл с архимандритом Мартианом и, махая веслом, старался держаться ближе к большой лодке, на которой плыли с казаками Федорка и Настасья.
Свежий ветер развеял туманную завесу. Степанида следила за зеленью прибрежных зарослей, куролесивших в воде текучей. На увале ярко-желтый разлив, это сплошная полоса лилий, которые здесь называются саранами. Казалось, что поляна перекликается с солнцем. Степанида уже знала, что один цветок сараны заменяет целый букет.
Из светлого забытья ее выводят выкрики:
— Глянь, косяк рыбы плывет!
— У речушки аж вода кипит!
— Вот это богатство!
Раздался голос Владимира:
— Стеша, погляди вправо.
Она увидела вдали высоченную, словно насыпанную, гору, с ледниковой макушки клубился черный дым. Гора была опоясана облаками.
— Это Ключевская сопка! — возбужденно кричит Владимир.
Оба остро почувствовали, что действительно находятся на земле Камчатской, потому что видят ее олицетворение — громадную огнедышащую сопку…
Нижнекамчатский острог разместился просторно, высокий островерхий тын замыкался на башне-нагородне. В ясашной избе Владимир разговаривал с Федором Ярыгиным — крепким, как сутунок, с выпуклыми надбровьями, недюжинной силой. Тот был наказным приказчиком острога — это поручил ему Василий Колесов при отправлении в Якутск.

Владимир смерил его грозным взглядом:
— Хозяин на Камчатке должен быть один. Ты останешься заказчиком ^{Заказчик — сборщик ясака.}, ясачную пушнину будешь сдавать мне.
Глянув исподлобья, Федор взмахнул тяжелой ладонью:
— Забирай казну.
Ясачная пушнина была принята по описи.

— Сам по себе ясак небольшой, — рассуждает он, — его вряд ли можно считать причиной бунта. А вот излишние поборы вызывают у иноземцев возмущение. Федотовские камчадалы жаловались мне, что казаки собрали с них по два ясака. Больше всего обижались на Данилку Беляева.
Ломаев вымученно ухмыльнулся.
— Значит, был такой грех. Выходит, что я проглядел.
Владимир вернулся домой. Запах свежей стряпни уловил еще в сенях. В избе было чисто. Вымыты от сажи потолок и стены, стол накрыт белой камчатой скатертью. Прямоугольник зеркальца сиял на стене. На выскобленном полу лежали радужные половики.
Федорка, румяно улыбаясь, закрыла на столе Евангелие, положила его на божничку. Перед тем они читали с Настасьей заповеди Христовы. «Отказалась ли она от Ваньки Козыревского?» — придирчиво взглянул на нее Владимир.
Поправляя на шее ожерелье, жена воскликнула ликующе:
— Рыбный пирог испекли. На каменной плите.
— Я его почуял еще в ясачной, — в глазах у Владимира веселые искорки.
А Степанида силилась не говорить, что мука была последней, из мешка вытрясенной.
Вечером в слюдяное окошко застучал дождь, слышались порывы ветра. Вдалеке глуховато погромыхивал гром. Отдыхавший на лавке Владимир встал.
— Надо проверить караулы, — предупредил он и, накинув епанчу, вышел из дома. Дождь сердито хлестнул ему в лицо. В небе шевелились черные тучи. Все ослепительней сверкали молнии, все громче гремел гром.
Владимир двинулся к башне-нагородне, поднялся по лестнице на смотровую площадку. За караульного здесь стоит Козьма Марманский — казак в годах зрелых, непьющий, обстоятельный.
— Гляди за реками: Камчаткой и Понычей. Как бы иноземцы сверху не приплыли, не захватили врасплох, как Ермака… — наказывает приказчик.
— Не сумлевайся, начальник, — отвечает Козьма, сжимая ствол мушкета. — Вдаль я шибко хорошо вижу. Могу отсель все дерева сосчитать на хребте. Чуть что увижу аль услышу на воде, в набат ударю, — он имел в виду подвешенный на веревке сошник.
На площадку хлестнул дождь, занесенный ветром. Повеяло холодом, скопившимся где-то под тучами. «Обождать придется непогоду», — подумал Владимир…
Данилка Анцыфоров угощал вином поселившихся с ним архимандрита Мартиана и Ваньку Козыревского.
— Вино у меня отменное. Его ясырка гонит. Научилась у меня. Но Атласов пригрозил изничтожить все винное устройство. Ходу казакам не даст. На каждого готов надеть узду… — зрачки сверкнули из-под широкого лба. — А на Камчатке медведь воевода.

Масла в огонь подлил Ванька:
— Сломать самогонные снаряды Володька впо-о-лне может. При воеводе Зиновьеве что сотворил? У деда Федора в Чечуйске все перегонные сосуды и трубки сломал. Вино из бочек прямо в снег выливал…
Анцыфоров заворчал, слегка закатив глаза:
— Пошел он к чертям собачьим. Мы сами с усами…
Хмельной, с зернами икры на бороде, архимандрит ощерил большие зубы:
— Продай, Данилка, ясырку.
— Не-е… Самому нужна.
Козыревский советует святому отцу:
— Купи а Атласова Настасью. Она тебе по нраву…
Мартиан взмахнул широким рукавом.
— Крещенные не продаются…
Грозный удар грома прервал его речь.
— Помилуй мя, Боже, помилуй мя…
Владимир задержался на башне-нагородне. Распластала небо молния, и гром ударил с таким взрывным треском, что вздрогнула башня. На другом берегу рухнул с протяжным грохотом высокий тополь. Вверху реки Камчатки раздался сильный шлепок — уж не тати ли плывут к острогу? Нет, тихо… Может, свалилась в воду часть берега, подмытая водой…
Словно зверь, уставший от буйства, гроза стала стихать, гром ворчливо угрожал издали. Яснее выглядел на косогоре лес, отягощенный влагой. Остатки дождя пестрили реку, но не могли скрыть ее бегучий трепет.
Стараясь обходить лужи, Владимир возвращался в сумерках домой. Избы тускло светились слюдяными окнами, во многих из них слышался гомон, явно нетрезвый. «Надо загрузить казаков делами, чтоб не нудились: один отряд послать в поход к авачинцам, а другой — на Большую реку. Пусть устрашат иноземцев и соберут ясак».
Когда пришел домой, вид у жены был удрученный.
— Ты ничего не заметил?
— Нет.
— Зеркало разбилось. Разлетелось вдребезги.
— Ну, без этого можно прожить, — усмехнулся Владимир.
— Скажешь тоже, — жена игриво повела бровью, но тут же насупилась: — Видать, не к добру это…
Когда легли спать, прошептала:
— Сегодня Настасья Федорку ругала: «Что ты, однако, в Ваньке нашла? Сбоку глядеть на него — лицо орлиное, а прямо — узкое, криворотое, шибко некрасиво».
Владимир сонно хмыкнул…
В ясашную избу был вызван Данилка Беляев — с красным лоснящимся лицом, по натуре жадный, захватливый. Он отпирался, что брал лишний ясак с камчадалов, живущих по речке Федотихе, божился, что иноземцы его оговорили.
Чтоб провести следствие, Владимир отправил на Федотиху горстку казаков во главе с Алексеем Пещериным. Вина Беляева подтвердилась, и ему пришлось сдать в казну незаконно отнятую у иноземцев пушнину — в счет их предбудущего ясака.
После этого Беляев жаловался казакам, что Атласов хорохорится, важничает, завтра прижучит других, возьмет всех в кулак. С таким приказчиком больно не разживешься.
Ванька Козыревский наклонил к Данилке горбатый нос, сказал вкрадчиво:
— У него самого есть чернобурая лисица. Отнял у иноземцев.
— Да ну?
— Истинный Христос, — Ванька перекрестился. — От его племянницы Федорки слышал.
— Выходит, ему можно, а нам нельзя? — взбеленился Беляев. — Мы тоже не лыком шиты. Режь, да ешь, ломай, да и нам давай…

Степанида досадливо махнула рукой: дескать, не до того.
— У нас беда, Голгоч, — произнесла взбудораженно. — Злые казаки бросили Володимера в тюрьму.
— Тюрьма? Казенка? Как быть? — Голгоч сдвинул черные брови.
— Надо его освободить, — она показала ключ от казенки. — А потом отвезти нас в Нижний острог.
— Хоросо.
Склонившись над входом в юрту, князец что-то крикнул по-своему, сердито объяснял. Несколько мужчин вылезли наружу. Вскоре возле юрты стояло цепочкой пять собачьих упряжек. Собаки нетерпеливо поскуливали…
Утром в Верхнем остроге был переполох. На башне-нагородне Рваное Ухо, бывший ночью караульным, бил о лемех тревогу. Оказалось, что кто-то отпер Атласову дверь казенки, и он сбежал со своими домашними, скорее всего, на Ключи, ибо следы от нарт ведут вниз по реке.
Услышав о случившемся, Анцыфоров быстро протрезвел: «Надо срочно увидеть Козыревского».
С Ванькой они встретились в ясачной; пьяная, с распущенными волосами голова есаула плохо держалась на тонкой шее. Дергая толстыми губами, он взглянул весело:
— Теперь нам полегчало, атаман. Наконец-то избавились от Атласова.
Черные глаза Анцыфорова, казалось, еще больше загустели.
— Легко, что дурню под гору… Надо сообщить в Якутск: не стало от Атласова никакого житья. Треба челобитную составить. По-умному. Готовь ее вчерне…
Через день Ванька написал текст челобитной, ее читали в ясачной избе, добавляли фальши — она как приправа острая к обеду.
Выходило так, будто Атласов не давал съестных припасов, кои с камчадалов собирались, сам пользовался оными. А они, казаки, пропустив рыбную ловлю, претерпевают голод… Из корысти своей выпустил аманатов, и оттого во всех ясачных иноземцах учинилась большая шаткость. Ясачные сборщики, посланные на Авачу и Большую реку, спасались бегством, многие из них были убиты и ранены… Колол Атласов на смерть служивого Данилу Беляева, и когда ему от служивых представлено было, чтоб он безвинно палашом не колол, но наказывал бы их за вины батогами или кнутом, как государевы указы повелевают, он на то в ответ сказал, что государь ему в вину не поставит, хотя бы он их всех прирубил… Посланную из Якутска подарочную казну почти всю употребил в собственную пользу, так что на Камчатке явилось у него бисеру, а по здешнему одекую, и олова не больше полпуда, а медь всю переделал в винокуренную посуду. (Про медь настоял написать огульно Анцыфоров).
Заканчивалась жалоба уликой, которую предъявил Козыревский.
«По извету Данилки Беляева, он, Отласов, у новокрещенного камчадала вымучил нападками лисицу чернобурую, весьма черную, которая в казну была приготовлена».

Добавляя к слуху о лисе свой и Беляева вымысел, Ванька надеялся найти во что бы то ни стало чернобурку у Атласовых и отобрать ее у них.
Чем больше писали жалобщики, тем сильнее распалялись, и Атласов уже виделся им закоренелым преступником.
От имени казаков челобитную подписали Анцыфоров и Козыревский.

Вдали показалась Ключевская сопка. Снежно-белые склоны ее выглядели слегка ребристыми. Холодная и безучастная, она пачкала небо густым дымом. А вот и острог… Настороженно выглядят и башня в шапке снега, и тыновая стена.
В ясачной избе встретился Владимир с заказчиком Федором Ярыгиным, рассказал ему о том, что произошло в остроге Верхнем, и сделал такое закругление:
— Анцыфоров и Козыревский поплатятся за содеянное. А теперь я здесь буду за приказчика.
«Какой же ты приказчик? У тебя даже палаша нет», — подумал Ярыгин. Опустив крупную голову, он долго смотрел в сторону, мял крупные пальцы. Потом мутно глянул на Атласова:
— А наказная память у тебя есть? — говорит тяжело, будто выкорчевывает из себя слова.
— Нету. Осталась там, в ясачной.
— А у меня есть. Дана Колесовым. Он оставил меня тут за наказного приказчика. Не взыщи, но команды я тебе не отдам…
Его слова ошпарили Владимира, он вскочил со скамьи. В глазах сквозило бешенство.
— И ты туда же? Забыл, что я казачий голова и начальник всех камчатских острогов?
— Все так. Но нет у тебя наказной памяти. Ты уж не обессудь. Избу для тебя найду. В караул ставить не буду. Живи спокойно. Промышляй охотой, рыбалкой. За Ключами соболя много…
— Это я знаю…
В слюдяное окошко вяло заглядывает месяц. Владимир со Степанидой лежат на травяной циновке (чирели). В другой половине спят, похрапывая, Федорка с Настасьей, уставшие от дороги. Степанида поведала Владимиру о том, как в Зашиверске Федорка, общаясь с Ванькой Козыревским, проговорилась, что у Атласовых есть чернобурка.
— Болтуша, — прошипел Владимир.
Степанида пыталась защитить Федорку:
— Молода еще. Сказанула без злого умыслу.
— Лису надо сжечь! — сквозь зубы произносит Владимир.
Наступило утро. Степанида разговаривала с Федоркой и Настасьей. Строго выпятив нижнюю губу, внушала им легенду о том, что чернобурка была сожжена еще в Якутске, перед поездкой на Камчатку. Затем достала из туеса и встряхнула роскошную шкуру. На глазах замерцали слезы… Обернулась к мужу:
— А может, ее сдать в казну?
— Нельзя… — ощерился Владимир. — Бунтовщикам это на руку…
Он взял лисицу и, свернув ее, бросил в очаг. Слегка затушив пламя, она затрещала, выпрямилась и огнем полыхнула в глаза.

От жуткого видения женщины отвернулись.

Приезд в Верхнекамчатск Чирикова насторожил Анцыфорова и Козыревского, они опасались, что новый приказчик начнет следствие по делу об отлучении от власти Атласова, однако он к этому не склонялся. Долго ли так будет?
Анцыфоров смолил черными глазами Ваньку:
— Ты вот что… Записывай все проделки Чирикова. Он холст казенный продает по два аршина за лисицу, табак-золотник — за три лисицы. Меха кладет в казну как «свои пожитки», получает за них деньги.
Иван шмыгнул горбатым носом:
— На учет возьму каждый день, как в святцах…
Черный список злоупотреблений Чирикова накапливался у Козыревского, и среди них были такие:
«Собирал великому государю ясак в своем балагане один, без служилых людей и тою соболиною казной воровски корыстовался, имен ясачных в книгах не записал».
«Задерживал жалование казакам, а если оно выдавалось, то не деньгами, а холстом по 12 аршин за полный оклад, а заставлял расписываться не за холсты, а за якобы полученные из казны деньги».
Но этот список оборвался, когда приказчик совершил очень важный поход. По натуре любопытный, с бойкими глазами и живой походкой, он прослышал, что у Шипуновского мыса бурей разбило «апонский» бус, и в апреле 1710 года направился туда с отрядом в пятьдесят человек. В этом походе он усмирил ительменов от Жупановой реки до Островной, захватил много добычи, ясырей. Удалось освободить из камчадальского плена четырех «апонцев».
Казаки привезли несколько монет, золотых, серебряных и медных, они были найдены в поломанном судне. Тонкими пальцами трогал Ванька металл, разглядывал знаки-штрихи и загадочно улыбался: хорошо бы открыть путь к Апонскому государству и громко прославиться…
Неугомонный Чириков решил направить Ивана Харитонова с отрядом и на западное побережье Камчатки — для усмирения на Большой реке ительменов, отличавшихся особой воинственностью. В этот отряд напросился и Козыревский, горевший желанием добыть ясырей…
В сентябре 1710 года на смену Чирикову прибыл в Верхний острог казачий пятидесятник Осип Миронов Липин. Был он тучным, краснощеким, хмуро глядел на людей из-под тяжелых бровей. Держался строго, важно, и это усиливалось тем, что он имел поручение провести следствие по делу об отстранении Атласова от должности.

Таким образом, на Камчатке-реке оказалось три приказчика: Атласов, Чириков, Липин (он же Миронов).

— За Миронова воевода может крепко тряхнуть, — потряс русой бородой скуластый Харитон Березин.
— Теперь воеводам не велено самочинно решать. Через Москву все решается, — заметил Анцыфоров.
— Кончать надо с Мироновым… — гнет свое Постников.
— А ежели царь прижмет, куда нам тогда деваться? — мял шапку Григорий Шибанко.
Данилка Анцыфоров сказал с ухмылкой, не то в шутку, не то всерьез:
— Завоюем Большую реку, а потом сбежим за переливы, на острова неизведанные…
Казаки задумчиво теребили бороды, морщили лбы от занозистых мыслей.
Ожил, загорелся Ванька Козыревский:
— Никифор Черниговский убил воеводу илимского Обухова, сбежал на Амур, укрепил крепость Албазин, и царь Алексей Михайлович его простил.
— А за что он воеводу кокнул? — спрашивает Харитон Березин.
— За то, что тот выкрал его сестру и надсмеялся над ней.
Сообщение задело за живое тех, у кого остались в Якутске сестры и жены. А Козыревский объявил:
— У меня есть даже копия царского указа.
Гришка Шибан потянул Ваньку за рукав:
— Коль не брешешь, зачитай указ.
Ванька достает из кармана бумагу, подвигается к жирнику.
— Вот слухайте… «В день святого ангела великого Государя всеа Руси повелением сжечь грамотку нашу о казни вора и грабежника Никифора Черниговского со товарищи. Воров тех милуем, и надобно их сыскать и отныне ворами не злословить, осыпать почетом и наградами. Никифора же Черниговского именем нашим, великого государя всеа Руси, ставим приказчиком Албазина, а рать его именуем русским воинством царским и шлем жалованье две тысячи серебром… И пусть Никифор Черниговский с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит т на тех рубежах стоит насмерть».

— Ух ты! — дивились слушатели.
— Умно решил царь-батюшка! — вспыхнули глаза у Анцыфорова. — Нам тоже есть где укрыться.
А Козыревский потрясает бумагой:
— Даже убийство воеводы царь прощает. А ежели приказчика обидим — не чета он воеводе…
Сказанное им — точно береста в огне.

Козыревский в центре внимания, ему от этого словно масло по сердцу. После бурного обсуждения, кто пойдет к Атласову, Ванька пишет, приговаривая:
— «Бывшему камчатскому приказчику Володимеру Атласову. От нынешнего приказного пятидесятника Осипа Миронова Липина. Мною направлены к тебе Григорий Шибанов, Алексей Постников да Михаил Наянков с уведомлением приехать в Верхний Камчатский острог для…»
Анцыфоров трясет указательным пальцем:
— «…для касающегося тебя дела». И подпись подделай…
Анцыфоров решил подъехать к острогу незаметно, чтобы застать Атласова врасплох, убить бесшумно, не всколыхнуть местных служилых, среди которых могли быть сторонники бывшего приказчика.
Первого февраля 1711 года отряд остановился на острове, в полуверсте от острога. Налетевший ветер раскачивал ветки, с них шумно падали комья снега. Казаки утихомирили подравшихся было собак, выжидающе глядели, как три человека двинулись на лыжах к острогу…
Во дворе залаяла собака. «Кто-то, кажется, пришел», — насторожилась Степанида и надела шубенку, чтоб выйти из дому. Но уже дернулась дверь, и с клубами пара ввалились приезжие казаки: Григорий Шибанко, Алексей Постников, Михаил Наянков. Кухлянки их запорошены снегом, на бородах льдистая изморозь.
— Доброго здоровьица вам, — усмешливо протянул Гришка.
— Спасибо… — вопрошающе глянула хозяйка, а про себя удивилась: аж трое нагрянули, вошли и не перекрестились.

Перестала шить какой-то наряд Федорка, она сидела на скамье у стола, а в кути замерла Настасья, намеревавшаяся разделывать оттаявшего гольца.
Постников освободил руки от мохнаток, нетерпеливо мял пальцы.
— Хозяина нам надо. Срочное письмо передать.
Из горницы вышел Владимир, застегнул ворот рубахи.
— Здорово, казаки. С рыбалки только что пришел да малость заснул… — в голосе оттенок неловкости.
— По делу мы, — Постников тяжело вздохнул. — Письмо привезли от Миронова.
Владимир уловил тяжелые выжидательные взгляды, насильные улыбки. Его успокоило то, что казаки были без палашей.
— Проходите к столу.
Постников достал бумагу и, вытянув губы, протянул Владимиру. Тот, подсев к столу, начал читать…
Из-за пазухи выхватил Шибан нож и всадил его в левый бок Владимира. Для верности придержал смертельную сталь. Кровь хлынула ему на руку…
Степанида вылетела из избы.
— Караул! Володимера убили! — кричала она рыдающим голосом.
К ней никли Федорка и Настасья, растерянные, плачущие.
Пред ними появились Анцыфоров и Козыревский в окружении казаков.
— Тихо! Не базланить! — прикрикнул Анцыфоров и вместе с Козыревским втолкнул женщин в избу.
Брезгливо оскалив зубы, они сволокли Атласова, уткнувшегося в стол, на кровать, прикрыли синей занавеской, сорвав ее с кути. Теперь можно было, воспользовавшись замешательством женщин, отобрать черно-бурую лисицу.
— Отдайте спрятанную чернобурку, — требует Анцыфоров у Степаниды.
— Нет ее… — отвечает та, захлебываясь слезами.

Ванька подступил к Федорке.
— Ты сама хвалилась лисой чернодущатой…
Лицо у девушки побледнело.
— Никакой чернобурки нет. Я дуром сказала…
— У, Атласовское отродье! Я тебя в тюрьму засажу!
Степанида упрямо вздернула губу. Тяжело задышала. Лицо его было исполосовано отчаянием.
— Скажу всю правду. Была у Федорки лиса, доставшаяся от ее отца. Знатная лиса. Мы хотели взять ее с собой на Камчатку, а Владимир, — лицо ее захлестнули слезы, — возмутился: «Не дай Бог впредь водиться с таким заповедным зверем». И бросил ту лисицу в огонь… Боже мой! За что вы его убили?! — она ломала пальцы.
Козыревский и Анцыфоров перевернули все вверх тормашками, даже щупали постель под покойником, но так и не нашли чернобурки.
— Врешь! — Ваньки оскалил узкие зубы. Бросил злой взгляд на шапку из бурой лисицы, которую Степанида комкала в руках, на бурые же лисицы, зашитые в пазухах шубейки — так водилось у якутских модниц. Внезапно вырвал шапку у Степаниды и крикнул: — Снимай шубейку!
Женщина застыла в недоумении. Ванька кинул руку к верхней застежке шубейки и рванул ее, зацепив ожерелье. Посыпались розоватые жемчужины, застучали об пол…
— Аспид проклятый! — негодует Степанида. — Чтоб земля под тобой провалилась!
Ванька тянет шубейку за полу.
— Отдавай, не трепыхайся!..
Возле ясачной избы главари бунтовщиков собрали Круг. Часть здешних казаков их поддержала, и они довели отряд до 70 человек. Новые сторонники давали клятвы и подписывали приговоры, что будут друг друга ни в чем не выдавать и заедино бунтовать. Вновь избрали атаманом Анцыфорова, а есаулом Козыревского. Строем, подняв знамя, прошел отряд по острогу…
Шумно делили пожитки Миронова и Чирикова, а также Атласовские, что были приготовлены для отвоза на Кыгыл. Поставили на дуван даже паруса и снасти, на которых предстояло вывезти ясачную казну по Пенжинскому морю. Собрались у добычи, как стая воронов. И нахапали изрядно: каждому из бунтовщиков выпало по 60 соболей, 20 красных лисиц и по два бобра.

Записывая пай, Козыревский Ванька приговаривает:
— Почему мы делим имущество приказчиков? Потому что они пороху и свинцу для службы не давали. Берем за то, что они у нас отняли.
— Люба-а! — дружно откликались казаки.
Ванька зачитал еще один приговор:
«Выделить архимандриту Мартиану шубу соболью лапчатую и двух дворовых людей Чирикова — камчадальской породы крещенных робят, иноземческим названием Щочка да Чистяк, да Володимера Атласова дворовую девку крещеную Настасью».
Удрученно слушал это Мартиан, поправлял рукой нагрудный крест. Тяжелые думы сразу одолели. «Привязать меня к себе хотят бунтовщики. Аз ехал сюда проповедовать слово Божие, а выходит, стал причастен к убиению Атласова. До чего дожил: из благого превратился в блажного… О, Господи милостивый, помози мне…» — он перекрестился.
Насмешливо откликнулся на приговор Спирька Рваное Ухо:
— Иди в кабак, вино пей, нищих бей, будешь архиерей.

Не дождавшись окончания Круга, на который он был приглашен, архимандрит пошел в свою избу. Он был обескуражен, брови его тянулись от переносья, губы свернулись перевернутой ижицей. «Аз выпью вина, душу успокою».
Навстречу спешила Степанида Атласова, страдальческие глаза ее блеснули обжигающе:
— Святой отец! На дуване вам вырешили Настасью, нашу работницу. Она прижилась у нас, к тому же крещенная, ее нельзя дарить или продавать. Плачет, что расстанется с нами, не поедет в Якутск. Пожалейте ее…
Подобие улыбки промелькнуло на лице Мартиана.
— Пусть дщерь Божия Анастасия остается с вами…
Грабежу в доме Атласова атаман и есаул решили придать вид конфискации. Споротые с шапки и шубейки Степаниды лисицы были принесены Козыревским Козьме Марманскому, которого Миронов оставил за главного в остроге. Меха были записаны в ясачную книгу с пояснением: они оказались «без хвостов и поношенными изрядно».
К вечеру острог загудел вовсю. Пьянствовали казаки, ставшие враз богатыми, в торговых сделках пушнина подешевела — за добрую собачью упряжку платили по двадцать соболей. Случалось, что противников казачьих вольностей избивали палками…
Похоронить Владимира помогали заказчик Марманский и еще несколько казаков. Гроб покойного донесли на руках до пригорка вблизи чистой, с морозными облачками, реки. Чернела земля по краям студеной могилы.
Владимир лежит в гробу, слегка прикрытый кедровыми ветками. Три женщины вглядываются в его бледное лицо, обрамленное поседевшей бородой, и безутешно рыдают. У могильного холмика высился лиственничный, с красноватым оттенком, крест, напоминавший казакам не просто о товарище, а о предводителе, рискнувшем присоединить к России страну Камчатку.
Федорка и Настасья поддерживали Степаниду под руки. Она обессилела. Вздрогнувшая неожиданно земля, громоподобный гул со стороны Ключевской сопки заставили ее поднять голову. Она увидела вздымающиеся клубы пепла, а снизу их как бы подталкивало из жерла багровое пламя. Расширяющаяся чернопепельная туча походила очертаниями на большущую лисицу: с открытой пастью, круглыми глазами и мягко стелющимся хвостом…

Это была хитрая уловка. Чтобы избежать наказания, стремясь загладить свою вину, Анцыфоров и Козыревский повели отряд человек в 70 на Большую реку, где жили воинственные камчадалы, разрушившие казачий острожек. Произошло это в апреле. В устье реки был завоеван камчадальский острожек, отстроен по-казачьи, обнесен тыном и земляным валом. Недалеко была хорошая бухта.
Чтобы разгромить новое укрепление, к нему приплыло множество камчадалов и курилов. Обступив острог, они похвалялись заметать пришельцев не стрелами, а шапками. Анцыфорову и его спутникам терять было нечего, их ждала кара за совершенные преступления. Бой длился весь день, переходил в рукопашную схватку. Казаки сделали удачную вылазку, и множество изменников было убито или потонуло в реке. Остальные попали в полон или разбежались. После этого покорились все иноземческие остроги, которых по реке насчитывалось больше десятка. Многие казаки обзавелись холопами (ясырями), которых стали продавать в карты, зачастую по несколько раз.
Теперь казакам Анцыфорова открывался путь на Курильскую землю, мыс Лопатку и за переливы (проливы). В августе 1711 года Данила Анцыфоров, Иван Козыревский и их спутники отправились на байдарках из Большерецкого острога, пересекли Курильский пролив и высадились на южном берегу острова Шумшу. Во время стычек с «курильскими мужиками» (айнами) казаки отбили три морских карбаса. Вернувшись в сентябре в Большерецкий острог, составили чертеж вновь открытым островам.
Да, дерзкое было время. Осенью замышлял он с Анцыфоровым убить нового приказчика Василия Севостьянова, ограбить ясачную казну и уйти на Курильские острова. Однако Севостьянову удалось сорвать этот замысел. Пойдя на уступки казакам, он назначил атамана Анцыфорова приказчиком Большерецкого острога и поручил ему сбор ясака не только поблизости, но и с проживающих в нижней части полуострова авачинцев и курильцев…
В феврале 1712 года Данилка Анцыфоров поехал собирать ясак на Авачу с отрядом в 25 человек. Сведав об этом, камчадалы сделали для его встречи крепкий и просторный балаган с потайными дверями. Они встретили его приветливо, отвели в приготовленный балаган, не скупились на щедрые подарки, обещались платить ясак без прекословия и дали из «лучших людей» несколько человек в аманаты… Однако ночью камчадалы подожгли жилище и, подняв двери, кричали аманатам, чтобы те выбросились вон, но слышали в ответ, что они скованы и просят сжечь балаган, не щадя их, только бы служивые погибли… Тогда сгорели заживо все 25 казаков, в их числе Данила Анцыфоров и Алексей Постников — один из тех, кто лично участвовал в убийстве Атласова.

Василий Колесов, вновь приехавший на Камчатку приказчиком, провел следствие. К смертной казни были приговорены Григорий Шибанов, заколовший Атласова, и Харитон Березин, от ножа которого погиб Миронов. Их казнили на плахе. А за Чирикова пяти человекам, тащившим его в воду, пальцы рубили да уши резали.
«Только я счастливо отделался, — ласкает себя мыслью Иван, — меня тогда лишь штрафом наказали».
А повезло ему по простой причине. Воевода Траурнихт (от вернулся к исполнению прежней должности) потребовал от Колесова проверить острова за Камчатским Носом, за переливами, привести тамошних людей в ясак и учинить особый чертеж. Чтобы выполнить наказ воеводы, Колесов решил направить в поход Козыревского, уже побывавшего с Анцыфоровым на ближних островах. Он приказал ему возглавить отряд в 55 человек (служилых и промышленников), еще взять одиннадцать камчадалов, построить на Большой реке суда и заслуживать вины свои в приискании морских островов и проведывании Апонского царства. Отряд был снабжен двумя медными пушками, взятыми из Верхнекамчатского острога, порохом, свинцом, судовыми снастями, различным инструментом.
В 1713 году, выполняя приказ Колесова, Козыревский объясачил жителей острова Парамушира, а от айнского (курильского) купца Шитоная, прибывшего с Итурупа, получил ценнейшие сведения о всей Курильской гряде, включая Итуруп, Уруп, Кунашир. Итурупские купцы покупали апонские (японские) товары на юге острова Матсмая, в одноименном городе (остров был заселен преимущественно айнами). Торговля велась и с нивхами (гиляками), приезжавшими на Карапту (Сахалин) с реки Амура. Приобретенные товары завозились на Курильские острова. Козыревский тогда узнал, что японцам запрещалось, по существовавшим в их государстве законам, плавать севернее острова Матсмая. Он представил Василию Колесову подробный отчет о походе и первый чертеж Курильского ожерелья.
«Пришла ко мне слава первооткрывателя, — вспоминает Иван. — Многое из прежних проступков затмилось, возросло доверие со стороны власти. Высокой чести удостоился я в 1714 году. Уезжая с ясашною казной в Якутск, Колесов оставил меня приказчиком всех камчатских острогов. Шутка ли, стал начальником всей Камчатки! Отец мой, Петр Федорович, не мог и мечтать о такой чести…»
Богатым человеком стал тогда Иван. С Курильских островов привез много ценностей: красных лисиц, каланов, шелковых тканей, золота и серебра.
«Тогда я добился того, к чему стремился, — пришлепывает губами Иван. — Мое именье (богатство, пожитки) составило несколько тысяч рублев».
Богатство!.. Он скрывал, что главной причиной его участия в убийстве приказчиков было не их злоупотребление властью, а зависть и корысть. Убеждая других в своей невиновности, он чуть ли не поверил в то, что был бессребреником. Но правда обнаружилась неожиданно и со всей резкостью.

Во время следствия Колесов показал ему копию расспросной речи Григория Переломова, одного из убийц приказчиков, который был схвачен в Верхнекамчатском остроге и после пытки с подъемом на виску и десяти ударов кнутом показал, что «Данило де Анцыфоров с есаулом Козыревским, со служилыми людьми, которые бунтовали же, прикащиков де Осипа Липина (Миронова), Володимера Отласова, Петра Чирикова убили из живота, для соболей их и для шуб собольих и лисиц красных; а те де животы они грабежом брали и по себе делили и на Большую реку с собою увозили». На это Козыревскому нечем было крыть.
Большие ценности не принесли ему счастья, даже наоборот, жизнь пошла наперекосяк, начались новые превратности судьбы. Со скрежетом зубовным вспоминает он сейчас об этом.
В 1715 году на Камчатку прибывает новый приказчик, поляк по происхождению, Алексей Петриловский. Это был грабитель, каких поискать! Он «процарствовал» два года, и каждый день у него был подчинен только одной цели: скопить как можно больше богатства, ради чего не стоило стесняться в средствах. Узнав, что отряд Колесова разгромлен в Аклане, а бывший приказчик убит, он выменивает у корякских князцов часть отбитого ими у казаков ясака и присваивает. В руках его была и камчатская торговля, цены он вздул такие, что хоть волком вой. За фунт табаку требовал, например, 60 соболей, и попробуй откажись, не купи, если царский указ есть: курить это зелье. «Собака хватает, да сыта не бывает», — возмущались казаки.

При Петриловском Иван чувствовал себя неуютно и боязно. Внимание людей к убийству приказчиков снова возросло, и этому помог царский указ о награждении служилых людей, оставшихся верными правительству во время бунта. «Прикащики» Алексей Пещера и Козьма Марманский были произведены в «дети боярские», с денежным окладом в 12 рублей, а 70-ти казакам, которые к бунту не пристали, велено было «писатца конными казаками» с увеличением денежного, хлебного и соляного жалования.
Петриловский обвинил Козыревского в смерти трех камчатских приказчиков и начал новое следствие по этому делу, посадил бывшего «есаула» в тюрьму, грозил ему пытками, виской на дыбе, прижиганием тела раскаленным железом. Потом спрашивал вкрадчиво: «Укажи, где хранится твоя пушнина. Ты привез горы товаров с полуденных островов, должен и со мной поделиться».
Дождался-таки приказчик: Козыревский отдал ему часть своего богатства, за что был выпущен из тюрьмы.
Не желая подвергаться наказаниям, Иван постригся в монахи Успенской пустыни, открытой на реке Ключевой архимандритом Мартианом. Он стал иноком Игнатием, а позднее получил клобук и рясу, присланную из якутского Спасского монастыря.
Общаясь с казаками, Игнатий подогревал их вражду к ненасытному начальнику Камчатки. И к Петриловскому пришло все-таки возмездие, правда, со стороны. В 1716 году на лодке «Восток» казачий пятидесятник Кузьма Соколов и мореход Никифор Тряска проторили морскую дорогу из Охотска в Большерецкий острог. Узнав на Камчатке о жутких злоупотреблениях пятидесятника Петриловского, Соколов сместил его с должности, посадил под караул, а имущество конфисковал в казну. В числе «пожитков» было изъято 5669 соболей, не считая другой пушнины…
Вместе с другими монахами Игнатий подолгу молился, выращивал ячмень и рожь, устраивал в устье Камчатки, на острове, заимку и солеварню. Но жизнь по строгому монашескому уставу, с молитвенными бдениями его не прельщала, от нее осталось тягостное впечатление еще с детства, когда скрывался он с отцом на Тыптинской заимке Спасского монастыря, в верховьях реки Лены.
Прошлое тяготело над ним, не давало покоя. В 1720 году приказчик Максим Лукашевский доносил в Якутск: «В убийстве прежних прикащиков Владимира Атласова, Петра Чирикова, Осипа Липина — он, монах Игнатий, был первый зачинщик». Лукашевский указывал на Игнатия Козыревского как на главного возмутителя здешних казаков, даже привел такой случай: когда на постоялом дворе один из служилых укорил Козыревского, что от него-де прежние приказчики были убиты, тот ответил: «Которые-де люди и цареубийцы, и те-де живут приставлены у государевых дел, а не велие (великое) дело, что на Камчатке прикащиков убили».

По извету Лукашевского Игнатий был арестован и отправлен в Якутск, где сидел в тюрьме, подвергался пытке, но вину его не удалось доказать. Более того, ему отнесли в заслугу курильский поход и даже наградили за него десятью рублями. А в Спасском монастыре он стал «синодальных духовных дел закащиком» и одно время даже замещал отсутствующего архимандрита Феофана.
Но судьба не дает Игнатию передышки. Когда архимандрит Феофан отобрал у него дорогие пожитки, он стал протестовать, но был обвинен в присвоении церковных денег и, заключенный в кандалы, посажен в монастырскую тюрьму. Снова всплыло дело о камчатском бунте 1711 года…
Иван надрывно закашлялся, напугал мышей, они зашуршали в соломе. С трудом успокоившись, стал вспоминать, что произошло с ним дальше.
Тогда ему удалось сбросить оковы и сбежать в якутскую воеводскую канцелярию. Не снимая с него ареста, воевода Полуэктов ставит его своим секретарем. Игнатий подает в канцелярию челобитную, что он знает пути до Японского государства и просит отправить его по этому делу в Москву. Но воевода предлагает обождать, потому что через Якутск пройдет Камчатская научная экспедиция, направленная императором Петром Первым.
Глава экспедиции Беринг прибыл в Якутск в 1726 году. Там к нему явился монах Игнатий, показал чертежи Курильских островов и развил свои мысли насчет Японии, но не получил должного отклика. Беринг отказал ему в просьбе быть принятым в экспедицию.

«Тень Атласова заслонила мне дорогу к великим географическим открытиям», — огорчается сейчас Иван.
Тогда он решил бросить судьбе новый вызов: отправился в Москву, чтобы добиться отправки экспедиции на Курильские острова и в Японию. В Сибирском приказе ему оказывают милости и даже поговаривают отправить в поход. Он направил письмо в Санкт-Петербург академику Миллеру, упомянув о своем желании возглавить новое плавание на острова Курильские. Миллер смог убедиться в том, что географические сведения Козыревского о Камчатке и Курильских островах гораздо точнее, чем западноевропейские. Академик объявил печатно, что он надеется в своем академическом словаре подробно рассказать об Игнатии Козыревском. В «Санкт-Петербургских новостях» появляется сообщение Игнатия о Курильских островах.
Но задуманному походу не суждено было осуществиться. В Сенат переслали из Якутска челобитную сына Владимира Атласова — Ивана, который обвинил Козыревского как соучастника убийства его отца и просил наказать преступника. К этому добавилась челобитная на Козыревского, отправленная в Синод митрополитом Тобольским Антонием. В ней объяснялось, что Анцыфоров и Козыревский возглавили бунт камчатских казаков, приведший к гибели трех приказчиков. Сообщалось также, что в якутском Спасском монастыре Игнатий «изворовал из венечных пошлинных денег пять рублев, двадцать два алтына и две деньги».
Началось новое расследование дела об убийстве. На государственного преступника посыпались приговоры, он был посажен в подземную тюрьму сыскного Преображенского приказа.
«Все произошло как в тяжелом удушливом сне», — переживает Козыревский у тюремного окошка.
Синод лишил его «священства и монашества» и передал дело в юстицколлегию. В январе 1732 года там было решено: «Расстригу Козыревского казнить смертию». Затем была внесена поправка: «не чиня той экзекуции, передать дело в Сенат». Шестнадцатого февраля 1732 года, уже в Сенате, смертный приговор был вынесен окончательно.
И вот сейчас он скрипит зубами: «Почему я исковеркал свою жизнь? Где дал промах?..» Раскаяние в убийстве к нему не приходило, он жил всегда одной страстью — разбогатеть, господствовать над людьми, а для этого пригодны все средства. Но ошибка была все-таки допущена: после содеянного с приказчиками надо было перебраться из Камчатки на Курильские острова и жить там, пока царь не простит и не пожалует награду. Козыревский мучительно устал от собственной лжи, от вранья властям, постоянного страха за свою жизнь. Затравленным зверем чувствовал он себя, и сам себя затравил.
Смятенный, пронизанный нервной дрожью, Иван напрягал мысль, но видел только один выход: написать челобитную императрице Анне Иоановне с просьбой о помиловании. И главное тут — напомнить о заслугах в изучении Курильских островов. Примостившись к грязному столику, он выводил трясущейся рукой:
«…К пользе российской империи многую службу я нижайший показал и немало прибытку государственного интересу в ясачном сборе вновь учинил, который с тамошних народов, завоеванных мною, збирается в казну вашего императорского величества повсягодно…»
Каждый день он подходил к окошку и с тоской неистовой чуял отголоски торжествующей весны. Нетерпеливо ожидал повеления императрицы, от которого зависело все…
На челобитную ответа не последовало.