Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Ломка
Роман
Файл: 
02_lesnyanskiy_lomka.zip (61.02 КБ)
02_lesnyanskiy_lomka.zip (61.02 КБ)
Алексей ЛЕСНЯНСКИЙ
Роман*
28
Утром Спасский с товарищами был отпущен на свободу. Парни стали торопить Андрея по поводу немедленного возвращения в деревню, но он заупрямился, сославшись на то, что у него дела в городе. Забрав с собой Митьку, Андрей поехал домой.
Пятикомнатная квартира встретила своего жильца настороженно. Родовое гнездо, где воспитывался и мужал Андрей, где из разрозненных мнений, впечатлений, принципов и чужих идей формировались его собственные взгляды, затвердевшие со временем в непоколебимые убеждения, — смотрело взглядом отца, отправившего сына в самостоятельную жизнь, а теперь разочарованного, что сын вернулся. Мебель, дорогие картины излучали не тепло домашнего уюта, а пахнули в его лицо холодом и сыростью оставленного людьми жилища. Дом не принимал Андрея, но и не отвергал его, здесь он мог сейчас с удобством перекантоваться, но жить, именно жить, не смог бы теперь никогда.
Он подошел к серванту. Красные, золотые, синие, зеленые переплеты любимых книг, глядя на него, молчали. Боль ушедших и живущих ныне людей, их радости, клубки сомнений в разные времена были выплеснуты на листки бумаги, чтобы соединиться на полках в богатую библиотеку и работать над провинциальным парнем, который решил, что способен на многое, потому как был уверен, что классики проводили бессонные ночи над своими рукописями только для того, чтобы когда-нибудь родился человек, способный вынести самое главное из десятков томов нагромождения писательских мыслей. Андрей не выносил банальных выражений по типу «книги — мои лучшие друзья» или «в книгах заложена человеческая мудрость», так как считал, что друзьями могут быть только люди, а мудрость есть продукт обобщения информации из различных источников. И этот продукт обобщения еще и в обязательном порядке должен быть применен.
— Книги сделали свое дело. Книги должны уйти, — сказал Андрей и прошел на балкон.
Он вернулся с тремя огромными коробками и попросил Митьку помочь ему уложить книги.
«Все относительно — это факт. Годы писательского труда легко уместились в трех коробках», — подумал Андрей.
— Спас, а эту куда? — подкидывая в руках огромную Библию, спросил Митька. — Не входит.
— Для всех, значит, нашлось место, а для нее нет. Ладно, оставлю дома.
Доехав до деревни на такси, парни выгрузили коробки с книгами и отправились в клуб. Улица Ленкома напоминала пустыню.
— Все в клубе. Голову на отсечение даю, — сказал Митька.
— Дождались. День настал. День, которого все ждали, но не все верили, что он придет…
Кайбальский клуб. Уйма народа, веселые простодушные лица. Перешептывания, комментирующие торжественную часть, которую проводит Надежда Ерофеевна. Сиденья заняты все. Тесно даже в проходах, где в основном молодежь, уступившая сидячие места своим мамам, бабушкам и дедушкам.
Когда Спасский с Беловым миновали вестибюль и появились в большом зале, стоявшие у дверей люди зашушукались. Словно с помощью птичьей эстафеты разнеслась по клубу весть о прибытии парней, которых ждали все. Не успели они пройти и четырех метров, как заскользили по ним обращенные со всех сторон взгляды.
Вытянувшись в струнку и вздернув подбородок вышагивал Митька, здороваясь за руку с парнями приблизительно так же, как генсек здоровался с кабинетом министров во времена застоя. Девушек он приветствовал снисходительным кивком головы, при этом его глаза каждый раз многозначительно прикрывались, как будто был он не Митькой с мордовского конца, а успевшим нюхнуть пороху и познать любовь женщин гусаром.
Андрей шел позади. Согнувшись от стеснения, он старался слиться с окружающими, но у него это плохо получалось. Перемещающийся в пространстве красный пуловер с галстуком того же цвета, казавшимся полоской крови на белоснежной рубашке, делали Андрея не похожим на остальных и вызывали оценивающие взгляды. Рассеянно здороваясь, он слышал часто повторяемое слово «синяк» и машинально трогал вспухшую область под глазом. Он не сомневался, что обсуждали его, и от этого стеснялся еще больше. Благо, что впереди у стены он увидел Саньку, Брынзу и Сагу. Поравнявшись с ними, он быстро занял образовавшуюся нишу.
— Слово предоставляется известному предпринимателю Севыхину Анатолию Павловичу. В декабре будут выборы в Государственную думу. Так вот, товарищи, этот человек собирается выдвинуть свою кандидатуру по одномандатному округу. От нашей республики. Да что это я? О себе он сам расскажет. Встречайте!
Потенциальный депутат с ежиком на голове поднялся на сцену.
— Уважаемые кайбальцы! — сказал он, взяв у Надежды Ерофеевны микрофон. — Ни для кого не секрет, в каком плачевном положении находится сегодня село. Правду я говорю?
— Правду!
— Точно!..
— Это и без тебя все знают! — посыпались в ответ выкрики.
«Еще один популист», — с раздражением подумал Спасский.
Он знал о Севыхине не так много, но все же больше, чем присутствующие.
Севыхин являлся членом КПРФ и капиталистом с многомиллионным состоянием. Но даже не это сочетание с явно заключенным в нем противоречием бесило Андрея, такое в России не редкость. Есть, например, либеральные демократы с гороховым шутом во главе, который огорошивает население тривиальной правдой и шуткует, чтобы «либеральничать» и «демократничать»; паяц, которому позволено обливать грязью всех, кроме хозяина. Есть правые и левые, лениво злословящие друг на друга, чтобы под лживой маской соперничества скрыть полное равнодушие к народу. И, наконец, популярный среди масс центр, единый в том плане, что виляет куцым хвостиком перед президентом, пока он президент. В общем, если для простоты восприятия представить, что нижняя палата парламента — это собачья стая, то все становится предельно ясно. Одни лают по приказу «голос» и всегда в почете; другие лают, но не кусают; третьи воют от тоски по прошлому хозяину застойных годов, хирея с каждым днем; четвертые интеллигентно тявкают и готовы при случае даже хозяина за ногу цапнуть, да цепь мешает.
«Коммунист с миллионным состоянием. Само по себе уже неприятно, но страшно другое. Зачем баллотируется от нашей республики, ведь не местный он! Неужели от чистого сердца хочет сделать жизнь в Хакасии лучше? Или выбрал наш регион только потому, что здесь ему никто не составит конкуренции? И как ему сейчас в душу заглянуть?» — пронеслось в голове у Андрея.
— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы из федерального бюджета выделялись значительные средства на восстановление сельского хозяйства. Поверьте мне, это реально! Агропромышленный сектор многоукладной отечественной экономики нуждается в государственной поддержке, целевом финансировании. Мы не должны закупать зерновые культуры, мясомолочные и другие сельхозпродукты у зарубежных стран. У нас самих есть необходимые производственные мощности и земли. Мы справимся сами. Интенсивные способы ведения сельского хозяйства, поддержка отечественного производителя, разнообразие форм собственности в АПК — вот три кита, на которых будет строиться моя политика в Государственной думе… Я недавно в Хакасии. Красивый край. Степи, горы, тайга. Присоединяюсь к словам вашего губернатора, который сказал, что эту землю нельзя не любить. От себя же добавлю: в богатом краю не должно быть бедных...
— Депутатов! — крикнули из зала.
Спасский узнал голос Гадаткина. Дружный хохот взорвал зал. Кайбальцы смеялись беззлобно, раскатисто, но Севыхин покраснел. С мрачным настроением Андрей разыскивал глазами Володю. Когда наконец нашел, то увидел, что его другу тоже не до смеха. Их взгляды встретились, и они поняли друг друга без слов.
«За одно мгновение живого смеха они готовы страдать четыре года», — казалось, говорил Андрей.
«Клянусь, что меньше всего хотел вызвать такую реакцию, — будто бы отвечал Володя. — Но кто мы такие, чтобы решать за них, как им реагировать? Может быть, они умнее нас?»
«Не знаю. Скорее, мудрее. Давай не будем отставать».
«Давай, разрази меня гром. Долой нас, да здравствуют они».
Спасский по частям выгладил лицо. Проскользнув мимо Севыхина, он прошел за кулису и попросил Надежду Ерофеевну дать ему слово.
— Иди, Андрюша, спасай ситуацию. Депутат-то наш совсем сник… — сказала она и слегка подтолкнула его.
Нобелевские лауреаты не испытывают такого волнения, какое при выходе на сцену испытал Андрей, потому что почувствовал, что его звездный час настал. Многое хотелось сказать.
В клубе до сих пор не засмеялся лишь один человек — спецкор «Сельской нови». До начала праздника он думал, что, как всегда, придется самостоятельно расцвечивать мероприятие придуманными фактами. Теперь он боялся факты преуменьшить, увидев, как на сцене очутился парень с синячищем под глазом.
«Наверное, местный дурачок, — ухмыльнулся в душе корреспондент, но что-то подсказывало ему, что дурачки не одеваются с такой изысканностью, да и в облике парня не было вырождения. — Ладно, хоть развлекусь».
— Не обижайтесь, Анатолий Павлович! — услышал спецкор со сцены. — Жизнерадостный народ кайбальцы! Умеют ценить хорошую шутку. Они и надо мной похохотать не прочь. Я ведь один в один на вас похож. Синяк, думаете, откуда у меня?.. Тоже много говорю.
— Вы меня, молодой человек, унизить, что ли, пытаетесь? Зачем юродствуете? — сказал Севыхин.
— Ну, что вы… Я ведь в декабре за вас голосовать буду и всех к этому призываю. Если кто-то и сможет сделать что-то конкретное, то только человек со связями, а у вас подвязки во властных кругах имеются. А смех — это фора, которую кайбальцы себе позволили. Вдруг так произойдет, что вы не оправдаете их ожидания, сиденья без пользы протирать будете или, того хуже, интересы всяких подонков лоббировать станете. Приятно будет кайбальцам, что хоть посмеялись они над вами от души. А моих слов близко к сердцу не принимайте. И что пройдете в Думу — даже не сомневайтесь. К плохому это или к хорошему — я не знаю. Спросить мы с вас все равно не сможем, нет в законодательстве таких пунктов, по которым можно было бы отзывать нерадивых депутатов. Государственные законы аппаратом чиновников создаются. А есть жизненные законы, проверенные тысячелетиями, которые, к примеру, в Библии прописаны. Они универсально-индивидуальные. А еще, в конечном счете, совесть есть, Анатолий Павлович… Сейчас я говорю не о вашей, а о народной. Странно она проявляется, Западу не понять! Всему миру известно, что мы сердцем выбираем, а не умом, как, казалось бы, должно быть. А так не должно быть, неправильно это! Голосование умом может привести к хаосу в государстве, потому что ум винит других, а сердце — только себя! Надо выбирать людей, как и раньше выбирали, пока на арену истории не вышли люди, у которых ум не будет отделен от сердца. Это я и называю народной совестью, благодаря которой страна пока жива. Не общепринятая у нас демократия, а душевная. Такой она в Новгороде была с его вечевым колоколом. Пусть такой и остается! С демократией в России все понятно, к ней простые люди инстинктивно тянутся, они лелеют и оберегают молодое деревце, а коршуны-чиновники зеленые листья на части рвут, почкам распуститься не дают. Не выйдет у них, пока корни живы! А корни — это народ!
— Сыты по горло мы твоей дерьмократией, парень! — выкрикнули из зала. — Сейчас бы Сталина сюда, чтобы порядок навел, чтоб всех к стенке или на Колыму, лес валить!..
— Так говорят те, кто сам бы хотел оказаться на месте олигархов и других преступных элементов, но судьба распорядилась иначе: не смогли или не успели они! Я и сам раньше так думал, но потом изменил подход…
— Дай высказаться. Это их право. О свободе слова слышал? — вмешался Севыхин.
— Да, слышал. Если свобода слова — это злорадствовать и ругать, то мы имеем дело не со свободой, а с официальным разрешением на ярость, которая по сути есть пустая отрыжка. Не жалуйтесь и злитесь, а ищите выходы. Пусть СМИ бичуют власть, а нам некогда. Мы с вами работать должны.
Гробовая тишина в зале обрадовала Андрея больше, чем если бы раздались аплодисменты. Вглядевшись в лица деревенских, он увидел, что его поняли. Обиженные перестройкой и десятилетием полной разрухи, оплеванные и заброшенные, они в душе огрызались на его слова, противились правде, без туманных фраз брошенной в лицо. Кого-то другого они осмеяли бы и с позором прогнали прочь, но Спасский этого не заслужил. Этому парню уже привыкли доверять. А новая российская правда заключалась в том, что люди не будут отомщены. Никогда, и теперь уже никем, потому что даже человек, за которым бы они охотно пошли, взывал к другому и не боялся при этом неодобрения. Такое настроение было у сидящих в зале, Андрей же думал о другом.
Стоя на сцене под объективом устремленных на него взглядов, он пришел к выводу, что своего добился. Люди ему верят и полагаются на него, так как других альтернатив им так никто и не предложил. Два летних месяца — короткий срок, но нервы, взъерошенные донельзя, слова, звучавшие вскользь и напрямик, сделали свое дело. Не хватало только дел, и он провернет их за оставшийся месяц, чтобы закрепить успех. А для этого нужны соратники. Фактически они у него есть, но без энтузиазма и романтики, этих вечных двигателей русских локомотивов, ему ничего не добиться. И он, Спасский, подкинет им эту идею, которая всех вдохновит. Лучшего момента, чем сейчас, может и не представиться.
— Кайбальцы! Когда я приехал в деревню, мне казалось, что здесь все кончено. Я ошибался! Думая, что здесь все кончено, я в один прекрасный момент понял, что отсюда как раз все и начнется, потому что хуже не бывает, а значит, страшиться нечего. Господин Севыхин поведал нам о своих трех китах, а я назову свои. Они узконаправленные и подходят только для нашей с вами деревни. И эти три кита — работа, взаимопомощь и самостоятельность. На ладан дышат города, загублены села, гниет страна, но люди, несомненно, живы, хоть сгорбило и покоробило их время. Пока не заработало сельское хозяйство в России, пока импортируем продукцию, у Кайбалов есть шанс, реальная возможность пробиться на рынок. Надо всем миром взяться. Несколько лет уйдет на наращивание капитала, долгих лет упорного труда, и я знаю, как накопить деньги. Зато потом начнем строить свинофермы, закупать скот, засевать поля, обзаведемся хорошей техникой. Я говорю это, например, Митиной маме, отцу Забелина, бабушке Саги, но помощи от них никакой не требую. Очень скоро, уважаемые родители, дедушки и бабушки, нам понадобятся ваши советы и моральная поддержка. В остальном — сами!
— Тебе лет-то скока? — спросил опохмелившийся с утра Митрофан Водянкин.
— Молчи уж, пень трухлявый. Куда тебе до него? — рявкнула на Митрофана жена и тюкнула по лбу мужа указательным пальцем. — Ты говори, Андрейка. Не обращай внимания на дурака, у нас с ним дома отдельный разговор будет.
— А я чё?.. Я ничё, — пробубнил Митрофан, приспустившись с кресла, а потом, прикрывшись рукой от угрозы справа, произнес: — Возраст само то. Молодым везде у нас дорога. Дерзите!..
— Дерзайте, — поправила бабка Апаллониха.
— Я и говорю. Чё перебиваешь, старая? Когда мужик говорит, баба молчит.
— Тоже мужик нашелся. Сиди уж…
Что и говорить, любят в Сибири добрую драку. Ни одна гулянка, ни одна свадьба не обходятся без того, чтобы после изрядного подпития не зачесались у парней и мужиков кулаки. Спасский даже и предположить не мог, что каждый второй присутствующий на торжественной части еще с раннего утра к обычному рациону завтрака добавит немного, по деревенским меркам, горячительного напитка…
29Пятикомнатная квартира встретила своего жильца настороженно. Родовое гнездо, где воспитывался и мужал Андрей, где из разрозненных мнений, впечатлений, принципов и чужих идей формировались его собственные взгляды, затвердевшие со временем в непоколебимые убеждения, — смотрело взглядом отца, отправившего сына в самостоятельную жизнь, а теперь разочарованного, что сын вернулся. Мебель, дорогие картины излучали не тепло домашнего уюта, а пахнули в его лицо холодом и сыростью оставленного людьми жилища. Дом не принимал Андрея, но и не отвергал его, здесь он мог сейчас с удобством перекантоваться, но жить, именно жить, не смог бы теперь никогда.
Он подошел к серванту. Красные, золотые, синие, зеленые переплеты любимых книг, глядя на него, молчали. Боль ушедших и живущих ныне людей, их радости, клубки сомнений в разные времена были выплеснуты на листки бумаги, чтобы соединиться на полках в богатую библиотеку и работать над провинциальным парнем, который решил, что способен на многое, потому как был уверен, что классики проводили бессонные ночи над своими рукописями только для того, чтобы когда-нибудь родился человек, способный вынести самое главное из десятков томов нагромождения писательских мыслей. Андрей не выносил банальных выражений по типу «книги — мои лучшие друзья» или «в книгах заложена человеческая мудрость», так как считал, что друзьями могут быть только люди, а мудрость есть продукт обобщения информации из различных источников. И этот продукт обобщения еще и в обязательном порядке должен быть применен.
— Книги сделали свое дело. Книги должны уйти, — сказал Андрей и прошел на балкон.
Он вернулся с тремя огромными коробками и попросил Митьку помочь ему уложить книги.
«Все относительно — это факт. Годы писательского труда легко уместились в трех коробках», — подумал Андрей.
— Спас, а эту куда? — подкидывая в руках огромную Библию, спросил Митька. — Не входит.
— Для всех, значит, нашлось место, а для нее нет. Ладно, оставлю дома.
Доехав до деревни на такси, парни выгрузили коробки с книгами и отправились в клуб. Улица Ленкома напоминала пустыню.
— Все в клубе. Голову на отсечение даю, — сказал Митька.
— Дождались. День настал. День, которого все ждали, но не все верили, что он придет…
Кайбальский клуб. Уйма народа, веселые простодушные лица. Перешептывания, комментирующие торжественную часть, которую проводит Надежда Ерофеевна. Сиденья заняты все. Тесно даже в проходах, где в основном молодежь, уступившая сидячие места своим мамам, бабушкам и дедушкам.
Когда Спасский с Беловым миновали вестибюль и появились в большом зале, стоявшие у дверей люди зашушукались. Словно с помощью птичьей эстафеты разнеслась по клубу весть о прибытии парней, которых ждали все. Не успели они пройти и четырех метров, как заскользили по ним обращенные со всех сторон взгляды.
Вытянувшись в струнку и вздернув подбородок вышагивал Митька, здороваясь за руку с парнями приблизительно так же, как генсек здоровался с кабинетом министров во времена застоя. Девушек он приветствовал снисходительным кивком головы, при этом его глаза каждый раз многозначительно прикрывались, как будто был он не Митькой с мордовского конца, а успевшим нюхнуть пороху и познать любовь женщин гусаром.
Андрей шел позади. Согнувшись от стеснения, он старался слиться с окружающими, но у него это плохо получалось. Перемещающийся в пространстве красный пуловер с галстуком того же цвета, казавшимся полоской крови на белоснежной рубашке, делали Андрея не похожим на остальных и вызывали оценивающие взгляды. Рассеянно здороваясь, он слышал часто повторяемое слово «синяк» и машинально трогал вспухшую область под глазом. Он не сомневался, что обсуждали его, и от этого стеснялся еще больше. Благо, что впереди у стены он увидел Саньку, Брынзу и Сагу. Поравнявшись с ними, он быстро занял образовавшуюся нишу.
— Слово предоставляется известному предпринимателю Севыхину Анатолию Павловичу. В декабре будут выборы в Государственную думу. Так вот, товарищи, этот человек собирается выдвинуть свою кандидатуру по одномандатному округу. От нашей республики. Да что это я? О себе он сам расскажет. Встречайте!
Потенциальный депутат с ежиком на голове поднялся на сцену.
— Уважаемые кайбальцы! — сказал он, взяв у Надежды Ерофеевны микрофон. — Ни для кого не секрет, в каком плачевном положении находится сегодня село. Правду я говорю?
— Правду!
— Точно!..
— Это и без тебя все знают! — посыпались в ответ выкрики.
«Еще один популист», — с раздражением подумал Спасский.
Он знал о Севыхине не так много, но все же больше, чем присутствующие.
Севыхин являлся членом КПРФ и капиталистом с многомиллионным состоянием. Но даже не это сочетание с явно заключенным в нем противоречием бесило Андрея, такое в России не редкость. Есть, например, либеральные демократы с гороховым шутом во главе, который огорошивает население тривиальной правдой и шуткует, чтобы «либеральничать» и «демократничать»; паяц, которому позволено обливать грязью всех, кроме хозяина. Есть правые и левые, лениво злословящие друг на друга, чтобы под лживой маской соперничества скрыть полное равнодушие к народу. И, наконец, популярный среди масс центр, единый в том плане, что виляет куцым хвостиком перед президентом, пока он президент. В общем, если для простоты восприятия представить, что нижняя палата парламента — это собачья стая, то все становится предельно ясно. Одни лают по приказу «голос» и всегда в почете; другие лают, но не кусают; третьи воют от тоски по прошлому хозяину застойных годов, хирея с каждым днем; четвертые интеллигентно тявкают и готовы при случае даже хозяина за ногу цапнуть, да цепь мешает.
«Коммунист с миллионным состоянием. Само по себе уже неприятно, но страшно другое. Зачем баллотируется от нашей республики, ведь не местный он! Неужели от чистого сердца хочет сделать жизнь в Хакасии лучше? Или выбрал наш регион только потому, что здесь ему никто не составит конкуренции? И как ему сейчас в душу заглянуть?» — пронеслось в голове у Андрея.
— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы из федерального бюджета выделялись значительные средства на восстановление сельского хозяйства. Поверьте мне, это реально! Агропромышленный сектор многоукладной отечественной экономики нуждается в государственной поддержке, целевом финансировании. Мы не должны закупать зерновые культуры, мясомолочные и другие сельхозпродукты у зарубежных стран. У нас самих есть необходимые производственные мощности и земли. Мы справимся сами. Интенсивные способы ведения сельского хозяйства, поддержка отечественного производителя, разнообразие форм собственности в АПК — вот три кита, на которых будет строиться моя политика в Государственной думе… Я недавно в Хакасии. Красивый край. Степи, горы, тайга. Присоединяюсь к словам вашего губернатора, который сказал, что эту землю нельзя не любить. От себя же добавлю: в богатом краю не должно быть бедных...
— Депутатов! — крикнули из зала.
Спасский узнал голос Гадаткина. Дружный хохот взорвал зал. Кайбальцы смеялись беззлобно, раскатисто, но Севыхин покраснел. С мрачным настроением Андрей разыскивал глазами Володю. Когда наконец нашел, то увидел, что его другу тоже не до смеха. Их взгляды встретились, и они поняли друг друга без слов.
«За одно мгновение живого смеха они готовы страдать четыре года», — казалось, говорил Андрей.
«Клянусь, что меньше всего хотел вызвать такую реакцию, — будто бы отвечал Володя. — Но кто мы такие, чтобы решать за них, как им реагировать? Может быть, они умнее нас?»
«Не знаю. Скорее, мудрее. Давай не будем отставать».
«Давай, разрази меня гром. Долой нас, да здравствуют они».
Спасский по частям выгладил лицо. Проскользнув мимо Севыхина, он прошел за кулису и попросил Надежду Ерофеевну дать ему слово.
— Иди, Андрюша, спасай ситуацию. Депутат-то наш совсем сник… — сказала она и слегка подтолкнула его.
Нобелевские лауреаты не испытывают такого волнения, какое при выходе на сцену испытал Андрей, потому что почувствовал, что его звездный час настал. Многое хотелось сказать.
В клубе до сих пор не засмеялся лишь один человек — спецкор «Сельской нови». До начала праздника он думал, что, как всегда, придется самостоятельно расцвечивать мероприятие придуманными фактами. Теперь он боялся факты преуменьшить, увидев, как на сцене очутился парень с синячищем под глазом.
«Наверное, местный дурачок, — ухмыльнулся в душе корреспондент, но что-то подсказывало ему, что дурачки не одеваются с такой изысканностью, да и в облике парня не было вырождения. — Ладно, хоть развлекусь».
— Не обижайтесь, Анатолий Павлович! — услышал спецкор со сцены. — Жизнерадостный народ кайбальцы! Умеют ценить хорошую шутку. Они и надо мной похохотать не прочь. Я ведь один в один на вас похож. Синяк, думаете, откуда у меня?.. Тоже много говорю.
— Вы меня, молодой человек, унизить, что ли, пытаетесь? Зачем юродствуете? — сказал Севыхин.
— Ну, что вы… Я ведь в декабре за вас голосовать буду и всех к этому призываю. Если кто-то и сможет сделать что-то конкретное, то только человек со связями, а у вас подвязки во властных кругах имеются. А смех — это фора, которую кайбальцы себе позволили. Вдруг так произойдет, что вы не оправдаете их ожидания, сиденья без пользы протирать будете или, того хуже, интересы всяких подонков лоббировать станете. Приятно будет кайбальцам, что хоть посмеялись они над вами от души. А моих слов близко к сердцу не принимайте. И что пройдете в Думу — даже не сомневайтесь. К плохому это или к хорошему — я не знаю. Спросить мы с вас все равно не сможем, нет в законодательстве таких пунктов, по которым можно было бы отзывать нерадивых депутатов. Государственные законы аппаратом чиновников создаются. А есть жизненные законы, проверенные тысячелетиями, которые, к примеру, в Библии прописаны. Они универсально-индивидуальные. А еще, в конечном счете, совесть есть, Анатолий Павлович… Сейчас я говорю не о вашей, а о народной. Странно она проявляется, Западу не понять! Всему миру известно, что мы сердцем выбираем, а не умом, как, казалось бы, должно быть. А так не должно быть, неправильно это! Голосование умом может привести к хаосу в государстве, потому что ум винит других, а сердце — только себя! Надо выбирать людей, как и раньше выбирали, пока на арену истории не вышли люди, у которых ум не будет отделен от сердца. Это я и называю народной совестью, благодаря которой страна пока жива. Не общепринятая у нас демократия, а душевная. Такой она в Новгороде была с его вечевым колоколом. Пусть такой и остается! С демократией в России все понятно, к ней простые люди инстинктивно тянутся, они лелеют и оберегают молодое деревце, а коршуны-чиновники зеленые листья на части рвут, почкам распуститься не дают. Не выйдет у них, пока корни живы! А корни — это народ!
— Сыты по горло мы твоей дерьмократией, парень! — выкрикнули из зала. — Сейчас бы Сталина сюда, чтобы порядок навел, чтоб всех к стенке или на Колыму, лес валить!..
— Так говорят те, кто сам бы хотел оказаться на месте олигархов и других преступных элементов, но судьба распорядилась иначе: не смогли или не успели они! Я и сам раньше так думал, но потом изменил подход…
— Дай высказаться. Это их право. О свободе слова слышал? — вмешался Севыхин.
— Да, слышал. Если свобода слова — это злорадствовать и ругать, то мы имеем дело не со свободой, а с официальным разрешением на ярость, которая по сути есть пустая отрыжка. Не жалуйтесь и злитесь, а ищите выходы. Пусть СМИ бичуют власть, а нам некогда. Мы с вами работать должны.
Гробовая тишина в зале обрадовала Андрея больше, чем если бы раздались аплодисменты. Вглядевшись в лица деревенских, он увидел, что его поняли. Обиженные перестройкой и десятилетием полной разрухи, оплеванные и заброшенные, они в душе огрызались на его слова, противились правде, без туманных фраз брошенной в лицо. Кого-то другого они осмеяли бы и с позором прогнали прочь, но Спасский этого не заслужил. Этому парню уже привыкли доверять. А новая российская правда заключалась в том, что люди не будут отомщены. Никогда, и теперь уже никем, потому что даже человек, за которым бы они охотно пошли, взывал к другому и не боялся при этом неодобрения. Такое настроение было у сидящих в зале, Андрей же думал о другом.
Стоя на сцене под объективом устремленных на него взглядов, он пришел к выводу, что своего добился. Люди ему верят и полагаются на него, так как других альтернатив им так никто и не предложил. Два летних месяца — короткий срок, но нервы, взъерошенные донельзя, слова, звучавшие вскользь и напрямик, сделали свое дело. Не хватало только дел, и он провернет их за оставшийся месяц, чтобы закрепить успех. А для этого нужны соратники. Фактически они у него есть, но без энтузиазма и романтики, этих вечных двигателей русских локомотивов, ему ничего не добиться. И он, Спасский, подкинет им эту идею, которая всех вдохновит. Лучшего момента, чем сейчас, может и не представиться.
— Кайбальцы! Когда я приехал в деревню, мне казалось, что здесь все кончено. Я ошибался! Думая, что здесь все кончено, я в один прекрасный момент понял, что отсюда как раз все и начнется, потому что хуже не бывает, а значит, страшиться нечего. Господин Севыхин поведал нам о своих трех китах, а я назову свои. Они узконаправленные и подходят только для нашей с вами деревни. И эти три кита — работа, взаимопомощь и самостоятельность. На ладан дышат города, загублены села, гниет страна, но люди, несомненно, живы, хоть сгорбило и покоробило их время. Пока не заработало сельское хозяйство в России, пока импортируем продукцию, у Кайбалов есть шанс, реальная возможность пробиться на рынок. Надо всем миром взяться. Несколько лет уйдет на наращивание капитала, долгих лет упорного труда, и я знаю, как накопить деньги. Зато потом начнем строить свинофермы, закупать скот, засевать поля, обзаведемся хорошей техникой. Я говорю это, например, Митиной маме, отцу Забелина, бабушке Саги, но помощи от них никакой не требую. Очень скоро, уважаемые родители, дедушки и бабушки, нам понадобятся ваши советы и моральная поддержка. В остальном — сами!
— Тебе лет-то скока? — спросил опохмелившийся с утра Митрофан Водянкин.
— Молчи уж, пень трухлявый. Куда тебе до него? — рявкнула на Митрофана жена и тюкнула по лбу мужа указательным пальцем. — Ты говори, Андрейка. Не обращай внимания на дурака, у нас с ним дома отдельный разговор будет.
— А я чё?.. Я ничё, — пробубнил Митрофан, приспустившись с кресла, а потом, прикрывшись рукой от угрозы справа, произнес: — Возраст само то. Молодым везде у нас дорога. Дерзите!..
— Дерзайте, — поправила бабка Апаллониха.
— Я и говорю. Чё перебиваешь, старая? Когда мужик говорит, баба молчит.
— Тоже мужик нашелся. Сиди уж…
Что и говорить, любят в Сибири добрую драку. Ни одна гулянка, ни одна свадьба не обходятся без того, чтобы после изрядного подпития не зачесались у парней и мужиков кулаки. Спасский даже и предположить не мог, что каждый второй присутствующий на торжественной части еще с раннего утра к обычному рациону завтрака добавит немного, по деревенским меркам, горячительного напитка…
Когда толпа вывалила из клуба и обнаружила подсинцев, скромно стоящих возле памятника, то промеж подвыпивших мужиков пошли разговоры о былых побоищах и о том, что современная молодежь уже совсем не та, что раньше.
— Хлипкие вы, и проку с вас никакого. Вот мы — это да! — заявил отец Митьке, отделившись от подвыпивших мужиков.
— Вы это, дядя Вова, зря, — сказал Забелин, услышав разговор. — Да мы им в два счета накостыляем, раз плюнуть. Только у нас с ними теперь перемирие, об этом вся деревня знает.
— Ну, тогда я пошел... Эх, вы-ы, — сказал дядя Вова и направился к мужикам.
Забелина это задело, и он подозвал стоявшего неподалеку Андрея.
— Спас, что у нас сейчас по плану?
— Игры.
— А давай, блин, в программу кулачный бой внесем.
— Зачем? — спросил Андрей.
— Короче, «Сибирский цирюльник» видел?
— Да.
— Вот я и захотел, чтобы у нас так же было.
— Другое время.
— Ну и чё? Возьмем да и восстановим традицию.
— Хорошо, я поговорю с Надеждой Ерофеевной, что-нибудь придумаем…
Праздник был в самом разгаре. Кайбальский бабий хор спел несколько песен, подходили к концу игры, в которых старались принять участие все, от мала до велика. Деревенский воздух, сдобренный налетевшим невесть откуда ветерком, развеял грусть, и повсюду были только улыбающиеся лица.
— А сейчас будет кулачный бой «стенка на стенку». Я была против, но ребята настояли. Запрещено бить ногами и ударять в паховую область. Я надеюсь, что драка пройдет честно, по правилам.
— Посмотрим, — хмыкнул Дерябин.
— Типа честно. Хэ… — сказал Горилла.
«Как мне надоели эти драки. Они до того надоели, что сегодня я приму участие. Осточертело разруливать конфликты, выступать миротворцем, уговаривать каждого. Эх, подеру-у-усь», — заговорил в Спасском казак, и он вклинился в центр кайбальской линии.
— Ты чего, Андрюха? С нами, что ли? — удивился Кореш.
— Я теперь всегда с вами. Мне так на роду написано.
— Держись за меня, братан, не пропадешь. Отвечаю, не пропадешь, — сказал Санька и перебрался поближе к Андрею.
— Слышь чё, второй номер, — тихо сказал Митька Саге. — Ты за Спасом приглядывай, телохранителем у него будь. Здравую голову беречь надо.
— Угу, — ответил Сага, мгновенно выпал из линии и встал рядом с Андреем.
Странным образом Брынза, Забелин и Данилин тоже решили, что их место в центре.
Дерябин ухмыльнулся. Наметанным глазом бывалого бойца он сразу увидел, что по какой-то пока непонятной ему причине, противник оголил фланги и сформировал ударную группу в центре.
— Горилла. А, Горилла? Как думаешь, почему они края ослабили? В чем фишка?
— Не знаю. Мое дело — рожи бить, а твое — думать.
— До чего ты все-таки тупой. Вот я, кажется, понял, что к чему. Узнаешь того парня, который галстук с шеи снимает? Он, дорогой ты мой шатун из-под валежника, твой. Его надо вырубить первым… Сможешь?
— Не-е, его не трону… Хороший парень.
— А кто тебе сказал, что его надо трогать? Ты мне, волосатый друг, дорожку расчисти, а там я уж как-нибудь сам… А теперь передай по цепочке, что Веселому, Пыренку и Толе Кузнецову надо срочно переместиться на левый край, а Рыжему с братьями — на правый. Только спокойно, без лишнего кипиша.
— Зачем? — спросил Горилла.
— Затем, гора, поросшая лесом! — психанув, заорал в ухо товарища Дерябин.
— Все готовы? — спросила Надежда Ерофеевна.
— Да! — посыпались выкрики.
Таранный центр кайбальцев, выстроившись наподобие журавлиного клина, быстро набрал разгон и врезался в гущу соперника. На самом деле гущи не было, потому что по знаку Дерябина подсинцы организованно расступились, оставив для встречи с врагом вечно запаздывающий монумент — Гориллу. Он и принял первый удар на себя, положив на асфальт бежавших в авангарде Брынзу и Кореша. Через секунду на ревущий монумент налетела разъяренная стая. Так вышло, что Спасского ударило в грудную клетку, и ему показалось, что даже морские волны, накатывая на скалы, не встречают такого отпора, он просто стек под ноги Горилле. Монумент пошатнулся, но выстоял, а потом стал сильно напоминать рождественскую елку, на которой сразу повисли все кому не лень. Пытаясь избавиться от лишнего груза, подсинец закружился волчком и от отчаяния успешно столкнул лбами две вцепившиеся в руку «гирлянды», которые рухнули на землю уже без сознания. Кайбальцам было уже все равно, что их атакуют со всех сторон, предательски молотят по спинам, что наваленные в радиусе пяти метров от Гориллы тела их товарищей образовали стонущую кучу, над которой потешались девушки и взрослые. На все это было уже наплевать, потому что все теперь хотели только одного — свалить Гориллу.
— Харэ! — крикнул Дерябин, напоследок съездил Гадаткину по лицу, а потом подал ему руку.
Водонапорная башня не наблюдала возле себя такого столпотворения с тех пор, как на ее вершине лет восемь назад повесился Михаил Варганов. Много воды утекло с того времени, и теперь праздничный повод собрал кайбальцев всех вместе на самом краешке деревни.
Сколько-нибудь значимые события случаются в русских деревнях редко. Отвыкли крестьяне гулять и работать, и вместе с тем сохранилась в этих людях, за которыми закреплена Богом земля, та самобытная изначальная живинка, дающая им право считаться наследниками Святой Руси. И наследниками главными. Живинку эту не всякому дано разглядеть, запрятана она от черного глаза. Чтобы на нее натолкнуться, надо поселиться в деревне и дышать сельским воздухом, слушать степенные разговоры мужиков и просыпаться с первыми петухами, вылавливать сома на воронках и мчаться без оглядки по изумрудному лугу, собирать в лесу грибы и видеть, с какой трепетной любовью, вздыхая о любимом, доит буренку деревенская девушка.
На пригорке у подножия башни Антон Забелин снял чехол с кайбальского флага. Радостно загудела толпа, знакомясь с новым символом. Человеку со стороны ликование деревенских наверняка бы показалось ребячеством, но если этому человеку поведать о том, какие интересные и сложные недели предшествовали появлению черного полотнища с расшитыми на нем звездами, он бы засомневался даже в том, что на руках у него десять пальцев. И вроде ничего особого не произошло. Внешне деревня осталась прежней. Просто некто, не отличающий плуга от бороны, загорелся желанием найти общий язык с народом и раскрыть ему глаза на то, что творится в стране. Рано говорить: получилось у него это или нет? Мечтая стать ловцом человеков, он достиг результата лишь отчасти: его самого стали называть человеком.
— Кто водружать будет? — закричал Антон.
— Кому как не Спасу! — откликнулся Сага.
Андрей пробрался через толпу к Забелину и коротко бросил:
— Не я, Митька будет!
Выбив из лестницы дробь, лихо взлетел на башню Белов и с помощью веревки прикрепил древко к центру кайбальской высотки.
Распрямился, заиграл на ветру флаг, захлопал в ладоши, а затем речной рябью покрылся. Находившимся внизу кайбальцам на миг показалось, что реет он над деревней уже целую вечность. Единодушное «ура» разнеслось над местностью.
Ошеломленный спецкор, делая заметки в блокноте, боялся, что кончится паста. Перебегая от одной кучки людей к другой, он на лету схватывал разговоры и тут же заносил их в блокнот, чтобы потом ничего не забыть.
— Кайбальцы, теперь скажу я! — крикнул Володя Гадаткин. — Родом я, сами знаете, отсюда. Ваши проблемы знаю досконально!.. Кто мне скажет, где сейчас Севыхин? Его нет! Он уехал и никогда больше не вернется, так как понял, что в его представительстве в нижней палате мы не нуждаемся! Многие сегодня думают, что нашей страной управляют сволочи. Это не так! Сволочей у нас не много, просто так получилось, что они скопились наверху. А когда знаешь их по именам, всегда кажется, что они живут в соседнем доме! Знаете, о чем я мечтаю? Я мечтаю, чтобы они поскорее наворовались и поуезжали из страны. Быстрей бы!.. Они несчастные, проклятые Богом люди! Им первым давалась возможность изменить Россию, но они это дело профукали! Они прошли в дамки и стали есть свои же пешки! Глупее ничего не придумаешь! Впереди новая большая игра, в которой будут принимать участие поумневшие пешки — мы с вами! Страна всколыхнется, но, повторяю, что это будет не война, а игра… Сейчас мне понятно, почему над башней реет звездный флаг, а не триколор, не трехцветное знамя. Среди нас, вот он рядом со мной, стоит корреспондент «Сельской нови». Строчи, корреспондент, записывай мои слова! Такая-то деревня Алтайского района бросает вызов существующему порядку... Записал? Давай дальше! Начиная с сегодняшнего дня, кайбальцы будут вариться в своем котле, и это не сепаратистские настроения, а воля времени… Пиши корреспондент, и пусть читатели нашей газеты знают, что где-то рядом не ждут с моря погоды, а начинают коренную ломку! Мы все сможем и все успеем! Любой человек из другой деревни получит от нас посильную помощь, несмотря на то, что мы сами в ней нуждаемся! У кого есть фотоаппарат?
— У меня! — крикнула Женя Вишевич, для убедительности помахав «Зенитом» над головой.
— Фотографируй, Женя!.. Флаг, людей, Митьку на башне!.. На память!
— Слушаю его и диву даюсь, — сказала бабка Терентьиха, толкнув соседку в бок. — Наш Вжик, который стекла в спортзале бил, когда я в школе уборщицей работала…
— И туалеты уличные, стервец, переворачивал. А теперь, гляди-ка, митингует. Прям как в сказке. А ну, ущипни меня.
— С чего это ради?
— Ущипни, тебе говорю. Так полагается, когда всякая дребедень мерещится. Мне в мои-то лета всякая чертовщина по ночам сниться стала. Давче муж, покойничек, во сне заявился. «Опохмели меня, жена, — говорит. — Скоро тебя к себе заберу. На пару, — говорит, — в раю мучиться будем».
— А ты?
— Я и опохмелила. Родной же, как-никак.
— Ой, ну и дура же ты. Как же он теперь пьяный у Господнего-то престола?
— Ничего. Схоронится на часок-другой под фиговым деревом и опять как стеклышко.
— А ну тебя. Послухай лучше, что Вжик-то наш говорит. Я, кляча старая, давно смерти ждала, а теперь пожить охота.
«Да, пожалуй, в спайке мы непобедимы, — подумал Андрей, глядя на ораторствующего друга. — День села сжег последние мосты. Имеется корабль, пришвартованный к причалу, дружная команда, безбрежное море потенциальных возможностей, даже провожающие есть. Россия молодая уходит в дальнее плавание. Час Быка пробил. Со щитом или на щите! Через полтора месяца — не будь я Спасский, потомок первых поселенцев Сибири, — в наших краях появится на свет легенда, на которой будут воспитываться люди, родившиеся после нас».
30— Хлипкие вы, и проку с вас никакого. Вот мы — это да! — заявил отец Митьке, отделившись от подвыпивших мужиков.
— Вы это, дядя Вова, зря, — сказал Забелин, услышав разговор. — Да мы им в два счета накостыляем, раз плюнуть. Только у нас с ними теперь перемирие, об этом вся деревня знает.
— Ну, тогда я пошел... Эх, вы-ы, — сказал дядя Вова и направился к мужикам.
Забелина это задело, и он подозвал стоявшего неподалеку Андрея.
— Спас, что у нас сейчас по плану?
— Игры.
— А давай, блин, в программу кулачный бой внесем.
— Зачем? — спросил Андрей.
— Короче, «Сибирский цирюльник» видел?
— Да.
— Вот я и захотел, чтобы у нас так же было.
— Другое время.
— Ну и чё? Возьмем да и восстановим традицию.
— Хорошо, я поговорю с Надеждой Ерофеевной, что-нибудь придумаем…
Праздник был в самом разгаре. Кайбальский бабий хор спел несколько песен, подходили к концу игры, в которых старались принять участие все, от мала до велика. Деревенский воздух, сдобренный налетевшим невесть откуда ветерком, развеял грусть, и повсюду были только улыбающиеся лица.
— А сейчас будет кулачный бой «стенка на стенку». Я была против, но ребята настояли. Запрещено бить ногами и ударять в паховую область. Я надеюсь, что драка пройдет честно, по правилам.
— Посмотрим, — хмыкнул Дерябин.
— Типа честно. Хэ… — сказал Горилла.
«Как мне надоели эти драки. Они до того надоели, что сегодня я приму участие. Осточертело разруливать конфликты, выступать миротворцем, уговаривать каждого. Эх, подеру-у-усь», — заговорил в Спасском казак, и он вклинился в центр кайбальской линии.
— Ты чего, Андрюха? С нами, что ли? — удивился Кореш.
— Я теперь всегда с вами. Мне так на роду написано.
— Держись за меня, братан, не пропадешь. Отвечаю, не пропадешь, — сказал Санька и перебрался поближе к Андрею.
— Слышь чё, второй номер, — тихо сказал Митька Саге. — Ты за Спасом приглядывай, телохранителем у него будь. Здравую голову беречь надо.
— Угу, — ответил Сага, мгновенно выпал из линии и встал рядом с Андреем.
Странным образом Брынза, Забелин и Данилин тоже решили, что их место в центре.
Дерябин ухмыльнулся. Наметанным глазом бывалого бойца он сразу увидел, что по какой-то пока непонятной ему причине, противник оголил фланги и сформировал ударную группу в центре.
— Горилла. А, Горилла? Как думаешь, почему они края ослабили? В чем фишка?
— Не знаю. Мое дело — рожи бить, а твое — думать.
— До чего ты все-таки тупой. Вот я, кажется, понял, что к чему. Узнаешь того парня, который галстук с шеи снимает? Он, дорогой ты мой шатун из-под валежника, твой. Его надо вырубить первым… Сможешь?
— Не-е, его не трону… Хороший парень.
— А кто тебе сказал, что его надо трогать? Ты мне, волосатый друг, дорожку расчисти, а там я уж как-нибудь сам… А теперь передай по цепочке, что Веселому, Пыренку и Толе Кузнецову надо срочно переместиться на левый край, а Рыжему с братьями — на правый. Только спокойно, без лишнего кипиша.
— Зачем? — спросил Горилла.
— Затем, гора, поросшая лесом! — психанув, заорал в ухо товарища Дерябин.
— Все готовы? — спросила Надежда Ерофеевна.
— Да! — посыпались выкрики.
Таранный центр кайбальцев, выстроившись наподобие журавлиного клина, быстро набрал разгон и врезался в гущу соперника. На самом деле гущи не было, потому что по знаку Дерябина подсинцы организованно расступились, оставив для встречи с врагом вечно запаздывающий монумент — Гориллу. Он и принял первый удар на себя, положив на асфальт бежавших в авангарде Брынзу и Кореша. Через секунду на ревущий монумент налетела разъяренная стая. Так вышло, что Спасского ударило в грудную клетку, и ему показалось, что даже морские волны, накатывая на скалы, не встречают такого отпора, он просто стек под ноги Горилле. Монумент пошатнулся, но выстоял, а потом стал сильно напоминать рождественскую елку, на которой сразу повисли все кому не лень. Пытаясь избавиться от лишнего груза, подсинец закружился волчком и от отчаяния успешно столкнул лбами две вцепившиеся в руку «гирлянды», которые рухнули на землю уже без сознания. Кайбальцам было уже все равно, что их атакуют со всех сторон, предательски молотят по спинам, что наваленные в радиусе пяти метров от Гориллы тела их товарищей образовали стонущую кучу, над которой потешались девушки и взрослые. На все это было уже наплевать, потому что все теперь хотели только одного — свалить Гориллу.
— Харэ! — крикнул Дерябин, напоследок съездил Гадаткину по лицу, а потом подал ему руку.
Водонапорная башня не наблюдала возле себя такого столпотворения с тех пор, как на ее вершине лет восемь назад повесился Михаил Варганов. Много воды утекло с того времени, и теперь праздничный повод собрал кайбальцев всех вместе на самом краешке деревни.
Сколько-нибудь значимые события случаются в русских деревнях редко. Отвыкли крестьяне гулять и работать, и вместе с тем сохранилась в этих людях, за которыми закреплена Богом земля, та самобытная изначальная живинка, дающая им право считаться наследниками Святой Руси. И наследниками главными. Живинку эту не всякому дано разглядеть, запрятана она от черного глаза. Чтобы на нее натолкнуться, надо поселиться в деревне и дышать сельским воздухом, слушать степенные разговоры мужиков и просыпаться с первыми петухами, вылавливать сома на воронках и мчаться без оглядки по изумрудному лугу, собирать в лесу грибы и видеть, с какой трепетной любовью, вздыхая о любимом, доит буренку деревенская девушка.
На пригорке у подножия башни Антон Забелин снял чехол с кайбальского флага. Радостно загудела толпа, знакомясь с новым символом. Человеку со стороны ликование деревенских наверняка бы показалось ребячеством, но если этому человеку поведать о том, какие интересные и сложные недели предшествовали появлению черного полотнища с расшитыми на нем звездами, он бы засомневался даже в том, что на руках у него десять пальцев. И вроде ничего особого не произошло. Внешне деревня осталась прежней. Просто некто, не отличающий плуга от бороны, загорелся желанием найти общий язык с народом и раскрыть ему глаза на то, что творится в стране. Рано говорить: получилось у него это или нет? Мечтая стать ловцом человеков, он достиг результата лишь отчасти: его самого стали называть человеком.
— Кто водружать будет? — закричал Антон.
— Кому как не Спасу! — откликнулся Сага.
Андрей пробрался через толпу к Забелину и коротко бросил:
— Не я, Митька будет!
Выбив из лестницы дробь, лихо взлетел на башню Белов и с помощью веревки прикрепил древко к центру кайбальской высотки.
Распрямился, заиграл на ветру флаг, захлопал в ладоши, а затем речной рябью покрылся. Находившимся внизу кайбальцам на миг показалось, что реет он над деревней уже целую вечность. Единодушное «ура» разнеслось над местностью.
Ошеломленный спецкор, делая заметки в блокноте, боялся, что кончится паста. Перебегая от одной кучки людей к другой, он на лету схватывал разговоры и тут же заносил их в блокнот, чтобы потом ничего не забыть.
— Кайбальцы, теперь скажу я! — крикнул Володя Гадаткин. — Родом я, сами знаете, отсюда. Ваши проблемы знаю досконально!.. Кто мне скажет, где сейчас Севыхин? Его нет! Он уехал и никогда больше не вернется, так как понял, что в его представительстве в нижней палате мы не нуждаемся! Многие сегодня думают, что нашей страной управляют сволочи. Это не так! Сволочей у нас не много, просто так получилось, что они скопились наверху. А когда знаешь их по именам, всегда кажется, что они живут в соседнем доме! Знаете, о чем я мечтаю? Я мечтаю, чтобы они поскорее наворовались и поуезжали из страны. Быстрей бы!.. Они несчастные, проклятые Богом люди! Им первым давалась возможность изменить Россию, но они это дело профукали! Они прошли в дамки и стали есть свои же пешки! Глупее ничего не придумаешь! Впереди новая большая игра, в которой будут принимать участие поумневшие пешки — мы с вами! Страна всколыхнется, но, повторяю, что это будет не война, а игра… Сейчас мне понятно, почему над башней реет звездный флаг, а не триколор, не трехцветное знамя. Среди нас, вот он рядом со мной, стоит корреспондент «Сельской нови». Строчи, корреспондент, записывай мои слова! Такая-то деревня Алтайского района бросает вызов существующему порядку... Записал? Давай дальше! Начиная с сегодняшнего дня, кайбальцы будут вариться в своем котле, и это не сепаратистские настроения, а воля времени… Пиши корреспондент, и пусть читатели нашей газеты знают, что где-то рядом не ждут с моря погоды, а начинают коренную ломку! Мы все сможем и все успеем! Любой человек из другой деревни получит от нас посильную помощь, несмотря на то, что мы сами в ней нуждаемся! У кого есть фотоаппарат?
— У меня! — крикнула Женя Вишевич, для убедительности помахав «Зенитом» над головой.
— Фотографируй, Женя!.. Флаг, людей, Митьку на башне!.. На память!
— Слушаю его и диву даюсь, — сказала бабка Терентьиха, толкнув соседку в бок. — Наш Вжик, который стекла в спортзале бил, когда я в школе уборщицей работала…
— И туалеты уличные, стервец, переворачивал. А теперь, гляди-ка, митингует. Прям как в сказке. А ну, ущипни меня.
— С чего это ради?
— Ущипни, тебе говорю. Так полагается, когда всякая дребедень мерещится. Мне в мои-то лета всякая чертовщина по ночам сниться стала. Давче муж, покойничек, во сне заявился. «Опохмели меня, жена, — говорит. — Скоро тебя к себе заберу. На пару, — говорит, — в раю мучиться будем».
— А ты?
— Я и опохмелила. Родной же, как-никак.
— Ой, ну и дура же ты. Как же он теперь пьяный у Господнего-то престола?
— Ничего. Схоронится на часок-другой под фиговым деревом и опять как стеклышко.
— А ну тебя. Послухай лучше, что Вжик-то наш говорит. Я, кляча старая, давно смерти ждала, а теперь пожить охота.
«Да, пожалуй, в спайке мы непобедимы, — подумал Андрей, глядя на ораторствующего друга. — День села сжег последние мосты. Имеется корабль, пришвартованный к причалу, дружная команда, безбрежное море потенциальных возможностей, даже провожающие есть. Россия молодая уходит в дальнее плавание. Час Быка пробил. Со щитом или на щите! Через полтора месяца — не будь я Спасский, потомок первых поселенцев Сибири, — в наших краях появится на свет легенда, на которой будут воспитываться люди, родившиеся после нас».
Андрей покинул водонапорную башню и отправился в лес. Разгуливая среди тополей, он думал о том, что его стране, как никогда, нужны сегодня герои. Откуда им взяться в бензиновой гари миллениума — он не знал. Но они нужны, как воздух, это он знал точно.
«Может быть, — размышлял он, — когда наладится жизнь, и людям ничего другого не останется, как наслаждаться безмятежностью преобразившегося мира, рыцари «без страха и упрека» останутся в прошлом, но это будет не скоро... Я многое сделал, но силы иссякают. Я с ужасом осознаю, что они иссякают, а герои обязаны побеждать. Что-то со мной не так. Почему внутри такое опустошение, вялость, апатия?.. Казалось бы, нужно радоваться. Особенно сегодня. А мне хочется бежать, скрыться от всех. Неужели я способен только на работу в подполье? Давай, признайся себе, Спасский, что ты жалкий червь, потому что помышляешь о побеге, когда перед всеми открыл карты... Сопротивляешься?.. Тогда анализируй…»
Прислонившись плечом к тополю, Андрей погрузился в себя. Каждый прожитый день в деревне был восстановлен в памяти, разбит на часы и минуты, поделен на микроскопические эпизоды, рассечен на монологи и диалоги. Анализ не дал ответа на главный вопрос: откуда взялась апатия?
— Я все сделал так, как надо, — сказал он вслух. — Все, абсолютно все. Мне не в чем себя упрекнуть.
— Хочешь совет, юноша? — услышал Андрей голос где-то совсем неподалеку.
Оглядевшись, Андрей обнаружил старика, который сидел на пне, всем телом навалившись на посох. Незнакомец был одет в монашескую рясу. Длинные пепельные волосы падали на его плечи, на кончиках закручиваясь в кольца. Бородатое лицо улыбалось уголками больших аквамариновых глаз.
— Кто вы? — с изумлением произнес Андрей.
— Скиталец, — смиренно ответил старик.
— Уходите. Я в советах я не нуждаюсь.
Незнакомец поднялся.
— Стойте! Присядьте, пожалуйста. Если у вас есть время, выслушайте меня…
— Мне и так все известно.
— Тогда кто вы?
— Тот, кто знает тебя, но кого не знаешь ты.
— У меня много вопросов.
— Отвечу на два.
— Кто вы такой, чтобы я мог вам верить?
— Первый вопрос задан. Я — скиталец. Больше тебе знать не положено.
— Так не честно.
— Я не солгал, просто ты поспешил, — лукаво заметил старик. — Сок, выжатый из виноградной лозы, еще не вино. Должны пройти годы, чтобы из забродившей под солнцем влаги получился драгоценный нектар. Выпьешь вино до времени, и оно вскружит голову, но не даст наслаждения, не вызовет желания употребить его вновь. Крепость духа, как и крепость вина, проверяется выдержкой. Ты действительно многое сделал, в быстротечной смене дней ты жил почти без знаков препинания, словно за суетные мгновения хотел испить чашу жизни до дна. Ты видишь глубину, но она у тебя, словно птица, в руках бьется и улететь хочет. А ты приручи ее... Это все молодость, молодость... Ты срезал расстояние. Бросая неподготовленных, ты сходил с тропы.
— Вы же знаете, что обстоятельства мне позволяли. Вы не посмеете запретить мне идти по гипотенузе, потому что так быстрее. Боже, как у меня раскалывается голова. Я выдохся, выдохся…
— Не надо играть в жизнь, юноша. Надо жить.
— Я не живу, а сказку собственным сердцем пишу. Ее тяжело писать, но так все же лучше, чем страдать оттого, что не можешь подстроиться под популярную книгу ужасов... Скажи мне, старик, когда мой народ перестанет страдать?
— Ты не хуже меня знаешь, что никогда. Россия — голгофа мира. Она распята на кресте очищения. Все, что русский народ представляет собой, — благодаря страданию и вопреки ему. Если люди разбогатеют — падет духовность.
— Что вы хотите этим сказать? Что я иду против людей, так как хочу, чтобы они стали жить лучше?
— А что ты понимаешь под словом «лучше»?.. Пусть все идет своим чередом. В подлунном мире запасы счастья подходят к концу, пришло время подвести итоги и подумать о спасении души. Если хочешь, я возьму тебя с собой в пустыню.
— Нет, не хочу. Попробую остаться чистым здесь, в миру.
— Это невозможно, юноша.
— Для чего тогда на землю приходил Христос? Он не был отшельником, проповедовал среди иудеев.
— В тебе нет смирения, — сказал старик. — Христос даровал человечеству совершенные законы, но люди забыли о них... Последние дни.
— Но ведь вы же помните, и я помню, и 200 человек во Франции помнят, 500 человек в Германии не забывают о них, 700 человек свято их чтут в Британии… Так набираются миллионы. Вы, если потеряли надежду, идите в пустыню и молитесь о нас. А мы будем продолжать… Может, я несу сейчас полную чепуху, но я не хочу, чтобы на Страшном суде, которого не избежит ни один человек с самого сотворения мира, разлучались люди, любившие друг друга при жизни. Поэтому я намерен бороться за каждого, кого хоть мало-мальски знаю, и это не противоречит христианской морали. Может быть, кому-то все равно, с кем делить райские чертоги или подземелья ада, а мне нет. Бросить людей? Никогда!
— Первая заповедь гласит о том, что прежде всего надо любить Бога.
— Но Библия намекает еще и на то, что как мы можем полюбить Бога, если даже людей не в силах. А на расстоянии, в далекой пустыне, помочь ближнему не представляется никакой возможности. Я люблю людей, и рая мне без них не надо.
— Ересь это, юноша, хоть у тебя и доброе сердце... Кажется, мне пора, — с огорчением произнес старик.
— Спасибо и прощайте…
На деревню легла ночь, когда Андрей был на подходе к площади Дома культуры. Раздавшийся в ночи залп заставил его вздрогнуть и посмотреть ввысь. Бледный огонек ракетницы осветил мрак, пронзив стрелой унизанный бисером небосклон. Долетев до ковшика Большой Медведицы, огонек на мгновение исчез из виду, и Андрея охватила тревога, которая переросла в восторг, когда во тьме стали распускаться цветы праздничного салюта. Еще и еще взмывали в космос ракеты, приятно тревожа мглу, еще и еще, то усиливаясь, то затихая, оглашали воздух безумные крики радости.
— Андрюшенька, зачем ты плачешь? — спросила бабушка, увидев внука, зашедшего в дом.
— Не обращай внимания... Это я так... Издержки сердца.
— Тут не плакать, тут радоваться надо. Сколько хорошего я про тебя сегодня услышала!
— Спать пойду. Ужасно клонит в сон. Мне надо отдохнуть для дальнейшего. Впереди много дел, а я с каждой минутой теряю силы. Но ничего, ничего, баба.
Лишь голова коснулась подушки, тревожный студент уснул. И с этим замечательным парнем заснула Хакасия. Тысячи Спасских трудятся сегодня в разных часовых поясах, поддерживая страну на плаву. Сменяя один другого с востока на запад, они просыпаются с первыми лучами солнца, не сомневаясь, что для их родины все еще впереди. Их считают чудаками, потому что они живут по правде, пусть и не ими придуманной, но полюбившейся их сердцу. Они подхватывают упавшие на землю знамена и рвутся на поля не ими проигранных битв. Вы спросите: почему? Да потому что они идеалисты, которые сегодня не в почете. Глядя на них, обрюзгшие реалисты ядовито усмехаются; но невдомек хваленым приверженцам суровой жизненной концепции, что идеализм легко приживается в радиусе трех километров от человека, верящего в братство и единение людей, любящего окружающую и человеческую природу, стремящегося постигнуть тайны бытия через поиск новых путей...
31«Может быть, — размышлял он, — когда наладится жизнь, и людям ничего другого не останется, как наслаждаться безмятежностью преобразившегося мира, рыцари «без страха и упрека» останутся в прошлом, но это будет не скоро... Я многое сделал, но силы иссякают. Я с ужасом осознаю, что они иссякают, а герои обязаны побеждать. Что-то со мной не так. Почему внутри такое опустошение, вялость, апатия?.. Казалось бы, нужно радоваться. Особенно сегодня. А мне хочется бежать, скрыться от всех. Неужели я способен только на работу в подполье? Давай, признайся себе, Спасский, что ты жалкий червь, потому что помышляешь о побеге, когда перед всеми открыл карты... Сопротивляешься?.. Тогда анализируй…»
Прислонившись плечом к тополю, Андрей погрузился в себя. Каждый прожитый день в деревне был восстановлен в памяти, разбит на часы и минуты, поделен на микроскопические эпизоды, рассечен на монологи и диалоги. Анализ не дал ответа на главный вопрос: откуда взялась апатия?
— Я все сделал так, как надо, — сказал он вслух. — Все, абсолютно все. Мне не в чем себя упрекнуть.
— Хочешь совет, юноша? — услышал Андрей голос где-то совсем неподалеку.
Оглядевшись, Андрей обнаружил старика, который сидел на пне, всем телом навалившись на посох. Незнакомец был одет в монашескую рясу. Длинные пепельные волосы падали на его плечи, на кончиках закручиваясь в кольца. Бородатое лицо улыбалось уголками больших аквамариновых глаз.
— Кто вы? — с изумлением произнес Андрей.
— Скиталец, — смиренно ответил старик.
— Уходите. Я в советах я не нуждаюсь.
Незнакомец поднялся.
— Стойте! Присядьте, пожалуйста. Если у вас есть время, выслушайте меня…
— Мне и так все известно.
— Тогда кто вы?
— Тот, кто знает тебя, но кого не знаешь ты.
— У меня много вопросов.
— Отвечу на два.
— Кто вы такой, чтобы я мог вам верить?
— Первый вопрос задан. Я — скиталец. Больше тебе знать не положено.
— Так не честно.
— Я не солгал, просто ты поспешил, — лукаво заметил старик. — Сок, выжатый из виноградной лозы, еще не вино. Должны пройти годы, чтобы из забродившей под солнцем влаги получился драгоценный нектар. Выпьешь вино до времени, и оно вскружит голову, но не даст наслаждения, не вызовет желания употребить его вновь. Крепость духа, как и крепость вина, проверяется выдержкой. Ты действительно многое сделал, в быстротечной смене дней ты жил почти без знаков препинания, словно за суетные мгновения хотел испить чашу жизни до дна. Ты видишь глубину, но она у тебя, словно птица, в руках бьется и улететь хочет. А ты приручи ее... Это все молодость, молодость... Ты срезал расстояние. Бросая неподготовленных, ты сходил с тропы.
— Вы же знаете, что обстоятельства мне позволяли. Вы не посмеете запретить мне идти по гипотенузе, потому что так быстрее. Боже, как у меня раскалывается голова. Я выдохся, выдохся…
— Не надо играть в жизнь, юноша. Надо жить.
— Я не живу, а сказку собственным сердцем пишу. Ее тяжело писать, но так все же лучше, чем страдать оттого, что не можешь подстроиться под популярную книгу ужасов... Скажи мне, старик, когда мой народ перестанет страдать?
— Ты не хуже меня знаешь, что никогда. Россия — голгофа мира. Она распята на кресте очищения. Все, что русский народ представляет собой, — благодаря страданию и вопреки ему. Если люди разбогатеют — падет духовность.
— Что вы хотите этим сказать? Что я иду против людей, так как хочу, чтобы они стали жить лучше?
— А что ты понимаешь под словом «лучше»?.. Пусть все идет своим чередом. В подлунном мире запасы счастья подходят к концу, пришло время подвести итоги и подумать о спасении души. Если хочешь, я возьму тебя с собой в пустыню.
— Нет, не хочу. Попробую остаться чистым здесь, в миру.
— Это невозможно, юноша.
— Для чего тогда на землю приходил Христос? Он не был отшельником, проповедовал среди иудеев.
— В тебе нет смирения, — сказал старик. — Христос даровал человечеству совершенные законы, но люди забыли о них... Последние дни.
— Но ведь вы же помните, и я помню, и 200 человек во Франции помнят, 500 человек в Германии не забывают о них, 700 человек свято их чтут в Британии… Так набираются миллионы. Вы, если потеряли надежду, идите в пустыню и молитесь о нас. А мы будем продолжать… Может, я несу сейчас полную чепуху, но я не хочу, чтобы на Страшном суде, которого не избежит ни один человек с самого сотворения мира, разлучались люди, любившие друг друга при жизни. Поэтому я намерен бороться за каждого, кого хоть мало-мальски знаю, и это не противоречит христианской морали. Может быть, кому-то все равно, с кем делить райские чертоги или подземелья ада, а мне нет. Бросить людей? Никогда!
— Первая заповедь гласит о том, что прежде всего надо любить Бога.
— Но Библия намекает еще и на то, что как мы можем полюбить Бога, если даже людей не в силах. А на расстоянии, в далекой пустыне, помочь ближнему не представляется никакой возможности. Я люблю людей, и рая мне без них не надо.
— Ересь это, юноша, хоть у тебя и доброе сердце... Кажется, мне пора, — с огорчением произнес старик.
— Спасибо и прощайте…
На деревню легла ночь, когда Андрей был на подходе к площади Дома культуры. Раздавшийся в ночи залп заставил его вздрогнуть и посмотреть ввысь. Бледный огонек ракетницы осветил мрак, пронзив стрелой унизанный бисером небосклон. Долетев до ковшика Большой Медведицы, огонек на мгновение исчез из виду, и Андрея охватила тревога, которая переросла в восторг, когда во тьме стали распускаться цветы праздничного салюта. Еще и еще взмывали в космос ракеты, приятно тревожа мглу, еще и еще, то усиливаясь, то затихая, оглашали воздух безумные крики радости.
— Андрюшенька, зачем ты плачешь? — спросила бабушка, увидев внука, зашедшего в дом.
— Не обращай внимания... Это я так... Издержки сердца.
— Тут не плакать, тут радоваться надо. Сколько хорошего я про тебя сегодня услышала!
— Спать пойду. Ужасно клонит в сон. Мне надо отдохнуть для дальнейшего. Впереди много дел, а я с каждой минутой теряю силы. Но ничего, ничего, баба.
Лишь голова коснулась подушки, тревожный студент уснул. И с этим замечательным парнем заснула Хакасия. Тысячи Спасских трудятся сегодня в разных часовых поясах, поддерживая страну на плаву. Сменяя один другого с востока на запад, они просыпаются с первыми лучами солнца, не сомневаясь, что для их родины все еще впереди. Их считают чудаками, потому что они живут по правде, пусть и не ими придуманной, но полюбившейся их сердцу. Они подхватывают упавшие на землю знамена и рвутся на поля не ими проигранных битв. Вы спросите: почему? Да потому что они идеалисты, которые сегодня не в почете. Глядя на них, обрюзгшие реалисты ядовито усмехаются; но невдомек хваленым приверженцам суровой жизненной концепции, что идеализм легко приживается в радиусе трех километров от человека, верящего в братство и единение людей, любящего окружающую и человеческую природу, стремящегося постигнуть тайны бытия через поиск новых путей...
Спасский проснулся с первыми проблесками зари и настежь распахнул окно. Частица деревенского утра, не задумываясь, заглянула в гости, поделившись с уютной комнаткой накопленной за ночь свежестью. Заерзал на койке Санька, почувствовав озноб, и с головой спрятался под одеяло. Андрей улыбался в открытое окно и нежился от прикосновения юного, слегка тронутого солнцем воздуха. Он смотрел на раскачивающиеся верхушки деревьев синеющего вдалеке леса, на анютины глазки в своем палисаднике, на отрезок дороги, на то, как в доме напротив баба Фекла открывала ставни, на гусей дяди Миши Назарова, которые, вытянув длинные шеи, помчались с гагаканьем на протоку. Он смотрел на все это и подумал, что рассветы в деревне могут врачевать душевные и телесные недуги, исправлять негодяев, переделывать трусов в храбрецов.
— Вывезти бы город на пару недель сюда, чтоб подышали, отдохнули от своих хрущевок. Бабушку им мою приставить с ее отменными пирогами и вечным брюзжанием, с ее словечками, сохранившимися с тех пор, когда семьи жили патриархальным укладом, ели деревянными ложками и колядовали на Рождество. Ее рассказы о былых временах никого бы не оставили равнодушным.
— Что ты шепчешься там опять? — пробурчал Санька, откинув одеяло. — Крыша твоя, как я вижу, давно уже укатила, только тебя прицепом забыла прихватить. А надо бы.
— Не начинай. Что ты, в самом деле…
— Короче, тебе нужна девчонка, иначе свихнешься, — вынес вердикт Санька. — У меня несколько есть на примете. Запросто обстряпаю. Хочешь?
— Не до этого мне.
— Ну и дурак!.. А хочешь, голую правду перед тобой сейчас выложу?
— Давай, — сказал Андрей.
— Без обид?
— Без обид. Но боюсь, тебе нечего прибавить к тому, что я давно уже знаю.
— Праздник прошел, и в том, что он состоялся, во многом твоя заслуга, — начал Санька. — Я наблюдал за тобой, долго наблюдал. И вот тебе мое умозаключение, так сказать. Ты страшный человек на самом деле… Нет, ты такой же, как все. Тебе хочется того же, чего и другим: красивых женщин, развлечений, дорогих машин. Помнится, одно время ты это практиковал. Но вся разница между нами в том, что ты можешь себе позволить многое, а я нет. Из-за этого тебе уже не надо ни женщин, ни развлечений, ни хороших машин. Тебе, пресыщенному парню богатых родителей, достаточно того, что все в курсе, что ты можешь себе позволить все что угодно. Ты образован, неглуп, разбираешься в людях и видишь, что оттопыренным от «бабок» карманом не сможешь завоевать симпатии людей, а только лишь черную зависть. Ты мог бы всех купить...
— Заткнись! — сказал Спасский с перекошенным от злобы лицом.
— Чё? Заколола? Правда — она такая! Да, ты мог бы всех купить, но над тобой бы за спиной подтрунивали, а ты не хотел бы, чтобы смеялись над дойной коровой? Да же? Бац — и ты набрасываешь на себя личину мирового парня, борца за счастье людей! Ха-ха. Тяжело было?
— Нет, — огрызнулся Спасский и покраснел.
— Верю, потому что силы воли у тебя хоть отбавляй. Ты молодец! Справился! Я бы не смог. Клянусь!.. Сначала было тяжело. Кстати, а когда начал? С той пресловутой бойни в июне?
— Раньше…
— Намного раньше?
— Да.
— Вот это личность!.. Не думай, я не насмехаюсь. Как же ты выдержал? Не отвечай, знаю! Сначала ты находил наслаждение в том, что страдал от всеобщего непонимания. Ты был уже на пределе, когда вдруг к тебе потянулись люди. Не ожидал от них?.. Верю. Ты тяготился терновым венком, который собственноручно на себя повесил, но все-таки жил так, как было надо, а не так, как хотелось... Затем привык. И даже изменился... Но повесил нос. Не надо сбрасывать меня со счетов, я все прекрасно вижу.
— Если бы ты был вчера в лесу… Я другим стал после встречи с одним человеком.
— Хороший старик. Мудрец, одним словом. Я испугался, так как он увидел меня раньше, чем начался ваш разговор. Думаю, он хотел, чтобы я остался. Я ни черта не понял из вашей беседы, но, по-моему, вы оба были правы. Кто-то чуть больше, но это не имеет значения. В конце вашего разговора старик понял, что ты будешь продолжать движение в выбранном направлении, но... по инерции. А законы физики прозрачно намекают, что тело, увлекаемое по инерции, неминуемо остановится... И ты думаешь, я позволю ему стопорнуться? Тут ты гопника Саньку недооценил. И в моей башке работа идет, — Санька нервно засмеялся. — Я ведь тоже в жизни кое-что смыслю, только не афиширую этого. Может, я самый ранимый и чувствительный человек в мире, правда, разуверившийся во многом... А теперь... Что там у нас по плану? Бизнес? Грибочки? Я за любой кипиш, кроме голодовки!
— Не сможем! — сверкнув глазами, бросил Андрей, но по хлесткому тону брата Санька определил, что все они смогут.
— Тогда я пущу тебе пулю в лоб из твоей же газовой хлопушки, а потом застрелюсь сам. И пусть все живут, как жили. По рукам?
— По рукам, брат! Счастье на всей планете невозможно…
— Но на конкретном участке — вполне, как ты часто бормочешь во сне…
Радикальные реформы Спасского, проведенные в донельзя сжатые сроки, дали свои плоды. С недавнего времени нет-нет — да и зазвучит его имя на правах образца для подражания.
— Вот придет Андрейка Спасский и всыплет тебе по первое число, — говорили матери нашкодившим малышам, и это действовало, потому что любой трехлеток на селе уже с годовалого возраста ни в грош не ставит выдуманных кощеев бессмертных и опасается скорее старших братьев и сестер, которые уважали городского, а уважение в несмышленой детской головке — все еще синоним боязни.
О таком положении дел Андрей не догадывался. Его заботили другие проблемы. Во-первых, надо было съездить к отцу и попытаться выбить деньги — огромную по меркам провинции сумму. Во-вторых, «отвести», как выражалась его бабушка, поход, где будут произнесены последние слова перед намеченным бизнес-прорывом. В-третьих, разыскать хозяина компании «Морис» и постараться заключить с ним соглашение, устраивающее обе стороны. В-четвертых, собрать ребят и обсудить с ними совместную работу с отрывом от штаб-квартиры. В-пятых, нужны были весы, машины, прицепы, ящики и много чего другого. Он надеялся, что с любым неучтенным фактом или форс-мажорным обстоятельством они справятся по ходу дела.
В-шестых…
Это «в-шестых» нравилось Андрею больше всего, но и пугало его. Ему хотелось, чтобы его друзья стали капитанами и перенесли новые веяния на почву других деревень, в которых, безусловно, тоже жаждут сдвигов. Он с щемящим восторгом в сердце мечтал, что те, от кого все давно открестились, начнут своеобразную подготовку перед немыслимым доселе общим выступлением, должным охватить целые регионы. Для этого требовалось одно: пример горстки людей из отсталого по всем социально-экономическим показателям субъекта Российской Федерации. И если все получится, то он, Андрей Спасский, позаботится, чтобы о кайбальском опыте узнали люди. Национальная идея, поиском которой занимаются лучшие умы, примет четкую форму через самых что ни на есть обыкновенных носителей — заурядных, ничем особо не выделяющихся парней. Попытка — не пытка. Главное, верить в себя, а также в то, что ты не болтик, отвалившийся от динамо-машины, а большой важный механизм в механизме громадном.
— Ты закончил с поливом? — рассеянно крикнул Саньке Андрей, вырвав за думами все сорняки на морковной грядке и даже немного самой морковки.
— Да вроде бы.
— Завтра — в город! Чую, что будет бой.
32— Вывезти бы город на пару недель сюда, чтоб подышали, отдохнули от своих хрущевок. Бабушку им мою приставить с ее отменными пирогами и вечным брюзжанием, с ее словечками, сохранившимися с тех пор, когда семьи жили патриархальным укладом, ели деревянными ложками и колядовали на Рождество. Ее рассказы о былых временах никого бы не оставили равнодушным.
— Что ты шепчешься там опять? — пробурчал Санька, откинув одеяло. — Крыша твоя, как я вижу, давно уже укатила, только тебя прицепом забыла прихватить. А надо бы.
— Не начинай. Что ты, в самом деле…
— Короче, тебе нужна девчонка, иначе свихнешься, — вынес вердикт Санька. — У меня несколько есть на примете. Запросто обстряпаю. Хочешь?
— Не до этого мне.
— Ну и дурак!.. А хочешь, голую правду перед тобой сейчас выложу?
— Давай, — сказал Андрей.
— Без обид?
— Без обид. Но боюсь, тебе нечего прибавить к тому, что я давно уже знаю.
— Праздник прошел, и в том, что он состоялся, во многом твоя заслуга, — начал Санька. — Я наблюдал за тобой, долго наблюдал. И вот тебе мое умозаключение, так сказать. Ты страшный человек на самом деле… Нет, ты такой же, как все. Тебе хочется того же, чего и другим: красивых женщин, развлечений, дорогих машин. Помнится, одно время ты это практиковал. Но вся разница между нами в том, что ты можешь себе позволить многое, а я нет. Из-за этого тебе уже не надо ни женщин, ни развлечений, ни хороших машин. Тебе, пресыщенному парню богатых родителей, достаточно того, что все в курсе, что ты можешь себе позволить все что угодно. Ты образован, неглуп, разбираешься в людях и видишь, что оттопыренным от «бабок» карманом не сможешь завоевать симпатии людей, а только лишь черную зависть. Ты мог бы всех купить...
— Заткнись! — сказал Спасский с перекошенным от злобы лицом.
— Чё? Заколола? Правда — она такая! Да, ты мог бы всех купить, но над тобой бы за спиной подтрунивали, а ты не хотел бы, чтобы смеялись над дойной коровой? Да же? Бац — и ты набрасываешь на себя личину мирового парня, борца за счастье людей! Ха-ха. Тяжело было?
— Нет, — огрызнулся Спасский и покраснел.
— Верю, потому что силы воли у тебя хоть отбавляй. Ты молодец! Справился! Я бы не смог. Клянусь!.. Сначала было тяжело. Кстати, а когда начал? С той пресловутой бойни в июне?
— Раньше…
— Намного раньше?
— Да.
— Вот это личность!.. Не думай, я не насмехаюсь. Как же ты выдержал? Не отвечай, знаю! Сначала ты находил наслаждение в том, что страдал от всеобщего непонимания. Ты был уже на пределе, когда вдруг к тебе потянулись люди. Не ожидал от них?.. Верю. Ты тяготился терновым венком, который собственноручно на себя повесил, но все-таки жил так, как было надо, а не так, как хотелось... Затем привык. И даже изменился... Но повесил нос. Не надо сбрасывать меня со счетов, я все прекрасно вижу.
— Если бы ты был вчера в лесу… Я другим стал после встречи с одним человеком.
— Хороший старик. Мудрец, одним словом. Я испугался, так как он увидел меня раньше, чем начался ваш разговор. Думаю, он хотел, чтобы я остался. Я ни черта не понял из вашей беседы, но, по-моему, вы оба были правы. Кто-то чуть больше, но это не имеет значения. В конце вашего разговора старик понял, что ты будешь продолжать движение в выбранном направлении, но... по инерции. А законы физики прозрачно намекают, что тело, увлекаемое по инерции, неминуемо остановится... И ты думаешь, я позволю ему стопорнуться? Тут ты гопника Саньку недооценил. И в моей башке работа идет, — Санька нервно засмеялся. — Я ведь тоже в жизни кое-что смыслю, только не афиширую этого. Может, я самый ранимый и чувствительный человек в мире, правда, разуверившийся во многом... А теперь... Что там у нас по плану? Бизнес? Грибочки? Я за любой кипиш, кроме голодовки!
— Не сможем! — сверкнув глазами, бросил Андрей, но по хлесткому тону брата Санька определил, что все они смогут.
— Тогда я пущу тебе пулю в лоб из твоей же газовой хлопушки, а потом застрелюсь сам. И пусть все живут, как жили. По рукам?
— По рукам, брат! Счастье на всей планете невозможно…
— Но на конкретном участке — вполне, как ты часто бормочешь во сне…
Радикальные реформы Спасского, проведенные в донельзя сжатые сроки, дали свои плоды. С недавнего времени нет-нет — да и зазвучит его имя на правах образца для подражания.
— Вот придет Андрейка Спасский и всыплет тебе по первое число, — говорили матери нашкодившим малышам, и это действовало, потому что любой трехлеток на селе уже с годовалого возраста ни в грош не ставит выдуманных кощеев бессмертных и опасается скорее старших братьев и сестер, которые уважали городского, а уважение в несмышленой детской головке — все еще синоним боязни.
О таком положении дел Андрей не догадывался. Его заботили другие проблемы. Во-первых, надо было съездить к отцу и попытаться выбить деньги — огромную по меркам провинции сумму. Во-вторых, «отвести», как выражалась его бабушка, поход, где будут произнесены последние слова перед намеченным бизнес-прорывом. В-третьих, разыскать хозяина компании «Морис» и постараться заключить с ним соглашение, устраивающее обе стороны. В-четвертых, собрать ребят и обсудить с ними совместную работу с отрывом от штаб-квартиры. В-пятых, нужны были весы, машины, прицепы, ящики и много чего другого. Он надеялся, что с любым неучтенным фактом или форс-мажорным обстоятельством они справятся по ходу дела.
В-шестых…
Это «в-шестых» нравилось Андрею больше всего, но и пугало его. Ему хотелось, чтобы его друзья стали капитанами и перенесли новые веяния на почву других деревень, в которых, безусловно, тоже жаждут сдвигов. Он с щемящим восторгом в сердце мечтал, что те, от кого все давно открестились, начнут своеобразную подготовку перед немыслимым доселе общим выступлением, должным охватить целые регионы. Для этого требовалось одно: пример горстки людей из отсталого по всем социально-экономическим показателям субъекта Российской Федерации. И если все получится, то он, Андрей Спасский, позаботится, чтобы о кайбальском опыте узнали люди. Национальная идея, поиском которой занимаются лучшие умы, примет четкую форму через самых что ни на есть обыкновенных носителей — заурядных, ничем особо не выделяющихся парней. Попытка — не пытка. Главное, верить в себя, а также в то, что ты не болтик, отвалившийся от динамо-машины, а большой важный механизм в механизме громадном.
— Ты закончил с поливом? — рассеянно крикнул Саньке Андрей, вырвав за думами все сорняки на морковной грядке и даже немного самой морковки.
— Да вроде бы.
— Завтра — в город! Чую, что будет бой.
Старший Спасский был в скверном расположении духа. В семейных трусах он утопал в кожаном кресле, и его изрядно выпирающий живот, не прикрытый рубахой, сильно напоминал полуглобус.
— Привет, папа. У нас с Санькой к тебе дело, — без предисловий сказал Андрей.
— На мильен рублей? — спросил отец.
— Нет, всего лишь на двести тысяч, дядя Антон, — сказал Санька.
— Ну и шутники вы, ребята. У меня и так проблем хватает, да еще вы тут лезете с дурными просьбами…
— Нам действительно нужна эта сумма. Позарез. Хотим открыть собственный бизнес. Мы все просчитали, — уверенно произнес Андрей.
Он стал туманно распространяться о том, как они хотят поставить дело. Округляя затраты до минимума, он возносил до небес ожидаемые барыши, с самой выгодной стороны расписывал ребят, с которыми предполагал заняться бизнесом, и в конце концов так увлекся, что переключился на сельское хозяйство, которое вот-вот, через годик-другой, словно ртутный столбик в градуснике, начнет подниматься и достигнет таких высот, что получится кризис перепроизводства, и надо будет выходить на глобальные рынки. Воображаемые вагоны и зачем-то именно белые теплоходы, украшенные разноцветными треугольными флажками, устремлялись во все уголки света. Слаборазвитые страны, бойкотировав продукцию Штатов, с распростертыми объятьями принимали у себя наших предпринимателей и, поробовав картошку российского производства, сразу же находили ее более качественной по сравнению с аналогичными образцами конкурентов с Запада. Успеху не мешало даже то обстоятельство, что русский картофель почти сплошь приходил с сухой гнилью под кожурой — зато, как небезосновательно утверждали наши, она практически не пахнет и не имеет никаких сатанинских биодобавок внутри.
— Не получишь и рубля, — сказал отец.
— Если не дашь, уйду из дому, — парировал Андрей.
— Скатертью дорога, дитяти. Никто не держит.
Андрей побелел как полотно. Зашевелилась в душе гордыня, захотелось нагрубить отцу, но усилием воли он удержал себя от необдуманного шага. Решил бороться до конца, даже если придется унижаться, выклянчивать деньги, так как его мимолетные амбиции могли приостановить развитие и становление как минимум десятка людей его поколения и подставить под удар намечающуюся кампанию. Единственное, с чем он не мог согласиться, так это с тем, что свидетелем его позора может стать брат.
— Саня, выйди. Мне надо поговорить с отцом один на один.
— Я понял, — сказал Санька и вышел.
— Посмотри на меня, папа. Внимательно посмотри на своего сына. Мне девятнадцать лет, но я ни разу не подвел тебя. Я благодарен тебе за то, что ты воспитал меня, но молодому птенцу пришло время пробовать крылья. Знаешь, для чего ты копил свои капиталы?.. Для того, папа, чтобы на двадцатом году жизни к тебе зашел сын, и ты не отказал ему, потому что за ним стоят силы, способные сотрясать империи до основания. Не вставай у них на пути, иначе ты погубишь сыновей своих правнуков, и род Спасских придет в упадок. Ты думаешь, что Бог простил нам цареубийство? Нет, он не простил! В наших с тобой жилах, хоть и разбавленная, но все еще течет кровь захудалого дворянства, примкнувшего к большевикам. Наш прадед, достопочтенный польский шляхтич, продал Россию, а нам с тобой ее выкупать. Белая эмиграция спустя столько лет со дня кровавых событий никакой ответственности за страну не несет, потому что древние фамилии — вот все, что от нее осталось. Мы же с тобой разговариваем на русском языке, и, значит, нам восстанавливать попранную честь замаранных в грязи родов. Гражданская война, развязавшая братоубийственную резню, съела табель о рангах, перемешала в своем поганом рту целые сословия, проглотила, переварила и извергла из себя тех, кто когда-то гордился тем, что он дворянин, и тех, кто корил судьбу за то, что он крестьянин. Революция удобрила русскую землю человеческим навозом, в перегнивающей жиже которого страна копошилась семьдесят лет, не зная роздыху, наваливая новые кучи на старые... А 41-й должен был принести России не смерть, а спасение. Страшная, чудовищная трактовка, но это так. Трусливые рабы, загнанные в угол тридцатыми сталинскими, ушли на войну, чтобы за четыре года, ежеминутно сталкиваясь со смертью, вернуться смелыми, решительными людьми и выступить единым фронтом против диктаторского режима. Только не говори мне, что мы по-пластунски доползли до Берлина, благодаря примостившимся за спинами заградотрядам. Это ложь! Не говори, что всех сколько-нибудь достойных загнали в лагеря, потому что при демократическом строе недовольны сотни, а при тоталитарном — все. Разве не видели наши солдаты и офицеры, как живут в Европе? Прикрывая грудью друзей от вражеских пуль, они показывали спины, когда горстка негодяев сажала за решетку побывавших в плену, боялись протянуть руку помощи семьям отверженных, устало кряхтели, но подчинялись, когда чекисты врывались в их дома, и целые народы, оставляя нажитое добро, теряя детей, запихивались в вагоны и перевозились в необжитые места. Мы — мужественный, но рабский народ! Это страшно! Это позор!.. И после всего сказанного, папа, я прошу всего лишь двести тысяч вместо того, кто обязан был бы заплатить по счетам, но уже умер.
— Над тобой хочется посмеяться, но… Возьми деньги в сейфе. Как видишь, твой отец вовсе не каменный.
Антон Владимирович увидел, как розовые пачки, перевитые крест-накрест банковской бумагой, стали неряшливо рассовываться сыном по карманам. Он устало улыбнулся и мысленно попрощался с деньгами. Потом подумал, что страна, должно быть, дошла, если молодые люди, игнорируя радости, которые дарует легкомысленная юность, пускаются в невообразимые предприятия, чтобы хоть как-то заглушить муки даже и не своей совести.
— Андрей, ты полагаешь, что ребята, о которых ты говорил, оценят тебя, полюбят за то, что ты хочешь для них сделать?.. Или нет, не так выразился. Будут ли они хотя бы тебя уважать?
— С недавних пор я перестал нуждаться в уважении, понимании, любви... Я, папа, честь имею... До последнего времени я играл по правилам, заставлял себя думать по правилам, не говоря уже о том, что поступал по правилам. Совсем недавно один старик сказал мне, что наступили последние дни. Он, безусловно, недалек от истины, так как в его словах мне послышалась воля самого Господа, уставшего от нескончаемых распрей между людьми, озлобленного на нас за неверное истолкование свободы, которую Он дал народам... Но я не разочаровался в людях, и Господь теперь подождет. Он будет наблюдать за тем, чье подточенное сомнениями нутро станет возобновлять законы, записанные первыми христианами со слов самого Богочеловека. Как ты думаешь, это нарушение Промысла божьего?
— Ты давно к этому пришел?
— Нет. С каждым часом я понимаю все больше и больше. Зло ведет к краху человечества, и это осознает даже само зло. Оно понимает, что, растлевая души, подминая под себя континенты, порабощая сомневающиеся или чистые умы, — нарушает баланс, взятый за основу существования нашей планеты. Следовательно, подводит итог и своему пребыванию на земле. Таким исходом осталось бы довольно уставшее от борьбы добро, но не хитрое, полное сил, цветущее зло. Сегодня в подземельях ада идет повышение квалификации злых сил. Сатана хочет сохранить равновесие. Господь уничтожит землю в одну секунду, как только увидит, что большинство людей подпало под влияние мнимых спасителей. Но чтобы сохранилась планета в том виде, к которому мы привыкли, надо без помощи Всевышнего самим изгнать прислужников сатаны.
— И кем же ты себя видишь? — спросил отец.
— Пограничником.
— В чем же твое новаторство?
— Любовь к ближнему, любовь к Богу, любовь к земле.
— Не нахожу в твоем уставе ничего нового. Библия называет это заповедями.
— А как же любовь к земле? Неужели ты не запнулся на этом пункте?
— Давай цитату, — заинтересовался отец.
— «Не любите мира, ни того, что в мире...» Как же мне не любить то совершенство, которое сотворил для нас Бог? Ответь, папа! Царство Небесное — это хорошо, конечно. А войдут ли в него луга с васильками? Березовые рощи, огоньки полустанков, перестуки вагонных колес, зеленые долины, расстилающиеся с горных вершин? А русские былины? Бабушкина старина? А предание о том, как языческая Русь принимала святое крещение в водах Днепра? Ни слова об этом в Книге книг... А сохранятся ли стога сена у проселочных дорог? Непременно хочу, чтобы остались.
Лицо Андрея прояснилось, от философской натуги не осталось и следа. Сейчас он напоминал четырнадцатилетнего подростка.
— А войдут ли туда голуби? Не те белокаменные, слетающие с небес в виде Святого Духа, а наши… несуразные, серенькие?
— Да, — не стал разочаровывать отец.
— А полевые мыши, от которых все брезгливо отворачиваются?
— Несомненно, — улыбнулся отец.
— А Люда Варенникова? Помнишь ее? Которая со мной в третьем классе училась? Которая мучила кошек, потому что была хиленькой и не могла ответить ребятам, постоянно дразнившим ее?
— Да, — растрогался отец.
— А ребята, у которых не было такого отца и такой мамы, как у меня? Ребята, у которых были пьяные отцы, развратные мамы и кусок черствого хлеба на столе? Ребята, которых били, и которые сами потом били своих детей, потому что у них не было такого отца и такой мамы, как у меня?
— Скорей всего, хотя...
— Войдут, обязательно войдут. Лучше пусть они, чем я или ты. Пусть хоть на небе им будет хорошо, а мне и на земле неплохо. Сыт, обут, одет... Нет, папа, не подумай, что я строю из себя святого. Я видел бомжей и злился на них. Но не за то, что они, потеряв стыд, роются в отбросах нашей мусорки и одеты в лохмотья, пропитанные мочой. Мне не составило бы труда обуть их и одеть, но проку от такого добра мало, потому что я все равно бы считал себя выше их. И вопреки всему я люблю людей. Они замечательные, только заблудшие немного.
— А этот синячище под глазом? Не люди ли тебя избили?
— Да, иногда бываю бит. Только, заметь, добровольно. Не испытывать голода, не знать нужды, созерцать природную красоту, иметь время на размышления, видеть обоими глазами, ходить на двух ногах, слышать, петь, смеяться, танцевать, любить, мечтать, менять — и за все это по физиономии изредка не получать?.. Кто-то облачается в добродетель, чтобы после смерти получить комнатушку в раю. Такие мучаются сами и заставляют страдать других, так как им невыносимо думать, что любовь к Богу надо пронести через полную соблазнов жизнь. А я, папа… я уже в Эдеме и вношу плату за нахождение в нем. Мои вчерашние страдания с лихвой окупаются сегодняшней музыкой сверчка, который для меня играет вальсы в старой бане. Я не сумел бы проникнуться переливами его скрипки, если бы иногда не страдал за добро. Тебе может показаться, что твой сын альтруист. Это не так. Есть люди, которые свои лучшие годы кладут на то, чтобы разбогатеть, а потом лет десять-пятнадцать изощряться в наслаждениях. А я нашел более короткий путь к настоящему счастью. Когда страдаю, у меня душа становится легкой и чувствительной к малейшему проявлению красоты. Понимаешь?.. Так я живу только для себя, в этом мой трансформированный эгоизм. Рай у нас под ногами, и узрят его только те, кто сумеет отыскать свое счастье в счастье других. Рядом со мной или с тобой всегда на кого-нибудь сваливается радость. Ликуй с матерью, когда у нее рождается ребенок. Смейся неожиданному богатству абсолютно незнакомого тебе человека, как будто оно не ему, а тебе досталось. От таких подзаряжайся.
— А кислые лица недовольных? — спросил отец.
— Этим помогай, чтобы хотя бы рядом с тобой у них улучшалось настроение, а следовательно, и у тебя тоже.
— Так жить тяжело.
— Не труднее, чем, отказывая себе во всем, копить деньги, а потом дрожать за них и себя по ночам.
— Все равно тяжело.
— Легко, потому что начинать можно уже сейчас, а вечером ты уже будешь на подступах к счастью.
— Потерять все?
— А приобрести то, чего не купишь ни в одном магазине.
— Нищие жалуются на судьбу, а я ни на что не жаловался, заработал спокойствие за завтрашний день собственным потом, — с достоинством произнес отец.
— И нажил новую головную боль. Вы в этом равны. Они боятся, что им завтра нечего будет есть, а ты боишься, что кто-то — более могущественный — съест тебя.
— Деньги дают свободу. Благодаря им, я могу делать все, что захочу. Если свобода до сих пор и не полная, то это потому, что их недостаточно много.
— Полная свобода?.. Сожги свой сейф, такую свободу ты можешь позволить себе уже сейчас.
— Лучше ты. Давай, сынок, действуй. Уничтожь то, к чему ты не имеешь ни малейшего отношения, — сказал отец.
— No problem, — холодно бросил Андрей.
Глаза отца сверкнули. Зажигалка с пастью дракона, подброшенная властной рукой, несколько раз перевернулась в воздухе и скрылась в ладони сына.
— Я приступаю, — спокойно произнес Андрей. — Только твоя зажигалка мне ни к чему. У меня свой коробок спичек.
Отец ухмыльнулся, поднялся с кресла и сказал:
— Одно «но». Первыми в огонь последуют деньги, которые у тебя, сынок, в карманах.
Андрей пошатнулся. Это был удар ниже пояса. Он думал, что держит ситуацию под контролем, но жестоко ошибся. Схватившись за черный корпус сейфа, он только и смог прошептать:
— Прости меня. Прости меня, папа.
— Тебе нет прощения. Ты, наверное, подумал, что стал выше меня. Запомни, парень, ты никогда не будешь выше своего отца, ты можешь быть только длиннее. А теперь убирайся с глаз долой.
— Я не могу так уйти. Пожалуйста, благослови меня.
— Тебя?.. Исчезни из моего поля зрения, хам. Тебе было мало того, что ты почти сразу получил деньги. Ты захотел втоптать отца в грязь, поизгаляться над тем, кто кормил тебя и предоставил полную свободу.
— Я зарвался, папа, прости.
— Вот тебе и свобода, за которую ты так рьяно бьешься. Ослепленный своей якобы правотой, ты стал покушаться на то, на что никогда не должен был покушаться... С человеком, с которым вы хотите сотрудничать, я поговорю сам. А теперь уходи…
33— Привет, папа. У нас с Санькой к тебе дело, — без предисловий сказал Андрей.
— На мильен рублей? — спросил отец.
— Нет, всего лишь на двести тысяч, дядя Антон, — сказал Санька.
— Ну и шутники вы, ребята. У меня и так проблем хватает, да еще вы тут лезете с дурными просьбами…
— Нам действительно нужна эта сумма. Позарез. Хотим открыть собственный бизнес. Мы все просчитали, — уверенно произнес Андрей.
Он стал туманно распространяться о том, как они хотят поставить дело. Округляя затраты до минимума, он возносил до небес ожидаемые барыши, с самой выгодной стороны расписывал ребят, с которыми предполагал заняться бизнесом, и в конце концов так увлекся, что переключился на сельское хозяйство, которое вот-вот, через годик-другой, словно ртутный столбик в градуснике, начнет подниматься и достигнет таких высот, что получится кризис перепроизводства, и надо будет выходить на глобальные рынки. Воображаемые вагоны и зачем-то именно белые теплоходы, украшенные разноцветными треугольными флажками, устремлялись во все уголки света. Слаборазвитые страны, бойкотировав продукцию Штатов, с распростертыми объятьями принимали у себя наших предпринимателей и, поробовав картошку российского производства, сразу же находили ее более качественной по сравнению с аналогичными образцами конкурентов с Запада. Успеху не мешало даже то обстоятельство, что русский картофель почти сплошь приходил с сухой гнилью под кожурой — зато, как небезосновательно утверждали наши, она практически не пахнет и не имеет никаких сатанинских биодобавок внутри.
— Не получишь и рубля, — сказал отец.
— Если не дашь, уйду из дому, — парировал Андрей.
— Скатертью дорога, дитяти. Никто не держит.
Андрей побелел как полотно. Зашевелилась в душе гордыня, захотелось нагрубить отцу, но усилием воли он удержал себя от необдуманного шага. Решил бороться до конца, даже если придется унижаться, выклянчивать деньги, так как его мимолетные амбиции могли приостановить развитие и становление как минимум десятка людей его поколения и подставить под удар намечающуюся кампанию. Единственное, с чем он не мог согласиться, так это с тем, что свидетелем его позора может стать брат.
— Саня, выйди. Мне надо поговорить с отцом один на один.
— Я понял, — сказал Санька и вышел.
— Посмотри на меня, папа. Внимательно посмотри на своего сына. Мне девятнадцать лет, но я ни разу не подвел тебя. Я благодарен тебе за то, что ты воспитал меня, но молодому птенцу пришло время пробовать крылья. Знаешь, для чего ты копил свои капиталы?.. Для того, папа, чтобы на двадцатом году жизни к тебе зашел сын, и ты не отказал ему, потому что за ним стоят силы, способные сотрясать империи до основания. Не вставай у них на пути, иначе ты погубишь сыновей своих правнуков, и род Спасских придет в упадок. Ты думаешь, что Бог простил нам цареубийство? Нет, он не простил! В наших с тобой жилах, хоть и разбавленная, но все еще течет кровь захудалого дворянства, примкнувшего к большевикам. Наш прадед, достопочтенный польский шляхтич, продал Россию, а нам с тобой ее выкупать. Белая эмиграция спустя столько лет со дня кровавых событий никакой ответственности за страну не несет, потому что древние фамилии — вот все, что от нее осталось. Мы же с тобой разговариваем на русском языке, и, значит, нам восстанавливать попранную честь замаранных в грязи родов. Гражданская война, развязавшая братоубийственную резню, съела табель о рангах, перемешала в своем поганом рту целые сословия, проглотила, переварила и извергла из себя тех, кто когда-то гордился тем, что он дворянин, и тех, кто корил судьбу за то, что он крестьянин. Революция удобрила русскую землю человеческим навозом, в перегнивающей жиже которого страна копошилась семьдесят лет, не зная роздыху, наваливая новые кучи на старые... А 41-й должен был принести России не смерть, а спасение. Страшная, чудовищная трактовка, но это так. Трусливые рабы, загнанные в угол тридцатыми сталинскими, ушли на войну, чтобы за четыре года, ежеминутно сталкиваясь со смертью, вернуться смелыми, решительными людьми и выступить единым фронтом против диктаторского режима. Только не говори мне, что мы по-пластунски доползли до Берлина, благодаря примостившимся за спинами заградотрядам. Это ложь! Не говори, что всех сколько-нибудь достойных загнали в лагеря, потому что при демократическом строе недовольны сотни, а при тоталитарном — все. Разве не видели наши солдаты и офицеры, как живут в Европе? Прикрывая грудью друзей от вражеских пуль, они показывали спины, когда горстка негодяев сажала за решетку побывавших в плену, боялись протянуть руку помощи семьям отверженных, устало кряхтели, но подчинялись, когда чекисты врывались в их дома, и целые народы, оставляя нажитое добро, теряя детей, запихивались в вагоны и перевозились в необжитые места. Мы — мужественный, но рабский народ! Это страшно! Это позор!.. И после всего сказанного, папа, я прошу всего лишь двести тысяч вместо того, кто обязан был бы заплатить по счетам, но уже умер.
— Над тобой хочется посмеяться, но… Возьми деньги в сейфе. Как видишь, твой отец вовсе не каменный.
Антон Владимирович увидел, как розовые пачки, перевитые крест-накрест банковской бумагой, стали неряшливо рассовываться сыном по карманам. Он устало улыбнулся и мысленно попрощался с деньгами. Потом подумал, что страна, должно быть, дошла, если молодые люди, игнорируя радости, которые дарует легкомысленная юность, пускаются в невообразимые предприятия, чтобы хоть как-то заглушить муки даже и не своей совести.
— Андрей, ты полагаешь, что ребята, о которых ты говорил, оценят тебя, полюбят за то, что ты хочешь для них сделать?.. Или нет, не так выразился. Будут ли они хотя бы тебя уважать?
— С недавних пор я перестал нуждаться в уважении, понимании, любви... Я, папа, честь имею... До последнего времени я играл по правилам, заставлял себя думать по правилам, не говоря уже о том, что поступал по правилам. Совсем недавно один старик сказал мне, что наступили последние дни. Он, безусловно, недалек от истины, так как в его словах мне послышалась воля самого Господа, уставшего от нескончаемых распрей между людьми, озлобленного на нас за неверное истолкование свободы, которую Он дал народам... Но я не разочаровался в людях, и Господь теперь подождет. Он будет наблюдать за тем, чье подточенное сомнениями нутро станет возобновлять законы, записанные первыми христианами со слов самого Богочеловека. Как ты думаешь, это нарушение Промысла божьего?
— Ты давно к этому пришел?
— Нет. С каждым часом я понимаю все больше и больше. Зло ведет к краху человечества, и это осознает даже само зло. Оно понимает, что, растлевая души, подминая под себя континенты, порабощая сомневающиеся или чистые умы, — нарушает баланс, взятый за основу существования нашей планеты. Следовательно, подводит итог и своему пребыванию на земле. Таким исходом осталось бы довольно уставшее от борьбы добро, но не хитрое, полное сил, цветущее зло. Сегодня в подземельях ада идет повышение квалификации злых сил. Сатана хочет сохранить равновесие. Господь уничтожит землю в одну секунду, как только увидит, что большинство людей подпало под влияние мнимых спасителей. Но чтобы сохранилась планета в том виде, к которому мы привыкли, надо без помощи Всевышнего самим изгнать прислужников сатаны.
— И кем же ты себя видишь? — спросил отец.
— Пограничником.
— В чем же твое новаторство?
— Любовь к ближнему, любовь к Богу, любовь к земле.
— Не нахожу в твоем уставе ничего нового. Библия называет это заповедями.
— А как же любовь к земле? Неужели ты не запнулся на этом пункте?
— Давай цитату, — заинтересовался отец.
— «Не любите мира, ни того, что в мире...» Как же мне не любить то совершенство, которое сотворил для нас Бог? Ответь, папа! Царство Небесное — это хорошо, конечно. А войдут ли в него луга с васильками? Березовые рощи, огоньки полустанков, перестуки вагонных колес, зеленые долины, расстилающиеся с горных вершин? А русские былины? Бабушкина старина? А предание о том, как языческая Русь принимала святое крещение в водах Днепра? Ни слова об этом в Книге книг... А сохранятся ли стога сена у проселочных дорог? Непременно хочу, чтобы остались.
Лицо Андрея прояснилось, от философской натуги не осталось и следа. Сейчас он напоминал четырнадцатилетнего подростка.
— А войдут ли туда голуби? Не те белокаменные, слетающие с небес в виде Святого Духа, а наши… несуразные, серенькие?
— Да, — не стал разочаровывать отец.
— А полевые мыши, от которых все брезгливо отворачиваются?
— Несомненно, — улыбнулся отец.
— А Люда Варенникова? Помнишь ее? Которая со мной в третьем классе училась? Которая мучила кошек, потому что была хиленькой и не могла ответить ребятам, постоянно дразнившим ее?
— Да, — растрогался отец.
— А ребята, у которых не было такого отца и такой мамы, как у меня? Ребята, у которых были пьяные отцы, развратные мамы и кусок черствого хлеба на столе? Ребята, которых били, и которые сами потом били своих детей, потому что у них не было такого отца и такой мамы, как у меня?
— Скорей всего, хотя...
— Войдут, обязательно войдут. Лучше пусть они, чем я или ты. Пусть хоть на небе им будет хорошо, а мне и на земле неплохо. Сыт, обут, одет... Нет, папа, не подумай, что я строю из себя святого. Я видел бомжей и злился на них. Но не за то, что они, потеряв стыд, роются в отбросах нашей мусорки и одеты в лохмотья, пропитанные мочой. Мне не составило бы труда обуть их и одеть, но проку от такого добра мало, потому что я все равно бы считал себя выше их. И вопреки всему я люблю людей. Они замечательные, только заблудшие немного.
— А этот синячище под глазом? Не люди ли тебя избили?
— Да, иногда бываю бит. Только, заметь, добровольно. Не испытывать голода, не знать нужды, созерцать природную красоту, иметь время на размышления, видеть обоими глазами, ходить на двух ногах, слышать, петь, смеяться, танцевать, любить, мечтать, менять — и за все это по физиономии изредка не получать?.. Кто-то облачается в добродетель, чтобы после смерти получить комнатушку в раю. Такие мучаются сами и заставляют страдать других, так как им невыносимо думать, что любовь к Богу надо пронести через полную соблазнов жизнь. А я, папа… я уже в Эдеме и вношу плату за нахождение в нем. Мои вчерашние страдания с лихвой окупаются сегодняшней музыкой сверчка, который для меня играет вальсы в старой бане. Я не сумел бы проникнуться переливами его скрипки, если бы иногда не страдал за добро. Тебе может показаться, что твой сын альтруист. Это не так. Есть люди, которые свои лучшие годы кладут на то, чтобы разбогатеть, а потом лет десять-пятнадцать изощряться в наслаждениях. А я нашел более короткий путь к настоящему счастью. Когда страдаю, у меня душа становится легкой и чувствительной к малейшему проявлению красоты. Понимаешь?.. Так я живу только для себя, в этом мой трансформированный эгоизм. Рай у нас под ногами, и узрят его только те, кто сумеет отыскать свое счастье в счастье других. Рядом со мной или с тобой всегда на кого-нибудь сваливается радость. Ликуй с матерью, когда у нее рождается ребенок. Смейся неожиданному богатству абсолютно незнакомого тебе человека, как будто оно не ему, а тебе досталось. От таких подзаряжайся.
— А кислые лица недовольных? — спросил отец.
— Этим помогай, чтобы хотя бы рядом с тобой у них улучшалось настроение, а следовательно, и у тебя тоже.
— Так жить тяжело.
— Не труднее, чем, отказывая себе во всем, копить деньги, а потом дрожать за них и себя по ночам.
— Все равно тяжело.
— Легко, потому что начинать можно уже сейчас, а вечером ты уже будешь на подступах к счастью.
— Потерять все?
— А приобрести то, чего не купишь ни в одном магазине.
— Нищие жалуются на судьбу, а я ни на что не жаловался, заработал спокойствие за завтрашний день собственным потом, — с достоинством произнес отец.
— И нажил новую головную боль. Вы в этом равны. Они боятся, что им завтра нечего будет есть, а ты боишься, что кто-то — более могущественный — съест тебя.
— Деньги дают свободу. Благодаря им, я могу делать все, что захочу. Если свобода до сих пор и не полная, то это потому, что их недостаточно много.
— Полная свобода?.. Сожги свой сейф, такую свободу ты можешь позволить себе уже сейчас.
— Лучше ты. Давай, сынок, действуй. Уничтожь то, к чему ты не имеешь ни малейшего отношения, — сказал отец.
— No problem, — холодно бросил Андрей.
Глаза отца сверкнули. Зажигалка с пастью дракона, подброшенная властной рукой, несколько раз перевернулась в воздухе и скрылась в ладони сына.
— Я приступаю, — спокойно произнес Андрей. — Только твоя зажигалка мне ни к чему. У меня свой коробок спичек.
Отец ухмыльнулся, поднялся с кресла и сказал:
— Одно «но». Первыми в огонь последуют деньги, которые у тебя, сынок, в карманах.
Андрей пошатнулся. Это был удар ниже пояса. Он думал, что держит ситуацию под контролем, но жестоко ошибся. Схватившись за черный корпус сейфа, он только и смог прошептать:
— Прости меня. Прости меня, папа.
— Тебе нет прощения. Ты, наверное, подумал, что стал выше меня. Запомни, парень, ты никогда не будешь выше своего отца, ты можешь быть только длиннее. А теперь убирайся с глаз долой.
— Я не могу так уйти. Пожалуйста, благослови меня.
— Тебя?.. Исчезни из моего поля зрения, хам. Тебе было мало того, что ты почти сразу получил деньги. Ты захотел втоптать отца в грязь, поизгаляться над тем, кто кормил тебя и предоставил полную свободу.
— Я зарвался, папа, прости.
— Вот тебе и свобода, за которую ты так рьяно бьешься. Ослепленный своей якобы правотой, ты стал покушаться на то, на что никогда не должен был покушаться... С человеком, с которым вы хотите сотрудничать, я поговорю сам. А теперь уходи…
И был поход...
Ребята, нагруженные палатками, сумками с провизией, котелками, треногами, спальными мешками, форсировали на резиновых лодках протоку. В сердцевине кайбальского леса, куда не проникают шумы проносящихся по трассе машин, был разбит лагерь.
В ночи запылал пионерский костер. Плотная и, казалось бы, всесильная тьма, кланяясь языкам алого пламени, отползла за границы поляны. Юго-восточный ветер из любопытства заглянул на освещенную лужайку и стал проказничать. Заснувшая трава была разбужена юношеским порывом воздушного невидимки и резко заколыхалась. Она напоминала голодных птенцов, вытянувших длинные шейки и болтавших ими в поисках мамки, обещавшей прилететь с дождевым червячком. Набесившись вволю, ветерок успокоился и, наверное, устыдившись своего озорства, начал ласково поглаживать перевозбужденную полянку, словно извинялся за причиненное беспокойство.
— За что будем пить? — спросил Гадаткин, когда увидел, что все пластиковые стаканы наполнены до краев.
— Предлагаю: за Россию! — подбросив веток в огонь, отозвался Спасский.
— Фигню какую-то предлагаешь, — сказал Митька. — Почему я должен пить за то, чего пока нет? Вот когда появится, тогда, пожалуй, и намахну за нее стопарик.
— Появится, откуда ни возьмись, — с недовольством буркнул Сага. — Давайте-ка лучше за нас или за девчонок. Вы только посмотрите, какие у нас красивые девушки.
— Хорошо! Раз уж этого хочет Спас, выпьем за Россию, которая — мы! — весело произнес Забелин.
— И которая — я! — кокетливо прикоснувшись к Саньке, сказала Женя Вишевич.
— Стало быть, и которая мы с Корешом. Два года как-никак в кирзачах проходили, — поддержал Брынза.
— Ладушки, не буду отставать от коллектива. Выпью за дурацкую Россию, которая — я! — выкрикнул Митька.
— А мне, короче, придется опрокинуть стопку за Россию, которая — он! — рассмеялся Олег Данилин, кивнув в сторону вечно молчавшего Романа Сметенко.
— Нет уж, за себя я как-нибудь сам выпью, — выдавил из себя Роман.
— Неужели Сметана заговорил? — удивился Кореш. — Автоматически поднимаем бокал за Россию, которая перестала молчать!
— А я не выпью, ребята, — сказал Спасский. — Я просто напьюсь до чертиков за Россию, которой от самой себя уже тошно!
— Только не спейся, братан. Иначе в следующий раз ты по определению будешь пить за Россию, которая — я. Признаюсь, что с недавнего времени не равнодушен к алкоголю, — искренне произнес Санька.
— Сага, а ты не хочешь выпить за рыжую Россию, представленную в моем лице? Ты же любишь меня? Сознайся… — самоуверенно сказала Галя Козельцева.
— Нет, за рыжую-бесстыжую Россию я пить не буду. Хватит ей мне голову морочить. Я выпью за большую, но глупую Россию, которая — я! — ухмыльнувшись, ответил Сага.
— Теперь уже просто за большую, — подметил Кореш, взявший на себя сегодня роль острослова.
Наташа Заварова отделилась от ребят и подошла к костру. Взгляды ребят обратились к ней.
— Я красивая? — спросила она.
— Если честно, то да, — глядя на девушку с нескрываемым восхищением, произнес Володя.
— Да! Да! Да, черт возьми! — не выдержал Митька и отвернулся, чтобы никто не заметил, как в одну секунду на глазах у него выступили слезы.
Крик отчаяния разнесся по лесу, и тишина разлетелась на осколки:
— За прекрасную Россию, через которую прошли все, кому не лень!.. За Россию мертвую, но теперь воскресшую!.. За Россию не по своей вине падшую, но всем простившую! За Россию грязную и продажную, но все осознавшую!.. За Россию, которую — я... похоронила сегодня в себе!.. Навсегда!.. Не чокаясь!
— Господи ты Боже, — прошептал Гадаткин.
— Свершилось, — произнес Андрей и залпом выпил.
Его примеру последовали другие. Рухнув на землю, плакал Наташин брат, но никто не подошел, чтобы его успокоить.
Спасский раздавал книги. Он знал, что Достоевский бы им гордился, если бы жил в наше время. А прозорливый Гоголь сказал бы что-нибудь наподобие: «Я вернулся, и что с этого? Моя рука не выведет ничего нового, потому что к словам, занесенным мной на бумагу в золотом веке, нечего прибавить. Правда, и отнять тоже нечего. А я бы, не сомневайтесь, сделал это. В моей России, как и прежде, две беды: дураки и дороги. Я умер, юноша. А ты живой... У каждого столетия своя задача. 18-й век — боль. 19-й век — все та же боль, но уже выявлены симптомы, поставлены проблемы, и кто-то что-то пробует делать. 20-й век — ампутация. Боли нет, но и рук тоже. Одни светлые головы остались, да и тех иначе как предателями и калеками не называют. 21-й век — регенерация. И новая боль, но только не из-за болезни, а оттого что отрастают новые руки и режутся зубы... Пришло время бить по бедам».
— Да, пришло время быть победам, — сказал Андрей ребятам. — Проглатывайте их, а потом меняйтесь… книгами и сами.
Полетели часы, произносились новые тосты. Ребята делились друг с другом планами на будущее. Это был странный поход. Молодежь не веселилась, не пела песен и не танцевала, но была счастлива, как бывает счастлива всякая молодежь, когда в душе сорок процентов босоногого детства, тридцать процентов запредельных мечтаний, двадцать процентов кажущейся взрослости и десять процентов реальной возможности сохранить такое соотношение. Андрей понимал, что воспоминания о сегодняшнем дне сотрутся из памяти его друзей, но не расстраивался.
В час ночи стало твориться что-то невообразимое. В глазах девушек и парней появилось замешательство, которое вскоре сменилось тревожным безумием. Луну заволокло тучами. Налетел резкий порыв ветра и привел в движение притихший лес. Тлеющий костер затрещал, разбрасывая искры в разные стороны. Костя Чеменев поднялся со своего места, его ноздри расширились, и он стал жадно втягивать воздух. Постояв немного, он опустился на колени и приложил ухо к земле.
— Я что-то слышу, но не могу выразить это словами, — сказал он не своим голосом.
Следующим поднялся Гадаткин. От алкоголя его пошатывало, и зрачков не было видно. Он лег рядом с Костей и широко раскинул руки, будто хотел обнять землю.
— Позывные, — сказал он. — Нам посылают сигналы континенты.
— Лицом на запад, душой на восток… смотрим мы, — несколько раз повторил Спасский.
— Евразия! — произнесла Наташа.
— Россия! — сказал Митька.
— Сибирь! — бросил Забелин.
Когда показалась из-за черных облаков полнотелая луна, а ветер стих, никто из кайбальцев не мог вспомнить, что произошло. Молодые люди дискутировали по поводу массового психоза, который овладел всеми, и в конечном счете пришли к выводу, что причина общего помутнения — не на шутку разыгравшаяся природа. Взявшись за руки, все закружились вокруг костра.
Один лишь Спасский, оставшись в стороне, смотрел в направлении горных хребтов Саян и горько улыбался, потому что помнил все от начала до конца. Ежеминутно находясь в подвешенном состоянии между прошлым, настоящим и будущим, он страдал оттого, что никогда не вернет первого, не насладится вторым и не увидит третьего. Понимающий то, о чем смутно догадываются другие, он наконец-то подыскал сравнение своему положению... Да, он тот самый греческий воин, сражавшийся с персами близ Марафона. Когда уставшие эллины радовались одержанной победе, ему был отдан приказ: «Беги в Афины и возвести Греции о том, что враг сломлен, и отряды его рассеяны». Страна оливковых рощ и славных трибунов жила в тревожном ожидании вестей, которые должны прибыть из Марафона. Ни одному царю, ни одному гражданину греческого полиса не было известно то, что знал быстроногий гонец, с каждым километром приближавший свою смерть. Его прошлым было идущее позади войско, настоящим — изнуряющий бег, будущим — смерть от разрыва сердца. Когда, бряцая доспехами, герои Эллады войдут в ворота Афин, безымянного гонца уже не будет в живых. С ним сейчас и олицетворял себя Спасский, и ему не было жаль себя, потому что он предвидел, как будут развиваться события в дальнейшем. Об этом говорила сама история, развивающаяся по спирали.
Разобщенная Россия даст миру свои Фермопилы — битву, которая должна состояться спустя десять лет после Марафона. У него не вызывало сомнений, что в недрах народа подрастают сегодня свои спартанцы, которых не купишь, не запугаешь и не обманешь. Вооружившись мечом справедливости и прикрывшись щитом народной правды, они примут бой за всех против многих, как это случилось тогда, в Древней Греции.
Леонид пошел на бой с персами, когда вся Спарта вместе с нерешительным советом старейшин отмечала один из многочисленных праздников. Он не учинил мятежа против кучки негодяев, из личных амбиций отсрочивших общее выступление, не воспользовался своим авторитетом военачальника, чтобы взять с собой как можно больше людей и тем самым расколоть город на подчинившихся и не подчинившихся совету. Он покинул Спарту с горсткой храбрецов, чтобы показать Греции, как от отваги немногих будет решаться судьба целой страны. Пав смертью храбрых, они заслонили собой ту зародышевую модель демократии, которую воспримет Россия через две с половиной тысячи лет и которую тоже надо будет отстаивать.
Глядя на Саяны, Андрей думал, как преломится достоверный факт из истории Древнего мира на почве российской действительности, и он боялся. Но не за тех, кого будут травить за правду, словно волков, а за идеи, которые с подачи коррумпированной верхушки превратятся в преступные. Народ ведь опять может поверить в ложь. Власть перекроет дыхательные пути свободы, как только почувствует угрозу для себя; только те, кто выйдет на арену борьбы, не остановятся. Сначала наивные и трогательно верящие в идеалы демократии, они замкнутся в себе от всеобщего неодобрения и «откроют» террор. Там, в просторных коридорах вседозволенности, даже не подозревают о том, что дали стране 90-е. В то время как партноменклатура привыкала к новой кормушке, в стране продолжали рождаться дети, которыми никто не занимался. Часть из них забрала наркомания, часть — преступный мир, но третья и самая главная часть читала теперь уже никем не запрещенные книги, впитывала в себя информацию, чтобы к 2005-10-му году вырасти в людей, которые превыше всего будут ценить осведомленность, свободу и одинаковые для всех законы, позволяющие личности полностью раскрыться в любой сфере деятельности. Еще часть (и их тоже немало) будет готова побороться за тех, о ком он подумал выше. Итак, по его мысли, к 2010-му году касте «воров» придет на смену каста «строителей», которую будет прикрывать каста «воинов».
«Господи, дай терпения русским спартанцам. Они уже на подходе... Как-то их встретит Россия? Тюрьмами? Заказными убийствами?.. Или все-таки…»
— Андрей, о чем думаешь? — спросил Володя.
— Всех не пересажают. Не передушат всех, — улыбнулся Андрей. — Мальчики и девочки, которых они не принимали во внимание, превратились в юношей и девушек. 80-е, 90-е, а скоро и 2000-е годы рождения обнаружат себя… Быть сему.
34Ребята, нагруженные палатками, сумками с провизией, котелками, треногами, спальными мешками, форсировали на резиновых лодках протоку. В сердцевине кайбальского леса, куда не проникают шумы проносящихся по трассе машин, был разбит лагерь.
В ночи запылал пионерский костер. Плотная и, казалось бы, всесильная тьма, кланяясь языкам алого пламени, отползла за границы поляны. Юго-восточный ветер из любопытства заглянул на освещенную лужайку и стал проказничать. Заснувшая трава была разбужена юношеским порывом воздушного невидимки и резко заколыхалась. Она напоминала голодных птенцов, вытянувших длинные шейки и болтавших ими в поисках мамки, обещавшей прилететь с дождевым червячком. Набесившись вволю, ветерок успокоился и, наверное, устыдившись своего озорства, начал ласково поглаживать перевозбужденную полянку, словно извинялся за причиненное беспокойство.
— За что будем пить? — спросил Гадаткин, когда увидел, что все пластиковые стаканы наполнены до краев.
— Предлагаю: за Россию! — подбросив веток в огонь, отозвался Спасский.
— Фигню какую-то предлагаешь, — сказал Митька. — Почему я должен пить за то, чего пока нет? Вот когда появится, тогда, пожалуй, и намахну за нее стопарик.
— Появится, откуда ни возьмись, — с недовольством буркнул Сага. — Давайте-ка лучше за нас или за девчонок. Вы только посмотрите, какие у нас красивые девушки.
— Хорошо! Раз уж этого хочет Спас, выпьем за Россию, которая — мы! — весело произнес Забелин.
— И которая — я! — кокетливо прикоснувшись к Саньке, сказала Женя Вишевич.
— Стало быть, и которая мы с Корешом. Два года как-никак в кирзачах проходили, — поддержал Брынза.
— Ладушки, не буду отставать от коллектива. Выпью за дурацкую Россию, которая — я! — выкрикнул Митька.
— А мне, короче, придется опрокинуть стопку за Россию, которая — он! — рассмеялся Олег Данилин, кивнув в сторону вечно молчавшего Романа Сметенко.
— Нет уж, за себя я как-нибудь сам выпью, — выдавил из себя Роман.
— Неужели Сметана заговорил? — удивился Кореш. — Автоматически поднимаем бокал за Россию, которая перестала молчать!
— А я не выпью, ребята, — сказал Спасский. — Я просто напьюсь до чертиков за Россию, которой от самой себя уже тошно!
— Только не спейся, братан. Иначе в следующий раз ты по определению будешь пить за Россию, которая — я. Признаюсь, что с недавнего времени не равнодушен к алкоголю, — искренне произнес Санька.
— Сага, а ты не хочешь выпить за рыжую Россию, представленную в моем лице? Ты же любишь меня? Сознайся… — самоуверенно сказала Галя Козельцева.
— Нет, за рыжую-бесстыжую Россию я пить не буду. Хватит ей мне голову морочить. Я выпью за большую, но глупую Россию, которая — я! — ухмыльнувшись, ответил Сага.
— Теперь уже просто за большую, — подметил Кореш, взявший на себя сегодня роль острослова.
Наташа Заварова отделилась от ребят и подошла к костру. Взгляды ребят обратились к ней.
— Я красивая? — спросила она.
— Если честно, то да, — глядя на девушку с нескрываемым восхищением, произнес Володя.
— Да! Да! Да, черт возьми! — не выдержал Митька и отвернулся, чтобы никто не заметил, как в одну секунду на глазах у него выступили слезы.
Крик отчаяния разнесся по лесу, и тишина разлетелась на осколки:
— За прекрасную Россию, через которую прошли все, кому не лень!.. За Россию мертвую, но теперь воскресшую!.. За Россию не по своей вине падшую, но всем простившую! За Россию грязную и продажную, но все осознавшую!.. За Россию, которую — я... похоронила сегодня в себе!.. Навсегда!.. Не чокаясь!
— Господи ты Боже, — прошептал Гадаткин.
— Свершилось, — произнес Андрей и залпом выпил.
Его примеру последовали другие. Рухнув на землю, плакал Наташин брат, но никто не подошел, чтобы его успокоить.
Спасский раздавал книги. Он знал, что Достоевский бы им гордился, если бы жил в наше время. А прозорливый Гоголь сказал бы что-нибудь наподобие: «Я вернулся, и что с этого? Моя рука не выведет ничего нового, потому что к словам, занесенным мной на бумагу в золотом веке, нечего прибавить. Правда, и отнять тоже нечего. А я бы, не сомневайтесь, сделал это. В моей России, как и прежде, две беды: дураки и дороги. Я умер, юноша. А ты живой... У каждого столетия своя задача. 18-й век — боль. 19-й век — все та же боль, но уже выявлены симптомы, поставлены проблемы, и кто-то что-то пробует делать. 20-й век — ампутация. Боли нет, но и рук тоже. Одни светлые головы остались, да и тех иначе как предателями и калеками не называют. 21-й век — регенерация. И новая боль, но только не из-за болезни, а оттого что отрастают новые руки и режутся зубы... Пришло время бить по бедам».
— Да, пришло время быть победам, — сказал Андрей ребятам. — Проглатывайте их, а потом меняйтесь… книгами и сами.
Полетели часы, произносились новые тосты. Ребята делились друг с другом планами на будущее. Это был странный поход. Молодежь не веселилась, не пела песен и не танцевала, но была счастлива, как бывает счастлива всякая молодежь, когда в душе сорок процентов босоногого детства, тридцать процентов запредельных мечтаний, двадцать процентов кажущейся взрослости и десять процентов реальной возможности сохранить такое соотношение. Андрей понимал, что воспоминания о сегодняшнем дне сотрутся из памяти его друзей, но не расстраивался.
В час ночи стало твориться что-то невообразимое. В глазах девушек и парней появилось замешательство, которое вскоре сменилось тревожным безумием. Луну заволокло тучами. Налетел резкий порыв ветра и привел в движение притихший лес. Тлеющий костер затрещал, разбрасывая искры в разные стороны. Костя Чеменев поднялся со своего места, его ноздри расширились, и он стал жадно втягивать воздух. Постояв немного, он опустился на колени и приложил ухо к земле.
— Я что-то слышу, но не могу выразить это словами, — сказал он не своим голосом.
Следующим поднялся Гадаткин. От алкоголя его пошатывало, и зрачков не было видно. Он лег рядом с Костей и широко раскинул руки, будто хотел обнять землю.
— Позывные, — сказал он. — Нам посылают сигналы континенты.
— Лицом на запад, душой на восток… смотрим мы, — несколько раз повторил Спасский.
— Евразия! — произнесла Наташа.
— Россия! — сказал Митька.
— Сибирь! — бросил Забелин.
Когда показалась из-за черных облаков полнотелая луна, а ветер стих, никто из кайбальцев не мог вспомнить, что произошло. Молодые люди дискутировали по поводу массового психоза, который овладел всеми, и в конечном счете пришли к выводу, что причина общего помутнения — не на шутку разыгравшаяся природа. Взявшись за руки, все закружились вокруг костра.
Один лишь Спасский, оставшись в стороне, смотрел в направлении горных хребтов Саян и горько улыбался, потому что помнил все от начала до конца. Ежеминутно находясь в подвешенном состоянии между прошлым, настоящим и будущим, он страдал оттого, что никогда не вернет первого, не насладится вторым и не увидит третьего. Понимающий то, о чем смутно догадываются другие, он наконец-то подыскал сравнение своему положению... Да, он тот самый греческий воин, сражавшийся с персами близ Марафона. Когда уставшие эллины радовались одержанной победе, ему был отдан приказ: «Беги в Афины и возвести Греции о том, что враг сломлен, и отряды его рассеяны». Страна оливковых рощ и славных трибунов жила в тревожном ожидании вестей, которые должны прибыть из Марафона. Ни одному царю, ни одному гражданину греческого полиса не было известно то, что знал быстроногий гонец, с каждым километром приближавший свою смерть. Его прошлым было идущее позади войско, настоящим — изнуряющий бег, будущим — смерть от разрыва сердца. Когда, бряцая доспехами, герои Эллады войдут в ворота Афин, безымянного гонца уже не будет в живых. С ним сейчас и олицетворял себя Спасский, и ему не было жаль себя, потому что он предвидел, как будут развиваться события в дальнейшем. Об этом говорила сама история, развивающаяся по спирали.
Разобщенная Россия даст миру свои Фермопилы — битву, которая должна состояться спустя десять лет после Марафона. У него не вызывало сомнений, что в недрах народа подрастают сегодня свои спартанцы, которых не купишь, не запугаешь и не обманешь. Вооружившись мечом справедливости и прикрывшись щитом народной правды, они примут бой за всех против многих, как это случилось тогда, в Древней Греции.
Леонид пошел на бой с персами, когда вся Спарта вместе с нерешительным советом старейшин отмечала один из многочисленных праздников. Он не учинил мятежа против кучки негодяев, из личных амбиций отсрочивших общее выступление, не воспользовался своим авторитетом военачальника, чтобы взять с собой как можно больше людей и тем самым расколоть город на подчинившихся и не подчинившихся совету. Он покинул Спарту с горсткой храбрецов, чтобы показать Греции, как от отваги немногих будет решаться судьба целой страны. Пав смертью храбрых, они заслонили собой ту зародышевую модель демократии, которую воспримет Россия через две с половиной тысячи лет и которую тоже надо будет отстаивать.
Глядя на Саяны, Андрей думал, как преломится достоверный факт из истории Древнего мира на почве российской действительности, и он боялся. Но не за тех, кого будут травить за правду, словно волков, а за идеи, которые с подачи коррумпированной верхушки превратятся в преступные. Народ ведь опять может поверить в ложь. Власть перекроет дыхательные пути свободы, как только почувствует угрозу для себя; только те, кто выйдет на арену борьбы, не остановятся. Сначала наивные и трогательно верящие в идеалы демократии, они замкнутся в себе от всеобщего неодобрения и «откроют» террор. Там, в просторных коридорах вседозволенности, даже не подозревают о том, что дали стране 90-е. В то время как партноменклатура привыкала к новой кормушке, в стране продолжали рождаться дети, которыми никто не занимался. Часть из них забрала наркомания, часть — преступный мир, но третья и самая главная часть читала теперь уже никем не запрещенные книги, впитывала в себя информацию, чтобы к 2005-10-му году вырасти в людей, которые превыше всего будут ценить осведомленность, свободу и одинаковые для всех законы, позволяющие личности полностью раскрыться в любой сфере деятельности. Еще часть (и их тоже немало) будет готова побороться за тех, о ком он подумал выше. Итак, по его мысли, к 2010-му году касте «воров» придет на смену каста «строителей», которую будет прикрывать каста «воинов».
«Господи, дай терпения русским спартанцам. Они уже на подходе... Как-то их встретит Россия? Тюрьмами? Заказными убийствами?.. Или все-таки…»
— Андрей, о чем думаешь? — спросил Володя.
— Всех не пересажают. Не передушат всех, — улыбнулся Андрей. — Мальчики и девочки, которых они не принимали во внимание, превратились в юношей и девушек. 80-е, 90-е, а скоро и 2000-е годы рождения обнаружат себя… Быть сему.
Спасский давно не спал так хорошо, как в эту ночь под открытым небом. Сень кайбальского леса успокоила его, отогнала тревоги, зарубцевала раны, которые с восходом солнца вновь должны были вскрыться и закровоточить. Ему снилась мама, которую он безмерно любил. Он ни разу не признался ей, что она является самым дорогим для него существом, потому что только по отношению к ней он считал излишним открытое проявление чувств. Он всегда был холоден с ней, а особенно в последние годы. С семнадцати лет он начал выстраивать стену между ней и собой, и делал это сознательно, как будто хотел уберечь их обоих от глупой, как ему казалось, привязанности. Он мечтал о том дне, в который она его полностью разлюбит, чтобы идти без оглядки назад, без боязни причинить ей боль. Андрей решил, что она не должна страдать, если с ним вдруг что-то случится, а для этого нужно было создать между ними глухую стену отчуждения, и он старался, искусно пренебрегая ею. Она задавала ему вопросы, а он оставлял их без ответа. В этом и заключалась его любовь к ней…
Андрей проснулся от резкой боли и почувствовал, что к его горлу приставлен нож.
— Подъем, тварь! Это твой последний поход, потому что сегодня я перережу тебе глотку. И попробуй только пикни, сволочь!
Андрей узнал Сергея Бакаева.
Спасский шел впереди, Бакаев позади. Когда они отошли на значительное расстояние от лагеря, Бакаев приказал своему пленнику остановиться и связал ему руки за спиной.
— Помнишь погромы? — спросил Бакаев.
— Да, — прозвучал ответ.
— Ты опозорил меня и за это умрешь.
— Да, ты прав, — рассеянно сказал Спасский. — Я готов и не боюсь смерти, потому что тебя, как я понимаю, не купишь.
— Решил посмеяться надо мной?
— Нет, что ты…
— Ну и гад же ты! — затрясся от негодования Бакаев. — Я же прикончу тебя… Тебе конец, крыса.
— Хороший конец — делу венец, Сергей. Я все успел, меня на земле уже ничто не держит. Кончай скорей, потому что больше мне нечего передать людям, а мешаться под их ногами я не хочу.
— Ты кретин! — заревел Бакаев. — Жизнь дорога всем!
— То, что я кретин, ты сказал не первый, но уж точно последний. Сегодня не я умру, а ты.
— Ошибаешься, Спас, — засмеялся Бакаев. — Этот Достоевский абсолютно прав. Есть дрожащие твари навроде тебя, а есть право имеющие, навроде меня.
— Ты уже прочитал его книгу? — с недоумением произнес Андрей и почувствовал, что в кровь стал выбрасываться адреналин.
— Не до конца, но смысл понятен: мочи всех, кого считаешь нужным мочить.
— Господи, за что это мне? Чем я прогневал тебя? За что-о?
— Ты не умрешь, — начал издеваться Бакаев. — Ты сдохнешь, как собака! Все в деревне знают, что ты не умеешь плавать. Такой большой, а топор топором. Видел когда-нибудь утопленников? Они такие опухшие, что на них страшно смотреть. Всем будет противно стоять рядом с твоим гробом, но никто и виду не подаст, что ему блевать хочется. Ты будешь омерзительным, и на второй день тебя забудут.
— Сережа, — подавленным голосом произнес Андрей. — Книги нельзя читать до половины… Их надо полностью…
— Это твое мнение, которым ты уже ни с кем не успеешь поделиться. Хватит на меня так смотреть, умри хотя бы, как мужик.
«Мама, мамочка, прости меня. Я все сделал не так. Я запутался, — думал Андрей, когда Бакаев вел его к речке. — Некому теперь будет заботиться о тебе, ведь меня скоро не станет. Почему я один у тебя? Почему в запасе не осталось братьев и сестер, которые обеспечили бы тебе достойную старость?.. Мама, а что такое любовь? Я даже этого не знаю… Этот парень думает, что убьет меня... Нет, я сам себя… Я не позволю, чтобы он взял грех на душу через меня. Это будет самоубийство, мама. Я скажу Господу, что это самоубийство, и Он мне поверит. Сегодня я видел тебя во сне. Ты даже не представляешь, какое счастье видеть тебя во сне, мама… Речка уже близко. Еще вчера я глядел на нее и радовался, а сегодня она принесет мне смерть... Солнце встает... Я застану восход, мама… Хорошо, что меня не станет на рассвете, потому что до ночи еще далеко... Нет, я не все рассказал. Не все...»
— Что замедлился? Передвигай быстрей! — бросил Бакаев.
— Выполни две моих просьбы, пожалуйста.
— Пошел ты… Фильмов, что ли, насмотрелся?
— Нет, ты не понял. Они не лично меня, они всех касаются… Сообщи ребятам, что сегодня каждый человек персональную ответственность несет за свои поступки. Это в эпоху Советской России многое Бог прощал, потому что идеологический пресс был, и на партию грехи людей падали. А сейчас мы напрямую с космосом связаны и отчитываемся за злодеяния без посредников, так как у нас теперь выбор есть, которого раньше не существовало.
— Если пять минут назад я еще сомневался в том, что тебя надо грохнуть, то теперь окончательно убедился, что ты полудурок, и твое место на кладбище.
— Да, наверное, — тихо произнес Андрей и прибавил ходу. — И еще, пока не забыл. Я отдал двести тысяч на хранение своему университетскому товарищу. Он должен отдать их мне или моему доверенному лицу… Он живет на Пушкина, 80, квартира 24. Скажешь, что тебя отправил я.
— Да ты чё, охренел, что ли? Какие деньги?
— Отдашь их Гадаткину. Он знает, как ими распорядиться. Сможешь?
— Обрыбишься!
Спасский встал, как вкопанный:
— Тогда кончай меня здесь или до воды тащи волоком. Дай слово, что исполнишь мои просьбы, тогда я пойду.
— Хорошо…
В лучах восходящего солнца Абакан великолепен. Его воды не бурлят, не создают шума, хотя нельзя сказать, что они текут медленно. Если бы речка вдруг пересохла, то пейзаж кайбальского леса не утратил своей красоты, но глаза человека, забредшего в лесную глушь, все равно бы чего-то искали…
— Я сам, — сказал Андрей и, не дожидаясь ответа, кинулся в воду.
Бакаев вытащил его и, схватив за волосы, заревел:
— Хотел отмучиться? Не попрет! Ты будешь жить! Я буду мучиться, а ты больше будешь мучиться, потому что рядом такие, как я. Ты ничего с этим не сделаешь, ничего не поправишь! Да, я выродок, но и ты от меня недалеко ушел! Ты только сгусток зла во мне различил! Ты с черным во мне готов бороться, а о пяти процентах белого и слышать не хочешь! Это страшнее страшного, когда вот так! Ты во мне пять процентов поддержи, позавидуй им. Может быть, мои пять твоих восьмидесяти стоят!
Андрей вырвался из его рук и бросился в воду.
— Не уйдешь!.. — крикнул Бакаев и выволок Спасского на берег. — Я тебя лишаю права на смерть! Так что терпи!
— Не хочу, не могу больше! Пусти меня! — крикнул Андрей и забился в истерике.
— Тихо, спокойно, малый… Я, когда на зоне срок мотал, тоже хотел себя порешить, а потом, значит, передумал. Если спросишь «почему» — не отвечу. Ненавижу ведь тебя, а и надеюсь тоже. Как так может быть?..
— Не знаю…
— Это с непривычки все, с непривычки, — задумчиво произнес деревенский. — Знаешь, чё? Грохнуть я тебя всегда успею. Давно я за тобой следил, а теперь пуще прежнего буду.
— Почему за мной? Почему?..
— Непонятный ты. Вот скажи мне, кто из нас хотел Спасского убить: ты или я?
— Думаю, что оба.
— А кто же тогда спас?
— Ты спас, — ответил Андрей.
— Я — Серега, а ты — Спас. Так кто же из нас его спас?
— Ты… Я-то его в конце убить хотел, — сказал Андрей.
— Чем это он тебе насолил? — спросил Бакаев.
— А тебе чем? — был встречный вопрос.
— Постой, постой, — запутался Бакаев. — Кто сейчас рядом со мной сидит?
— Я, — произнес Андрей. — А рядом со мной?
— Я, — ответил Бакаев.— Так кто из нас настоящий я?
Спасский задумчиво посмотрел на своего собеседника, и приключилась с ним такая тоска, которая для русского человека со счастьем под ручку ходит, от которой все боли земли в душу проникают, но и радости тоже. Такая вселенская тоска много больше быстротечного локального счастья. Она сродни покою, которого ищет человек, не поспевающий за временем, так как сложно втиснуться в рамки того, что завтра раздвинет пределы и передвинет границы. Тоска отдышаться дает, переосмыслить пройденное и задуматься о том, кто ты есть и кем мог бы стать, если бы почаще смотрел внутрь себя. Спасский заглянул в тайники своей души и увидел, что там темно и сыро.
«Как же возлюбить ближнего, как самого себя? — думал он прежде, а теперь знал точно: — Не борись с плохим, а наслаждайся хорошим в человеке. Этому учиться надо, и я научусь, пусть даже для постижения сего пройдут десятилетия... Да, удивительна Россия в начале нового тысячелетия. Она такая же, как и раньше. От всякого жизненного пирога она вперед всех вкусить успевала, а потом давилась своими же собственными детьми. Ей для поиска идеи, которая может объединить народы, никого и ничего не жалко. Строгая у нас матушка до жестокости, а и любим ее, потому что с кривичей да радимичей другой не знали. Не бросала она нас и не бросит никогда. Это мы ее разоряли, делили, покидали, а она плакала и наказывала нас, потому что каждому нашему порыву, каждой мысли, каждой идее беззаветно вверялась. Такая вот она у нас... Смотрим мы на тебя сегодня и видим, что ты растерялась. И похуже, конечно, времена были. Только сегодня перепуталось все. В разладе с собой, с людьми, со всем миром я! Вот оно мое страшное, загадочное, жестокое, великое и чудесное время мое! По себе о тебе сужу. По Гадаткину, по Забелину, по Митьке, по Наташе, по отцу своему. Я ведь полагал, что знаю, как разрешить твои проблемы. Марш-броском хотел. Сарынь на кичку. Окриком богатырским. Удалью молодецкой. Посвистом соловьиным. И завяз, Господи ты Боже, не выбраться... Ответь мне: наступят ли дни, когда самое страшное зло и самое великое добро разделятся в сердце русского человека? Ведь живет он, а одно от другого отличить не может. Помогает он одним бескорыстно, а других обкрадывает, унижает и обижает. На всякое дело у него своя правда и свое оправдание.
— Андрей, очнись.
— Да, да, конечно… Что с тобой?
— Плачу я. Не видишь — плачу. Я сейчас мир спасти могу, а завтра забуду о том, о чем плакал... И воровать буду. Не поверишь, но если бы меня кто обокрал, я бы не обиделся. Даже выпил бы с таким человеком.
— А как же я? Ты ведь меня за то же самое…
— Не сравнивай. Ты меня перед всей деревней унизил, — перебил Сергей.
— Я не хотел. Честно, не хотел.
— А ты думай теперь, для того тебе и голова дана.
— Не понимаю. Я так много думаю, не перестаю размышлять... Научи меня!
— Странно... Не знаю, как себе помочь, а как тебе — знаю. Ты все усложняешь, так ведь и надорваться можно... Представь себе автобан, и ты будто бы едешь по трассе. Сколько, думаешь, в машине у тебя человек?
— Я один.
— Нет, пусть твоя «Тойота» будет переполнена до отказа.
— Хорошо… Дальше, — сказал Андрей.
— С тобой едут люди с самым разным набором качеств, какой только можно себе представить. Но кто за рулем?
— Я, — твердо ответил Андрей.
— Правильно. А куда едешь?
— Домой.
— Даже не сомневаюсь. Домой так домой. То есть конечный пункт тебе известен, а вот местность, по которой в данный момент несешься, тебе не знакома. Дорога-то проселочная!
— Ты же сказал: автобан.
— И где ты у нас автобаны видел? Нет их у нас, — зло произнес Сергей.
— Не стану спорить...
— А те, кто рядом с тобой, знают эти гиблые места, все ямы и ухабы. Но и среди них разброс мнений. Один кричит — прямо, другой — налево, третий — прямо, четвертый — сдавай назад, пятый — прибавь скорость, шестой — сбрось обороты. Они гомонят, а ты не нервничай, не переживай и не волнуйся, а едь себе и едь, прислушиваясь ко всем и ни к кому конкретно. Никуда они не денутся, потому что на улице зима лютая, а у тебя в машине как-никак тепло... И баранку кто крутит?
— Я, — с гордостью ответил Андрей.
— И тупиков не бойся, для них у тебя на коробке передач задняя скорость имеется. Им хорошо и весело, поэтому им хочется немного тебя пораздражать, поплутать самую малость, поколесить маленько, так как ты и твоя машина им по душе, бесспорно.
— А если бензин кончится?
— Ты это брось! — с недовольством произнес Сергей. — Ты полный бак заправил, так как с самого начала был в курсе, что дорога дальняя, а контингент в салоне — бредовый.
— Верно, — согласился Андрей.
— Путают они тебя, злятся, а ты не забывай, что не они тебя, а ты их везешь. Где надави на них, приструни, а где и прислушайся к их советам. Ты дальнозоркий, а они близорукие. Ты видишь конечную цель, а они чуть дальше носа. Справитесь!
— А у меня карта есть?
— Конечно, но резону с нее никакого. Порви ее, потому что каждый год вырубаются леса, появляются новые болота, размываются дороги, исчезают с лица земли деревни. Климат, и тот меняется.
— Новых карт, получается, нет, а старые никуда не годятся, — сказал Андрей.
— Я оговорился. Карты не рви, а перерисуй на чистый макет объекты, которые со временем не меняются, как наш Абакан.
— Он может разлиться! — не согласился Андрей.
— И-и?..
— Обмелеть!
— Верно, но большую часть года он неизменен. Затем дорисовывай, но не один, а с людьми. Так быстрее будет. Они в головах отдельные участки новой карты носят, но каждый свой клочок как зеницу ока берегут и никому не показывают.
— Почему? — удивился Андрей.
— Потому что в нем сокровенное... Думаю, надругательства боятся. Человек сегодня ложную карту предоставить готов, а настоящую — нет... А ты разбуди народ, разбереди его чувства, собери фрагменты и новую карту составь.
— Ты о какой карте речь ведешь?
Бакаев не ответил и, кажется, совсем позабыл об Андрее.
— Кто сейчас со мной говорил? Ты ли?
И на этот вопрос тишина прозвучала ответом.
Сергей долго смотрел в голубое небо, а потом произнес:
— Вот и дождались мы с тобой... Рассвет.
— Да-а.
— Но, по-моему, будет ливень с грозой и раскатами грома… А сейчас слушай мою карту, мой фрагментик… Я ведь художником хотел стать, а получился, как видишь, вор профессиональный. Сколько ни брался в детстве и юности за кисть, а выходила какая-то слабая чепуха, которая и сердца-то растрогать не может... И я бросил рисовать. Я вором стал. Лучше с десяток людей обокрасть, чем циничным «Черным квадратом» на миллионы пагубно влиять, калечить их. Я таких квадратов сотнями мог настрогать, но не захотел искусство поганить. Малевичу невдомек, что он своими малярными работами на Репина, Саврасова, на нашего современника Глазунова тень бросил, потому что своим салом к содружеству истинных творцов прилепился. Вот «Грачи прилетели» — это шедевр. Просто там все, незатейливо, а глубина какая!..
— И как же теперь ты?
— Художником буду, каких еще земля не знала. Когда я на речку нашу, на траву, на небо смотрел, то откуда-то пришло ко мне, что картины писать — мое призвание. Пройдет лето, осень, зима, и я сяду за работу.
— Весной?
— Да, только у меня будут не грачи, а скворцы, — с воодушевлением произнес Сергей.
— Не понимаю…
— Скворечники делать начну. На каждый двор — по два! День и ночь строгать и пилить буду.
— А успеешь? — спросил Андрей.
— Ребятишек подключу, а на доски, инструмент и гвозди сам заработаю — понимаешь? Когда с дальних краев начнут возвращаться скворцы, их уже будут ждать скворечники. Они поселятся в нашей деревушке, загомонят птенцы, и оживет наш край! Мои наброски станут картиной! Живой картиной с развитием, которую будет завершать сама природа. Я через птиц у людей прощения попрошу, потому что они ясней всяких слов мое раскаяние выразят.
— Наступит осень, скворцы улетят, опустеет деревня, и люди забудут о светлых днях, и твоя картина померкнет.
— Ложь! — воскликнул Сергей. — От тебя ли это слышу?.. Придет новая весна, и я наделаю новые скворечники. Их станет вдвое больше! Через год и Кайбалы изменятся. Как будет выглядеть моя картина — зависит от тебя и от нас всех. Мне бы хотелось, чтобы она была лучше прежней…
35Андрей проснулся от резкой боли и почувствовал, что к его горлу приставлен нож.
— Подъем, тварь! Это твой последний поход, потому что сегодня я перережу тебе глотку. И попробуй только пикни, сволочь!
Андрей узнал Сергея Бакаева.
Спасский шел впереди, Бакаев позади. Когда они отошли на значительное расстояние от лагеря, Бакаев приказал своему пленнику остановиться и связал ему руки за спиной.
— Помнишь погромы? — спросил Бакаев.
— Да, — прозвучал ответ.
— Ты опозорил меня и за это умрешь.
— Да, ты прав, — рассеянно сказал Спасский. — Я готов и не боюсь смерти, потому что тебя, как я понимаю, не купишь.
— Решил посмеяться надо мной?
— Нет, что ты…
— Ну и гад же ты! — затрясся от негодования Бакаев. — Я же прикончу тебя… Тебе конец, крыса.
— Хороший конец — делу венец, Сергей. Я все успел, меня на земле уже ничто не держит. Кончай скорей, потому что больше мне нечего передать людям, а мешаться под их ногами я не хочу.
— Ты кретин! — заревел Бакаев. — Жизнь дорога всем!
— То, что я кретин, ты сказал не первый, но уж точно последний. Сегодня не я умру, а ты.
— Ошибаешься, Спас, — засмеялся Бакаев. — Этот Достоевский абсолютно прав. Есть дрожащие твари навроде тебя, а есть право имеющие, навроде меня.
— Ты уже прочитал его книгу? — с недоумением произнес Андрей и почувствовал, что в кровь стал выбрасываться адреналин.
— Не до конца, но смысл понятен: мочи всех, кого считаешь нужным мочить.
— Господи, за что это мне? Чем я прогневал тебя? За что-о?
— Ты не умрешь, — начал издеваться Бакаев. — Ты сдохнешь, как собака! Все в деревне знают, что ты не умеешь плавать. Такой большой, а топор топором. Видел когда-нибудь утопленников? Они такие опухшие, что на них страшно смотреть. Всем будет противно стоять рядом с твоим гробом, но никто и виду не подаст, что ему блевать хочется. Ты будешь омерзительным, и на второй день тебя забудут.
— Сережа, — подавленным голосом произнес Андрей. — Книги нельзя читать до половины… Их надо полностью…
— Это твое мнение, которым ты уже ни с кем не успеешь поделиться. Хватит на меня так смотреть, умри хотя бы, как мужик.
«Мама, мамочка, прости меня. Я все сделал не так. Я запутался, — думал Андрей, когда Бакаев вел его к речке. — Некому теперь будет заботиться о тебе, ведь меня скоро не станет. Почему я один у тебя? Почему в запасе не осталось братьев и сестер, которые обеспечили бы тебе достойную старость?.. Мама, а что такое любовь? Я даже этого не знаю… Этот парень думает, что убьет меня... Нет, я сам себя… Я не позволю, чтобы он взял грех на душу через меня. Это будет самоубийство, мама. Я скажу Господу, что это самоубийство, и Он мне поверит. Сегодня я видел тебя во сне. Ты даже не представляешь, какое счастье видеть тебя во сне, мама… Речка уже близко. Еще вчера я глядел на нее и радовался, а сегодня она принесет мне смерть... Солнце встает... Я застану восход, мама… Хорошо, что меня не станет на рассвете, потому что до ночи еще далеко... Нет, я не все рассказал. Не все...»
— Что замедлился? Передвигай быстрей! — бросил Бакаев.
— Выполни две моих просьбы, пожалуйста.
— Пошел ты… Фильмов, что ли, насмотрелся?
— Нет, ты не понял. Они не лично меня, они всех касаются… Сообщи ребятам, что сегодня каждый человек персональную ответственность несет за свои поступки. Это в эпоху Советской России многое Бог прощал, потому что идеологический пресс был, и на партию грехи людей падали. А сейчас мы напрямую с космосом связаны и отчитываемся за злодеяния без посредников, так как у нас теперь выбор есть, которого раньше не существовало.
— Если пять минут назад я еще сомневался в том, что тебя надо грохнуть, то теперь окончательно убедился, что ты полудурок, и твое место на кладбище.
— Да, наверное, — тихо произнес Андрей и прибавил ходу. — И еще, пока не забыл. Я отдал двести тысяч на хранение своему университетскому товарищу. Он должен отдать их мне или моему доверенному лицу… Он живет на Пушкина, 80, квартира 24. Скажешь, что тебя отправил я.
— Да ты чё, охренел, что ли? Какие деньги?
— Отдашь их Гадаткину. Он знает, как ими распорядиться. Сможешь?
— Обрыбишься!
Спасский встал, как вкопанный:
— Тогда кончай меня здесь или до воды тащи волоком. Дай слово, что исполнишь мои просьбы, тогда я пойду.
— Хорошо…
В лучах восходящего солнца Абакан великолепен. Его воды не бурлят, не создают шума, хотя нельзя сказать, что они текут медленно. Если бы речка вдруг пересохла, то пейзаж кайбальского леса не утратил своей красоты, но глаза человека, забредшего в лесную глушь, все равно бы чего-то искали…
— Я сам, — сказал Андрей и, не дожидаясь ответа, кинулся в воду.
Бакаев вытащил его и, схватив за волосы, заревел:
— Хотел отмучиться? Не попрет! Ты будешь жить! Я буду мучиться, а ты больше будешь мучиться, потому что рядом такие, как я. Ты ничего с этим не сделаешь, ничего не поправишь! Да, я выродок, но и ты от меня недалеко ушел! Ты только сгусток зла во мне различил! Ты с черным во мне готов бороться, а о пяти процентах белого и слышать не хочешь! Это страшнее страшного, когда вот так! Ты во мне пять процентов поддержи, позавидуй им. Может быть, мои пять твоих восьмидесяти стоят!
Андрей вырвался из его рук и бросился в воду.
— Не уйдешь!.. — крикнул Бакаев и выволок Спасского на берег. — Я тебя лишаю права на смерть! Так что терпи!
— Не хочу, не могу больше! Пусти меня! — крикнул Андрей и забился в истерике.
— Тихо, спокойно, малый… Я, когда на зоне срок мотал, тоже хотел себя порешить, а потом, значит, передумал. Если спросишь «почему» — не отвечу. Ненавижу ведь тебя, а и надеюсь тоже. Как так может быть?..
— Не знаю…
— Это с непривычки все, с непривычки, — задумчиво произнес деревенский. — Знаешь, чё? Грохнуть я тебя всегда успею. Давно я за тобой следил, а теперь пуще прежнего буду.
— Почему за мной? Почему?..
— Непонятный ты. Вот скажи мне, кто из нас хотел Спасского убить: ты или я?
— Думаю, что оба.
— А кто же тогда спас?
— Ты спас, — ответил Андрей.
— Я — Серега, а ты — Спас. Так кто же из нас его спас?
— Ты… Я-то его в конце убить хотел, — сказал Андрей.
— Чем это он тебе насолил? — спросил Бакаев.
— А тебе чем? — был встречный вопрос.
— Постой, постой, — запутался Бакаев. — Кто сейчас рядом со мной сидит?
— Я, — произнес Андрей. — А рядом со мной?
— Я, — ответил Бакаев.— Так кто из нас настоящий я?
Спасский задумчиво посмотрел на своего собеседника, и приключилась с ним такая тоска, которая для русского человека со счастьем под ручку ходит, от которой все боли земли в душу проникают, но и радости тоже. Такая вселенская тоска много больше быстротечного локального счастья. Она сродни покою, которого ищет человек, не поспевающий за временем, так как сложно втиснуться в рамки того, что завтра раздвинет пределы и передвинет границы. Тоска отдышаться дает, переосмыслить пройденное и задуматься о том, кто ты есть и кем мог бы стать, если бы почаще смотрел внутрь себя. Спасский заглянул в тайники своей души и увидел, что там темно и сыро.
«Как же возлюбить ближнего, как самого себя? — думал он прежде, а теперь знал точно: — Не борись с плохим, а наслаждайся хорошим в человеке. Этому учиться надо, и я научусь, пусть даже для постижения сего пройдут десятилетия... Да, удивительна Россия в начале нового тысячелетия. Она такая же, как и раньше. От всякого жизненного пирога она вперед всех вкусить успевала, а потом давилась своими же собственными детьми. Ей для поиска идеи, которая может объединить народы, никого и ничего не жалко. Строгая у нас матушка до жестокости, а и любим ее, потому что с кривичей да радимичей другой не знали. Не бросала она нас и не бросит никогда. Это мы ее разоряли, делили, покидали, а она плакала и наказывала нас, потому что каждому нашему порыву, каждой мысли, каждой идее беззаветно вверялась. Такая вот она у нас... Смотрим мы на тебя сегодня и видим, что ты растерялась. И похуже, конечно, времена были. Только сегодня перепуталось все. В разладе с собой, с людьми, со всем миром я! Вот оно мое страшное, загадочное, жестокое, великое и чудесное время мое! По себе о тебе сужу. По Гадаткину, по Забелину, по Митьке, по Наташе, по отцу своему. Я ведь полагал, что знаю, как разрешить твои проблемы. Марш-броском хотел. Сарынь на кичку. Окриком богатырским. Удалью молодецкой. Посвистом соловьиным. И завяз, Господи ты Боже, не выбраться... Ответь мне: наступят ли дни, когда самое страшное зло и самое великое добро разделятся в сердце русского человека? Ведь живет он, а одно от другого отличить не может. Помогает он одним бескорыстно, а других обкрадывает, унижает и обижает. На всякое дело у него своя правда и свое оправдание.
— Андрей, очнись.
— Да, да, конечно… Что с тобой?
— Плачу я. Не видишь — плачу. Я сейчас мир спасти могу, а завтра забуду о том, о чем плакал... И воровать буду. Не поверишь, но если бы меня кто обокрал, я бы не обиделся. Даже выпил бы с таким человеком.
— А как же я? Ты ведь меня за то же самое…
— Не сравнивай. Ты меня перед всей деревней унизил, — перебил Сергей.
— Я не хотел. Честно, не хотел.
— А ты думай теперь, для того тебе и голова дана.
— Не понимаю. Я так много думаю, не перестаю размышлять... Научи меня!
— Странно... Не знаю, как себе помочь, а как тебе — знаю. Ты все усложняешь, так ведь и надорваться можно... Представь себе автобан, и ты будто бы едешь по трассе. Сколько, думаешь, в машине у тебя человек?
— Я один.
— Нет, пусть твоя «Тойота» будет переполнена до отказа.
— Хорошо… Дальше, — сказал Андрей.
— С тобой едут люди с самым разным набором качеств, какой только можно себе представить. Но кто за рулем?
— Я, — твердо ответил Андрей.
— Правильно. А куда едешь?
— Домой.
— Даже не сомневаюсь. Домой так домой. То есть конечный пункт тебе известен, а вот местность, по которой в данный момент несешься, тебе не знакома. Дорога-то проселочная!
— Ты же сказал: автобан.
— И где ты у нас автобаны видел? Нет их у нас, — зло произнес Сергей.
— Не стану спорить...
— А те, кто рядом с тобой, знают эти гиблые места, все ямы и ухабы. Но и среди них разброс мнений. Один кричит — прямо, другой — налево, третий — прямо, четвертый — сдавай назад, пятый — прибавь скорость, шестой — сбрось обороты. Они гомонят, а ты не нервничай, не переживай и не волнуйся, а едь себе и едь, прислушиваясь ко всем и ни к кому конкретно. Никуда они не денутся, потому что на улице зима лютая, а у тебя в машине как-никак тепло... И баранку кто крутит?
— Я, — с гордостью ответил Андрей.
— И тупиков не бойся, для них у тебя на коробке передач задняя скорость имеется. Им хорошо и весело, поэтому им хочется немного тебя пораздражать, поплутать самую малость, поколесить маленько, так как ты и твоя машина им по душе, бесспорно.
— А если бензин кончится?
— Ты это брось! — с недовольством произнес Сергей. — Ты полный бак заправил, так как с самого начала был в курсе, что дорога дальняя, а контингент в салоне — бредовый.
— Верно, — согласился Андрей.
— Путают они тебя, злятся, а ты не забывай, что не они тебя, а ты их везешь. Где надави на них, приструни, а где и прислушайся к их советам. Ты дальнозоркий, а они близорукие. Ты видишь конечную цель, а они чуть дальше носа. Справитесь!
— А у меня карта есть?
— Конечно, но резону с нее никакого. Порви ее, потому что каждый год вырубаются леса, появляются новые болота, размываются дороги, исчезают с лица земли деревни. Климат, и тот меняется.
— Новых карт, получается, нет, а старые никуда не годятся, — сказал Андрей.
— Я оговорился. Карты не рви, а перерисуй на чистый макет объекты, которые со временем не меняются, как наш Абакан.
— Он может разлиться! — не согласился Андрей.
— И-и?..
— Обмелеть!
— Верно, но большую часть года он неизменен. Затем дорисовывай, но не один, а с людьми. Так быстрее будет. Они в головах отдельные участки новой карты носят, но каждый свой клочок как зеницу ока берегут и никому не показывают.
— Почему? — удивился Андрей.
— Потому что в нем сокровенное... Думаю, надругательства боятся. Человек сегодня ложную карту предоставить готов, а настоящую — нет... А ты разбуди народ, разбереди его чувства, собери фрагменты и новую карту составь.
— Ты о какой карте речь ведешь?
Бакаев не ответил и, кажется, совсем позабыл об Андрее.
— Кто сейчас со мной говорил? Ты ли?
И на этот вопрос тишина прозвучала ответом.
Сергей долго смотрел в голубое небо, а потом произнес:
— Вот и дождались мы с тобой... Рассвет.
— Да-а.
— Но, по-моему, будет ливень с грозой и раскатами грома… А сейчас слушай мою карту, мой фрагментик… Я ведь художником хотел стать, а получился, как видишь, вор профессиональный. Сколько ни брался в детстве и юности за кисть, а выходила какая-то слабая чепуха, которая и сердца-то растрогать не может... И я бросил рисовать. Я вором стал. Лучше с десяток людей обокрасть, чем циничным «Черным квадратом» на миллионы пагубно влиять, калечить их. Я таких квадратов сотнями мог настрогать, но не захотел искусство поганить. Малевичу невдомек, что он своими малярными работами на Репина, Саврасова, на нашего современника Глазунова тень бросил, потому что своим салом к содружеству истинных творцов прилепился. Вот «Грачи прилетели» — это шедевр. Просто там все, незатейливо, а глубина какая!..
— И как же теперь ты?
— Художником буду, каких еще земля не знала. Когда я на речку нашу, на траву, на небо смотрел, то откуда-то пришло ко мне, что картины писать — мое призвание. Пройдет лето, осень, зима, и я сяду за работу.
— Весной?
— Да, только у меня будут не грачи, а скворцы, — с воодушевлением произнес Сергей.
— Не понимаю…
— Скворечники делать начну. На каждый двор — по два! День и ночь строгать и пилить буду.
— А успеешь? — спросил Андрей.
— Ребятишек подключу, а на доски, инструмент и гвозди сам заработаю — понимаешь? Когда с дальних краев начнут возвращаться скворцы, их уже будут ждать скворечники. Они поселятся в нашей деревушке, загомонят птенцы, и оживет наш край! Мои наброски станут картиной! Живой картиной с развитием, которую будет завершать сама природа. Я через птиц у людей прощения попрошу, потому что они ясней всяких слов мое раскаяние выразят.
— Наступит осень, скворцы улетят, опустеет деревня, и люди забудут о светлых днях, и твоя картина померкнет.
— Ложь! — воскликнул Сергей. — От тебя ли это слышу?.. Придет новая весна, и я наделаю новые скворечники. Их станет вдвое больше! Через год и Кайбалы изменятся. Как будет выглядеть моя картина — зависит от тебя и от нас всех. Мне бы хотелось, чтобы она была лучше прежней…
Спасский вернулся на стоянку, лег возле костра и уснул. Ему снились регионы, сидевшие за круглым столом и обсуждавшие проблемы государства. Председателем была, как обычно, Москва.
— Говори, 18-й, — сказала она.
— Э-э, уважение, слышь, имей. Что еще за 18-й? — с акцентом сказала Чечня.
— Ты с общака деньги сосешь. Сколько можно это терпеть? — продолжила Москва.
Регионы загудели. С места вскочил Алтайский край и гневно закричал:
— Не нападай на Чечню! Она и так изранена.
— Боюсь, что не открою велосипеда, если скажу, кто на самом деле частенько прикладывается к общаку, — лукаво улыбнувшись, заметила Новосибирская область.
— Врешь! — завопила столица и затопала ногами.
— Сама призналась, — буркнула Новосибирская область и водворилась на место.
— Смотри, как председателя-то нашего разнесло, — шепнул Питер на ушко Ленинградской области. — А на Якутию смотреть страшно. Одни кожа да кости остались. Еще чуть-чуть, и Москва заболеет язвой желудка от переедания.
— А ты, конечно, так этого хочешь, Санкт, — сказал Татарстан, потому что очень уж громко произнес Питер последнюю фразу.
— Вовсе нет. Я ей даже свои таблетки для похудения дал. Ты разве ничего не слышал о питерских таблетках?
— Много побочных эффектов, — уверенно заявила Калмыкия. — Невозможно предсказать, как они поведут себя в организме.
— Куда надо, туда и поведут, — начал защищаться Петербург. — Других таблеток у меня просто нет, так что не обессудьте.
— А ты таки в инструкцию по употреблению побочные эффекты внеси, — осмотревшись по сторонам, вклинился в разговор Еврейский автономный округ.
— Ишь, чего захотел! — с недовольством произнес Питер. — Хочешь, чтобы их брать перестали? Я не враг себе. А так годика, эдак, четыре мои таблетки по стране нарасхват будут.
— Или семь, — вставила словечко Калмыкия.
— Хотелось бы, но не уверен, — мечтательно произнес Питер.
— А я не уверена, что мне нужны таблетки для похудения, однако, — сказала Якутия, еле ворочая языком. — Мне бы для ожирения… Это Москва вон какая, а я вон какая. Мне бы в весе прибавить.
— В политическом? — спросила Новгородская область о наболевшем.
— Нет, просто в весе прибавить, — ответила Якутия и упала в голодный обморок.
Никто не заметил, как потеряла сознание Якутия, так как в зале всесильный кто-то вырубил свет.
— А-а-а! Веерное отключение! За неуплату! — от страха перед темнотой закричал солнечный Краснодарский край.
— Чё ты орешь на всю ивановскую? — спокойно сказал Хабаровский край, привыкший к таким казусам.
— А на кого мне прикажешь орать? На всю питерскую, что ли?
— Дальневосточным регионам покинуть зал заседания! Свет из-за них потух! — закричала Калининградская область.
— Отщепенка! — сделали контрвыпад дальневосточные регионы.
— А от вас всех нелегальной рыбой воняет! — напала Калининградская область.
— Но мы ее не едим! Посмотри на нас. Мы же в рубище одеты! — наперебой заголосили дальневосточные регионы.
— Спокойно, дамы и господа! Почему не слышно Москвы? Чего это она притихла? — произнес Дагестан.
— Да здесь я, — отозвалась мать-и-мачеха городов русских. — Вы дебоширите, а ведь по мне за кордоном о вас судят.
— А я предпочитаю, чтобы по мне о тебе судили, долгорукая ты моя, — очнувшись на холодном полу, сказала Якутия и самостоятельно поднялась, потому что знала, что, кроме нее самой, ее никто не поднимет.
— Давайте устроим дискотеку, — предложила Мордовия. — Пусть Дальний Восток выходит из зала, а потом снова входит в него. Получится светомузыка.
— Или светопреставленье, — съязвила Пензенская область.
— А где возьмем магнитофон? — спросила Вологодская область.
— В Вологде-где-где-где, в Вологде-где, — пробасил Красноярский край.
— В до-о-оме, где резной палисад, — подтянула Хакасия.
— Нет, таких песен нам не надо, — сказала Москва. — У этого дуэта, право же, нет голоса. Какая-то лебединая песня выходит.
— Есть у нас право голоса, а лебединые песни в твоем репертуаре, — рявкнул Красноярский край.
Под впечатлением от услышанного всесильный кто-то растрогался и включил свет. Края, области, республики запрыгали от радости и захлопали в ладоши, радуясь подачке. Хорошо, что они резвились и от этого вспотели, иначе бы почувствовали, что в зале отключили отопление…
Андрей проснулся в холодном поту. Его колотило от озноба. Он поднялся с земли и, пошатываясь, пошел к речке. Ему на пути попался Гадаткин.
— Доброе утро, Андрей... А чё с твоей головой? Когда уже успел мелирование сделать? — осипшим голосом спросил Володя.
— О чем ты? — вяло удивился Андрей.
Гадаткин продрал заплывшие глаза, внимательно посмотрел на голову Спасского, и ужас застыл на его лице:
— Да ты седой!.. Е-пэ-рэ-сэ-тэ… Что с тобой сделалось? Страшно смотреть…
— А ты не смотри на меня... Ты вместе со мной смотри… вперед, — задыхаясь на каждом слове, произнес Андрей.
— Сколько тебе лет?
— Андрею — девятнадцать, Спасскому — тысяч пять. Постриги меня наголо, чтобы никто, слышишь, никто и никогда не пожалел меня за то, что я седой от любви к людям.
— Или упрекнул, — задумчиво сказал Володя.
— Ты правильно понял... А почему ребят не видно?
— Говори, 18-й, — сказала она.
— Э-э, уважение, слышь, имей. Что еще за 18-й? — с акцентом сказала Чечня.
— Ты с общака деньги сосешь. Сколько можно это терпеть? — продолжила Москва.
Регионы загудели. С места вскочил Алтайский край и гневно закричал:
— Не нападай на Чечню! Она и так изранена.
— Боюсь, что не открою велосипеда, если скажу, кто на самом деле частенько прикладывается к общаку, — лукаво улыбнувшись, заметила Новосибирская область.
— Врешь! — завопила столица и затопала ногами.
— Сама призналась, — буркнула Новосибирская область и водворилась на место.
— Смотри, как председателя-то нашего разнесло, — шепнул Питер на ушко Ленинградской области. — А на Якутию смотреть страшно. Одни кожа да кости остались. Еще чуть-чуть, и Москва заболеет язвой желудка от переедания.
— А ты, конечно, так этого хочешь, Санкт, — сказал Татарстан, потому что очень уж громко произнес Питер последнюю фразу.
— Вовсе нет. Я ей даже свои таблетки для похудения дал. Ты разве ничего не слышал о питерских таблетках?
— Много побочных эффектов, — уверенно заявила Калмыкия. — Невозможно предсказать, как они поведут себя в организме.
— Куда надо, туда и поведут, — начал защищаться Петербург. — Других таблеток у меня просто нет, так что не обессудьте.
— А ты таки в инструкцию по употреблению побочные эффекты внеси, — осмотревшись по сторонам, вклинился в разговор Еврейский автономный округ.
— Ишь, чего захотел! — с недовольством произнес Питер. — Хочешь, чтобы их брать перестали? Я не враг себе. А так годика, эдак, четыре мои таблетки по стране нарасхват будут.
— Или семь, — вставила словечко Калмыкия.
— Хотелось бы, но не уверен, — мечтательно произнес Питер.
— А я не уверена, что мне нужны таблетки для похудения, однако, — сказала Якутия, еле ворочая языком. — Мне бы для ожирения… Это Москва вон какая, а я вон какая. Мне бы в весе прибавить.
— В политическом? — спросила Новгородская область о наболевшем.
— Нет, просто в весе прибавить, — ответила Якутия и упала в голодный обморок.
Никто не заметил, как потеряла сознание Якутия, так как в зале всесильный кто-то вырубил свет.
— А-а-а! Веерное отключение! За неуплату! — от страха перед темнотой закричал солнечный Краснодарский край.
— Чё ты орешь на всю ивановскую? — спокойно сказал Хабаровский край, привыкший к таким казусам.
— А на кого мне прикажешь орать? На всю питерскую, что ли?
— Дальневосточным регионам покинуть зал заседания! Свет из-за них потух! — закричала Калининградская область.
— Отщепенка! — сделали контрвыпад дальневосточные регионы.
— А от вас всех нелегальной рыбой воняет! — напала Калининградская область.
— Но мы ее не едим! Посмотри на нас. Мы же в рубище одеты! — наперебой заголосили дальневосточные регионы.
— Спокойно, дамы и господа! Почему не слышно Москвы? Чего это она притихла? — произнес Дагестан.
— Да здесь я, — отозвалась мать-и-мачеха городов русских. — Вы дебоширите, а ведь по мне за кордоном о вас судят.
— А я предпочитаю, чтобы по мне о тебе судили, долгорукая ты моя, — очнувшись на холодном полу, сказала Якутия и самостоятельно поднялась, потому что знала, что, кроме нее самой, ее никто не поднимет.
— Давайте устроим дискотеку, — предложила Мордовия. — Пусть Дальний Восток выходит из зала, а потом снова входит в него. Получится светомузыка.
— Или светопреставленье, — съязвила Пензенская область.
— А где возьмем магнитофон? — спросила Вологодская область.
— В Вологде-где-где-где, в Вологде-где, — пробасил Красноярский край.
— В до-о-оме, где резной палисад, — подтянула Хакасия.
— Нет, таких песен нам не надо, — сказала Москва. — У этого дуэта, право же, нет голоса. Какая-то лебединая песня выходит.
— Есть у нас право голоса, а лебединые песни в твоем репертуаре, — рявкнул Красноярский край.
Под впечатлением от услышанного всесильный кто-то растрогался и включил свет. Края, области, республики запрыгали от радости и захлопали в ладоши, радуясь подачке. Хорошо, что они резвились и от этого вспотели, иначе бы почувствовали, что в зале отключили отопление…
Андрей проснулся в холодном поту. Его колотило от озноба. Он поднялся с земли и, пошатываясь, пошел к речке. Ему на пути попался Гадаткин.
— Доброе утро, Андрей... А чё с твоей головой? Когда уже успел мелирование сделать? — осипшим голосом спросил Володя.
— О чем ты? — вяло удивился Андрей.
Гадаткин продрал заплывшие глаза, внимательно посмотрел на голову Спасского, и ужас застыл на его лице:
— Да ты седой!.. Е-пэ-рэ-сэ-тэ… Что с тобой сделалось? Страшно смотреть…
— А ты не смотри на меня... Ты вместе со мной смотри… вперед, — задыхаясь на каждом слове, произнес Андрей.
— Сколько тебе лет?
— Андрею — девятнадцать, Спасскому — тысяч пять. Постриги меня наголо, чтобы никто, слышишь, никто и никогда не пожалел меня за то, что я седой от любви к людям.
— Или упрекнул, — задумчиво сказал Володя.
— Ты правильно понял... А почему ребят не видно?
— Да дрыхнут, чертяки, — ответил Володя. — Вчера перебрали малость.
— А мы вот бодрствуем с тобой. Хотя это спорный вопрос.
— Надо в лагере убраться. Смотри, сколько мусора после вчерашнего осталось. Банки, бутылки, бумажки… Никакой культуры пития.
— Мимо цели, Володя. Вчера не тела, а души пили.
— Мимо цели, Андрей. Скажи, когда у нас пили тела?.. Вот было бы у нас, как в Германии. У них есть закон, что после себя надо чистоту оставить, а мы же…
— Внутреннюю чистоту привыкли хранить, — перебил Андрей. — А по их закону я бы пальцем не пошевелил, ни одной бумажки бы с земли не поднял.
— Только сорят все, а убирать приходится двоим. Но кто-то же должен…
— А мы вот бодрствуем с тобой. Хотя это спорный вопрос.
— Надо в лагере убраться. Смотри, сколько мусора после вчерашнего осталось. Банки, бутылки, бумажки… Никакой культуры пития.
— Мимо цели, Володя. Вчера не тела, а души пили.
— Мимо цели, Андрей. Скажи, когда у нас пили тела?.. Вот было бы у нас, как в Германии. У них есть закон, что после себя надо чистоту оставить, а мы же…
— Внутреннюю чистоту привыкли хранить, — перебил Андрей. — А по их закону я бы пальцем не пошевелил, ни одной бумажки бы с земли не поднял.
— Только сорят все, а убирать приходится двоим. Но кто-то же должен…
— Пожа-а-ар! Забелины горят! У Забелиных баня горит!.. — услышали они, когда подходили к деревне.
— Ветер сильный, а у них баня к дому примыкает… — сказал Митька.
— Бежим! — бросил Андрей.
Пожары в деревнях являются самым страшным бедствием. Они превращают в пепел заборы, с треском взламывают амбары, уничтожают домашний скот. Даже железо трусит перед огнем. Дети пламени — искры — отскакивая от занявшегося дерева, всегда голодны. Они сотнями гибнут в раскаленном воздухе, но часть из них непременно находит щели, перепрыгивает через надворные постройки и начинает охватывать новые пространства. Поначалу беззащитные и слепые, искры боятся подошвы сапога, но через считанные минуты они уже не страшатся ничего, кроме паники. Беззубые в первые секунды жизни, они лижут легкопереваримое сено, а потом набрасываются на избы, начинают вгрызаться в древесную плоть и растут, как тесто на опаре, показывая объятым ужасом людям красные языки.
Выстроившись в цепочку от колонки до дома Забелиных, ребята передавали ведра с водой. Митька, Андрей, Брынза и Бакаев, задыхаясь от горького дыма, уже не обращали внимания на сгоревшую баню и сбивали пламя на стайках. Они не заметили, как Сага проскользнул мимо них и по свиному навозу начал гоняться за розовыми визжащими поросятами.
— Успокойтесь, придурошные! Я же вас спасти хочу!
— Идиот! Это же свиньи! Их все равно бы когда-нибудь зарезали! — закричал Брынза, увидев Сагу с поросятами.
— Это я буду свиньей, если не вытащу их! — огрызнулся Сага, бережно опустил на землю повизгивающие «свертки» и снова скрылся в дыму.
Он шнырял туда-сюда, пока не вызволил из огненного плена всех поросят. Черный от копоти, он отобрал ведро у Олеси Сердюк и занял место по правую руку от Брынзы. Заливал огонь и думал о том, что теперь долго не будет выходить на улицу, потому что другой одежды у него нет, а та, которая на нем, превратилась в робу. Сага знал, что никто из ребят не станет смеяться над ним, но от этого было не легче. Сага не чувствовал боли от ожогов, его обжигал стыд за свою бедность, и он благим матом заорал на Брынзу, который, по его мнению, медленно работал руками. Потом, стиснув зубы от заклокотавшей в груди обиды, закричал на «цепь», которая, по его словам, слишком медленно передавала ведра.
Когда Сага со всех ног бежал к дому Забелиных, он ни грамма не сомневался в том, что на пожаре потеряет уважение к себе. Он мог бы незаметно для всех улизнуть, мог наполнять ведра у колонки, до которой не долетали искры, или расположиться где-нибудь в центре выстроившейся цепочки. Только если бы он так сделал, то на следующее утро проклял бы себя, потому что Митька, Брынза, Спас и Бакаев, бежавшие рядом с ним, направлялись именно к эпицентру пожара, где было опаснее всего. Эта четверка, у которой, как и у него, в карманах свистел ветер, опередила остальных и по неписаному закону деревенской взаимовыручки должна была отыскать хозяев в кромешном аду пожара, разобрать имеющиеся в наличии ведра, а потом остаться на переднем краю рассвирепевшей стихии.
— Ветер сильный, а у них баня к дому примыкает… — сказал Митька.
— Бежим! — бросил Андрей.
Пожары в деревнях являются самым страшным бедствием. Они превращают в пепел заборы, с треском взламывают амбары, уничтожают домашний скот. Даже железо трусит перед огнем. Дети пламени — искры — отскакивая от занявшегося дерева, всегда голодны. Они сотнями гибнут в раскаленном воздухе, но часть из них непременно находит щели, перепрыгивает через надворные постройки и начинает охватывать новые пространства. Поначалу беззащитные и слепые, искры боятся подошвы сапога, но через считанные минуты они уже не страшатся ничего, кроме паники. Беззубые в первые секунды жизни, они лижут легкопереваримое сено, а потом набрасываются на избы, начинают вгрызаться в древесную плоть и растут, как тесто на опаре, показывая объятым ужасом людям красные языки.
Выстроившись в цепочку от колонки до дома Забелиных, ребята передавали ведра с водой. Митька, Андрей, Брынза и Бакаев, задыхаясь от горького дыма, уже не обращали внимания на сгоревшую баню и сбивали пламя на стайках. Они не заметили, как Сага проскользнул мимо них и по свиному навозу начал гоняться за розовыми визжащими поросятами.
— Успокойтесь, придурошные! Я же вас спасти хочу!
— Идиот! Это же свиньи! Их все равно бы когда-нибудь зарезали! — закричал Брынза, увидев Сагу с поросятами.
— Это я буду свиньей, если не вытащу их! — огрызнулся Сага, бережно опустил на землю повизгивающие «свертки» и снова скрылся в дыму.
Он шнырял туда-сюда, пока не вызволил из огненного плена всех поросят. Черный от копоти, он отобрал ведро у Олеси Сердюк и занял место по правую руку от Брынзы. Заливал огонь и думал о том, что теперь долго не будет выходить на улицу, потому что другой одежды у него нет, а та, которая на нем, превратилась в робу. Сага знал, что никто из ребят не станет смеяться над ним, но от этого было не легче. Сага не чувствовал боли от ожогов, его обжигал стыд за свою бедность, и он благим матом заорал на Брынзу, который, по его мнению, медленно работал руками. Потом, стиснув зубы от заклокотавшей в груди обиды, закричал на «цепь», которая, по его словам, слишком медленно передавала ведра.
Когда Сага со всех ног бежал к дому Забелиных, он ни грамма не сомневался в том, что на пожаре потеряет уважение к себе. Он мог бы незаметно для всех улизнуть, мог наполнять ведра у колонки, до которой не долетали искры, или расположиться где-нибудь в центре выстроившейся цепочки. Только если бы он так сделал, то на следующее утро проклял бы себя, потому что Митька, Брынза, Спас и Бакаев, бежавшие рядом с ним, направлялись именно к эпицентру пожара, где было опаснее всего. Эта четверка, у которой, как и у него, в карманах свистел ветер, опередила остальных и по неписаному закону деревенской взаимовыручки должна была отыскать хозяев в кромешном аду пожара, разобрать имеющиеся в наличии ведра, а потом остаться на переднем краю рассвирепевшей стихии.
Воспользовавшись понтоном из горящих и обрушившихся досок, огонь перекинулся на дом. В том, что без помощи пожарных усадьба Забелиных сгорит дотла, не сомневался уже никто, кроме Саги, для которого все мировое зло соединилось на пожирающем огне. Потеряв голос от крика, он начал хрипеть на своих товарищей, у которых от бессилья перед разбушевавшейся стихией стали опускаться руки.
— Бесполезно… — скрипел зубами Митька. — Мы сделали все, что могли.
— Пошел прочь, — прошипел Сага, и Спас увидел, как от невероятного напряжения вздулись жилы на горле у парня. — Тащите шланги от Карамчаковых и цепляйтесь к колонке, — зазвенел сталью восстановившийся голос.
— Есть! — бросил Белов и помчался выполнять указание своего «второго номера».
В ограду забежала тетя Лида и, споткнувшись, упала.
— Ребя-я-ята! Мишутка в доме! Где Антон? Мишу-утка спи-и-ит!..
— Давайте ключи, — спокойно произнес Бакаев.
— Нету-у! Спаси-и-ите! Христом Богом молю!
Вставив отмычку в дверную скважину, Бакаев пытался вскрыть дверь. Сага и Андрей кричали на него, а он тихонько матерился и продолжал работать, недоумевая, почему в этот раз ничего не выходит. На его воровском веку были замки и посложнее, но этот же нельзя было взять ни хитростью, ни измором. Лицо подрагивало от волнения, дым разъедал глаза, а он упорно продолжал работать, призывая на помощь все свое умение, так некстати ставшее подводить его на этом пожаре. Бакаев стал разговаривать с замком, как со злой собакой, которую во что бы то ни стало надо приручить за короткий срок.
— Давай взломаем! — крикнул Сага. — Нет времени! Повсюду огонь!
— Не успеем! Нужна монтажка или хотя бы лом! Серега, быстрее! — волнуясь, сказал Андрей и закашлялся от едкого дыма.
— Дело чести, пацаны. Дайте мне еще десять секунд, и дело в шляпе, — обернувшись, бросил Бакаев, и больше уже ни на кого не отвлекался.
Его зубы выстукивали дробь, а пальцы въелись в отмычку, которая наконец освоилась внутри замочной скважины и уже отпирала засовы, ломала крючки и разгребала завалы в железном доме, превращенном пожаром в неприступную тюрьму.
— Сага, ты остаешься! — крикнул Бакаев, когда дверь поддалась.
— Почему? — заорал Сага.
— Потому что, — спокойно ответил Бакаев и, не желая дальнейших расспросов, безжалостным ударом в челюсть отправил гиганта в нокаут.
— За что ты его? — спросил Андрей.
— Да он сгореть хотел. Я по его глазам прочитал. Вперед! Ты — направо! Я — налево!
Через минуту дом обрушился…
Сергей Бакаев успел вытащить мальчика из огня. На теле Бакаева не было живого места, и он скончался по дороге в больницу. Перед смертью парень бессвязно шептал:
— Кто теперь построит скворечники?..
С ожогами первой степени Андрей Спасский был доставлен в белоярскую больницу и пришел в сознание на операционном столе. Врачи колдовали над ним, и он улыбнулся, потому что эти люди часто копошатся в человеке, не зная, кто он и как жил. Они изо дня в день выполняют свой долг, верные клятве Гиппократа, и привыкают к работе с больным человеческим организмом. Он ведь тоже придумал собственную клятву и остался ей верен до конца. А вот труды над больными человеческими душами так и не стали для него рутиной, поэтому он радовался, что уйдет вовремя. Он решил, что не скажет докторам о том, что пришел в сознание, ведь они должны выполнять свою работу, не отвлекаясь на просьбы и жалобы обреченного.
Он стиснул зубы и стойко переносил боль, решив перейти в иной мир не одурманенным морфием. Пусть думают, что он ничего не чувствует, так будет лучше. Его последние мысли были о России, великой стране от Калининграда до Дальнего Востока, о которой он ежедневно привык размышлять, не считая свои думы глобальными. Он никогда не стеснялся говорить о том, что любит свою Родину и людей, ее населяющую; за это над ним беззлобно, а нередко жестоко подсмеивались, но за это же самое и искренне любили его. В такой вот парадоксальной стране он жил, меняя ее и меняясь сам. И сейчас, когда его сердце должно было вот-вот перестать биться, он никак не мог себе уяснить, почему одни могут, но ничего не делают, а другие хотят, но ничего не могут. В маленькой сибирской деревушке он начал жить навзрыд, и каждый его день был равен веку.
Андрей открыл глаза и увидел столб яркого солнечного света, который струился сверху и манил его туда, где когда-нибудь будут все. И понял он вдруг, какой хочет видеть свою страну. Не великой, не богатой, не грозной мировой державой представлял он будущую Россию.
— Матушка, поверь в Бога!.. — вырвался из него крик, и пожилой доктор с молодым ассистентом вздрогнули.
Эпилог— Бесполезно… — скрипел зубами Митька. — Мы сделали все, что могли.
— Пошел прочь, — прошипел Сага, и Спас увидел, как от невероятного напряжения вздулись жилы на горле у парня. — Тащите шланги от Карамчаковых и цепляйтесь к колонке, — зазвенел сталью восстановившийся голос.
— Есть! — бросил Белов и помчался выполнять указание своего «второго номера».
В ограду забежала тетя Лида и, споткнувшись, упала.
— Ребя-я-ята! Мишутка в доме! Где Антон? Мишу-утка спи-и-ит!..
— Давайте ключи, — спокойно произнес Бакаев.
— Нету-у! Спаси-и-ите! Христом Богом молю!
Вставив отмычку в дверную скважину, Бакаев пытался вскрыть дверь. Сага и Андрей кричали на него, а он тихонько матерился и продолжал работать, недоумевая, почему в этот раз ничего не выходит. На его воровском веку были замки и посложнее, но этот же нельзя было взять ни хитростью, ни измором. Лицо подрагивало от волнения, дым разъедал глаза, а он упорно продолжал работать, призывая на помощь все свое умение, так некстати ставшее подводить его на этом пожаре. Бакаев стал разговаривать с замком, как со злой собакой, которую во что бы то ни стало надо приручить за короткий срок.
— Давай взломаем! — крикнул Сага. — Нет времени! Повсюду огонь!
— Не успеем! Нужна монтажка или хотя бы лом! Серега, быстрее! — волнуясь, сказал Андрей и закашлялся от едкого дыма.
— Дело чести, пацаны. Дайте мне еще десять секунд, и дело в шляпе, — обернувшись, бросил Бакаев, и больше уже ни на кого не отвлекался.
Его зубы выстукивали дробь, а пальцы въелись в отмычку, которая наконец освоилась внутри замочной скважины и уже отпирала засовы, ломала крючки и разгребала завалы в железном доме, превращенном пожаром в неприступную тюрьму.
— Сага, ты остаешься! — крикнул Бакаев, когда дверь поддалась.
— Почему? — заорал Сага.
— Потому что, — спокойно ответил Бакаев и, не желая дальнейших расспросов, безжалостным ударом в челюсть отправил гиганта в нокаут.
— За что ты его? — спросил Андрей.
— Да он сгореть хотел. Я по его глазам прочитал. Вперед! Ты — направо! Я — налево!
Через минуту дом обрушился…
Сергей Бакаев успел вытащить мальчика из огня. На теле Бакаева не было живого места, и он скончался по дороге в больницу. Перед смертью парень бессвязно шептал:
— Кто теперь построит скворечники?..
С ожогами первой степени Андрей Спасский был доставлен в белоярскую больницу и пришел в сознание на операционном столе. Врачи колдовали над ним, и он улыбнулся, потому что эти люди часто копошатся в человеке, не зная, кто он и как жил. Они изо дня в день выполняют свой долг, верные клятве Гиппократа, и привыкают к работе с больным человеческим организмом. Он ведь тоже придумал собственную клятву и остался ей верен до конца. А вот труды над больными человеческими душами так и не стали для него рутиной, поэтому он радовался, что уйдет вовремя. Он решил, что не скажет докторам о том, что пришел в сознание, ведь они должны выполнять свою работу, не отвлекаясь на просьбы и жалобы обреченного.
Он стиснул зубы и стойко переносил боль, решив перейти в иной мир не одурманенным морфием. Пусть думают, что он ничего не чувствует, так будет лучше. Его последние мысли были о России, великой стране от Калининграда до Дальнего Востока, о которой он ежедневно привык размышлять, не считая свои думы глобальными. Он никогда не стеснялся говорить о том, что любит свою Родину и людей, ее населяющую; за это над ним беззлобно, а нередко жестоко подсмеивались, но за это же самое и искренне любили его. В такой вот парадоксальной стране он жил, меняя ее и меняясь сам. И сейчас, когда его сердце должно было вот-вот перестать биться, он никак не мог себе уяснить, почему одни могут, но ничего не делают, а другие хотят, но ничего не могут. В маленькой сибирской деревушке он начал жить навзрыд, и каждый его день был равен веку.
Андрей открыл глаза и увидел столб яркого солнечного света, который струился сверху и манил его туда, где когда-нибудь будут все. И понял он вдруг, какой хочет видеть свою страну. Не великой, не богатой, не грозной мировой державой представлял он будущую Россию.
— Матушка, поверь в Бога!.. — вырвался из него крик, и пожилой доктор с молодым ассистентом вздрогнули.
Прошло полтора месяца. Десятки деревень за долгие годы опостылевшего всем застоя увидели живые деньги. Кайбальские парни, рассредоточившись по глухим подтаежным населенным пунктам, закупали рыжики и рассказывали молодежи и старикам о странном студенте, который философствовал с ними о путях Вселенной, а погиб — спасая малыша.
Они наслаивали вымысел на быль, а потом сами уже не могли отличить придуманное от правды. Легенда о человеке, бросившем вызов порокам и нищете, росла и ширилась. Ее передавали из уст в уста у деревенских колодцев, в продуктовых магазинах и на завалинках, где собираются мужики, чтобы покурить махорки и поговорить о том, о сем.
Спасский прожил с ними так мало, что ребята стали забывать его лицо, но его слова, рассказы о прошлом и настоящем страны, немногочисленные поступки навсегда врезались им в память. Они теперь знали, что он слишком много понимал для того, чтобы жить долго. Андрей был из тех комет, которые на и без того красивом, но темном небе пишут сказки, а потом воспламеняются и сгорают в звездной пыли…
Так завершилось второе хождение в народ…
Они наслаивали вымысел на быль, а потом сами уже не могли отличить придуманное от правды. Легенда о человеке, бросившем вызов порокам и нищете, росла и ширилась. Ее передавали из уст в уста у деревенских колодцев, в продуктовых магазинах и на завалинках, где собираются мужики, чтобы покурить махорки и поговорить о том, о сем.
Спасский прожил с ними так мало, что ребята стали забывать его лицо, но его слова, рассказы о прошлом и настоящем страны, немногочисленные поступки навсегда врезались им в память. Они теперь знали, что он слишком много понимал для того, чтобы жить долго. Андрей был из тех комет, которые на и без того красивом, но темном небе пишут сказки, а потом воспламеняются и сгорают в звездной пыли…
Так завершилось второе хождение в народ…
