Вы здесь

Могила юродивого

Рассказ
Файл: Иконка пакета 04_piven_mu.zip (31.68 КБ)

От края до края, от океана Тихого до Балтики, от моря студеного до степей калмыцких — на всем протяжении земли русской безраздельно правила зима-хозяйка. Задувала вьюгами, бросала хлопья снежные на стылую землю, наметала сугробы высокие, пробирала до костей морозами трескучими.

Декабрь подползал к своему концу, однако сдаваться не хотел, каждую ночь выл по улицам и переулкам злыми метелями, мечтая подольше поцарствовать над столицей Руси Московской.

Было раннее утро, когда на старой ордынской дороге показался длинный обоз, медленно вползающий на крепкий лед Москвы-реки. Спала еще столица, не дымились трубы домов купеческих да боярских, спешить было некуда. Морозы стояли лютые, из дома носа не высунешь. Тихо было вокруг. Лишь падал мелкий снежок да змеилась по земле пороша белая.

Возле храма Василия Блаженного с высоты Боровицкого холма за обозом наблюдали двое — малец отрок и мужичок-юродивый, в народе прозванный Ивашка-копач. Копал Ивашка могилы, отсюда и прозвище свое получил. Каждый день копал. Бывало, целый день трудился, по три-четыре могилы дотемна получалось, без устали копал, один-одинешенек. Выкопав, неистово крестился, пока гроб с покойником на дно могилы не положат и сверху землей засыпать не станут. После этого шел Ивашка к другой яме, к следующему покойнику, потом к еще одному… И так — до последнего. И у каждого гроба, упав на колени, в крещении своем неистовом доходил до умопомрачения, разбивая чело в кровь о замерзшую землю, как умел, просил у Бога не отвергнуть умершего, принять его к себе, даже если грехи покойника тяжкими были. И так много их, что не поднять и не вынести.

Сколько лет ему от роду было, не помнил Ивашка, позабыл в круговерти времени. Не ведал он и родителей своих, сгинувших, как говаривали ему монастырские монахи, в набеге разбойном где-то на Волге-реке возле Астрахани, куда плыл люд торговый, чтобы товары свои продать, а взамен заморских диковин для продажи в Московии купить, персидских да индийских.

Прознали про это монахи много лет спустя, когда в Москве, на месте Лобном, свидетелями были, как одному лиходею голову секли за разбойство: перед казнью успел поведать тот о делах своих преступных, в числе которых и нападение было на караван торговый, что в Астрахань плыл. Всех тогда лиходеи перебили, никого не пожалели, лишь Ивашку, мальца несмышленого, на вид три года лишь от роду, в живых оставили и с собой в город Хлынов повезли, что на Каме-реке стоит, где логово свое разбойничье устроили.

Дорогой повезло Ивашке — убег, когда народ разбойный на ночлег к берегу на лодках причалил, костры развели, а затем вино пить стали. За весельем пьяным никто не заметил, как юркнул малец в чащу, а утром, не найдя пленника в лагере, покричали-покричали лиходеи, для вида больше, да и отчалили — куда там трехлетку через леса дремучие пробраться, когда вокруг на сотни верст человека никто не видывал, где зверь непуганый царствовал. Медведь в округе хозяином был, а он гостей непрошеных не любит, всех выпроваживает, а кто добром идти не хочет — почитай, с жизнью распрощался. Подумали-прикинули лиходеи и к мысли общей пришли: сгинул малец — вот и весь сказ, а как сгинул, с голоду ли помер или от зверя лютого смерть принял, это уж как на роду ему написано было.

Но ошиблись разбойники — выжил Ивашка, повезло ему, а может, Бог специально жить его на земле грешной оставил для цели своей неведомой.

Нашел мальца отшельник Григорий, когда к реке за водой отправился: спал Ивашка под елкой, обессиленный и беспомощный.

Жил Григорий в хижине, которую три года назад руками своими построил, когда из лавры Сергиевой в леса заволжские отправился — хотел смирением своим прощение у Бога выпросить за грехи, что свершил в жизни своей прошлой, домонашеской. Отнес отшельник мальца в хижину, отваром травяным отпаивал, все расспросить пытался, как тот в чаще глухой очутился, но молчал малец, в страхе своем затаился. Лишь месяц спустя, попривыкнув, кое-как вспомнил, что Ивашкой его звали, а кто он, откуда и что случилось с ним — не мог припомнить, испуг от атаки разбойной память ему стер, до основания потряс ум детский.

До осени жил малец у отшельника. Когда же покрылись алым багрянцем и золотом леса, предвещая скорое наступление холодов, отвез Григорий с караваном речным мальца Ивашку в лавру Сергиеву, под присмотр братии монастырской. С того времени и стал Ивашка среди монахов жить, долгое время не ведая жизни мирской, что за монастырскими стенами кипела. Любую службу нес, куда назначат, не противился ничему, веру постепенно обретая да к людям приглядываясь: понял со временем, что, как деревья в лесу, так и человеки — разные все, нет ни одного друг на дружку похожего. Так вот и жил — в смирении тихом, больше слушая, чем говоря. От молчания этого утвердилась братия монастырская, что умом он убогий, а посему, раз обделил Господь разумом, старались не обидеть его, ненароком даже, по случайности, будь то слово какое худое или, не дай бог, действо по умыслу злому.

В любви всеобщей да в приглядной опеке быстро пробежали годы, а когда подрос Ивашка — ушел в Москву, по воле своей, не спрашивая никого. Препятствий никто ему не чинил — какой спрос с юродивого-то… Они люди божьи — ушел, значит Господу так нужно было.

В Москве прибился Ивашка к монастырю Донскому, помощником звонаря поначалу служил, потом могилы усопшим копать стал. Долго годков уже копал, точно не помнил — сколько…

Вот уже много лет каждое утро шел Ивашка на площадь Красную, что возле Кремля разлеглась-разбоченилась, садился у собора Блаженного, тихо сидел, смирно и долго, словно в другой, незнаемый мир душой уносился. Посидит-посидит, встанет потом да на кладбище зашагает, к делам своим бренным, землю копать.

Привыкли все к Ивашке на площади. Вот и сейчас, когда обоз Москву-реку по льду проехал да на холм подниматься стал, к башне Спасской, через которую в Кремль, в палаты царские, дорога лежала, не прогнал его стрелец-стражник, когда подошел Ивашка к саням головным, в которых купец, по виду — хозяин обоза, разлегся, в шубу до пят укутанный.

К саням подошел и отрок, что с Ивашкой вместе за обозом с холма наблюдал. Приблизившись, встал с юродивым рядом, прислушался, что тот говорить станет. Удивленно посмотрел на отрока стражник, но не сказал ничего. Лишь постучал ружьем по воротам, крикнув, чтобы изнутри отворяли.

Откуда путь держите, миряне? — хитро прищурившись, спросил Ивашка.

С Волги-матушки едем, — ответил ему человек, поправлявший конскую упряжь, — по всей видимости, служивший при обозе конюхом.

Ох издалека, издалека!.. Пол-Руси, почитай, проехали, многого, по всему, насмотрелись? Что видели-то? Как Русь живет-тужит?

Иди с богом, мил человек! Без хозяина едем, нам бы разгрузиться быстрей да на отдых. — С саней соскочил человек, которого Ивашка поначалу за купца принял. — Рыбу в хоромы царские везем. Стерлядей да осетров волжских...

А ты кто ж будешь, не главный ли?

Куда уж мне... — улыбнулся человек. — Я только артели рыболовной голова. А хозяин наш дома, в Астрахани остался.

Что ж сам не поехал?

Жена упросила. Сиди, говорит, на месте, при мне да при детях, а с обозом народ и без тебя управится.

Так что — управились?

Где там!.. Половину обоза по дороге потеряли. От разбоя пострадали, хозяин мало стражников для охраны выделил. Посчитал, видимо, что и того хватит. Но нет, лиходеи охрану в первом же нападении почти всю перебили, так что до самой Москвы в страхе ехали — не дай господь, заново нападут, тогда все, конец… Но с божьей помощью добрались… — начальник артели несколько раз перекрестился. — Одна теперь у нас думка: как обратно ехать, без охраны-то?

Головой стал качать юродивый, недовольный тем, что услышал.

Подвел вас купец, ребятушки, ох и подвел!.. Хозяин-то нерадивый, раз о людях своих не позаботился, жену свою послушал, разброд у него в голове. Товар-то новый появится, а вот как веру в людей возвернуть, коих на произвол судьбы послал, вот незадача. Под силу ли хозяину вашему будет?

То нам неведомо…

Ох верно, верно!.. Без порядку все устроено!.. Спаси вас господь на обратном пути вашем трудном!.. — Ивашка, крестясь, начал бить поклоны. Остановился лишь, когда обоз в открывшиеся ворота Спасские въехал, а потом затворили их заново стражники.

Поежился от холода Ивашка. Закружила вокруг метель, завертела, все сильнее пробираясь под одежды его скудные.

Пойдем, Петруша, к собору… — посмотрел он на отрока. — Али как, может, дела какие есть у тебя?

Пожал плечами отрок и ответил с сомнением легким и удивлением:

Не спешу я никуда. А к собору идти зачем? Были ведь поутру…

Лопата там у меня припрятана, взять ее надобно. Могилу копать пойду. Необычную могилу — для Руси-матушки…

Как это? — вновь удивился отрок.

Расскажу, если со мной пойдешь. Тут скрывать нечего. Все объясню, тебе пригодится.

Не дожидаясь ответа, побрел Ивашка к собору Блаженного, где в пристройке лопату свою могильную держал. Следом за ним немного погодя зашагал и отрок, словами юродивого удивленный.

Несмотря на холод лютый, мало-помалу оживать все же стала Москва-столица: то тут, то там слышался хрип конский — то купцы товар свой в сани загружали, чтобы в ряды торговые везти, на продажу. «Кто рано встает, тому Бог подает» — пословицы мудрой в деятельности своей придерживались, на барыши большие надеясь.

Когда до собора дошли, взял Ивашка лопату и в путь отправились. Для начала Москву-реку по льду перешли. Долго потом шагали, целый час почитай, все молча, каждый в думе своей. Вдоль реки вел юродивый отрока, по берегу стылому. По пояс в снег иногда проваливались, а когда выбирались — дальше брели, к лишь одному Ивашке известному месту.

Когда наконец пришли, осмотрелся отрок. Привел его юродивый на склон гор воробьиных, где бояре охоту устраивали, развлекаясь под рев труб охотничьих, во хмелю пьяном и веселье безоглядном, границ не знающем.

Вот туточки и копать стану, как виделось мне намедни... — вздохнул Ивашка, подул на озябшие руки и принялся снег лопатой разгребать, пытаясь добраться до земли замерзшей.

Что видел-то? — спросил отрок. Прислонившись спиной к дереву, он внимательно наблюдал за тем, как ловко юродивый место могильное расчищает.

Видение мне было, Петруша, видение!.. Не лукавого то проделки, нет!.. Зрил я все воочию и голоса слышал ясно. Но!.. Много говорено чего было, да не все понятно, много видел чего, да узрел не все!.. Сделаю… как понял, а там сам решай: уйду я скоро, а ты останешься…

Уйдешь? Куда?

Господь зовет. Закончилось мое время, другие за мной идут, скоро-скоро появятся!..

Замолчал Ивашка, лишь на отрока посмотрел, глубоко и с надеждой, а затем работу свою начал — по привычке с усердием большим и старанием.

Трудно ему было: сопротивлялась земля мерзлая, не поддавалась. Останавливался тогда Ивашка, но ненадолго, отдыхал немного и снова за труд принимался. Долбил и долбил землю стылую, звенела лопата, звенела и гнулась, но не ломалась. На два локтя земля промерзла, комьями крупными из-под лопаты отлетала.

Остановился бы ты, устал небось… — предложил отрок Ивашке. — Костер давай разведем, зябко что-то…

Оперся о лопату юродивый. Задумался. Смахнул затем с волос снежинки белые, что сыпали сверху, и ответил:

Нельзя останавливаться, Петруша… Никак нельзя. Если начал дело — вперед иди, обратно не возвращайся. Видишь оно как, поначалу всегда трудно. Как вот с могилой этой: сперва земля стылая, трудно ее копать, тяжело очень, однако надо, но потом обязательно легче станет. А остановишься если, мороз вновь землю скует… и опять трудно будет, а винить-то в этом только себя тогда и надобно — себя и никого более. Остановиться — время зря потратить, признать, что напрасно все было, что раньше сделано. Нет, Петруша, вперед надобно всегда идти и с дороги своей не сворачивать. Медленно можно идти, быстро можно идти, но главное — идти и не останавливаться.

Давай тогда помогу тебе?

Помоги, помоги, это можно. Покопай землицу-то, она хоть и стылая, но своя, родная, отеческая…

Вылез Ивашка из ямы, а вместо него отрок в нее спрыгнул. Взял лопату в руки и так же, как и юродивый, долбить землю начал. Быстро от работы согрелся, кровь разогналась молодая, тепло приятное по телу разлилось.

Откуда-то сверху, с покрытых инеем деревьев звонко и прерывисто затрещали сороки, встревоженные появлением гостей непрошеных. Со стороны реки послышался шум голосов детских, то детвора окрестная на лед высыпала, снежками перекидываться стала, в игры свои играя.

Ох, земля-то неподатливая какая!.. — тяжело вздохнул отрок, выбрасывая наверх очередной ком земли, а потом, не останавливаясь в работе своей, спросил Ивашку: — Как же можно целому царству могилу копать? Не человек ведь…

Не скажи, Петруша, не скажи… Страны, как и люди, рождаются, растут, живут, дряхлеют, а потом — умирают.

Так разве умерла Русь?

Стал Ивашка молитву губами нашептывать, глаза закрыв и головой из стороны в сторону покачивая. Когда молитву окончил, ответил:

Отжила свое Русь Московская, которая взамен другой Руси, Киевской, появилась. Отжила, отжила!.. Умирает страна наша, но на ее месте новое царство должно родиться. Обязательно должно, иначе погибель ждет землю русскую.

Погибель?! Почему?

Уснула сейчас страна наша, успокоилась, на печи лежит и вставать не хочет. Но нельзя нам, Петруша, в спокойствии долгом жить. Успокоение в мире земном, зримом, нас окружающем, — это смерть для людей русских.

Остановился копать отрок, ответом юродивого пораженный. Затих и ветер, доселе в кронах деревьев гулявший, и лишь мороз, казалось, все крепчал и крепчал. Улыбнулся юродивый и нежно, с лаской какой-то спросил тихо:

Что ж остановился, Петруша?

Словам твоим удивился. Необычные слова говоришь, не слышал я таких ранее.

Потому и говорю, чтобы именно ты услышал. — Укутался сильнее Ивашка в армяк свой рваный, а потом продолжил: — Гостями люди русские в мире земном себя чувствуют. Для них главное — не благами земными обладать, а истину найти. Вот и ищут ее всю жизнь. Вся земля русская как в монастыре живет, душу человеческую познать пытается. Не хотят люди русские жизнь свою земную облагораживать. Но пока в мире духовном находятся, поиск смысла всего сущего ищут, страны иноземные вперед уходят, богатства и силы накапливают. Вот и мысль их правителям в голову приходит, что раз сильнее они в мире земном, недуховном, то и Русь они победить смогут. Но не ведают, что не сломить тех, кто в силу правды верует. Поднимутся люди русские, когда несправедливость почувствуют, ибо для них справедливость — самое важное. Ибо тем и отличается земля русская от врагов своих, что она за справедливость в мире борется. И главное здесь для Руси — в спокойствии своем не уснуть. Когда все хорошо, то успокоение нисходит на людей русских, забывают они, что лишения впереди могут появиться, забывают, что ничто не вечно в мире. Когда спокойствие на нас нисходит, слабеем мы, отстаем от стран иноземных, для которых жизнь земная всегда важнее жизни духовной — той, кою мы для себя на первое место возвели. Уходят вперед иноземцы, а для нас главное — не отпустить их от себя далеко. Где надо — подтянуться, а где и вперед вырваться, чтобы даже мысли у них не возникло на мир наш посягнуть. Оно ведь как случается: когда, истину выстраданную отыскав, из монастыря Русь выходит и сердце свое открытое распахивает, странам иноземным открываясь и на взаимную широту надеясь, мало что обратно получает, в ответ на руку протянутую спиной они к Руси поворачиваются. Вот потому-то нельзя нам слабыми быть, Петруша, никак нельзя, иначе не быть нам.

Что же делать-то? Знаешь ли?..

Юродивый перекрестился и, не сводя внимательного взгляда с отрока, заговорил медленно и рассудительно:

Чтобы из слабости людей русских вывести, встряхнуть их нужно, а не поможет ежели встряска, то и через колено переломить придется. А кто это сделать может? Только тот, кого весь народ послушает. Царь это, Петруша, царь. Надобно, чтобы примером он для всех был. На него люди взирают и с него пример брать будут. Будет царь тихий да смирный, во всем и со всеми соглашающийся — к погибели приведет он народ русский, а будет действом своим пример подавать — поднимется народ и вместе с царем в путь отправится. Да и страны иноземные уважать землю русскую станут. Только в пути этом цель знать надобно, куда идти-то. Царь должен это народу русскому объяснить. Когда без цели живем, тоска на нас невыносимая наваливается, в сон мы впадаем, безразлично нам все становится и равнодушно, а отсюда — хиреем мы, ослабеваем. Помнишь тот обоз рыболовный, что в Кремль заезжал сегодня?

Помню, конечно… — махнул головой отрок.

Тот хозяин… как царь словно, только не для Руси целой, а для людей своих, над коими власть имеет. Вот и получилось так, что в нем отец царя победил. Он в первую очередь не о людях своих беспокоился, а о семье своей, жене да детях малых. Неправильно это. Когда у царя своя семья на первом месте, а не Русь, обязательно беды жди. Ему обо всех людях русских думать нужно, а не о своей семье печься. Не должен царь русский ни себе, ни семье своей принадлежать — народу русскому служить ему только надобно. Ему — и никому более.

Так для всех мил не будешь!.. — сказал отрок. — Обиды многие затаят...

Верно, верно, Петруша, говоришь. Многим больно сделать придется, но для пользы общей надобно это… И никто в этом деле царю не подмога. Противиться будут, ты правильно это подметил, а отчего? Оттого, что боятся люди неизвестности той, что впереди их ждет. Не знают они место, которое в этом новом будущем займут, неизвестно оно пока для них. Привыкают люди к жизни своей несуетной. Им хорошо там, уютно… и главное, понятно им все. А когда время свершений новых приходит, страшатся что-то менять, думая, что оставить все как есть — это и есть благо. Трудно им с привычным расстаться. Всегда проще идти по дороге, по которой ты уже ходил, нежели по той, где пойдешь в первый раз. Вот потому-то главная задача для царя — страх перед грядущими переменами из людей выбить. — Вздохнул глубоко Ивашка и продолжил с сожалением: — Через колено многих поломать придется, ох многих!..

Как же царю страну поменять, коли противиться люди станут?

Не все супротив пойдут, Петруша, не все… Лишь те, кому есть что терять, у кого и богатства, и власть земная есть. Как вот бояре наши! Зачем им менять что-то? Им и так хорошо живется. Вот такие люди и будут противиться, ибо в переменах новых всегда что-то потеряют, а может так статься, что потеряют и все, что нажили.

А кто ж супротив не пойдет?

Те, у кого нет ничего, али если и есть, то слишком мало. Терять им нечего, а приобресть что-то возможно лишь в случае перемен новых. Вот на таких людей и должен опираться царь в свершениях своих неизбежных, жизнь меняющих. Да и чужестранцам доверять надобно не сильно. Учиться у них можно, но и приглядываться важно: тех, кто верой и правдой народу русскому служить будет — привечать, а тех, кто лишь из Руси богатств побольше вытащить целью для себя поставил — прогонять. Люди пришлые с земель иноземных не хозяевами должны быть на земле русской, а гостями. Оно ведь как, Петруша: гость знает всегда, что на время он пришел… и если вести себя неподобающе станет, то уйти его попросят из дома, где находится. А ежели надолго его пустить, то из гостя он в хозяина возжелает превратиться. Указывать ему захочется, где, кому и как жить надобно. Чтобы не было этого, своих людей деятельных привечать необходимо. Помочь им, где нужно, где словом, а где и делом. Надобно, чтобы поняли они, что нужны они Руси-матушке. А для человека русского, Петруша, главное не количество монет, что дают ему за работу его, главное — высказывают ли уважение ему за работу эту. Чувствовать он должен, что работа его маленькая важной и нужной является для общего дела русского.

Что ж это за дело такое? И как распознать его?

Знамением крестным осенил себя юродивый. Ему было важно, что заинтересовался отрок, ведь для этого он и привел его сюда.

Видение ночное поведало мне: замысел божий о мире справедливом понять нужно — вот задача народа русского. Понять и народам другим предложить в жизни своей повседневной руководствоваться. Трудный это путь, но он Господом для народа русского предназначен. На пути этом страдания неизбежны будут, потому как все новое в муках всегда рождается. И главное здесь для царя — не дать человеку русскому на волю вырваться, когда, проснувшись от спячки, спокойствие его закончится. Когда воля человеком русским овладевает, то к смуте великой это ведет, а то и к погибели, ибо остановиться в этой воле он не может, надышаться хочет ею вдоволь, круша все без оглядки и забывая, что во всяком свершении меру знать надобно. Середины он ни в чем не знает, из крайности в крайность бросается. Остановить его вовремя на пути этом разрушительном важно. Остановить, а потом порядок навести. Потому что без порядку погибнут все. И только царь меру нужную между порядком и волей для людей русских определить и установить сможет. Потому что любовь к порядку и любовь к воле в людях русских вместе уживаются. Не противится одно другому. И еще скажу тебе: «русский» и «справедливый» — слова одинаковые, потому русскими и те считаться будут, кто справедливость на первое место возводит, будь это иноземцы даже.

Удивительно было слушать это отроку. Впервые говорили с ним так — правду лишь, открыто, без лести и угодничества. А еще удивительней было то, кто говорил ему слова эти — юродивый Ивашка, тот, кого умом убогим считали. На деле же оказалось, что знанием глубоким обладал он, в самый корень зрил, проблемы жизни русской разгадав.

Понял внезапно отрок, что сегодня, после слов юродивого, узнал он о стране своей куда больше, чем за всю жизнь прежнюю. Стал он теперь знаниями богаче, и все на места свои встало, сложилось в мысль единую и цель определенную. Оставалось только наяву воплотить открытия познанные.

Тем временем услышал он голос юродивого, смиренным был голос:

Вылазь, Петруша, я копать продолжу. Вижу, понял ты все, что сказал я тебе.

Недолго еще копал Ивашка могилу, а когда закончил — наверх выбрался и армяк свой, в который одет был, в заплатах весь, с себя снял и в могилу бросил. Следом туда же меховой колпак с головы полетел, драный и молью побитый. Лишь в зипуне тонком и изношенном остался юродивый на морозе лютом.

Как армяк мой поизносился, так и Русь Московская время свое отжила. Латай не латай дыры, а на время только обмануться можно. Жизнь, вперед ушедшая, меняться все равно заставит. Как взамен одежды моей старой, износившейся новую на себя надеть нужно, так и страну нашу поменять надобно. Измениться должна Русь, времени настоящему соответствовать. Пострадать, конечно, людям русским придется, как вот мне сейчас — без одежды зимней, на морозе лютом, но необходимы нам страдания эти, очиститься они нам от ошибок наших позволят, из успокоения выведут и дальше двигаться заставят. Похороним Русь старую, а новую создать еще придется.

Протянул юродивый лопату отроку:

И тебе это делать придется, Петруша!.. Тебе…

Все теперь стало ясно отроку, словно пелена с глаз упала. Намеренно, с умыслом далеким, привел его сюда юродивый. Привел, чтобы именно он похоронил страну старую, свое отжившую, а после новый путь для себя наметил, к переменам ведущий.

Значит… именно мне придется взвалить на себя это бремя тяжкое? — посмотрел он на Ивашку.

Было видно, что юродивый улыбнулся. Неуверенность отрока была ему понятна.

Не мы выбираем время, в котором нам жить придется. Просто судьба и Господь тебя выбрали, Петруша, — ответил он. — Потому будь достоин доли своей — крест тяжкий нести…

Это был голос пророка, уверенный и определенный, заранее все знающий и не допускающий толкования двоякого. А еще — выбора иного не предоставляющий.

Вздохнул тяжело отрок, лопату от юродивого принял, а потом могилу закапывать стал. Без сомнений уже трудился, покинули они его после слов пророческих. Понимал — сейчас, на этом склоне гор воробьиных, возле могилы символической, судьба его определилась. И дальше следовать он ей будет, твердо и решительно.

Быстро яма землей заполнялась, безропотно работал отрок и скоро закончил работу свою. Холмик небольшой на склоне вырос, место могильное обозначив.

Вот теперь и возвращаться можно… — сказал юродивый, посмотрев на отрока. — За мной не ходи, Петруша. Подумай тут еще в одиночестве. И вот еще что скажу тебе: того, что умерло — не воскресить. Раз похоронил Русь Московскую — возврата к старому не ищи, за прошлое не цепляйся. Вперед иди и не оглядывайся. А еще: сердце свое открой — и пойдут за тобой люди…

После слов этих осенил он отрока знамением крестным, выдохнул глубоко, лопату на плечо забросил и к Москве-реке зашагал, по льду которой к Красной площади выйти намеривался, к собору Блаженного.

И долго еще смотрел отрок на фигуру его сгорбленную, черной точкой исчезавшую среди снега белого, что лед реки покрывал, словно уходила в безвозвратное прошлое вся жизнь прежняя, а вместе с ней исчезали все сомнения и тревоги, терзания и муки, и дорога новая открывалась, пока еще неведомая. И по ней только пойти предстоит…

Больше не видел юродивого отрок. Исчез Ивашка, и не знал никто, что стало с ним. Искал его отрок Петруша, но тщетны были поиски. С момента, как расстались они возле могилы, не появлялся юродивый ни на площади Красной, ни в монастыре Донском, ни в лавре Сергиевой. Не было его нигде.

В поисках своих долгих вспомнилось однажды отроку: «Вся Русь — монастырь словно, в котором истину все ищут» — примерно так говорил ему юродивый, когда могилу они копали. А Русь-то огромная, ни пройти ни проехать даже за жизнь целую. Ушел Ивашка, посчитав, видимо, что выполнил он миссию свою — семена знаний новых в душе Петруши-отрока посеяв. На том и объяснил все для себя…

А дальше — каждый день думал отрок над словами, что сказал ему юродивый. И глядя на жизнь русскую, его окружавшую, все больше убеждался в правильности их: застывшая и смиренная, она требовала изменений. В раздумьях своих часами ходил он по площади Красной, а когда возвращался — открывали ему стражники ворота Спасские, внутрь Кремля пропуская. А потом долго вслед смотрели, между собой переглядываясь и все понять пытаясь, какие думы одолевают его.

И никто еще не догадывался, что пройдет время и тот, кому стражники вслед смотрели, своей железной и несгибаемой волей Русь на дыбы поднимет, из Руси в Россию ее превратит. Не догадывался тогда никто, что скоро, очень скоро пока еще неуверенные шаги отрока Петруши превратятся в твердую и всесокрушающую поступь грозного России императора, которого народ русский емко и уважительно величать стал — Пётр Великий.

 

100-летие «Сибирских огней»