Предисловие Натальи Левченко
Файл: Иконка пакета 09_urmanov_md.zip (50.91 КБ)

К истории дорожного дневника 1926 года К. Н. Урманова

В Городском Центре истории Новосибирской книги имени Н. П. Литвинова хранится коллекция рукописей, документов и фотографий сибирского прозаика Кондратия Никифоровича Урманова. Первые произведения писателя печатались в периодических изданиях Якутска, Петропавловска, Кургана и Омска. Переехав в 1922 г. в Новониколаевск из Омска вместе с редакцией газеты «Советская Сибирь», он работал ответственным выпускающим газеты и Сибкрайиздата, печатался в журнале «Сибирские огни». Урманов — делегат Первого съезда писателей СССР 1934 г., автор произведений о Гражданской войне, о жизни казахской степи и Сибири. Его фонд в собрании Центра формировался на протяжении шестнадцати лет и отражает не только творческий и жизненный путь самого писателя, но и историю литературного процесса в Сибири первой половины ХХ в. Основная часть собрания определяется хронологическими рамками 1912—1950 гг. Историко-культурную ценность представляют прежде всего рукописи, дневники и записные тетради Урманова, из них 33 единицы хранения относятся к послереволюционному десятилетию (1918—1928 гг.).

Дневники пишут, как правило, для себя, и Кондратий Никифорович Урманов в этом не исключение. Он писал, не думая, что кто-нибудь прочитает о его горестях и надеждах, сомнениях и удачах. В дневниках, кроме подробных записей о событиях, особенно потрясших автора, встречаются цитаты из прочитанных книг и, конечно, наброски литературных замыслов. Эти пожелтевшие от времени тетрадные и блокнотные листы помогают понять глубину личности писателя, умевшего жить и меняться в сложных обстоятельствах, оставаясь самим собой. Записи с рифмованными агитационными текстами, полными революционного романтизма, сменяются размышлениями о неоднозначности и трагичности времени: «Я на распутье встал. Куда теперь идти?» Духовные искания Урманова приводят в 1921 г. к выходу из партии большевиков (он так и остался беспартийным). Принимая революцию, он не мог согласиться с жестокостью, неоправданным кровопролитием. Рожденный и выросший в крестьянской среде, Урманов видел планомерное разрушение крестьянской общины, с чем также не мог смириться. Вот как пишет о его творчестве этого периода в своей статье В. Я. Зазубрин: «Крестьян писатель дает крепко. Они “настоящие” у него со всей своей узостью и ограниченностью, их видишь. Крестьяне Урманова дальше деревни и пашни ничего не знают и знать не хотят. <…> Но ведь была же Гражданская война в Сибири, были восстания, были белые, красные. Ничего или почти ничего этого мы не найдем в вещах Урманова. Писателя больше занимают маленькие люди в революции, их маленькие несчастья. <…> Мир героев Урманова не велик, он покоится на двух китах — на пашне и бабе» (Зазубрин В. Я. Проза «Сибирских огней» // Художественная литература в Сибири 1922—1927. Сборник статей. — Новосибирск, Сибирский союз писателей, 1927. С. 38—39).

Только в конце 1920-х гг. Урманов, пропустив все драматические события тех лет через себя, через свою душу, обратится к теме Гражданской войны в Сибири. В 1930 г. он начинает работу над оставшимся неоконченным романом «Последний рейс», названным литературным критиком Н. Н. Яновским «своеобразным и впечатляющим художественным документом эпохи». Собирая материал по Гражданской войне в Сибири для будущих очерков, рассказов и повестей, Урманов был очень внимателен к мельчайшим деталям времени. Это подтверждается большим собранием изданных документов и воспоминаний красных и белых в его библиотеке, неоднократными поездками по местам партизанских походов. В папках хранятся многочисленные черновые записи о 1918—1920 гг.

Внимание Урманова к историческим деталям отмечал Н. Н. Яновский: «Он остался в нашей памяти как талантливый старейшина сибирского литературного цеха, как писатель, для которого принцип историзма всегда был главнейшим и разносторонним в художественном постижении действительности» (Яновский Н. Н. Неопубликованные произведения Кондратия Урманова // Литературное наследство Сибири. — Новосибирск, Новосибирское книжное издательство, 1988. — Т. 8. — С. 9).

Представленный к публикации дневник К. Н. Урманова относится к дорожным впечатлениям июля — августа 1926 г. и содержит записи о поездке в Бухтарминскую долину, в Убинский женский монастырь. Его интерес к старообрядческой культуре возник, вероятно, после знакомства с писателем-этнографом А. Е. Новоселовым. В личной библиотеке Урманова сохранились два экземпляра книги «Беловодье» (1918), а также копия отчета о поездке Новоселова на Алтай «У старообрядцев Алтая» (1912) с двумя снимками Убинской женской обители. Высоко ценивший творчество и личность Новоселова, Урманов в своих дневниках и записных тетрадях не раз вспоминал о нем*.

Тема «земли обетованной» и старообрядчества отмечена в русской литературе 1920—1930-х гг. произведениями сибиряков: «Чураевы» Г. Д. Гребенщикова, «Алые сугробы» В. Я. Шишкова, «Бегствующий остров» Вс. В. Иванова, «Золотой клюв» А. А. Караваевой, «Беловодье» М. П. Плотникова, «Горы» В. Я. Зазубрина. Примечательно, что маршруты алтайских путешествий авторов совпадают. Они посещали места расселения старообрядцев в Уймонской и Бухтарминской долинах.

К. Н. Урманов в 1923 г. совершил поездку в Уймонскую долину и в газете «Советская Сибирь» напечатал свои дорожные впечатления «По Алтаю». Второй большой командировкой стала поездка летом 1926 г., о которой он писал другу, писателю А. Л. Коптелову, так: «В первых числах июля я, Пермитин, Пушкарев едем на Алтай: Бийск, Телецкое <озеро> и далее» (Литературное наследство Сибири, т .8, с. 121).

Позднее маршрут поездки изменился, Пермитин предложил знакомые ему с детства места — Усть-Каменогорск и Бухтарминскую долину.

Общая тетрадь в линейку в черной дерматиновой обложке стала свидетельницей этого путешествия. Сделанные карандашом записи начинаются с 25 июля впечатлениями от посещения стадиона на Полковничьем острове в Семипалатинске. Но, судя по следам оборванных листов, дневник велся с начала поездки — с 20 июля. Почему удалены были страницы первых четырех дней — установить не удалось.

Кроме дневника, датированного 20 июля — 21 августа, тетрадь содержит наброски будущих рассказов из жизни староверов «Неделя метлы», «Повесть о солнечном покое», «Сверстники», «Федот Савельич» и сюжет «Враг» о Гражданской войне. На последних страницах тетради выписаны староверческие заговоры от зубной боли, от укуса змеи, как остановить кровь, от порчи, свадебные, хозяйственные и т. д., записанные А. Е. Власовым в 1887 г. на Алтае и в Томской губернии, обработанные и напечатанные в «Алтайском сборнике» (1912 г.) Я. Бирюковым.

Интерес к истории старообрядчества сохранялся у писателя и в последующие годы, что подтверждают сделанные им выписки из томской периодической печати второй половины XIX в. о странствующих старообрядцах, о гонениях на них со стороны государственных властей, об «архиепископе Аркадии» и его рассказе о Беловодье. В библиотеке Урманова сохранился сборник статей «Бухтарминские старообрядцы» (1930), подготовленный московскими учеными-этнографами Е. Э. Бломквист и Н. П. Гринковой по результатам экспедиции 1927 г. Среди коллекции фотографий — три снимка с одним названием «Изба Лыкова, старовера-отшельника», выполненные другом писателя, художником А. Шмаковым в 1928 г. (Спустя полвека, в 1978 г., геологи случайно обнаружили семью Лыковых, и в газете «Комсомольская правда» появились публикации журналиста В. М. Пескова.)

В 1927 г. в мартовском номере журнала «Сибирские огни» Урманов напечатал рассказ «Глушь», созданный на основе «Моего дневника». В нем были опущены записи о некоторых бытовых деталях поездки, дорожных встречах, о глубоком впечатлении, произведенном на него культурой и бытом староверов, и о женской обители.

Предлагаемый читателям дорожный дневник К. Н. Урманова при всей своей непритязательности является важнейшим документом эпохи. Он дает возможность восстановить детали быта алтайских староверов и ощутить атмосферу ушедшего времени.

Наталья Левченко,

сотрудник Городского Центра истории Новосибирской книги

 

25 июля 1926 г., Семипалатинск

Вместе с Е. Пермитиным1 посетили стадион. Это зрелище захватило меня, и мне нужно, пока в памяти свежо о нем, записать хотя бы вкратце то, что видел.

Стадион — штука не мудрая, всякий горожанин знает. Но в Семипалатинске, в этом интернациональном городе Казахстана, он имеет особое значение. Во-первых, стадион — на острове, во-вторых, туда перекинут понтонный мост (худой-прехудой, стоящий уже городу более 10 000 рублей), и в-третьих, на острове — зелень и прохлада от высоких тополей.

На этот стадион по праздникам и ползет обыватель, обижаемый песками в течение недели. Идет сюда «всяк язык — всяк иноплеменный». В этот день, находясь на острове, можно было забыть, что ты находишься всего-то в 200 саженях от засыпавшегося песками Семипалатинска, наоборот, легко было представить живые места, хотя бы по «нациям», наводнившим остров.

Иду по тропе. Возле первого тополя, под благородной сенью, татарин, очень похожий на перса, жарит шашлык. Мы с Пермитиным съели по две палочки. Далее — киргизки с кумысом. Семья очень чисто одетых татар расположилась вокруг самовара. Черный киргиз, одетый в белое, гуляет с блондинкой — русской. Я был поражен. Русская женщина за последние годы так извертелась. Ужас! Были чехи — выходила замуж. В 20-м году — китаец — кумир. И вот в таком городе, как Семипалатинск, для женщины, вероятно, большое счастье выйти за киргиза, потому что в них сейчас вся сила и политическая, и экономическая. (Впрочем, бедняки до власти едва ли доберутся. У власти — проныры — сыновья богачей. У них нет ставки на бедноту.)

На стадионе в этот день было девическое «пастбище». Увидеть что-то ближе, оценить было трудно. Киргиз (а теперь он — казах) всюду. Он — в своем городе и, конечно, первый хочет все видеть. Для киргизов автономия — наиважнейший пункт существования Советской власти. Но мне, как с детства живущему в киргизском крае, кажется, что придет время, когда киргизы попросят удалиться наших русаков за пределы киргизского края. Ничего не поделаешь, они в своих отцовских владениях… Мы, русские, давно уже забыли о национализме. Нас сейчас, пожалуй, упрекнуть никто не имеет права. Мы примирили очень многих, мы даем свободу развития многим малым нациям, жившим ранее не автономно в России.

В шуме, в гаме, в гортанном говоре хозяев провел я весь день. Вечером мы посетили отца Бориса Герасимова2. Какой это обаятельный, милый и какой все-таки культурный человек. Странно, что его до сих пор не могут оценить. Он много нам рассказывал о Достоевском3. Упрекал Зазубрина4, Ярославского5 в неверности даваемых материалов.

 

26, 27, 28 июля 1926 г., пароход «Алтай»

Сели вечером, плыли сутки и на вторые, в 12 часов дня, пришли в Усть-Каменогорск.

Ничего замечательного в пути не было, кроме встречи с лицами разных вер. Путь мне известен был и ранее. Переспав ночь, я вышел на палубу и долго любовался раскинувшимися степями с одной стороны и холмистой местностью — с другой. Сзади меня на скамье послышался говор — слышу — бога поминают. Поворачиваюсь и вижу: Пермитин сидит уже среди духовных лиц и внимательно слушает. Забавная компания подобралась: православный священник, кержацкий начетчик6, баптист, адвентист и несколько довольно глупых людей с пятиконечными звездами на груди. Компания, как видите, интересная, чтобы спорить, чтобы решать давно тревожащие всех вопросы религии. Спор касался крещения, святых тайн и прочего. Как баптист, так и поп старались друг друга уязвить как можно поощутимее, чтобы видели и слышали люди. Весь спор был настолько догматичен, что сказать что-нибудь со стороны было нелепо. И все же к вечеру я не удержался и вступил в спор с баптистом по поводу Крещения Христа в 30-летнем возрасте. Он обозлился на попа и назвал его «лахудрой». Это обидело попа. Я попросил взять слова обратно. Только старик-кержак оставался в стороне. Он такой серьезный, вдумчивый. Лицо у него светлое, заросшее бородой, а белая шляпа с красным узором (на месте, где должна быть пришита лента) еще светлее делала его лицо. Одет он просто: длинная белая рубаха, черные штаны, нанбуковая7 поддевка. Весь он страшно прост, и, когда слышишь слова священного писания от этого заросшего коряжистого мужика, становится как-то странно. Я в нем увидел старую Русь. Ту Русь, которая, прячась от преследований, ушла в далекую Сибирь, в дебри алтайских гор, чтобы в глуши блюсти в строгости заветы божеские. Крестьянин этот — Корнилий Николаевич Аникин из села Зевакино Семипалатинской губернии. Слез он где-то возле Красноярки. Интересный человек Корнилий Николаевич. Мы с Пермитиным долго с ним беседовали. Он хорошо отнесся к нашим начинаниям. Обещал дать материал:

Вы приезжаете к нам. Мы вас по-простому примем. О слове божьем поговорим. Все вот говорят о корне. А в чем есть корень наш? Сказано в священном писании: лист бо есть ты на ветке, а ветка — на древе. Корень же наш Христос. И нельзя говорить, что я веду корень, что корень во мне.

Это он обиделся на слово — «откуда корень их веры». Удивительно стойкий мужик. Он рассказывал мне удивительные вещи. Я был обрадован такой постановкой управления. У них нет попов (беспоповцы), но они одно уважаемое всеми лицо выбирают как наставника, и он задает тон всему селу. Кто может встать во главе села? Думаю, что не только догматист. Нужно все тяготы, все «бразды правления взять на себя и вести так, чтобы это было сообразно с верованием». Вот что он сказал мне о хулиганстве, пьянстве и прочем в советской деревне:

А все это от нас зависит. В нас все это…

Конечно, в нас. Надо было с детства не позволять этих благоглупостей.

Не то… Детство их прошло. И наша жизнь пройдет. А прикрутки им сделать надо.

Как вы его прикрутите, когда он вас потом обидит, зарежет, убьет?

Ничего. Мы миром, по закону, высылаем. Худое слово сказал на миру — заметка тебе, другой раз повторил — другая заметка, а на третий — собирай манатки и иди с богом, свет велик… Так-то оно и другим неповадно…

И это не одни слова. С Корнилием Николаевичем сидит рядом односельчанин, с бородой, огромной и спутанной, с лицом, заросшим пестрыми клочьями, и с совиными глазами. Он подтверждающее говорит:

И паче-то, что с имя? Ничо не поделаешь. Ноне сказывают, по новосельским деревням худо стало — стариков не в счет, не уважают.

Есть еще и третий мужик. Все они такие почтенные, в годах и такие крепыши. Не только физически, но и нравственно. За все время спора я не услышал из уст Корнилия Николаевича, чтобы он обидное слово сказал. Тихий, мягкий. Он очень долго допытывался об истинной цели нашей поездки. Вот растолкуешь ему все. Ну, кажется, понял, согласился, ан нет. Посидит, посидит и снова пальцем лезет в затылок:

Сумлительно мне все как-то вы что-то сказываете. Опять же, простите, у вас вот креста нету.

Это он меня урезал. Была такая оплошность со мной. Собрался ехать к кержакам, а про крест забыл. Пришлось виновато сознаться, что крест у меня вообще был с детства.

Расстались мы с ним дружелюбно. Очень приглашал заехать. Беседы свои обещал нам отдать для вразумления заблудшим. Нам очень важно побывать у них. Книги старинные посмотреть и прочее. Время будет — заедем.

 

29 июля — 3 августа 1926 г., Усть-Каменогорск

Задержались мы здесь не на шутку. С одной стороны, Пермитин с родней давно не виделся, у всех надо побывать, с другой — то погода скверная, то желдороги нет на Риддер8. Удивительно здесь ставится вопрос. Не дорога для пассажиров, как мы привыкли все-таки думать, а пассажиры для дороги. Дело в том, что дорога горнозаводская, а она выполняет свои задания — и кончено, а до пассажиров ей дела нету. В свободное время я отдавался прекрасному купанию в Ульбе.

«Ах ты, Ульба, ты быстрая река!» Ах, какая это прекрасная река, с какой мягкой, шелковой, прозрачной водой! Регулярно два, а то и три раза в день я отдавал свое тело водам Ульбы. И чувствовал, как день за днем она укрепляла мои нервы, давала силу.

В Усть-Каменогорске за все время мне только удалось встретиться с Борисом Лапиным9. Интересный, еще молодой человек, любит свой край, изучает его по мере сил и пишет. К осени он даст в «Сибирские огни» одну-две вещи. Жаль, что он болен. Долго ли продюжит? Туберкулез штука серьезная. Он жил лето в Крутихе, а поправка плохая. Там же жил Ерошин10 и Зазубрина Варвара Прокопьевна с Игорем11.

Жаловался Лапин на захолустье. У них даже в малом кружке литературном (Лапин, Алтайский12 и Волков13) бывали раздоры. Зазубрин в письме обмолвился, что председателем группы будет Лапин, Алтайский обиделся. Он, видимо, себя считает достаточно выявившимся — издавшим книжку (на свои деньги), и вдруг он только секретарь литгруппы. В общем, маленький скандал, и Лапин просил, если можно, не считать его председателем группы.

В Усть-Каменогорске глубоко пустило корни уездное зло. Тут этикет соблюди, чести не замарай и знай, кто есть ты. Как во всякой провинции. Когда я приехал — мне казалось, что город имеет большое будущее. Во-первых, река Иртыш, во-вторых, рядом — Риддер, железная дорога, богатства Риддера. Где-то еще рядом несколько рудников. Словом, не зная обстановки, его можно считать удивительно счастливым городом в будущем. Но, присматриваясь к нему, к темпу его жизни, замечаешь, что в нем уже что-то тихо отмирает, что мещанство крепнет, строит домики, обзаводится садами, беседками, самоварами, граммофонами.

После мне удалось узнать, что Усть-Каменогорск судьба поставила под удар — Риддер хочет связаться железной дорогой с Рубцовкой, тогда линия Усть-Каменогорск — Риддер (96 верст) будет мертвой и сам город замрет.

Во время моего пребывания в городе на площади были поставлены две карусели. На этих каруселях с утра до поздней ночи вертелся весь Усть-Каменогорск (утром и днем дети, а вечером, впотьмах, чтобы не стыдно было целоваться, катались большие). Там был флирт и посерьезнее кое-что. Серый, в камнях город, и развитие его тоже — каменное.

 

4 августа 1926 г., железная дорога Усть-Каменогорск — Риддер

Об этой линии я имел такое же представление, как и вообще о всякой железнодорожной линии, но здесь дело совершенно иное. Здесь во всем есть свое.

Начнем с начальника станции. Коротыш, здоров, крепок, лицо большое, серое, с густыми бровями и длинными серыми усами. Говорит — как кобель старый лает: бух-бух-бух… Пассажиры по несколько раз спрашивают — не поймешь. Так вот, от этого начальника, пожалуй, и зависит все дело. Расписания никакого нет. Пришли на станцию в 8 часов, прождали до 12, в первом часу в поезде провел собрание и ушел. Мы остались, хотя и была у нас на руках бумажка от помзава Федорова: «Предлагается изыскать способ отправки в Риддер сотрудников “Советской Сибири” Урманова и Пермитина». Этот начальник станции долго водил нас по линии возле вагонов, потом вдруг исчез. Где начальник? А шут его знает. Пермитин идет к нему на квартиру (скоро 12 часов) и видит: он задрал ноги и отдыхает. Устал. Всякие меры он изыскивал, но отправить нас не удалось — все 5 вагонов шли с отгруженной какой-то глиной, а на глину человека сажать нельзя. Глину может примять.

Это было вчера. Но сегодня мы все-таки уедем. Уже билеты куплены. Далее роль начальника-кассира, казалось бы, кончилась, ан нет. Еще ключ от единственного пассажирского вагона в его руках — кондуктора тут ни при чем. Мы ждем, когда он соблаговолит нам открыть дверь. Выдвигается гроза, будет большой дождь. Но и открывши вагон, он по-кобелиному загавкал:

Эй, чей? Не разрешу. Кадки, повозки… Не разрешу ручной багаж.

Науськал кондуктора и ушел. Беда прямо. Кондуктор оказался исполнительный. Много крику было, пока сели. Полил дождь, да такой сильный! Мы вскоре сдвинулись, и я в последний раз посмотрел на начальника, на его фельдфебельские усы и складку губ, точно они вот-вот выкрикнут:

Пузо подбери! Ешь начальство глазами! — и короткий тяжелый кулак приложится к уху солдата.

Этой дорогой я еду первый раз, и мне очень хочется видеть из окна все окрестности, горы, скалы, обрывы и шумливую здесь, в частых гребешках — Ульбу.

Весь путь в 96 верст мы сделали в 8 часов, и я ни на минуту не отрывался от окна, смотрел за красивейшими, открывавшимися ежеминутно пейзажами. Вся дорога идет по берегу русла Ульбы. Подрылась она под скалы, проложила себе две стальные линии и по ним катится. Порой нависающие камни угрюмо смотрят на вас. Конечно, в случае обвала на поезд, тут и думать не приходится, что мы уцелеем. 96 верст горного пути. Везде видишь, что работал на постройке не только человек, но и динамит. Тяжелая стройка, но зато какая красота. Дорога вьется под скалами, как змея, порой вагоны так качаются, что кажется, вот выпадешь, и невольно хватаешься за что-нибудь руками.

В Риддер есть еще дорога конная — 84 версты ровного сравнительно грунта при одном мосте. Кто же тогда заставил расчетливых англичан строить такую дорогу? Ведь это ни с чем не сообразно, но факт фактом, дорога построена, а рядом грунтовая дорога на 12 верст короче. Оказывается, что тут многое темно и непонятно. Но некоторые склонны думать, что заставили так строить дорогу русские инженеры, чтобы больше получить денег от хитрой и расчетливой англичанки. Русские надули.

Маленький, единственный вагончик с пассажирами забит битком. Некоторые, устроившись на скамье, прислонились головой к стене и дремлют. У женщины, пожилой уже, плачет ребенок. Мать — блондинка, лет 45, простая крестьянка, живет в Риддере. Едет с мужем — он старик, весь седой и крикливый:

Задеру! — кричит он на плачущую девочку.

Женщина, глядя на славного ребенка матери, соседке-интеллигентке дружелюбно хвалит:

Вот родила, и ничего тебе не подеялось, как маков свет вон горит, а аборту ежели сделала — кажут бы тебе, навек не баба — черт-те что. У меня их вон, слава богу, десятеро было, а я здорова, — с гордостью заявляет она, — пущай даже одиннадцатый родится, а городских я баб даже ругаю. Драть бы их надо — во как! Гуляют, гуляют, а после аборт — тады скрипит всю жисть, как иссохшая ива. Кому такая баба нужна? Сделает аборт, а через две недели опять иди. Так дурочки себя в гроб и загоняют. Опять же — это убивство. Пошто убивцу в тюрьму садят, ежели он человека убил, а бабу пошто нет? Пороть их надо за такое дело. Десяток, сказываю, принесла и, ежели бог одиннадцатым благословит, тоже рожу, а на аборт не согласна, не пойду.

Соседка-интеллигентка крутится от ее правдивых слов, прячет глаза.

На станции Бутаково — встречный поезд. Он подходит, а мы отходим. В окне мелькает красненький платочек с горошком — «Шкапская»14, — мелькает у меня в голове, и в то же время эту же догадку высказывает Пермитин. В Риддере мы убедились потом, что это была именно она. Удивительно энергичная женщина. За это лето она объездила черт знает сколько. Правда, она свободна. Это дает ей возможность пребывать в определенном месте сколько хочет. Но все-таки она женщина.

Риддер нас поразил своей грязью и дождем. От станции до квартиры (куда мы имели посылку) нам потребовалось потратить не менее часа времени. Все промокли. Я промочил ноги и был очень рад, добравшись до покоя и стакана чая.

 

5 августа 1926 г., Риддер

Сидя где-нибудь в центральных городах Сибири, мы представляем себе Риддер (если к тому речь пойдет), что это горное такое возвышенное место и будто бы весь Риддер на горе, как на ладони, и будто люди в этой же горе копают прямо лопатами золото, серебро, свинец, цинк.

Во всяком случае, у меня было таким представление, что в Риддере сухо и немного холодновато. В последнем я не ошибся, так как Риддер находится на изрядной высоте над уровнем моря и в нем холодно. В его районе хлеба еще зеленые и нет намека на скорый сбор. Но самое главное, в чем я ошибся — это в сухости климата. Сидит Риддер в котловине, и мне кажется, что над Риддером верхушки гор прорвали хлябь небесную, и оттуда дождик льет и льет без конца. На улицах такая грязь, что в ботинках пройти нет возможности. Никакие калоши не помогают. Я походил до двух часов дня с утра и все ноги промочил. Боюсь возвращения ревматизма. Но все-таки в этот злополучный день мне пришлось познакомиться с инженером Стольным — крепким, упорным человеком. Он на Риддере большое лицо. Все постройки главные (рассчитанные на 5 лет) строятся под его наблюдением. Под его же наблюдением будет строиться электростанция на Громотухе в 40 000 тысяч лошадиных сил. Сейчас построена в 300 сил — турбина работает. Старая паротурбинная в 500 сил ставится. В общем, намечено 4 электростанции на 60 тысяч лошадиных сил. Тогда для всего завода хватит электротоку. Вообще, инженер Стольной произвел на меня впечатление крепко сколоченного человека — у него изобретательный здоровый ум.

Если только у русских хватит терпения и капиталов, — говорил он при нашей встрече, — мы покажем миру, как надо работать. Мы в один год покроем все расходы, затраченные на восстановление и развитие завода. Сейчас мы пока пустим в ход обогатительный завод. Добываем понемножку золотишко, чтобы мало-мало оправдывать расходы. Руды у нас готовой хватит на несколько лет для обработки.

С ним вместе мы прошли на электростанцию. Посмотрели цинковый завод. Он пока еще опытный и не работает, но добыча цинка, руды, качество цинка — прекрасны. 95 % и более чистого получается из первого продукта (Московская лаборатория). Говорят, что здесь мировые залежи цинка и свинца. В свинцовой руде очень высокий процент свинца. Руды наготовлено много. Строятся новые дома для рабочих и служащих. В этом году будет построено 60 домов. Вообще, возможности у Риддера колоссальны. От Стольного же я под секретом узнал, что возможности постройки линии Риддер — Рубцовка утверждаются, но разрешать пока нельзя.

Очень жаль, что не удалось побывать на обогатительной фабрике. К 2 часам с большим трудом добрались до квартиры — перемокшие, усталые и голодные. После обеда долго спали, а ночью я сидел и работал.

 

6 августа 1926 г., Риддер

Мы остались в Риддере на день. Ехать дальше нельзя. На горах и коней замучим, и себя убьем. Сидим и смотрим в окно.

В церкви звонят. Оказывается, здесь недавно была прекрасная погода, и вот надо было умереть одной женщине — и это бы еще ничего — да положили с ней икону и забыли. Так с иконой и закопали. Вот от этого и дождь. Уже льет третьи сутки и будет лить до тех пор, пока земля не промокнет до гроба и пока икона не умоется дождевой водой, пока не смоет грехи с грешницы. Суеверие народное, но зачем же попы служат? Непонятно. Ведь они все-таки люди с образованием. Смешно как-то смотреть на такую комедь.

Ефим Николаевич поехал к вечеру к Гуслякову (кержак). Он, возможно, проведет нас напрямки на реку Банную в монастырь. У него, возможно, достанем лошадей. Вернулся Пермитин с Гусляковым Макаром Кирилловичем. Гусляков дал адреса, и, кажется, завтра утром тронемся в монастырь.

 

7 августа 1926 г., Риддер

Мы в плену у грязи. Не помню уже, какие сутки идет дождь. Липкая грязь. В окно видно, как тонут по колено в грязи босоногие киргизы. Целый день они топчутся на базаре, по виду они безработные, и черт их знает, когда они работают.

Есть маршрут. Пара лошадей, нужна лошадь для проводника. Ура! Все найдено, мы едем.

В 2 часа мы покинули Риддер, эту поистине грязную дыру, и вскоре втроем (проводник Овечкин) поднялись на горы. Если там, на Иртыше, по степи люди на тройках, в удобных фаэтонах, то здесь, кроме как верхом, ехать никак нельзя. Не дорога, а узенькая тропа ведет вас с горы на гору, через ручьи и речки. Вот мы поднялись и спустились несколько раз по небольшим горкам, перебрались <через> речку Журавлишку и снова покарабкались кверху. Дорога здесь, как черный шнурок, наискось перехватывает гору, чтобы на другой стороне так же круто, уступью, как по лестнице, спустить нас в небольшую долину.

По пути нам встречаются заимки и пасеки: м. Журавлиха — 15 в<ерст> — пасека Полторанина Пахома, 1-ая Чесноковка — 5 в<ерст> Голованов Григорий, Большая Чесноковка — Зуев Фил<ипп> Ив<анович>, Кондрушиха — Зуев Григор<ий> Макс<имович>, пасека Федора Савельевича — 3 в<ерсты> — монастырь.

Перед вечером мы берем страшно крутой подъем и не менее круто спускаемся. На большой долине (сравнительно) стоит Большая Чесноковка. Здесь у нас есть пристанище, собственно, должно быть, по совету Макара Кириллыча Гуслякова. Мы остановились у Зуева Филиппа Максимыча. Подъехав к заимке, мы скоро находим нашего благодетеля. Люди они тихие. Приняли нас ласково, накормили из отдельных чашек, хранящихся у них для такого случая. У них есть работник — ест отдельно из своей посудины. Мне пришлось наблюдать, как они молились и ужинали. Зуевы. На столе уже все собрано, подана пища, но никто не садится за него, даже малыши. Наконец приходит глава семьи и говорит:

Становитесь молиться.

Все чинно в ряд выстраиваются и чинно же, не путаясь, быстро начинают креститься, поклон они делают дружно, все за раз. Отчего получается как бы легкий шум. Молитва долгая — все усердно стоят, пока стоит глава семьи. Глава семьи кончит, и все кончили, спокойно садятся за стол. Едят они помногу, уж так помногу, что я диву дался: это куда же этакая прорва помещается? А они все едят, едят. Питаются они хорошо. У них много разных кушаний подается: щи, каша, мясо, молоко, малина с медом или красная смородина с медом. Едят все старательно и много.

После ужина они так же старательно и много молятся. Сам старик, еще крепкий кержак с апостольской бородой, крепко держит семью в руках. Здесь нет совершенно хулиганства, какое есть по нашим селам. Здесь глава семьи — действительно глава, а не только старший. Он всюду и везде у них еще и духовный глава, а уже над ним где-то есть начетчик (мало их, в этом звании — Нифантий Иванович Егоров). Здесь впервые мы с Ефимом Николаевичем молились.

 

8 августа 1926 г., в пути к монастырю

Утром Зуевы нас напоили чаем. Правда, наш чай они пить не стали. Да и вообще был праздник (воскресенье), а у них всякий праздник соблюдается очень твердо. Выехали мы в 8 часов утра. Ехали сначала очень тихо, случилось несчастье. Подо мной лошадь при переезде через мост упала и ободрала всю заднюю ногу. Поэтому пришлось тихо ехать. Мы хоть и залили рану йодом, но все же лошадь долго хромала. Наш ранний путь лежал все теми же хребтами. Опять подъемы, спуски и новые подъемы.

Дорогой я вспоминал наше риддерское пребывание. Остановился с нами на квартире у Литвиновых один инструктор комсомола. Ну, батеньки! Это же все-таки тип, мимо которого пройти нельзя! Во-первых, это, конечно, тип — шваль, у него нет ничего своего. Он обследование ячеек ведет по программке, как бы не ошибиться. Ну, разве такой инструктор вскроет какие-нибудь язвы, конечно, нет и никогда. Он спит 12 часов, мало образован. Вообще, это тип для новых Гоголей. Второй приходил местный. Коля Самойлов. Весь ходячий лозунг, ходячая фраза — это удивительно, как партия держит вот эту шваль и для чего она ее держит?

Я вспоминаю, а между тем наши кони взбираются все выше и выше. Наконец мы поднимаемся на гору, и, оглянувшись назад, я вижу, что туман внизу, как молочное озеро, стоит, непоколебим и настолько плотен и густ, что кажется, что поплыви по нему — удержит. Ах, эти молочные туманы!

Мы долго едем по глухим, безлюдным тропам. Проехали Кондрушиху. Наконец навстречу нам попадается человек. Разговариваем, оказывается, у них в Кондрушихе сегодня собрание. Со всех заимок съезжается народ и представители, и обсуждают свои общие дела.

Часов в 12 мы попадаем на пасеку Федота Савельевича Андропьева. Он стоял на коленях в своей избушке под образами и, склонившись над старинной книгой, молился. Мы вошли. Он очень радушно нас принял. Это удивительно светлый старик. От этого белого лица, обрамленного льняными волосами, исходит какой-то свет радости и любви. Мне многое в нем понятно. Им прожита уже вся жизнь, ему 78 лет, и теперь на старости, когда родные сыновья обижают, ему ждать нечего. Единая у него надежда и утешение — бог. Он живет со старухой — сыновья, бывает, грабят его, даже подкупали человека, чтоб он его убил. Но тот пришел к Савельичу, взглянул в глаза и признался, зачем пришел, говорит:

Убить ведь я тебя, дедушка, пришел. Сыновья твои подкупили.

Дал ему дедушка бадеечку меда, и он пошел.

Живет дедка тихо. Ах, какая тут тишина! Несмотря на то, что ревут реки. Остановишься и слушаешь — тихо, тихо! Только желна где-то свищет. Худая это птица. Пророчит она часто худую погоду. Простившись с дедкой, мы начали спускаться с горы, и вскоре перед нами открывается прекрасная картина. Кольцо гор и среди него белые чистые домики и церковь. Это монастырь.

 

Монастырь

Часа в 2 дня мы перевалили через последнюю возвышенность к монастырю — подол Б<ольшого> Теремка и сразу же нам открылся вид на монастырь. Правда, сразу он мне показался давно виденной и уже позабытой лубочной картиной с наших родных монастырей, но, спустившись вниз, я сразу же почувствовал сибирскую особенность, а главное, особенность убинских людей — осторожность и допытывание. Об этом потом. Мне хочется, пока свежо все в памяти, хотя бы вкратце записать расположение монастыря.

Недалеко от Карагонских белков, там, где сливается речка Банная с Убой, всего в версте от слияния, в глубокой впадине, окруженной горами, с юго-востока — Большим Теремком, с юго-запада — Малым Теремком, с севера — Средним Теремком, расположена старообрядческая женская обитель. Подолы всех Теремков настолько круты, что огромные, стройные, как кипарисы, пихты кажутся маленькими кустарниками, и на фоне всей этой богатой зелени белые бревенчатые стены строений обители — вырисовываются настолько красиво, что сам как-то притихаешь от этой красоты и становишься кротким, как эта божественная тишина. Яркое солнце ослепительными мазками на зелени бросило пятна на строения. Эта ясность, эта тишина настолько пролилась мне в душу, что хотелось невольно, став на пригорке, помолиться и этому солнечному покою, и тишине, и монастырю. Мне хотелось остановиться, не идти в монастырь, а задержаться на этой возвышенности в светлом покое солнца. Как же несказанно я был удивлен, когда подъехали к монастырю: ни одной души в ограде не было, словно бы обитель вымерла. Ефим Николаевич зашел в маленькую келью, стоящую отдельно, и, когда он входил туда, я видел, как невозмутимо и спокойно перелистывались страницы книги (лица я не видел), и подумал тогда, как люди не ценят солнце, как люди отрекаются от радости жизни!

Ефим Николаевич вышел со старичком, доживающим в монастыре свои остатки дней, и тот указал нам, куда и к кому обратиться.

Привязав лошадей к загородке, мы прошли на конный двор, и здесь нас встретила матушка Фиония, довольно простая и добродушная. Она у матушек работает как эконом: заготовляет хлеб и все необходимое, ездит в города и села, общается с миром, но человек она уже не от мира сего. Бледное, но довольно красивое продолговатое лицо с синими глазами обращено к вам свободно и открыто. Одеты все, принявшие малый постриг, в темные холщовые платья (есть и в синих, за недостатком материи) с пелеринкой, отороченной красным материалом, грудь охватывает черный передник, на голове хохолком черные платки или же схимы. Не принявшие постриг носят сейчас разные платья, но преобладают черные. На ногах у всех монахинь самодельные «бутылы» (сапожник у них матушка Надежда). Ознакомившись о цели нашего приезда, мать Фиония сходила в монастырь и привела оттуда старенькую, сгорбленную семидесятипятилетнюю матушку Аполлинарию.

Обитель эта основана в 1899 г. приехавшими из-под Уфы 8 сестрами поморского согласия. Тяжелые, долголетние труды, болезни — унесли всех, и только осталась одна в живых — матушка Аполлинария. Матушка Аполлинария вела с нами очень длинный, политичный разговор: выспрашивала, кто мы да откуда:

Дивно это, чтобы к нам такие дальни гостеньки были. В 12 году, однако, был же у нас Гребенщиков15 — писатель. Все у нас выспрашивал да выпытывал, что да как, а потом, сказывают, в книжку16 все пропечатал.

Мы сообщили, что книжка эта с нами, и, если матушка желает, то мы им прочтем то, что касается обители. Мать Аполлинария, точно тщеславием задетая, начала нас уговаривать прочесть:

При матушке Ираиде и при матушке Ирине (дай бог царство небесное) я все экономом ходила, гостей принимала. Прежде-то гостей приветить было чем, а ноне ково? Сами так пробиваемся еле-еле.

Мы стали просить разрешения где-нибудь переодеться, вымыться, да и вообще прожить где-нибудь дня два-три.

Мать Аполлинария извиняется:

Ночевать у нас в обители добрым молодцам не полагается. Я уж про это твердо сказать могу. Еще мать Ирина, когда умирала прошлую зиму, наказывала никово не принимать на ночлег, разве родственников да старцев древних. А так, уж будьте, добреньки молодцы, мы вас на заимку отправим, в версте тут. Федор Евсеич Егоров тама зимит. Он парень доброй. А сейчас, дорогие гостеньки, может, не обедали, так уж откушайте, чем уж богаты. Умойтесь вот сходите на речку, да и к столу. Мать Фиона, собери-ка гостенькам чево покушать.

Более получаса, однако, мы умывались в прохладной, беловатой воде речки Банной. Видимо, где-то выше монастыря речка размывает известняк, отчего окрашивается в беловатый цвет, но вода на вкус прекрасная и мягкая, будто даже со щелочами. После омовения мы довольно хорошо закусили: огуречным квасом, рыбкой, кашкой, малинкой, залитой медом, и, в конце концов, запили прекрасным квасом. Во время обеда часто суетливо проходили в кельи монашки, снова выходили, чтобы мельком кинуть на нас взглядом.

В этой снующей толпе монашек я остановился особенно пристально на молодом прекрасном тонком лице, но уже имеющем какую-то, свойственную монашкам, бледность. Когда она входила в келью, я положил ложку, чтобы лучше разглядеть. Она так же быстро выходила из кельи, как вошла. А вошла она бойко, как 20-летняя девица, только что вступившая в жизнь. Спускаясь по ступенькам, она взглянула на нас прекрасными черными глазами в теневой поволоке. Что это была за поволока, не знаю, но она как-то особенно одухотворяла лицо. Одета она была отменно: чисто, во всем черном — шерстяном, в прекрасном черном платке, повязанном под подбородком, а над глазами платок гогольком опускается. На ногах у нее тонкой вязи (городские) чулки под цвет сандалий (между тем как все матушки-сестры ходят в «бутылах»).

Мне не пришлось после жалеть о потраченном времени на расспросы о ней, да и от Гребенщикова я узнал (из книги «Алтайский сборник», том ХI), кто такая эта девушка, так рано покинувшая мир и запершаяся в эти тихие стены монастыря, стены, в которых так близко чудится дыхание смерти. Имени ее мне узнать не удалось. Правда, расспрашивать посторонних об этом как-то неловко было в тот момент, но кто она, я узнал.

Она дочь усть-каменогорского прасола17, теперь живущего в Риддере, спекулянтика небольшого диапазона — Ивана Никифоровича Федорова. Родилась она приблизительно в 1906—1907 годах, так что ей сейчас лет 20. История ее жизни пока несложна, но любопытна во всяком случае.

Когда девочке было 4 года, ее родители в дар богу, за какое-то согрешение свое, а может, и по большой глупости, отдали девочку в монастырь на вечное служение. Девушку очень и очень охраняют от мирских соблазнов. Нам ее видеть потом пришлось только мельком, в церкви во время обедни, а у старообрядцев такой закон, что во время молитвы никто не оглядывается, следовательно, лицо видно было только в самый узкий профиль. Во всяком случае, эта девушка мне может служить героиней рассказа. Тема у меня навертывается, и, придет время, я ее разверну.

Вечером нам разрешила матушка Аполлинария присутствовать на вечерней молитве в моленной18. В моленной нас поразила абсолютная чистота и опрятность. Большой иконостас, занимающий всю восточную часть моленной, горит золотым гладким багетом. На боковых стенах икон нет, они занимают только место над двумя клиросами, отгороженными большими старинными иконами и хоругвями. Здесь же чтец, молодая — по голосу, лица я не видел, — девица читает часы. В иконостасе меня поразило богатство окладов старинных икон. Часть окладов сделаны из серебра, они все усыпаны драгоценными цветными каменьями. Многие из этих икон живут уже столетия, ревностно хранимые кержаками и перевозимые с места на место при тяжелых условиях. Каждую икону, каждую книгу старинную они, как святыню, донесли из России в эти глухие дебри, отгороженные высоченными горами, куда не всякому любопытствующему есть доступ. Посередине перед иконостасом — возвышение. Здесь престол и распятие со спущенными по бокам креста мягкими хоругвями с начертанием. Здесь же на престоле стоит рукописное евангелие, оправленное в малиновый бархатный переплет с серебряной чеканкой. Вечером мы видели неугасимые лампады перед ликом спасителя.

В моленной, на случай — кто устанет, а также для слабосильных, стоят скамьи и маленькие косые (с наклоном) табуретки для поклонов, в облегчение тем, кто не может класть земных поклонов. У каждой монахини своя лестовка и подручник. Лестовка — это тесьма, с нашитыми на ней рубчиками. Она необходимая принадлежность на молитве. Бывает, поют они «Господи помилуй» 12 раз, бывает — 40. Есть моменты, когда голос надо повысить. Считая по пальцам, собьешься, а по лестовке как раз, причем привыкшие пальцы делают это машинально. На конце лестовки — ладанками три кисти. Бывают лестовки сделаны из мелких цветных бисеринок и вообще украшены изысканно. Подручина же из себя представляет небольшую, тонкую подушечку для подстилки под руки, когда молящийся кладет земные поклоны. Подручники тоже часто бывают разными по своему внешнему виду и по цене. Многие из них от долгого употребления замаслились и блестят.

На окнах есть легкие занавесочки из коленкора. У двери две круглые печки и с правой стороны келья для одевания матушек.

У престарелых матушек, неспособных на тяжелый физический труд, есть свои обязанности — читать, молиться по заказу. Они ежедневно должны сделать не менее 1500 поклонов — 300 земных и 700 поясных, остальные могут быть легкие19.

Простояли мы целую вечерню, послушали пение. Это не то, что у нас в православии. У нас слишком много вложено ухищрений в пение. У нас в пении — целые концерты, мировые композиторы писали для православной церкви ноты, а у них все просто, конечно, тоже есть ноты (ирмосы), но пение их одноголосое, похоже часто на завывание, на какой-то надрыв и плач.

Когда началось чтение, все, кончив ужин и прочитав молитву, чинно и тихо сидели. Может, они сидели тихо еще и потому, что многие из них впервые слышали мирское слово, мирское чтение. Я смиренно сидел сзади Пермитина и смотрел в книгу. Трудно было мне поднять глаза. Я чувствовал, как нас обоих оглядывали со всех сторон, и стоило только мне вскинуть глаза, как сестры сейчас же поднимали тихий шум: все куда-то старались спрятать свои лица, свои глаза, чтобы не глядеть на мирского. Все написанное Гребенщиковым об обители было выслушано с большим вниманием. После чтения нас снова кормили, и затем мы пошли отдыхать на заимку к Ф. Е. Егорову, где нас также ждал ужин и добрый бокал медовухи.

 

9 августа 1926 г.

Целый день мы провели в горах, на Б<ольшом> Теремке. Собственно, лезли к его вершине. Хотелось взглянуть на окрестности, но что увидишь с горы средней величины в горах с белками? Часов до 5 мы лезли россыпями к вершине Теремка. Устали, у меня были мокры обе рубашки. И когда остановились на одной из вершин Б<ольшого>Теремка, подул ветерок, и я замерз изрядно.

Монастырские здания и заимка, где мы живем, кажутся большими белыми камнями, скатившимися с гор. Здесь очень много черники, малины, красной и черной смородины. Но здесь же есть и медведь. Я побаивался с ним встретиться, хотя у Е<фима> Н<иколаевича> было с собой ружье.

 

10—11 августа 1926 г.

Сегодня мы посетили монастырь и получили разрешение присутствовать на обедне. Мы немного проспали после вчерашнего подъема на Теремок и поэтому опоздали к обедне. Матушки Аполлинария и Фиония нас провели в церковь. Было много народу. Были приезжие мужчины и женщины. Мужчины стояли в углу с правой стороны возле печки, а женщины занимали всю левую сторону, а также стояли впереди по правую сторону. Служба длилась недолго. После службы мы решили посетить старца Ивана Иваныча (кажется) Мякотина, раньше довольно крупного мельника, имевшего в Кургане или около оного мельницу, стоившую 40—50 тысяч рублей. Теперь, конечно, у него ничего не осталось, но он все же не производит на вас впечатление бедняка. Одет он хорошо, живет в отдельной келье, саженях в 60—80 от зданий монастыря, под склоном М<алого> Теремка. Главное занятие его пока — переплет старинных книг, их высылка знакомым и продажа. Есть что-то от торгаша в нем, да простит он мне мое заключение скороспешное.

Мы просидели с ним порядочно, купили у него две книги. Я — Псалтырь, а Е<фим> Н<иколаевич> — о Выговской обители, кажется. Деньги старик любит и счет им ведет по старой привычке, хотя жить ему остается не так-то много.

У старика очень много интересных книг, но он их или не продает, или просит страшно большие деньги. После посещения Ив. Иваныча мы зашли к матушкам «отобедать чево бог послал».

Мы сидели, «питались», а матушка Аполлинария рассказывала нам о разбойниках, нападавших на монастырь в 1916 году:

Сестрицы, быстро, на огороде с картошкой возились, весна, сеяли. Ну и всякую там овощ. Гляжу, бежит одна сестричка:

Матушка Аполлинария, там каки-то прохожие. — Ну, я и сказываю:

А прохожие, так и пусть пожалуют. — Допрежь-то мы всякого человека потчевали хорошо. Через время мало гляжу, а они идут, навроде бы, как вот вы: в пиджачках, с сумочками: «Здравствуй, бабушка».

Пожалуйте, говорю, гостеньки, что вы хотите от обители?

Продайте, — сказывает один, — нам хлебца.

Нет, мол, продать мы не продадим, а так вам дадим.

Так нам, бабушка, много, — говорит, — надо. Нас 8 человек.

А где же, мол, у вас остальные?

Да они там, — говорит, — в лесу. Прислали нас хлеба купить.

Ну, я побежала тогда к матушкам Ираиде и Ирине и все им обсказала.

А ну так что. Дай им всем по калачику и пусть идут с богом.

Я так и сделала, а через мало время прибегает одна сестрица и говорит, что эти люди неладные, в лесу чё-то прячутся.

Да что ты, говорю ей, бог с тобой.

И самой волненье так ни с чего запало. Хожу будто спокойная, а сама все мучаюсь. Не стерпела под конец и пошла к матушкам:

Так, говорю, и так, неладные люди это были, в лес утянулись, сама видела.

Да сиди ты, не болтай молодым-то, — говорит мать Ираида.

Мое дело како, давит сомненье, и вечер накрывает. Скочила я на коня, да к Евсею Иванычу на пашню, он с Федюшкой, у которого вы стоите, пахали. Прибегаю к нему, рассказываю.

А, дак что же, — говорит покойник, — мы вот с Федюшкой пошабашили на сегодня дело, можем и ехать.

Оседлали коней и едем. Гляжу, а между прошлогодней травы человек лежит. Я толк Евсея Иваныча — гляди, мол, человек лежит, чё он прячется? А этот-то разбойник, видно, услыхал да и сказывает:

Проезжай, проезжай, старушонка…

Я так и обомлела. Подъезжаем к поскотине20, а у ворот 8 коней привязано и караул. Кинуться куда-нибудь нельзя — убьют. Ну, нас задержали. Евсею Иванычу руки связали, Федюшка забился во дворе под сваленные сани и оттуда глядит. Нас всех согнали в келарию21, матушкам караул поставили и весь наш монастырь изрыли, все золото, похоже, допытывались, да так ничего и не нашли. Ну, перепугались мы тогда. Нет, слава богу, нас не тронули. Только все изрыли, да разве малость какую взяли, одеяло у богатой сестры да коня с конюшни. Потом мужики утром-то за имя погнались — отняли все, а задержать не удалось.

Матушка Аполлинария и сейчас, рассказывая, все еще словно боится, что двое пришедших — это мы, а там, за поскотиной, в лесу еще шестеро добрых молодцев ждут ночи, чтобы потом поискать богатства, скрытые в монастыре. Мы смеялись, об этом говоря.

Не обидьтеся, гостеньки, на меня, стару, не думаючи таку штуку сказала.

Мы благодарим за обед и идем к себе на заимку, чтобы потом с ночевой отправиться к Ванифатию Ивановичу Егорову, по дороге бросаем в омуток Банной лесу с удочкой, и четвертовый харьюзишка выскочил на берег. Мы увлеклись и проловили очень долго. Поймали пять добрых харьюзишек. После на печке на палочке жарили и ели. Пермитин говорил, что так очень вкусно, но мне не понравилось.

 

У Ванифатия Ивановича Егорова

Заимка Ванифатия Ивановича, или, как его здесь зовут, Нифантия Ивановича, стоит на Убе, в двух верстах ниже впадения речки Банной. Идти все время приходится берегом, по гладко обточенным цветным галькам. На половине пути в Убе есть небольшой порожек, впрочем, даже не порожек, а несколько глыб некогда скатились в ее русло, и теперь она ревет и мечет зверем. Ах, как она недовольна этими препятствиями! Интересно бы взглянуть на ее пороги. Говорят, она на расстоянии 7 верст зажата в камни, как в тиски, и ревет, конечно, невообразимо.

Приблизившись к заимке, мы на пути встретили скалу, которую никак не обойти, она круто и отвесно опускается в зеленую воду Убы. Начинаем кричать, чтобы подали лодку. Вся семья была дома, и старший сын, еще недавний женатик, с шестом в руках перегнал лодку к нам, и через 10 минут мы уже стояли на кухне пред лицом самого хозяина.

Ванифатий Иванович — громадный круглолицый детина 60 лет, а ни одной седины. Одет в грубую пестрядину домашней работы, а поверх рубахи — пиджачишка домотканого сукна. На ногах старые чирки. В лице как-то трудно прочесть его служение богу. Оно полное и наливное. Такое лицо часто бывает у мясников, единственное привлекает — синие глаза и ровный голос.

Весь вечер проговорили о божественном. Рассказывал Ванифатий Иванович свои скитания в поисках веры. Видно, что молодой он поискал, побродил по земле за правдой. Поэтому он снисходителен к нам, поэтому ему хочется вернуть в нас веру такую же, какой когда-то горел сам.

Давно это, чтоб за столь верст люди ноне веру правую искать ходили. Ну, а пошли, так и бог на помочь. Пейте из этого родника — в нем бо жизнь и радость человеческая. Что человек без веры? Пустое место, трава сорная, которую хозяин придет и вырвет, как ненужную… А Хозяин придет вот-вот. Чудится мне, что пришествие Христа близко. Гуляет по земле антихрист. В книге Кирилловой22 читали? 25 неделя… Вот оно все сбывается: рыбы в реках стало мало, птица исчезат, зверь, бог его знает, куда уходит — все готовится к суду божию…

Томительно слушать целый вечер наставления и божественные цитаты. Перебрали много книг. Добре угостил нас Ванифатий Иванович пивом (розовым, как шипижник). Пермитин после двух стаканов — постель попросил, ну а я долго еще сидел и говорил. С отцом вместе накинулась на меня, как на человека утопающего, его дочь. Уж она пичкала-пичкала меня разными догматическими вещами: отчего таинство на 7 просфорах совершается, отчего сейчас у нас православная церковь болтается из стороны в сторону, что безбожие и хулиганство, какое есть в наших селах, — результат трудов самих наставников-попов. Это они не углядели свою паству. А когда пастырь спит — овца хлеба зорит. Так и тут. Теперича вон жиды всей Россией управляют, а православным русским людям хоть бы что. Разве это дело?

Ну до чего же она злая в писании. Страх! Такая баба пойдет, ей-богу, перекрестит по-своему. Правда, наутро нам хозяин втер свое пожелание:

Приезжайте-ка на будущее лето. Я вас тогда прямо крещу, и кончено. Дело это благое. Думайте-ка…

Утром мы более занимались перелистыванием старинных книг. Есть рукописные. Но купить их нет никакой возможности. Кержаки за каждую книжку держатся во как.

Жаль, не записал я родословную его и все касаемо его жизни. Надо взять у Гребенщикова. Человек он интересный.

Вернулись после доброго обеда. Ванифатий Иванович покормил нас тайменем. Ах, какая красота эта рыбка, да на пудик так весом! Он показывал нам, как надо производить ловлю тальмешка. Ефим Николаевич поймал тут одного харьюза. Вечером сборы, завтра рано в путь. Коней не нашли — идем пешком.

 

12—13 августа 1926 г.

Встали с солнцем. Где-то недалеко в болоте кричал сторожевой журавль. Ах, как он, шут, кричит громко! Как шаркнет, так мне все казалось, что такой крик можно слышать в Новониколаевске.

Хозяйка уже сготовила чай и на стол поставила по бокалу (кружка) пива. Оно-то меня после и вгоняло в пот. Медовое — от этого, видно, человек страшно потеет. Позавтракав и поблагодарив хозяйку за гостеприимство (Федор уехал куда-то к пильщикам), мы направились в путь, решив проститься с матушками.

В монастыре мы захватили очень немного людей. Все были на сенокосе. Они часто делают так, по особой договоренности с тем или иным заимочником. Они, например, скосят его траву, а он им смечет ихнее сено в стога. Но в этот день они косили свое. Ранняя косовица не принесла пользы. От дождей все сено погнило. Сейчас устанавливается вёдро, и они решили «подвинуть остатную траву». Кроме своих коней, у них зимой часто бывают гости, а где же человек столько корму наберет, чтоб прожить два-три дня? Вот и пользуются монашеской добротой.

Но сейчас нас встретила мать Аполлинария и мать Фиония. Мать Аполлинария просила подождать, пока мать Васса выйдет. Послала за ней, но та пришла неспешной походкой. Дело было у матушки Вассы такое: написала она письмо, а свезти в «мир» его некому. Мы, конечно, взялись его опустить в Усть-Камане в почтовый ящик. Мать Васса предложила коней до Кондрушихи — 10 верст. Мы категорически отказываться начали. Нам хотелось поразмять ноги, хотелось походить по Алтаю, а не только ездить верхом.

Нехорошо нам этак-то гостей провожать. Встретили-то мы по платью, так хоть проводить-то хочется по уму.

Но мы отстояли свое желание идти пешком. Простились, пожелали друг другу всяческих благ, и мы, вскинув мешки на плечи, покинули тихое священное место, где живет еще старая древняя Русь, и пошли пешком по склону.

Поднявшись на первый взлобок Б<ольшого> Теремка по тропе, я выразил желание остановиться, запечатлеть в памяти монастырь и, если можно, — зарисовать. Художники мы не гарные, но все-таки каждый чертил.

В то время, когда я неумело наносил штрихи, показалась верхом матушка Васса. Она догоняла нас, чтобы еще раз предложить услуги. Мы увидели, что противиться их желанию неловко. Мать Васса взяла наши сумки и увезла до сенокоса. На сенокосе нам представилась такая картина: человек 25 монашек, бросив работу, шли к балагану завтракать. Какая это все же дружная семья. И когда я слышал предложения Кизилова — волпред Риддера — о разгоне «монашеской банды», мне казалось, или он глуп, как пуп, или тут говорит власть на местах. Разгонять такую коммуну просто глупо. У них надо учиться многому, чтобы строить жизнь по-коммунистически.

Нам оседлали пару лошадей, дали проводником мать Надежду (в миру Наталья). Дорогой она нам многое поясняла неясное. Например, что есть малый и большой постриг. Первый — когда постригают, но монахиня может жить в среде монашек, с ними работать и т. д. Второй — когда человек после пострига уходит от мира в келью и его труд — пост и молитва. Волосы, обрезаемые при постриге, хранятся в монастыре до смерти, и, когда монахиня умирает, ее волосы кладут с ней в гроб.

Работы у них разделены: есть сапожник, мельник, шорник и т. д.

Заезжали к Федоту Савельевичу, старик растерялся, плакал. Прибежал с покоса внук. Ох, много он ему доставляет хлопот. Все почти сваливает с себя на него. От этого дедушка кряхтит, хозяйствишко у него малое: лошадь да 30 хохлаток. Живет со старухой. Он прекрасен как тип. Надо его написать.

В Кондрушихе остановились у Григория Максимовича Зуева — их начетчик. Очень неплохой человек. Болел, что не может дать своих коней. Здесь такой обычай: весь гулевый скот пускают в лес — и бог знает, где он ходит. Никто не знает. По этой причине мы не получили коней. Рабочие же лошади все на пашнях, в лесу и вообще в работе. Мы решили идти до Б. Чесноковой пешком. Ах, что это был за путь! Четырехверстные подъемы взяли без передыху. Во время спуска встретили людей. Те нас испугались, побежали, но когда догнали мы их, то подружились сразу. Мальчик Терентий (Тереха) сразу выдал страх старших:

Это тетенька Аксинья испугалась, а я за ней.

Разговорились, и сразу дружба. Они взяли наши сумки и увезли, а мы долго еще бродили по реке в поиске уток, к ужину. У ворот нас, как дорогих гостей, встретил старик — хозяин дома. Он так и выразился:

Пожалуйте, дорогие гости.

Поражаешься гостеприимству этих людей. Нигде сейчас на Руси не сыщешь такого гостеприимного народа. Нам поставили ужин, и, как везде, разговоры о боге и антихристе.

Терешка (9 лет). Его мы приласкали, и он раскрылся. У него были отец и мать. Отец помер, а мать убежала к другому. Ему же с братишкой — 7 лет, оставила по рубахе и по штанам, все остальное забрала. Живет она где-то далеко, Терешка ее не видит. Он о ней говорил так мне, когда ехали в Риддер:

Дяденька! А что, мати ничо не будет, что она нас бросила? Неужто бог не наказат?

Его вопрос заключает в себе — требование этой кары, и я соглашаюсь:

Обязательно накажет.

Разе мысленно так: бросила и ушла? Сначала брат к ней приехал. Айда, сказывает, Марья домой, мать на смертном одре лежит. Ну, дедка ее и отпустил. А она забрала все и уехала. Этого бог не простит.

Да, да… Не простит… — твержу я за ним. Мне не хочется возмущать детскую душу так рано.

Не хочу я здесь жить. Вот подрасту, и нога моя здесь не будет.

Пришли мужики. Лошадей до Риддера нет, но одни берутся нас доставить, только с условием 6 рублей за трех лошадей.

Да что у них, креста нету, что ли? — крикнул вдруг Пермитин. Хозяин тоже не прочь был взять 6 рублей, но, услышав такие слова, закрутился:

Разе мысленно эдакая сумма?

Утром он дал нам лошадей. К Пермитину повесили сумку, а сзади меня посадили Терешку. Вот какой доверительный здесь народ. Дали двух лошадей и послали всего-навсего с нами мальца. Прекрасный парень Терешка, я ему на прощание дал 15 копеек на конфекты.

В Риддере на этот раз было сухо. Но он настолько опротивел раньше, что мы решили не оставаться в нем ни минуты. Даже обедать не остались. На станции закусили колбасой.

Ночевали с поездом на станции Черемшанка, недалеко от деревни Черемшанки, откуда Ваня Ерошин вывез столько прекрасных стихов, а с ними вместе и боль на всю жизнь.

Село стоит на красивом месте.

 

14 августа 1926 г., Усть-Каменогорск

Кончен путь в горы, и как-то не хочется писать последние страницы. Так много было прекрасного в моем коротком путешествии. Ведь одни встречи с такими старыми людьми, с такими благородными, как Федот Савельич Антропьев. Мысленно не хочется с ними расставаться. Долго еще будут стоять они перед взором. Но путь вперед окончен, теперь только один путь остался — назад, по городам, селам, к тому городу, где начинает биться мысль края.

Не хочется прощаться с просторами, с этим чистым воздухом и добровольно отдавать себя в кошмарный плен, в сырость и вонь нашей сибирской столицы. А приходится. Прощай, Алтай! К. Урманов.

 

15, 16, 17 августа 1926 г., Усть-Каменогорск

Пароход сел на мель, и я сижу в Усть-Камане. Скучно. Хочется уже к семье, к сыну. Вырос, вероятно, уже теперь, лепечет, поди.

А пароход, несчастный «Алтай», сел на мель ниже Гусиной пристани и сидит. Пошел ему на помощь «Казахстан», не знаю, скоро ли выручат.

Ближе познакомился с Лапиным, с его женой Екатериной Филипповной. Зазубрина у них остановилась. Почему она не остановилась у Пермитиных? Это дело тонкостью пахнет. А шут с ними.

Мне удалось кое-что узнать о Пермитине. Он ведь учился у Бориса. Это мне теперь ясно. Об этом сказал и сам Борис, а также об этом говорят те отрывки, какие мне прочел Борис. Пермитин вышел из Бориса. Язык пермитинской «Уба дурит» — язык Лапина. В этой вещи часто видишь все пейзажи, разговоры, да много чего, вплоть до Рахметки, — все принадлежит больше Лапину, нежели Пермитину.

Хотелось бы ближе узнать Лапина. Он в творчестве страшно осторожен, по 10 раз вещи переделывает. Все черпает непосредственно из жизни. Он был очень тронут, при моем присутствии, когда услышал от Варвары Прокопьевны похвалу рассказу о Биче, герое, убитом самосудчиками.

Написал он большую вещь «Леска», пошлет в «Сибирские огни». Ванька Ерошин на Алтае, в Крутихе, — клеит свои немудрые октавы, тогда как у самого лирический тенор. Не за свое дело Ванюха взялся. Для мудрых октав еще не слишком мудр Ванюха.

Когда Борис Лапин читал отрывки у себя на дому — Пермитин вдруг потерял настроение и целый вечер был убит. Неужели он чувствует себя виноватым? В чем?

 

18 августа 1926 г., Иртыш

Наконец «Алтай» снялся с мели. Хотел я уехать один, но едем все — я, Пермитин и Варвара Прокопьевна с Игорем.

На пароходе теснота, скучища, сонь всех долит. Пьют чай, потеют, обтирают мокрые лица полотенцем и пьют, пьют.

 

19—20 августа 1926 г., Семипалатинск

В 4 часа утра уходит поезд, а до 4 часов некуда себя девать. Сидим на станции. Кто дремлет, кто уже уснул. Я борюсь со сном.

В пути встретил чудиков, которые верят в скорое пришествие земного коммунистического рая. Любопытно бы было их спросить, не принадлежат ли они к оппозиции. Слишком им почему-то хотелось рая, и скорого.

 

21 августа 1926 г.

Мелькают родные места. Вот Бердск, вот Иня, а там далее мост через Обь и на правом берегу Новосибирск.

В половине второго колеса вагона догрохотали свою чугунную песню для меня и смолкли. Станция Новосибирск.

 

 

* К. Н. Урманов сохранил у себя рукопись последней книги А. Е. Новоселова «Лицо моей родины». В 1945 г. Кондратий Никифорович передал ее вдове писателя Галине Петровне и ее дочери, когда они возвращались в Ленинград после эвакуации. Эта папка стала единственной сохранившейся рукописью писателя, т. к. весь его архив погиб в дни Ленинградской блокады (Литературное наследство Сибири, т. 8, с. 129).

 

1 Ефим Николаевич Пермитин (1895—1971) — писатель, близкий друг К. Н. Урманова. Результатом поездки 1926 г. стал роман «Капкан», публикация глав в журнале «Сибирские огни» (1929), отдельно издан в 1930 г.

 

2 Борис Георгиевич Герасимов (1872—1938) — православный священник, краевед, этнограф, член Западно-Сибирского отдела РГО, автор публикаций в журнале «Сибирские огни» (1924, 1926, 1927 гг.).

 

3 Статья Б. Г. Герасимова о Достоевском была напечатана в журнале «Сибирские огни».

 

4 Владимир Яковлевич Зазубрин (1895—1937) — писатель, редактор журнала «Сибирские огни», автор романов «Горы», «Два мира» и др.

 

5 Емельян Михайлович Ярославский (1878—1943) — революционер, партийный и общественный деятель, один из организаторов журнала «Сибирские огни».

 

6 Начетчик — особый человек в старообрядческой среде, выполняющий роль богослова и проповедника.

 

7 Нанбук — плотная и прочная разновидность хлопчатобумажной ткани.

 

8 Риддер — районный центр Восточно-Казахстанской области.

 

9 Борис Николаевич Лапин (1897—1943) — писатель, организатор литературного объединения «Звено Алтая» (Усть-Каменогорск), арестован в 1939 г., репрессирован.

 

10 Иван Евдокимович Ерошин (1894—1965) — поэт, печатался в журнале «Сибирские огни» с 1922 г., близкий друг К. Н. Урманова.

 

11 Варвара Прокопьевна Зазубрина (1898—1983), Игорь (1921—1942) — жена и сын писателя В. Я. Зазубрина.

 

12 Михаил Федорович Иванусьев (1903—1937) — поэт, писатель, журналист. Репрессирован в 1937 году. Алтайский — псевдоним Иванусьева.

 

13 Александр Мелентьевич Волков (1891—1977) — писатель, драматург, автор знаменитой серии книг «Волшебник Изумрудного города».

 

14 Мария Михайловна Шкапская (1891—1952) — журналист, поэт, переводчик. В 1926 г., после поездки на Алтай, напечатала в газете «Правда» очерк «Сама по себе».

 

15 Георгий Дмитриевич Гребенщиков (1884—1964) — писатель, журналист. Автор романа «Чураевы», очерков «По Алтаю», «Река Уба и убинские люди».

 

16 Речь идет о «Алтайском сборнике» (вып. 11, Барнаул, 1912 г.), в котором напечатан литературно-этнографический очерк Г. Д. Гребенщикова «Река Уба и Убинские люди».

 

17 Прасол — скупщик мяса и рыбы для розничной продажи.

 

18 Моленная — помещение для богослужения.

 

19 Когда мы читали это монашкам по Гребенщикову, то из них никто не запротестовал. Все, значит, верно, и слова Гребенщикова правильные. От этого сходит к вам на душу какая-то тихая и грустная минута. Поднимаешь глаза к светлым образам, а глаза через окна тянутся к далекой вершине Теремка, к синему, в вечерних красках небу. Я облегченно выходил из молельной под прекрасный перезвон колоколов на колокольне. Звонила молодая монахиня (еще не покрытая), но звонила она, надо отдать справедливость, звонила искусно. Ранее колокольня была над церковью, при перестройке (в этом году) они снесли колокольню и поставили на землю. Низка колокольня, и звону очень трудно выплеснуться по ущельям — к рассыпанным по Убе и Банной заимкам.

Когда мы шли к вечерне, мы видели, что отовсюду, из каждой кельи, из каждого окна, из-под занавесок на нас глядели любопытствующие глаза. При возвращении я чувствовал на себе это множество взоров. С матушкой Аполлинарией условились, что к концу трапезы мы придем читать записки Г. Д. Гребенщикова об обители. Это известие было принято радушно. Вычеркнув несколько мест в этих записках, чтобы не задеть чувства верующих, мы пришли в трапезную. Все монашки сидели за двумя столами. В переднем углу сидели матушки, уже принявшие малый постриг, а у двери в кухню за большим столом шумливой семьей сидела молодежь и те, кто еще боится посвятить себя богу и живут по 20 лет в монастыре сестрами. — Примечание К. Н. Урманова в тексте дневника.

 

20 Поскотина — место для выгона скота, окруженное изгородью, рядом с домом.

 

21 Келария — помещение в обители, где хранятся припасы.

 

22 «Кириллова книга» — религиозный сборник, изданный в 1644 г. в Москве. Один из главных текстов старообрядческой книжности.

 

100-летие «Сибирских огней»