«Мы все для кого-­нибудь дети...»

* * *

Поэты путешествуют одни,

легко меняя теплую постель

на ночь, где за стеклом дрожат огни

разлук и встреч, находок и потерь.

Огни большого города в ночи.

Тревожный приступ трезвости с утра.

Взгляни, какие бледные лучи,

дурные сны, холодные ветра.

Болтаются лохмотья сквозняка,

покинувшего тусклый коридор

общаги, чьи жильцы наверняка

сейчас употребляют горлодер

для храбрости. Затем они, резвясь

на вахте под ритмичную балду,

начнут терять с действительностью связь.

Я тоже с нею, в общем, не в ладу –

с тех пор, как полюбил шататься где

попало и брести куда глаза

глядят, ища ночлега на звезде.

С тех пор, как отказали тормоза.

Так оборотни воют на луну,

соорудив из прошлого костер,

предчувствуя гражданскую войну,

чей дым над нами крылья распростер.

АПОКРИФ

Ниневия раскаялась, так что ступай восвояси,

возвращайся к обычным делам, ешь обычную снедь.

Ты исполнил свой долг и теперь остаешься в запасе.

Бойся Бога, люби – и тебе не придется краснеть.

Это было проверкою крепости. Нравы жестоки.

Грош базарный цена тебе, ежели ложь на устах.

Пусть же влага дождей увлеченно поет в водостоке,

что Сиринга осталась у Пана, цевницею став.

* * *

К людям выйти – что душу вынуть.

И затеплится разговор.

Можно книгу меж книг задвинуть,

можно слово сказать в упор.

Одиночество так устроено,

что, выдерживая твой взгляд, –

как вино – говорит порой оно

то, о чем свысока молчат.

Эхо комнатного гекзаметра,

роковая пора баллад

осыпающихся, но замертво

продолжающих хит-парад

изначального летования,

листопадного волшебства,

суеверного ликования,

когда траурная листва

зацветает огнем язычества,

когда хочется лишь успеть

это сумрачное величество

на родном языке воспеть.

* * *

По утрам, наблюдая восход светила,

я не ведаю точно, как это было,

то есть было и стало на самом деле,

чтобы шар вращался и птицы пели.

Да, пожалуй, земная твердь неподвижна,

ну а солнце погаснет скоропостижно.

Хорошо в телескоп на звезды глазети

иль читать о курсе валют в газете.

Хорошо, когда мир и никто не мертвый

от свинца или подруги черствой.

Стоит, кажется, только нажать на кнопку,

и судьба вам преподнесет обновку.

Но мы как-то забыли, что вещь – в работе

и ей нету дела до нашей плоти.

* * *

Поверх колонны, скатанной из воска,

подобно восклицательному знаку

живет огонь, колеблемый дыханьем

мечтающего над твореньем мозга,

гораздого переводить бумагу.

Как хороша свеча с ее сверканьем!

О, жертвенная сила нежной пляски

ночного пламени во мгле покоя!

Шахерезады медленные ласки

на грани сказки. Что сие такое?

Сияние звезды во тьме вселенной,

кромешной тьме, где згу видать едва ли.

Сияние звезды, столь вожделенной,

что люди за нее жизнь отдавали, –

таится даже в язычке огарка,

доказывая более чем ярко

не то чтобы существованье Бога,

но что-то в этом роде; сразу много

вещей напоминает устье розы,

пылающей в терновнике пустыни,

способной вызывать такие грезы.

Но выстрелы бывают холостыми,

ружье дает осечку, мокнет порох,

как истина, рождаемая в спорах.

И смотришь из окна, словно подкидыш,

на осушающий болото Китеж.

* * *

То ли сглаз, то ли заговор чей-то –

ядовитая месть языка –

след берет в темноте, как ищейка,

и ведет за собой, как рука

бесноватого проводника.

И как будто я сам лишь навеян –

как из жизни чужой эпизод –

демиургу парижских кофеен,

и ропщу на судьбу, как рапсод.

Я забыл очертанья предмета:

разговору ведь нужен предмет.

Но я помню ташкентское лето

с его калейдоскопом примет.

Я стоял у стены глинобитной,

нежно гроздья снимая с лозы.

Древней ягоды вкус первобытный –

как жемчужина в форме слезы.

Сколько разных диковин на свете!

Но, по-моему, круче всего,

что мы все для кого-нибудь дети.

Мы – родня: в этом все волшебство!