На Верхотурской колокольне

* * *

Не сгинула Берлинская стена —
на срок недолгий развоплощена,
она передвигается к востоку
и приминает польскую осоку.

А на краю пустыни и полыни
ещё переминается доныне,
неистребимой силою полна —
Великая Китайская стена.

И замирает сердце. Но едва ли
они сойдутся грудью на Урале,
покуда не растрескает пырей
кремлей, острогов и монастырей,

покуда от днепровского истока
до крепостных фортов Владивостока
среди государей и пустырей
земле достанет умных трударей…

* * *

Лето вышло тороватое
на весёлые поля,
точно хлопковою ватою
опушило тополя.

Вот я ваты той нахапаю,
заховаю от дождя…
Где ты, Мамлакат Нахангова?
Где объятия вождя?

Нынче, мальчики-иванчики,

ни вождя, ни упыря.
Нам по локоть одуванчики,
выше крыши тополя,
но спорнём на щелобанчики
на границе ковыля:

мы такого роду-племени —
хоть ещё не пробил час,
тоже вырастем ко времени,
что настанет после нас,

если новенькие мальчики
нас не вытопчут сперва
и лихие коммунальщики
не порубят дерева…

* * *

В глубинах житейского трюма,
сведя воедино пути,
напьёмся до лёгкого шума —
тяжёлого не унести,
и не разобрать кочегарам
или сталеварам, когда
в котлах, обдаваемых жаром,
вскипают чугун и вода…
В картонке пластмассовый краник
не пересыхает пока,
неостановимый «Титаник»
по рельсам летит в облака.

* * *

В детскую вхожу, как на причал.
Накричал я нынче, наворчал.
От обиды мелкой осерчал —
детушек своих наогорчал.

В чём-то был неправ наверняка —
детки, вы простите старика.
Просто вам невидимо пока
утекает быстрая река.

И покуда вы на берегу,
а не оглянулись на бегу,
понимаю — не уберегу,
но пытаюсь делать, что могу:

поперёк течению да встречь
от беды стараюсь остеречь —
оттого и пристально смотрю,
оттого и громко говорю.

В утреннюю сонную волну

вашу лодку сам я подтолкну,
но и над разбуженной волной
донесётся дальний голос мой.

Речи обережные, увы,
сам я слушал в ропоте травы.
Если поднимается трава,
ничего, что на ветер слова.

Для листвы, для хвои да коры…
А покуда спите до поры.
На восходе собственного дня
вы ещё расслышите меня...

Если сразу на первый урок —
бесполезная вещь «Камасутра»…
Ты уже замесила творог —
нашу трапезу доброго утра.

На плите запевает вода,
на столе согревается масло.
Хлеб да кофе — пастушья еда…
Ко звонку собирается паства.

Но и мысля о ней, посмотри —
мы не токмо едою подобны:
ещё места как минимум три
на светлеющей кухне свободны…

* * *

Взгляни спокойно и внимательно —
не мы ли зрелости хотели?
И постарели наши матери,
и женщины заматерели.

Но есть погода и для радости
между победами-огрехами:
не зря три Спаса в каждом августе —
медовый, яблочный, ореховый.

Когда потоками и вёдрами —
всё, что смогло зацвесть и вырасти,
худыми плечиками-бёдрами
земную тяготу не вынести.

Роса медовая потянется
ещё успехами-утехами…
И девочкам ещё достанется —
и яблоками, и орехами.

                  Старейший (с 1597 г.), а ныне малый уральский город Верхотурье
                  стоит на давнем пути из Московии в Сибирь

Славен город Верхотурье,
да за прежние дела…
На кремлёвской верхотуре
трогаю колокола —
не хватает духу, чтобы
откровенно, прямиком
врезать в бронзовое нёбо
тяжеленным языком,
чтобы сонная корова
головою повела,
и старинная дорога
на минуту ожила,
и запела, загудела
задубелая земля,
обнимающая тело
заповедного кремля,
чтобы молодецкой дури
в забубённой голове
отозвались бы в Кунгуре,
Устюге и на Москве,
и везде, где малахольных
привечают до поры,
где шатры на колокольнях —
как походные шатры,
и живучи в обиходе
не пока, а на века
в замороченном народе
повести про Ермака,
и, не глядя на житуху,
жила русская цела,
хоть и не хватает духу
зазвонить в колокола.

* * *

                  Владимиру Аникееву

Под вечер или в утреннем дыму
стоялого безмолвного тумана
на волю из колодца подыму
частицу Мирового океана.

У свежей землеройкиной норы
с досадой припадая на колени,
услышу содрогание коры
и отзвуки глубинных шевелений.

И далее, и выше — как в кино,
когда покою ярость уступает…
Воображенье ли воспалено,
душа ли потихоньку остывает?

Ужели всё возможное сбылось,
когда в луче единственного взгляда
земля и люди светятся насквозь,

как роща накануне снегопада?

Слава Богу, не пули летят со свинцового неба,
но железное слово и дружбе сродни, и войне.
Словолитня моя — переплавка любови и гнева.
Но в последнее время все менее гнева во мне.

Лить чугунные пушки — исконное дело Урала,
что на шведского Карлу, что бар супротив Пугачу.
Может, повременить с перековкой мечей на орала,
если царские бармы опять мужику по плечу?

Если не унимается в недрах губительный ропот
и на медный закат молненосная туча идёт?..
Но двадцатого века тяжёлый безжалостный опыт
закалённую сталь из словесного сплава крадёт.

И когда остывают горячие печи и речи,
и курлыкает гром, наполняя собой вышину,
долгожданной листве и дождю проливному навстречу
я лицо подставляю и грубые руки тяну.

                  Борису Павлову, попутчику

                  в поезде Москва — Новый Уренгой

Постучи кувалдой по планете,
и она отчётливо ответит —
на призывы дальние твои
отзовутся давние слои.

Говорили томские ребята:
даже невеликая граната
лёгкою ударною волной
сотрясает целый шар земной.

Каплею расплавленной породы
он летит немыслимые годы,
человечьи слабые стопы
твёрдо подпирая, хоть нисколько
каменная спёкшаяся корка
не прочней яичной скорлупы…

И тогда, выходит, каждый шизик
от рожденья тоже геофизик,
ежели без видимых причин
все мы в землю пятками стучим.

Да не всякий слушает и слышит,
как земля пульсирует и дышит,
и какие токи в глубине
вторят вопрошающей волне…