О людях хороших

— Нет, душа моя, я не «ихний». Мне в Елизаветинку.
— А-а! — разочарованно протянула Анжелика. — А я подумала: раз московский, значит, на «Колу». А вы, оказывается, в музей.
— А я и туда, и сюда! Я, кисонька, вообще человек мира. А вам, наверное, часто говорят, что вы похожи на Камерон Диас?
— Ха-ха! — довольно засмеялась Анжелика. — Вот ваш ключ.
— А вы постучите в дверцу за нарисованным очагом? — игриво спросил Соколов.
— Это вряд ли. У меня муж.
— М-да? Хотя чему удивляться, такая женщина не может быть одна, — осклабился Соколов, думая: «Господи, как я пошл! Дурак старый, нашел, перед кем перья распускать».
Он забрал ключ с паспортом и пошел в свой номер. Комната ему понравилась: широкая кровать, покрытая пушистым пледом кофейного цвета, у окна — шкаф, на стене — телевизор. Он прошел в ванную — все на «уровне»: кафель, чистота, хорошие полотенца. Соколов вернулся в комнату, подошел к столу и взял в руки лежащий на нем буклет с информацией о гостинице и близлежащих достопримечательностях…
Здание это действительно имело богатую историю. До революции особнячок являлся собственностью одного из великих князей династии Романовых (так что название гостиницы было не совсем правильным, если, конечно, иметь в виду последнего самодержца), а при коммунистах в нем располагался один из Домов творчества Союза советских писателей. В начале перестройки особнячок каким-то непонятным образом перешел на баланс Комитета по здравоохранению, захирел, даже горел, а затем, тоже непонятно как, был продан в частные руки.
Новый владелец себя не афишировал, но особнячок привел в порядок и устроил в нем современную гостиницу с неплохими номерами, буфетом (ресторана не было, дабы не привлекать к себе ненужного внимания аборигенов) и маленькой сауной. Имелся и уютный бар. Посторонних в гостиницу не пускали, в холле постоянно дежурил здоровенный охранник. Полностью гостиница заполнялась только на период проводимых «Кока-Колой» корпоративных мероприятий, в остальное время на две трети она пустовала; впрочем, нового хозяина это, кажется, не особенно беспокоило.
Собственно, особнячок пустовал с самого своего рождения, великий князь наезжал сюда только в сезон охоты. Дело в том, что когда-то вокруг были чудесные леса с обилием всевозможного зверья и озеро, которое высокородный аристократ, вероятно, в приливе поэтического настроения окрестил Серебряным. Озеро, конечно, и сейчас находится на своем месте, вот только вода в нем уже не такая чистая, как прежде. За годы советской власти изменились и леса, площадь их, вместе со зверьем, значительно сократилась. Выжил только сосновый бор, длинной изумрудно-зеленой полосой тянувшийся вдоль озера.
А вот в бытность свою Домом творчества писателей особнячок кипел жизнью; правда, поскольку он по своему происхождению был резиденцией не царской, а всего лишь великокняжеской, то и писатели в нем селились не самые знаменитые, даже не очень известные, а так, все больше «середнячки»; хотя, случалось, заезживал и какой-нибудь столичный «зубр» — погулять по сосновому бору, встретить рассвет с удочкой у озера, словом, набраться вдохновения. Однако, когда в 60-е годы двадцатого века на другой стороне озера построили пищевой комбинат, вокруг которого образовался рабочий поселок Коммунарск, приезды «зубров» прекратились: встречаться воочию с героями своих высокоидейных произведений им, «зубрам», почему-то не хотелось.

Писатель, чтобы написать что-нибудь стоящее, должен страдать. «Зубры» поэтому вынуждены были томиться в пошлых Гаграх, пыльном Коктебеле, а то и вовсе отправляться в сопряженные в те времена со всевозможными трудностями и самоограничениями зарубежные поездки. Вояжи были не безопасны: то руководитель писательской группы засекал «зубра» выходящим из магазина дамского белья или кабаре сомнительной репутации, то коллега-писатель (он же «собрат по перу» и сосед по гостиничному номеру) оказывался «стукачом» и записывал ночные бормотания «зубра», произносимые им во сне, а сны ведь не всегда бывали идейно выдержанными, случались и вредные — капиталистические, фрейдистские…
Нет, конечно, с одной стороны, было приятно обдумывать образы очередных сталеваров, сидя в уютном парижском кафе и вдыхая аромат свежих круассанов (пьешь себе настоящий «Амбассадор», в руке, как и полагается, ореховая трубка, горло согревает модный шарф), зато с другой — и за границей «зубров» не покидали муки творчества. Вот, например, плывешь, расслабленный, в гондоле по мутной глади венецианского канала, а тебе лезут в голову «Апрельские тезисы» (пьеса об Ильиче должна быть написана в срок!), да и образ дорогого вождя, почти было растворившийся в воздухе после двух бутылок «Кьянти», тем не менее, все жужжит в уши самым назойливым образом: «Извините, батенька, принимал ходоков… Никакой пощады врагам революции!..». В общем, мука мученическая и сплошное раздвоение личности.
Но таких мучеников судьбы было немного. Основная писательская масса трудилась вместе со своим народом: пахала, сеяла и снимала свой писательский урожай. Работали тяжело: диспуты, выступления, командировки во все медвежьи углы «великой и необъятной». Много было идейных. Те ходили с вечно неразрешимой думой на челе (как ускорить приход коммунизма, выявить отдельные недостатки, найти колоритных передовиков), и некоторые из них писали не потому, что что-то чувствовали; чувствовали они только то, что писали, т.е. водили ручкой по бумаге.
После того как «зубры» навсегда покинули местные пущи и кущи, Дом творчества стали населять рядовые труженики пера, большей частью из провинции. Они приезжали сюда целыми семьями, ходили по грибы, а писательские жены массово варили черничное варенье. По вечерам все собирались на большой веранде, играли в лото, читали (одна из комнат была приспособлена под библиотеку), словом, вели себя как обычные дачники, что и поставил им в вину случайно оказавшийся в их компании молодой многообещающий московский писатель с бунтарской внешностью. Он разругал их за мещанский образ жизни, а Дом творчества обозвал Перделкиным. Не пробыв там и двух недель, он уехал, поклявшись никогда больше не появляться в «этом болоте».
Но!.. «Никогда не говори «никогда»!.. И вот опять стоит он, Сергей Иванович Соколов, теперь уже не молодой, 56-летний мужчина, в той самой комнате того самого дома, где провел всего мгновение из своей уже надоевшей, как тяжелый чемодан с оторвавшейся ручкой, жизни, и смотрит на пейзаж за окном: осенняя ночь, да такая ясная, что светлеют от нее приземистые яблони, последние, оставшиеся от фруктового сада, некогда разбитого перед особнячком, а вдали, сквозь кружевную сетку голых ветвей, драгоценным живым серебром переливается на озерной воде лунная дорожка.
Соколов — известный (еще в недавнем прошлом) московский писатель, обласканный предпоследней властью. В молодости он, как и положено писателю, сменил несколько профессий, в том числе поработал в торговом флоте, благодаря чему посмотрел мир, с первого захода поступил в Литературный институт и сразу после его окончании написал большой роман на злободневную тогда тему. Роман получился интересным, с яркими персонажами, неожиданными поворотами сюжета и на хорошем литературном языке. Идейный уровень тоже был в порядке, и роман успешно экранизировали. Соколову была присуждена Государственная премия. Талант сам по себе не заслуга, но вызывает уважение, посему Соколова избрали депутатом Моссовета, и он сделался «видным представителем советской интеллигенции». На личном фронте до поры, до времени тоже было все хорошо: Сергей Иванович выгодно женился, у счастливой пары родился сын Антошка.
Но потом все как-то пошло по наклонной плоскости. Соколов, правда, написал еще несколько вещей, но уже гораздо менее удачных, премий больше не давали, а один отважный литературный критик (сейчас он владеет модным парикмахерским салоном) даже опубликовал о Соколове критическую статью под названием «Вечно молодой». Остальные собратья по перу или молчали, или продолжали его нахваливать: «Вы, Сергей Иванович, еще возьмете свое! Пипл схавает!» — и многим Соколов верил, ведь ложь, к сожалению, часто выглядит более похожей на правду, чем сама правда.
На новый депутатский срок его тоже не выбрали, и Соколов был даже рад этому — будет больше времени для творчества, но творить все как-то не получалось, все было некогда: то он занимался строительством загородного дома (настояла жена), то ездил в командировки от Комитета защиты мира (туда его тоже избрали, и не гласом народным), то кутил с любовницами…
Потом пошла перестройка, умер влиятельный тесть, начались неприятности с сыном. Антон вырос бездельником, хотя и был не без способностей. Он отлично играл на гитаре, что его и сгубило: стал работать гитаристом в одной из модных рок-групп, «подсел» на наркотики и умер от передозировки. Его смерть спровоцировала новые проблемы: Соколов стал пить больше обычного (а пить писателю просто полагается «по жизни», чтобы не иссякало вдохновение), два раза лечился от алкоголизма, но безуспешно, и жена, устав от его пьянок и измен, с ним развелась. Загородный дом она оставила за собой (Соколов не противился), а ему досталась двухкомнатная квартира, небольшая, но в центре. С карьерой, похоже, как и с семейной жизнью, тоже было покончено. Соколов, правда, продолжал работать на литературной ниве, но его достижения были, мягко говоря, скромны. Пару лет он продержался замом главного редактора модного дамского журнала (ушел сам, надоело), потом, покрутившись в поисках работы, осел в небольшом издательстве, специализирующемся на выпуске учебной литературы. Володька Шепилов, владелец издательства, доводился Соколову приятелем, они вместе учились в Литературном институте. Соколов сам попросил Шепилова устроить его к себе: надо было как-то жить, платить за квартиру, протезировать зубы, решать другие бытовые вопросы, которых с возрастом и одиночеством становилось все больше. О творчестве Соколов больше не думал, более того, свою Музу он теперь ненавидел. Она представлялась ему женщиной, прошедшей уже все этапы своего жизненного пути: юная трепетная девушка, молодая, играющая всеми соками жизни, женщина и, наконец, грязная, измученная болезнями безмозглая старуха.
Кстати, женщины в жизни Соколова, как и любого другого писателя, всегда играли большую роль. В молодые годы он был не только весел, щедр, душа компании, но еще и талантлив, известен, успешен! Женщины беспрестанно вешались ему на шею. Он ни одной из них не отказывал, и вовсе не из-за гиперсексуальности, а просто по доброте душевной. Иногда влюблялся сам, но его короткие бурные романы ничем хорошим не заканчивались. Теперь Соколов жил один, без постоянной подруги, а возраст и всевозможные излишества привели к тому, что она была ему не очень-то и нужна.
Так что же привело его в этот маленький городок, в этот дом, где он, тогда горячий и честолюбивый юноша, провел всего пару недель из своей уже некороткой жизни? Причин было несколько. Первая и главная: Соколов помнил, что именно здесь пришла к нему мысль написать свой первый и лучший, как оказалось, роман, здесь он, запершись в номере, словно в бреду, писал основные его главы, наконец, именно здесь явилось к нему то замечательное чувство, которое и словами-то не выразишь (собственно, что такое слова — лишь контур мысли), тот сокровенный желанный процесс написания, когда испытываешь особую радость, будто пьешь в жаркий день холодное шампанское, а его пузырьки дразняще тают во рту и веселят сердце. Где-то в глубине своей истрепанной, как старая десятка, души Соколов надеялся, что все еще повторится, что он снова ощутит этот вкус и сделает что-то достойное.
Другой, гораздо более обыденной, причиной его приезда был договор, который ему удалось заключить с модным издательством «Русский дух». В короткий срок Соколов должен был написать книгу о русской императрице Елизавете Петровне. Тогда ушлые литературные деляги начинали копать новую золотую жилу: тему династии Романовых. При социализме эта тема освящалась соответствующим образом (все цари — кровопийцы), теперь же во времена демократии (по крайней мере, официальной) странным образом все захотели приобщиться к самодержцам земли русской, поиграть в царей и цариц, побывать на каком-нибудь царском балу или купить себе геральдический герб вместе с генеалогическим древом.
Уже появились прочувствованные статьи о тяжелой царской доле, уже вовсю печатались интимные подробности о жизни любвеобильной Екатерины II; в общем, еще немного, и на книжный рынок выльется целый поток соответствующей литературы. В «Русском духе» смекнули, что надо быстро хватать фортуну за задницу и выпускать «романовскую» серию, пока не опередили конкуренты. Темища, ясное дело, огромная, материала исторического — море, один автор не осилит, утонет, а время поджимает. Был создан ПИП — персонифицированный издательский проект. Четверо литературных поденщиков, среди них и Соколов (Шепилов отпустил его, чтобы подзаработал), сели за компьютеры. Серия выйдет под одной вымышленной фамилией — Солецова, составленной по начальным слогам фамилий авторской компашки. Вскоре, однако, выяснилось, что без посещений исторических мест, связанных с царствующими особами, не обойтись. Авторы поехали в командировки. Соколов, как уже сообщалось, в Елизаветинку, где находился знаменитый Елизаветинский дворец, ставший популярным музеем. Получить номер в елизаветинском отеле оказалось делом невозможным — тамошняя единственная гостиница была забита иностранцами, и тут Соколов вспомнил о Доме творчества, где он так счастливо провел когда-то время. С трудом дозвонившись в городскую администрацию Коммунарска, он выяснил, что Дом творчества писателей — теперь гостиница, и очень обрадовался этому обстоятельству. Слава Богу, есть гарантия, что он не встретится с «собратьями». (Писательская дружба — еще одна обширнейшая тема, не подходящая для короткой повести. Скажу лишь, что гладиаторские бои древнего Рима — детская игра в солдатики по сравнению с теми отношениями, которые иногда складываются между коллегами «по цеху»).
«Эх, освободиться бы на мгновение от власти времени, — подумал Соколов. — Впрочем, тогда это уже не будет мгновением». Он отошел от окна, разложил в шкафу свои вещи, принял душ и, проглотив снотворное, тяжело провалился в сон…
Утром, выпив кофе в гостиничном буфете, он поехал на маршрутке в Елизаветинку. Через полчаса он был на месте. Дворец, покрашенный в нежно-фисташковый цвет, стоял на небольшой возвышенности; справа от дороги, ведущей к нему, блестела водная гладь небольшой речки. В музее сегодня выходной, но для Соколова была заказана персональная экскурсия. В вестибюле почти никого не было, только две небольшие спецгруппы. Для них тоже сделали исключение.
Он подошел к окошку администратора и представился:
— Я — Соколов Сергей Иванович, из Москвы, вам должны были звонить…
— Ой, ну как же, конечно! — заулыбалась пухлая администраторша. — Сейчас позвоню по местному, вызову Леночку, она у нас лучший экскурсовод!.. А я ведь ваша почитательница. Боже, как мне нравился «Красный снег»! И фильм какой замечательный был!
Соколов натянуто улыбнулся.
— А вот и Леночка. Елена Павловна, к вам Соколов по наряду!
Соколов обернулся на стук каблучков и… присвистнул от удивления: «Как, из глуши степных селений…». Перед ним стояла молодая, лет тридцати, женщина, как-то сразу заворожившая его своим сдержанным достоинством и пленительной красотой. Соколов вдруг почувствовал легкий шум в голове, как после хорошего шампанского.
«Да-а, — подумал он, быстро окидывая ее взглядом. — Скромно и со вкусом одета… стройные ноги в удобных туфельках… а волосы! Как у Ирэн Форсайт! Эх, расплести бы этот тугой узел!.. Размечтался, старичок, у нее, наверное, и муж, и любовник... Но откуда здесь такое чудо? Москвичка? Нет! Ленинградка, сто процентов — ленинградка!».
— Добрый день, меня зовут Елена Павловна Хмелева. Буду рада показать вам экспозицию, — услышал Соколов ее голос.
— Здравствуйте, Елена Павловна! Большое спасибо, что согласились мне помочь. Я хотел бы, если возможно, сначала послушать вашу экскурсию, а потом я попрошу вас ответить на некоторые вопросы — их у меня десяток! Я вот тут записал, — Соколов тряхнул блокнотом.
— С удовольствием! — улыбнулась Елена Павловна. — Ну что ж, пойдемте на второй этаж, в исторические залы.
И они пошли к парадной лестнице, откуда начиналась экскурсия.
— …Характер императрицы был не так прекрасен, как ее внешность. Свою жизнь она превратила в праздник, но некоторые ее современники догадывались, что, несмотря на всю свою показную легкомысленность и страсть к удовольствиям, императрица — шкатулка с двойным дном… В сущности характер у нее был отцовский — тяжелый и импульсивный. Несмотря на свою ангельскую внешность (а Елизавета считалась первой красавицей среди коронованных особ Европы), мягкосердечностью она не отличалась: могла отправить на пытку беременную женщину и приказать начальнику Тайной канцелярии ее пытать... Как и любезный ее папенька, Елизавета часто пела в церковном хоре, и не только потому, что вообще любила пение, а и потому, что ей тяжело было выдержать долгую церковную службу…
Вот уже сорок минут слушал Соколов Елену Павловну, а чувство легкого приятного хмеля не проходило. Он часто украдкой поглядывал на нее, замечая и тонкую сеточку морщинок вокруг глаз, и скорбную складочку у правого уголка рта, и от этого ее лицо нравилось ему еще больше. Ему давно надоели фарфоровые мордашки и силиконовые тела, он ценил в женщине индивидуальность, отметины жизненного опыта, быть может, даже страдания. Все это он заметил в Елене Павловне. Соколову вдруг захотелось взять ее на руки, как выпавшего из гнезда птенца, и обогреть своим дыханием.
— …Елизавета часто любила ходить на богомолье, и это не было лицемерием, она действительно верила в Бога… — продолжала Елена Павловна.
— А вы, Елена Павловна, верите? — прервал ее Соколов.
— Зачем вы спрашиваете? — вскинула она на него удивленные глаза.
— Простите, но не могли бы вы… если у вас, конечно, есть немного времени, показать мне Успенскую церковь? Она ведь где-то недалеко от дворца находится, я в путеводителе прочитал… — просительным голосом сказал Соколов.
— Я даже не знаю… Ну, хорошо, тут и правда недалеко, и мне по пути. Вы не устали, Сергей Иванович?

— Что вы! Вас я готов слушать бесконечно, — сказал Соколов, и это было правдой.
— Тогда продолжим!.. Долгий путь имел для верующего значение очищения. Елизавета же ехала в окружении огромной свиты…
«Религия это, прежде всего, самозащита. Цель каждой религии — примирить нас с неизбежной смертью. И все-таки невыносимо думать, что и мысль не может победить смерть…» — задумался Соколов.
— Сергей Иванович!
— Да-да?
— Мне кажется, вы меня совсем не слушаете.
— Извините! Мысли одолевают.
— Это хорошо. Я люблю, когда люди на моих экскурсиях не только слушают, но и мыслят.
«Кто я для нее? — думал Соколов. — Всего лишь пожилой дяденька. Ну, знает, что известный (был!) писатель, но для ее поколения я уже не интересен… Да и вообще, кто я? Так, выцветшая фотография, вчерашнее слово, пустота… Боже! Боже!..».
— …При Елизавете Петровне появился новый оригинальный вид искусства — роговой оркестр. Основателем его считается чешский валторнист Иоганн Мареш…
— А вы любите музыку, Елена Павловна?
— Вы меня опять прервали.
— Не сердитесь! Так любите?
— Ну конечно!
— А кто ваш любимый композитор?
— Сергей Иванович, я в самом деле рассержусь.
— Готов искупить. С меня бутылка шампанского!
— Спасибо, я не пью.
«Сухо, сухо так сказала, еще обидится, уйдет, сменит ее какая-нибудь коза… Нет, не уйдет, доведет экскурсию до конца, вот тогда вежливо раскланяется и уйдет. Нет, надо срочно что-то делать!» — трусил Соколов.
— …Так закончился век Елизаветы! — сделав эффектную паузу, Елена Павловна продолжила: — На этом заканчивается и моя экскурсия. Благодарю за внимание. А теперь — ваши вопросы.
— Давайте завтра, пусть сегодняшняя информация в голове уляжется.
— Как хотите. В таком случае, я провожу вас к выходу.
— А как же церковь? Вы же обещали… — обиженно спросил Соколов.
— Ах, да!.. Ну что ж, экскурсий других у меня сегодня нет, меня для вас специально вызвали, покажу я вам церковь, одевайтесь. Встретимся у гардероба.
— Спасибо!..
В церковь они пошли через парк, где осень приглашала всех на свой последний роскошный бал. Соколов любил это время года, когда природа дарила неблагодарным своим детям лучшие краски.
— Посмотрите-ка вон на ту березку, — показала Елена Павловна на молодое деревце впереди них. — Листья маленькие, круглые, как золотые монетки.
— Вот сейчас оборву их для вас и сделаю вас богатой! Вы хотите быть богатой?
— Нет, не надо, — засмеялась Елена Павловна. — С листьями красивее.
— А как же богатство?
Соколов увидел, что лицо ее помрачнело, и поспешил развить тему в другом направлении:
— Человек, Елена Павловна, придумал деньги для своего удобства, но потом забыл, что деньги — всего лишь его выдумка, и решил, что они живут своей жизнью, и что у них есть какие-то свои собственные права на эту жизнь. Человеку стало казаться, что деньги — какой-то демон, который поступает, как ему хочется…

— Что и стало главной причиной всех государственных кризисов и революций, — закончила, смеясь, Елена Павловна. — Вот, мы уже у цели.
Над верхушкой дуба, будто покрытого старинной позолотой, Соколов увидел голубые маковки церкви. Они подошли ближе. Елена Павловна перекрестилась. Соколов снял кожаную кепку. Своей архитектурой церковка напомнила ему корабль. «Кораблик, плывущий в небо!» — подумал Соколов.
Они вошли внутрь. В церкви было тихо той великой тишиной, какая бывает только в пустых церквях и на старинных кладбищах. К Елене Павловне подошла свечница. Было видно, что они хорошо знакомы.
— Как дела, Ленушка? — спросила свечница.
— Все так же, никаких изменений к лучшему, — тихо ответила та.
— Молись, деточка, молись. Бог, он поможет! Ты только молись и надейся!
— Да-да, Дарья Ивановна, я молюсь.
Старушка отошла. Соколов заметил, что Елена Павловна как-то потускнела, было видно, что ей хочется плакать. «А у нее, видно, неприятности. Может, кто-то из родственников болеет? И чего я сюда ее потащил?» — подумал Соколов.
— Леночка! Елена Павловна! — Соколов взял ее за руку. — Ну не надо. Не плачьте! Все в нашей жизни имеет свое начало и свой конец. Мы все умрем, и когда придет смерть — мы перестанем о ней думать! Так стоит ли грустить?
— Знаете, Сергей Иванович, я где-то прочла, что седина не делает человека мудрым. Сегодня я убедилась, что это правда. До свидания! Мне пора, — резко ответила Елена Павловна и пошла к выходу.
«Та-ак! Нечего сказать, утешил, — подумал Соколов. — Сейчас ведь уйдет… Ну и хрен с ним! Чего я лезу?.. Нет, я не хочу, чтоб она уходила, я…» — он почти выбежал из церкви, догоняя Елену.
— Лена! Ну, простите меня, — догнал ее около оградки. — Я видел, что у вас какая-то проблема, хотел как-то взбодрить… Ну, не получилось, простите. Дурак!.. А знаете, я вас сейчас точно рассмешу. Вот, смотрите: ведь если бы дурак понял, что он дурак, то он тут же перестал быть таковым, ведь так? Так? — он сжал ее локоть. — Отсюда вывод: дураки плодятся только среди людей, уверенных в том, что они не дураки, — закончил Соколов, с радостью наблюдая, как по ее лицу промелькнула слабая улыбка.
— Ну что, я прощен?
— На первый раз — да.
Елена Павловна довела Соколова до остановки, а сама пошла дальше, но он догнал ее и напомнил, что завтра снова придет в музей, «пообщаться».
Вернувшись в гостиницу, он поужинал в буфете, выпил два стакана чая и вышел на улицу покурить. Вечер был теплый и влажный. «Завтра, наверное, будет дождь», — подумал он, глядя в темное небо. Его охватило давно забытое чувство легкости, ни о чем думать не хотелось. Он решил пройтись и вышел на дорогу, ведущую к озеру — до него было всего минут пятнадцать ходьбы. Соколов шел и вспоминал Елену Павловну, ее серые глаза, невысокую фигурку, скорбный наклон головы, который он заметил в церкви, и ему казалось, что за пазухой у него сидит доверчивая птица, ей тепло, но страшно, она боится и потому сидит тихо-тихо, затаясь, но стоит только приоткрыть воротник, как она выпорхнет и взлетит высоко в небеса…
Соколов подошел к озеру и остановился на деревянном шатком мостике, край которого заканчивался в воде. Набежала волна и звонко стукнула о каменистый берег. Соколову показалось, что это озеро поздоровалось с ним, как со старым забытым другом. Темнело. На противоположном берегу едва были видны силуэты пятиэтажек, размыто белела коробка «кока-кольного» завода. Ветер доносил обрывки какой-то грустной мелодии. На мгновение небо озарил светящийся стержень пущенной кем-то ракеты. «Так и человеческая надежда, как эта искорка в ночи, загорится и погаснет, и все-таки в самом существовании света есть что-то успокаивающее…» — подумал Соколов. Ему вдруг ужасно захотелось остаться здесь навсегда, забыть Москву, свой возраст, прежнюю жизнь. Он представил себе, как будет писать, сидя за столом своей комнаты, думать, глядя на озеро, по вечерам встречаться с Еленой, они будут гулять, разговаривать обо всем на свете…
«Ну, старик, ты совсем охренел, — одернул себя Соколов. — А жить ты на что здесь будешь? Работать в местной газетенке, каком-нибудь «Коммунарском вестнике» или «Кака-кольном городке»? И с чего ты взял, что Елена будет с тобой? Совсем сбрендил! Ну-ка, быстро в гостиницу, «баинькать»».
И он пошел обратно, время от времени балуя себя мыслью, что завтра снова увидит ее…
Почти весь следующий день Соколов провел в Елизаветинском дворце. Сначала, конечно, он поискал Елену, но ему сказали, что она освободится только в конце дня, и он пошел в музейную библиотеку, где ему любезно разрешили просмотреть редкие исторические материалы, потом долго разговаривал с ведущим научным сотрудником, веселым остроумным мужиком с седыми усами, его ровесником. Затем Соколов выпил кофе в музейной кафешке и, наконец, уже в шестом часу вечера, с трудом пробравшись к окошку администратора (вестибюль был полон детей), попросил вызвать Елену Хмелеву. Она вскоре подошла, усталая, в глазах — вчерашняя грусть.
— Извините, Сергей Иванович, что заставила вас ждать, но у нас сегодня как на вокзале: школьные каникулы, и столько групп!
— Устали?
— Да, и раздражена. Дети почти не слушают, без конца балуются.
— Елена Павловна, я готов поправить вам настроение всеми известными мне способами, — сказал Соколов, целуя ей руку.
— Лучше не надо, — улыбнулась Елена. — Скажите лучше, где вы сегодня были? Нашли для себя что-нибудь полезное?
Соколов кратко рассказал о том, как провел время, и предложил ей посидеть где-нибудь, выпить кофе.
— А знаете, не откажусь. Не каждой провинциалке выпадает честь выпить кофе с известным писателем, — чуть насмешливо сказала Елена.
— Ох, вот только этого не надо... Вы такая бледная, пойдемте быстрее на воздух.
Она попросила его подождать у входа. Соколов вышел, закурил. Дождь, шедший с утра, прекратился. Небо прояснилось. Последний луч заходящего солнца слепящим красным огнем высветил стоящий у входа старый клен, делая его ствол похожим на тлеющую головешку. «Может, она совсем не такая, какой я ее себе придумал? Вот сейчас поболтаем, а потом она уйдет… А что мне останется? Нет, черт меня раздери, я не могу так просто отпустить ее!» — думал Соколов.
Вышла Елена, и они отправились в ее любимое кафе. Там было приятно: столики со свечами, мало посетителей, тихо. Они выбрали столик, тут же подошла опрятная официантка.
— Бутылку шампанского, шоколад, апельсины! — скомандовал Соколов, не заглядывая в меню.
Елена усмехнулась:
— А может, я борща хочу. Вы всегда решаете за даму?
— Леночка! Тысяча извинений, хотел как лучше!
— Да ладно, мне, собственно, все равно, просто хочется с вами поговорить.
— Начинается! Сейчас мы будем спорить о великом назначении русской литературы, о ее роли в жизни современного человека…
— Нет-нет! Мы будем говорить о разных глупостях. Расскажите что-нибудь смешное и веселое.
— Не проблема, Аленушка! Поиграем в слова, хотя молчание иногда больше убеждает. Предложите тему.
Елена на мгновение задумалась:
— Мне кажется, вы — оптимист, а я вот — пессимистка. Давайте об этом.
— О? кей! Это очень хорошо, что вы — пессимистка!
— Это почему же?
— Пессимизм, — начал торжественно Соколов, — более позитивно влияет на людей. Да! Вот вы, к примеру, как пессимистка, всегда представляете себе ситуацию трудную, без выхода, и это побуждает вас к действию, а это уже динамика, движение… Если же жить примерами только светлыми, то при столкновении с житейскими трудностями такая позиция может спровоцировать депрессию. Поэтому я выбираю пессимизм! Пример — древние греки: воспитаны на трагедиях, а народом были необыкновенно творческим.
— Неплохо.
— Мерси! — театрально раскланялся Соколов.
Он подождал, пока подошедшая официантка налила им в бокалы шампанское, и произнес:
— Леночка! За вас! За любовь!
— С первого взгляда? — усмехнулась Елена.
— Да!.. А кстати, вы знаете лекарство от любви с первого взгляда?
— Нет.
— Второй взгляд!
Елена засмеялась и сделала несколько глотков. Соколов смотрел на нее, довольный тем, что рассмешил ее, а еще радовался, что, кажется, к нему снова начинают приходить не самые глупые мысли. «Проснись, мой мозг!..».
— А что, по-вашему, любовь? Только без пошлостей, — спросила Елена.
— Смесь альтруизма и эгоизма!
— А ведь вы правы, — немного подумав, сказала Елена. — Вы — прямо мыслитель!
— Смейтесь, смейтесь! Но помните: мысли, как блохи, скачут с одного человека на другого. А посему — берегитесь! У меня в отношении вас мысли самые крамольные!
— Догадываюсь…
Они шутили, смеялись, потом Соколов заказал Елене кофе, а себе рюмку коньяка. Ему хотелось, чтобы этот вечер не кончался, чтобы они и дальше сидели рядом, но Елена засобиралась домой. Соколов настоял на проводах. Они пошли по главной улице городка. Соколов заскочил в магазин за сигаретами. Он ждал своей очереди и поглядывал через окно на ждущую на улице Елену. Ему нравилось смотреть, как она поправляет воротник пальто, что-то ищет в своей сумочке… Потом она посмотрела в окно магазина и, увидев, что он смотрит на нее, приветливо помахала ему рукой. «Милая, славная…» — думал Соколов. Он купил сигареты и, вернувшись к ней, сказал:
— Елена! Мы с вами уже почти подружились, а я о вас ничего не знаю. Расскажите о себе хоть немного!
— Это скучная тема. Но, если хотите, пожалуйста: я родилась и выросла здесь, училась в Петербурге, потом вернулась сюда, живу вместе с мамой, у меня сын Миша, ему восемь лет. Словом, самая обычная биография.
— А мне нравится!
— Это потому что мужа нет?
— Само собой! Как видите, я с вами откровенен.

— Ой ли?
— Нет, я говорю правду, хотя говорить правду — такая же вредная привычка, как и говорить неправду!
— Вы невозможны, — засмеялась Елена. — Вас надо записывать.
— Сделайте одолжение, будьте моей секретаршей!
— Вот еще! — замотала головой Елена, продолжая смеяться.
Так, за разговорами, они подошли к ее дому. Оказалось, что Елена живет в коммунальном двухэтажном строении, находящемся в глубине квартала. В ответ на его сочувствие она убедила Соколова, что в доме не так уж плохо (есть все удобства, а летом так вообще славно: кругом сирень, тихо), а главное, скоро они получат новое жилье — в городской администрации есть специальная программа по расселению таких домов.
— Ну, давайте прощаться, Сергей Иванович! Мне пора, уже поздно.
— Но еще только одиннадцать!
— Здесь не Москва, у нас в эту пору уже ложатся спать. Да и вам еще ехать в гостиницу.
— Ерунда, возьму такси.
В этот момент входная обшарпанная дверь открылась, и из дома, стуча лапами по деревянным ступенькам крыльца, выбежала черная такса. За ней вышел старик в длинной клетчатой куртке.
— Добрый вечер, дядя Витя! — поздоровалась с ним Елена.
Тот неодобрительно взглянул на Соколова и что-то пробурчал в ответ. Елена кивнула Соколову и взялась за дверную ручку.
— Ой, совсем забыла! — воскликнула она. — Я сегодня встретила заведующую нашей городской библиотекой и рассказала о вас. Она так обрадовалась! Это, говорит, такая удача. Она очень хотела бы организовать для читателей встречу с вами. С читателями у нас плоховато, будет повод… — Елена осеклась, видя, как недовольно скривился Соколов. — Ну, я очень прошу вас. Пожалуйста! У меня ведь мама работает в этой библиотеке, у нас дома есть ваша книга «Красный снег», мама ее часто перечитывала раньше, ей будет приятно! Рассказать о нашем знакомстве я ей еще не успела, это будет для нее сюрприз. Ну, Сергей Иванович!
«Соберутся десяток начитанных старух, какой-нибудь сумасшедший поэт, начнут петь дифирамбы («ах, в нашей глуши…») или ерничать, а ты любезничай… очень надо!» — заворчал про себя Соколов, а вслух сказал:
— Ладно! Но только ради вас. И с одним условием: вы меня за это сейчас поцелуете!
— Я вас поцелую и без всяких условий, — вдруг сказала Елена.
Они обнялись и долго целовались. Наконец она высвободилась из его рук и потянула на себя дверь. Соколов схватил ее за руку:
— Мы увидимся завтра? У вас ведь будет выходной! Приезжайте ко мне в «Романов»! Да не бойтесь вы меня! Мы просто погуляем у озера, поболтаем… Ну?
— Я уже давно никого не боюсь.
— Тогда приезжайте!
— Не обещаю.
— Я буду ждать тебя к часу!
— До свидания, — прошептала Елена, и обшарпанная дверь со скрипом захлопнулась.
Соколов выкурил сигарету и медленно пошел на стоянку такси. Он стал переходить улицу в неположенном месте и едва увернулся от проехавшей рядом машины. «Совсем от счастья голову потерял, идиот!» — обругал он себя, стряхивая с брюк грязные брызги.

Такси на стоянке не было, и он подошел к остановке автобуса. Там стояли две женщины: одна — лет сорока, другая — деревенского вида старушка, в допотопном салопе и валенках с калошами, держащая в руках заплатанную сумку на колесиках.
— И что я с вашими банками, мама, делать буду? — недовольно говорила женщина. — У нас своих огурцов девать некуда!
— Ничего, зима длинная, все съестся, — отвечала старушка.
— А себе-то оставили, мама? — спросила женщина, поправляя ей платок.
— Оставила, оставила, — отмахнулась старушка. — Мне немного надо, на тот свет ничего не заберешь.
— Ну, вот, опять вы за свое! — раздраженно сказала женщина.
Подошел автобус.
— До гостиницы «Романов» доеду? — спросил Соколов водителя, когда тот открыл переднюю дверь.
— Рядом проедем, садитесь, — устало ответил тот.
Женщина чмокнула старушку в щеку, поставила сумку в салон и вышла. Соколов сел рядом со старушкой. Поехали. Он сидел, прикрыв глаза, вызывая в памяти радостное ощущение первого поцелуя с желанной женщиной. Потом задремал. Очнулся от крика.
— Мне сюда! Стой, стой! — кричала старушка водителю.
— Ты чего, бабка, заранее не предупреждаешь, — пробурчал водитель, останавливая автобус около покосившегося деревенского дома, обнесенного черным от дождя забором.
Старушка собралась выходить.
— А меня-то на огурцы пригласите, тетенька? — выглянул Соколов из автобуса.
— Не-е! Я молодых парней всю жисть боялась, — серьезно ответила старушка, но глазки ее лукаво блеснули.
Соколов довольно рассмеялся и сел обратно. Придя в гостиницу, он заглянул в бар, выпил пару рюмок коньяка и поднялся к себе. Разделся, потом подошел к письменному столу, но сесть за него не решился. Лег на кровать и тут же заснул…
Проснулся он рано, и первая его мысль была о Елене: «Приедет ли?..».
Соколов стал успокаивать себя приятными воспоминаниями о вчерашнем вечере. «Почему бы ей не приехать? — думал он, нежась под одеялом. — Я ей нравлюсь, это ясно, да и жизнь у нее, судя по всему, не блещет разнообразием… — он посмотрел в окно: день обещал быть ясным. — Да и «погода благоприятствует любви»».
Он заставил себя встать и долго, блаженствуя, стоял под душем. Тщательно побрился.
Когда он завтракал в буфете, вдруг вспомнил, что впопыхах не назвал Елене номер своей гостиничной комнаты. «Ерунда, — успокоил он себя, — портье ей скажет, в каком номере я живу, но на всякий случай надо их предупредить». Он допил кофе и пошел в холл, к стойке портье. Сегодня там дежурил худосочный молодой человек. Соколов переговорил с ним и охранником и посмотрел на часы: «Десять минут десятого, так рано она, конечно, не приедет… А смотаюсь-ка я пока в Коммунарск, может, найду что-нибудь вкусненького, винца хорошего прихвачу», — решил он и поспешил на автобусную остановку.
Приехав, он отправился в продуктовый магазин, который ему посоветовал один из попутчиков.
ООО «Позняков и партнеры» занимал помещение бывшего гастронома, известного в народе как «стекляшка». Около входа, на лавочке, сидело несколько местных алкашей, поодаль стояла толстая молодая женщина в мужской куртке и качала детскую коляску. Зайдя в душный магазин, Соколов разочарованно поморщился: выбор продуктов оказался небольшим. Но все же он умудрился купить свежий хлеб, масло, колбасу, коробку печенья и даже бутылку азербайджанского коньяка. Ни шампанского, ни приличного вина не было. Когда Соколов с пакетом вышел из магазина, к нему подскочил один из алкашей, маленький, вонючий, в грязной вязаной шапке.
— Слышь, мужик, одолжи пятнаху, на пиво не хватает, — и, криво осклабившись, добавил: — Сам знаешь, как без опохмелки-то!
Соколов сунул ему две десятки и быстро зашагал к остановке. Ему захотелось побыстрее уехать. Автобуса, однако, пришлось ждать долго. Соколов кружил около заплеванной остановки, нервно куря и с ненавистью поглядывая на часы.
К остановке подошла с коляской та самая толстуха, которую он видел у магазина, а несколькими минутами позже появился и автобус. Соколов поспешно вскочил в него, потом, спохватившись, помог женщине втащить коляску. Проснувшийся от тряски ребенок пронзительно заверещал. Настроение у Соколова испортилось; он вспомнил последние слова алкаша и поймал себя на мысли, что и ему очень хочется выпить. «Нет, только не это! Если «развяжусь», тогда всему конец!» — с ужасом подумал Соколов и попросил водителя включить радиоприемник.
— …Поздравляют вас с юбилеем, дорогая Антонина Ивановна, — затараторил из приемника женский голос, — и просят передать для вас старинное танго «Брызги шампанского». Выполняем их просьбу!
По салону автобуса поплыла приторно-сладкая мелодия.
Вот и гостиница. Соколов поспешил к развалившемуся в кресле охраннику:
— Ну что?
Тот замотал головой:
— Никого не было.
Соколов поднялся к себе в номер. «Наверняка в выходной решила подольше поспать… Опять же заботы семейные… Ничего, еще только половина первого», — успокаивал он себя. Засунув пакет с продуктами в холодильник, он снова спустился в холл, сидеть в комнате и ждать было бы для него пыткой. Там он предупредил охранника, что если приедет гостья, пусть ищет его у озера.
«Захочет — найдет!» — храбрился Соколов.
Он пришел на озеро и долго сидел на камне у берега. «Мисюсь, где ты?». Нет, не Мисюсь, а Чайка, такая же трепетная и непредсказуемая… Мысли его переключились на Чехова, он стал вспоминать его пьесы, которые всегда казались ему какими-то вычурными и надуманными. «И вечно он тумана напускал; из всех персонажей один Тригорин — нормальный человек, трудяга, профессионал… — он озяб, встал с камня и вдруг почувствовал резкий приступ тошноты. — Кормят, однако, в этой гостинице всякой дрянью!.. — постоял у воды. Она была сегодня беспокойная, мутно-мыльного цвета, с клочками серой пены. — Как в корыте, когда стирают жирные тряпки…» — брезгливо подумал он.
Соколов вернулся в свой пустой номер и лег на кровать. Когда он проснулся, было уже темно. Он встал, достал из холодильника бутылку купленного в Коммунарске коньяка и, открыв ее, сделал три больших глотка. Через пару минут приятная тяжесть осела в голове, потом наплыло тупое безразличие.
— Что и требовалось доказать, — сказал себе вслух Соколов.
В этот момент в дверь постучали. Он поспешно открыл. На пороге стоял охранник:
— Вам звонили из Елизаветинки. Женский голос. Просила передать, что извиняется, телефон вам свой оставила, вот, — он протянул Соколову обрывок бумаги.
Тот поблагодарил охранника и стал набирать номер.
— Я слушаю, — отозвалась в трубке Елена.
— Лена! Почему ты не приехала? Что случилось? — закричал Соколов. В голове вдруг что-то щелкнуло, и резкая боль поползла вниз к левой лопатке.
— Простите, Сергей Иванович, Мише стало хуже, я возила его в больницу, на капельницу.
— Он болен?
— Да. И серьезно!
— Мы завтра увидимся? — спросил Соколов, присев за письменный стол и растирая себе спину.
— Да. Я договорилась с Елкиной, это заведующая библиотекой… Завтра у вас встреча с читателями. Приходите в музей к пяти, оттуда мы вместе пойдем в библиотеку, а потом посидим у нас, выпьем чаю…
— Господи, как же ты меня напугала! Ну, конечно, приду! Приеду! Прилечу! И пойдем в библиотеку, к маме, куда только захочешь!..
— Ну, все. Договорились. До свидания!
— Целую! — успел крикнуть Соколов в трубку.
Телефон Елены отключился.
После разговора с Еленой Соколов долго сидел за письменным столом. Боль прошла. Он встал, взял бутылку и, открыв окно, выбросил ее в темноту. Достал свои бумаги, нашел чистый лист и, написав несколько фраз, вложил в фирменный конверт гостиницы. Заклеил и спрятал его во внутреннем кармане куртки…
Соколова разбудил шум работающего пылесоса — это горничная под его дверью чистила лежащую вдоль коридора ковровую дорожку. Он открыл глаза и сразу понял, что чувствует себя неважно: по-прежнему ноет лопатка, болит голова, во рту металлический привкус… Он протер глаза и посмотрел на часы: 9.50. «Полежу немного еще», — решил он, но тут в дверь постучали. Соколов нехотя встал, накинул халат и отворил. Стучала горничная. Она спросила, может ли прибрать в его номере. Соколов попросил ее зайти через полчаса. Он сел на кровать и посмотрел в висящее на противоположной стене зеркало. Свое отражение ему не понравилось. «Обычно мужчина не чувствует своей старости, ее замечают его близкие, — подумал он, — но сегодня я бы так не сказал». Он посидел немного еще, потом нехотя пошел в ванную…
Зайдя в вестибюль музея, Соколов подошел к окошку администратора. Там сидела все та же пухлая дама.
— Пожалуйста, передайте завтра утром этот конверт Елене Павловне Хмелевой, — попросил он ее.
— Ой, а вы уже уезжаете? — удивилась администраторша.
— Да, — соврал Соколов.
— Ой, а дайте мне свой автограф на память, — она протянула Соколову подвернувшийся ей под руку музейный путеводитель.
Он расписался и спрятался в музейной кафешке. До встречи с Еленой оставался еще час. Сегодняшний день Соколов провел между музейной библиотекой и парком, который располагался около дворца. Он долго бродил по извилистым аллеям, думая о самых разных вещах — осень всегда настраивала его на философский лад.
Любуясь старинными деревьями, отливающими всеми оттенками янтаря, Соколов думал о том, что человеческий разум не создает законов природы, но с красотой природы дело обстоит иначе: красота не существует без разума, который ее замечает и воспринимает… Потом он вспоминал свою молодость и удивлялся, как это он раньше был уверен, что молодость сама по себе должна быть счастлива? Нет, счастлива только обеспеченная старость, а молодость прекрасна, но трагична: это первые разочарования, первые компромиссы, первые раны… Он думал и о любви. Он никогда не анализировал это чувство, знал, что для него она — магия, наркотик, позволяющий забыть о действительности. Вот и сейчас при мысли о Елене у него чуть закружилась голова: «Да-да, шампанское, хорошее шампанское…» — улыбнулся он.
Тут Соколов вспомнил об их вчерашнем телефонном разговоре: она ведь сказала, что серьезно болен ее сын. Это действительно проблема! Конечно, он будет рад ей помочь; хотя, собственно, чем? С деньгами у него неважно, разве что машину продать, но за старую модель денег много не выручишь, да и в Москве без машины не обойтись… Вот с врачами он мог бы помочь, он непременно поговорит с ней об этом, но… не сегодня.
В пять они, уже одетые, встретились в вестибюле и пошли в библиотеку. По дороге он снова мило шутил, держал ее за руку, обнимал за талию, но ему почему-то казалось, что она куда-то ускользает, и он идет рядом только с ее тенью. У него заныло сердце, потом пришло раздражение: «И чего она меня туда тащит? — подумал он. — Ясно, решила мамаше показать ее кумира!».
Библиотека находилась в центре городка, она занимала весь нижний этаж современного девятиэтажного дома. У входа их ждала заведующая, бойкая кругленькая женщина.
— Елкина, Нинэль Петровна! — представилась она. — Мы ужасно рады, Сергей Иванович, что вы пришли. Проходите сюда, здесь у нас специальный зальчик… все уже собрались… Ой, Леночка, я от волнения забыла с вами поздороваться…
«Начинается, елкины-палкины!» — зло подумал Соколов.
— Добрый вечер! Я весь в вашей власти! — преувеличенно весело произнес он вслух.
Они вошли в плохо освещенный небольшой зал. Елена села в последний ряд, рядом с какой-то женщиной. Соколова заведующая усадила за низкий столик напротив собравшихся.
«Ну вот, как в воду глядел, — с тоской подумал Соколов, оглядывая немногочисленных любителей российской словесности. — Одни тетки; нет, вон еще два каких-то «недоумка» мужского пола, небось, пииты... Сколько их? Пятнадцать? Двадцать? Да какая мне, в сущности, разница?».
— Дорогие друзья! — торжественно начала Елкина. — Сегодня у нас…
«Весь вечер на арене…» — мысленно продолжил за нее Соколов.
— Вы знаете, друзья, как непросто выжить библиотеке в наше время… Количество читателей заметно сократилось... — продолжала Елкина.
«Что не удивительно, учитывая их возраст... » — снова про себя прокомментировал ее слова Соколов.
Закончив свою речь, Елкина широким жестом дала понять приглашенному, что теперь слово за ним. Он вышел на середину зала и начал говорить. Рассказал кратко о своем писательском пути, основных идеях своих романов; видя, что аудитория безмолвствует, прибавил несколько анекдотов из писательской жизни. Тетки молчали. «Вот суки!» — выругался про себя Соколов, а вслух предложил:
— Давайте построим нашу встречу как диалог. Прошу вас, задавайте мне вопросы.
Публика зашевелилась. Вверх потянулись бледные ростки рук. Первой поднялась совсем пожилая женщина с гладко зачесанными назад волосами и в блузке, знавшей лучшие времена.
— Мне очень нравится крылатый афоризм: «Искусство — совесть человечества!» — прочла она по бумажке. — Я считаю, что настоящий писатель должен быть совестью нашего общества, должен своей жизнью, своими произведениями бороться…
— Я вас понял, — прервал ее Соколов, предупредительно подняв руку. — У меня на этот счет такое мнение: для существования так называемой (да-да!) «интеллектуальной жизни» иной человек выбирает или придумывает себе каких-нибудь противников, с которыми успешно борется всю жизнь. Плохой писатель всегда имеет в своем распоряжении что-либо или кого-либо, с кем он обязательно должен бороться. Это придает, как он уверен, его творчеству «смысл».

— Но ведь и вы боролись, — возразила читательница.
— Боролся, был грех.
— А теперь?
— А теперь я философствую, что, согласитесь, более приятно для мыслящего человека, чем борьба.
В воздухе повисла нехорошая тишина. Поднялась постбальзаковского возраста дама, в очках с выпуклыми линзами.
— Знаете, я сама немного пишу… — потупилась она.
«А чего тебе еще делать-то!»
— …И в одном из ваших текстов я нашла серьезную ошибку! — дама зачитала несколько фраз. — Вот тут у вас неправильно поставлена запятая, что существенно меняет смысл данного предложения! — торжественно закончила она и села. Лицо дамы, покрывшееся красными пятнами, сияло: «Срезала!».
Соколов ничего не ответил, только развел руками, и все поняли, что этот жест можно понимать двояко.
Тут поднялся один из «недоумков». Поэт. Задал интересный дельный вопрос. Разговорились. Соколов облегченно вздохнул: «Кажется, не все так плохо!».
Задала вопрос еще одна читательница:
— Я корреспондент местной газеты, Иванова Лидия, готовлю материал о нашей встрече. В вашем романе «Красный снег» есть такие, очень поэтичные, строки (она открыла книгу и стала читать): «Голубые колокольчики были так хороши, будто ангел спрятал в них свою радость, — стоит только дотронуться до них, и Она появится, в платье из белого утра… Вот Она идет, и никто не видит, как танцует Она с ветром на небесной лужайке; танцует — и только для меня!..». Так вот, — Иванова закрыла книгу, — в одном из своих интервью вы рассказали, что прототипом этой вашей лирической героини стала уроженка этих мест. Это правда?
— Да, — ответил удивившийся ее осведомленности Соколов. — Это так. Я увлекся ею, живя в Доме творчества. Это была юная прелестная особа, но потом я больше ее никогда не встречал. И вообще она — скорее писательский вымысел.
— Спасибо!..
Потом Соколову задали еще несколько вопросов, и встреча закончилась. Под аплодисменты присутствующих Елкина подарила Соколову букет гвоздик. Вскоре в зале остались только Елена и сидевшая с нею рядом женщина. Соколов подошел к ним и увидел, что они довольно похожи внешне. «Наверное, это и есть ее мать», — подумал Соколов и не ошибся.
— Это моя мама, Лариса Васильевна, познакомьтесь, — сказала Елена. — Пойдемте к нам, я купила торт, выпьем чаю…
— Иди, Лена, мне с Сергеем Ивановичем надо поговорить, — сказала Лариса Васильевна.
— Но мама…
— Иди-иди. Мы скоро. Накрой на стол.
Елена ушла. Соколов внимательно смотрел на Ларису Васильевну, что-то мучительно вспоминая.
— Ты, как всегда, не узнал меня, Сережа, — вдруг сказала Лариса Васильевна.
— Лара?..
— Да.
— Боже мой! Боже мой! — с ужасом прошептал Соколов. — Лена — наша…
— Нет, успокойся, — прервала его Лариса Васильевна. — Это не аргентинский сериал; жизнь, конечно, бывает мелодраматичной, но не до такой степени.
— Да, но как это все странно! Как все странно!
Соколов вдруг все вспомнил: свое счастливое время в Доме творчества, работавшую там юную библиотекаршу Ларочку, которую он решил «охмурить», мягкую траву сосновой опушки, ее нежные губы…

— Прости меня, Лара!
— За что? За то, что я в тебя влюбилась? За это не просят прощения.
— Прости, что я так поспешно уехал тогда…
— Ты оставил мне свой адрес и телефон.
— Почему ты не позвонила?
— Я не стала звонить, я просто приехала в Москву. Зимой.
— Вот как?
— Я решила сделать тебе сюрприз. Пришла к твоему дому и стала ждать. Ждала долго. Потом ты появился, не один, с какой-то веселой компанией… Просто прошел мимо.
— Я мог тебя не заметить!
— Нет, ты посмотрел мне прямо в лицо и не узнал меня. Ты не узнал меня.
— И что?
— Ничего. Я уехала обратно. Это все.
Соколов молчал, потом, глотнув воздуха, спросил:
— Что было дальше?
— Дальше? — переспросила Лариса Васильевна. — А дальше уже ничего не было. Началась самая обычная жизнь. Я заочно окончила институт, вышла замуж, родилась Лена. Муж был хорошим человеком, у нас была «образцовая семья». Потом он умер. Сейчас мы живем втроем. И я вот уже двадцать пять лет работаю в этой библиотеке…
— Что с Мишей?
— Миша, — Лариса Васильевна закрыла глаза, — Миша безнадежно болен; Лена этому, конечно, не верит, надеется; собственно, она и не знает всей правды… Если случится то, что должно случиться, она, конечно, уедет отсюда… одна… может быть, за границу…
— Если бы я знал… — прошептал Соколов.
— Это ничего бы не изменило, Сергей. Все уже в прошлом, хотя, как видишь, наше прошлое неустанно влияет на наше будущее, и невозможно стереть из памяти воспоминаний, и плохих, и хороших…
Соколов встал, молча поцеловал Ларисе Васильевне руку и вышел. Ноги вывели его к ближайшему магазину. Он купил бутылку коньяка, зашел в какой-то темный двор и сел на скамейку, стоящую рядом с детской песочницей. Открыл бутылку и стал пить. Через некоторое время бутылка опустела. Нетвердой походкой Соколов пошел в сторону автобусной остановки, по дороге зашел в другой магазин и купил вторую бутылку. Сунул ее в карман куртки.
Он сел в первый подошедший автобус. Пассажиры неодобрительно смотрели, как хорошо одетый немолодой мужчина, здорово подшофе, изо всех сил бьет кулаком по металлической перекладине сиденья и пьяно плачет. Два подростка, похожие на вертлявых хорьков, увешанные металлическими заклепками, злорадно гоготали:
— Ты, секи, во нажрался!
— «Гасить» козла!
Автобус пришел на кольцо. Это был последний рейс. Водитель подошел к Соколову и молча стал трясти его за плечо. Тот замычал и замахал руками, отбиваясь.
— Ты, сволочь, а ну вали отсюда! — водитель вытащил его из автобуса и прислонил к какой-то железяке.
Обдав Соколова вонючим выхлопным газом, автобус уехал. Соколов стал пить вторую бутылку; коньяк темной струйкой тек по горлу, оставляя пятна на куртке.
Потом он, с трудом оторвавшись от своей опоры, побрел прочь.
Потом ему стало холодно. Он понял, что лежит на земле. Соколов открыл глаза и увидел перед собой испитое лицо вчерашнего «коммунарского» алкаша.
— А-а, это ты, мой черный ч-человек? — пробормотал Соколов. — Ну, ч-что скажешь? Ну, говори?..
Он попробовал встать, но, вдруг почувствовав чудовищную боль в сердце, снова повалился на спину. Черная ледяная мгла завладела его телом, медленно вынимая из него душу…
На следующий день музейная администраторша вручила Елене конверт. Елена вскрыла его и стала читать:
«…Ты можешь так много! Все в твоей власти. Достаточно той мелодии слов, теплого, будто луч света, взгляда, нежного прикосновения твоих губ… И исчезнут кошмары бессонной ночи, так долго мучившие меня… Ты можешь все, стоит лишь захотеть. Ты можешь изменить свет… Мой свет!».

…Этот день в нашей старой ленинградской коммуналке начался необычно тихо — приближалось Рождество, и все жильцы были настроены мирно. Остался позади пьяный, шумный, пропахший мандаринами и елкой Новый год, который все мы отметили по-разному, сообразуясь со своими финансовыми возможностями и духовными запросами.
Гертруда Викентьевна, например, уезжала в гости в Пушкин, что, учитывая ее почтенный возраст, можно было назвать гражданским подвигом. Для нее же эта поездка была не только приятной, но и вынужденной. Она таким образом избавила себя от суровой необходимости общения с одним из наших соседей — Ванькой Ивановым, который вечно напивался в праздники и задирал соседей. В этом он проявлял завидную твердость, как он сам выражался, «неколебимость». Звали этого моего соседа именно так эпически просто: Иван Иванов; это не моя выдумка — из песни, как говориться, слова не выкинешь.
В остальном же природа обделила его всем, чем обычно награждает русского мужика: Ванька был трусоват, жаден до денег, сварлив и зол. Жена с дочкой от него ушли, не выдержав такого характера, и теперь, казалось, он ненавидел весь род людской. Внешний облик гражданина Иванова вполне соответствовал его внутренней сути; тут уж нашим классикам литературы с их вечными противопоставлениями делать нечего. Ванька, а именно так звали его между собой соседи, был костляв, с лошадиным лицом, по квартире ходил в «трениках» и грязновато-голубой майке. Мылся он, по его понятиям, очень даже регулярно — раз в неделю, по субботам, соблюдая деревенскую привычку. Остальные дни недели этому занятию не посвящались, поэтому, особенно летом, Ванька основательно «подванивал». Когда-то он работал в порту, хорошо зарабатывал, но все сгубило пьянство, и теперь он был сторожем на какой-то базе.
Своих соседок по квартире Ванька тоже не жаловал, особенно двух интеллигенток — Гертруду Викентьевну и Любочку. Он называл их «искусственными», за часто употребляемое ими в разговорах слово «искусство». Гертруда Викентьевна была ему ненавистна еще и как классовый враг, как представитель другого, непонятного, а потому враждебного, мира. Дело в том, что до революции вся наша квартира принадлежала родителям Гертруды Викентьевны, о чем она когда-то недальновидно проговорилась соседям. Потом их уплотнили, и они втроем (Гертруда Викентьевна к тому времени уже появилась на свет) стали жить в одной комнате. Жили они в любви, все беды, выпавшие на их долю, переносили стойко. Рудочка, как звалась тогда Гертруда Викентьевна, была всегда весела и жизнерадостна. Во-первых, потому что от всех забот и тревог ее заслоняли собой немолодые ее родители (она была единственным, поздним ребенком); во-вторых, у нее и времени-то не было на скуку — она танцевала!
Да, Рудочка была балериной, не выдающейся, даже не очень известной, но самозабвенно любящей свое дело. Тяжелый физический труд, постоянная диета, мучительная для любой женщины — все ей было нипочем, все воспринималось легко, ибо балет был для нее всем. «Кировский театр» — таково было ее прозвище среди друзей и знакомых, так как все ее разговоры с ними начинались, сопровождались и заканчивались этими словами. Устроить свое женское счастье Рудочка не успела, хотя в молодости была очень мила. «Какой у Забелиной задорный носик!» — заметил как-то по ее поводу один из руководителей театра, седовласый крупный красавец, по которому вздыхал весь кордебалет, — и эту фразу Рудочка с удовольствием передавала своим знакомым. Жизнь ее, интересная, наполненная, сказочно-прекрасная, как сам балет, летела как легкое облачко.
И вдруг все кончилось! В один год она потеряла обоих родителей, а вскоре ее и саму постигло самое большое несчастье, какое только может случиться с балериной: она стала инвалидом. Как-то раз, возвращаясь поздним вечером из театра, Рудочка попала под машину. Более всего пострадала стопа правой ноги. Рудочка перенесла несколько операций, мучилась, надеялась, но все было напрасным — она осталась хромой, более того, на изуродованную ногу пришлось надеть специальный башмак, похожий на тяжеленный чугунный утюг. От горя Рудочка скукожилась, оцепенела и стала похожа на висящую в паутине высохшую мушку. Никогда ей уже больше не летать, не трепетать крылышками!.. Целый год она почти не выходила из своей комнаты, стала много курить. Время, однако, брало свое, ее деятельный, легкий от природы характер требовал перемен, общения, движения… И вот как-то по весне приехала к Рудочке ее пушкинская Зина с охапкой тополиных веток, листочки которых едва распустились. Рудочка вдохнула их пряно-дразнящий запах, и словно распахнулось перед ней окно в цветущий сад! Ей захотелось на волю, захотелось шагать по земле (да хоть бы и в чугунном башмаке!), дышать, смотреть в небо, — словом, жить!
Рудочка вернулась в театр, не балериной, конечно, а машинисткой. Днем она стучала на машинке, а вечерами пребывала в театре уже как зрительница. Возвращаясь с работы, я часто видела ее бордо шагающей с палочкой по набережной, спешащей на очередную премьеру. Милая Рудочка! Все вспоминаю твою комнатку со старинной мебелью, зеленой лампой над столом, за которым мы с тобой пили кофе, твой низкий приветливый голос, то непередаваемо-элегантное движение легких рук, каким ты закуривала очередную папиросу, твою нарядную шаль, которую ты одна умела носить как королевскую мантию…
(Спасибо тебе, Рудочка! Ты научила меня ценить жизнь; благодаря тебе я поняла, что лучший талант женщины — легкий и веселый нрав).
Рядом с ней проживала Любочка — нелепейшее на свете существо! — некрасивая, полная, не старая еще, но все еще дева, занимавшая двенадцатиметровую комнатку. Раньше Любочка жила в ней вместе с мамой, но та умерла, и Любочка осталась совсем одна. Она донашивала мамины вещи, например, зимнее пальто. Оно было почти новое, выбрасывать его было жалко, хотя в нем она напоминала забытый в поле, потемневший от дождей, стог. В жизни она была беззлобна, любила сладкое и кормила всех бездомных кошек, обитающих в соседних дворах. Работала Любочка в заводской библиотеке, выходные проводила за чтением классической литературы и смотрела на мир через розовые очки типичной библиотечной мымры.
Заводские ребята, изредка посещавшие библиотеку, подшучивали и подсмеивались над Любочкой, а заводские девушки хихикали, обсуждая между собой ее ненакрашенное лицо, старомодные вещи и манеры. Но вот однажды в библиотеке появился молодой здоровый мужик, с веселой улыбкой на устах и злыми огоньками в глазах. Он попросил у Любочки брошюру с трудовым кодексом, а когда она стала заполнять на него формуляр, сообщать свою фамилию отказался, попросив называть его «просто Витек». Витек порылся в карманах и, вытащив небольшую шоколадку, протянул Любочке: «А это для ваших прекрасных губочек!..». Раньше Любочку покоробило бы от пошлости этой фразы, но ей никто никогда не говорил комплементов и ничего не дарил, и она промолчала. Любочка закрыла на секунду глаза, и ей показалось, что она стоит на железнодорожном полотне, а навстречу ей несется на всей скорости оглушительно гудящий паровоз. Она открыла глаза и… влюбилась!
Заметив в своей подчиненной странные перемены, заведующая библиотекой выяснила в отделе кадров, что «Витек», он же Виктор Лещев, работает на заводе всего неделю, разведен и был два раза осужден за кражу. Завод остро нуждался в кадрах, и решено было в качестве эксперимента принимать людей, имеющих судимости. Авось исправятся! Но Витек исправляться не думал. Как-то раз, зайдя в библиотеку (а он туда зачастил, заметив Любочкино к себе расположение), Витек попросил у Любочки принести ему воды и, когда она вышла, проскочил в подсобку и украл из сумки заведующей кошелек. Та скоро спохватилась, и подозрение пало на Витька. Но тут Любочка вдруг решительно заявила, что деньги взяла она, потому что ей срочно надо было отдать долг, что она кается, что больше этого не повторится, и т. п. Заведующая не поверила ей, но Витька не поймали с поличным, а так как Любочка отдала начальнице свою зарплату, вопрос закрыли. В отделе кадров Витьку, однако, настоятельно порекомендовали обходить библиотеку стороной.
Теперь Любочка сама ждала Витька после работы у проходной. Ей было абсолютно все равно, что подумают о ней заводчане и даже сам Витек, ею овладела великая сила любви! Витек стал для нее всем, за него она готова была пойти в огонь, в воду, на плаху, на… нет, вот на преступление, даже ради него, Любочка пойти не могла, поэтому, когда Витек предложил ей поучаствовать в очередной краже, она отказалась. Витек ее за это побил.
Когда Любочка с синяком на щеке явилась домой и рассказала нам о своей истории, мы с Рудочкой молча переглянулись. Нам стали понятны и Любочкины неумелые попытки украсить свою внешность, и поздние возвращения домой, и восторженные рассказы о «необыкновенном человеке», с которым «так несправедливо обошлась жизнь».
Вскоре Витек попался на очередной краже, опять был осужден и отправлен в колонию. Любочка была в отчаянии, но не сдавалась: писала ему частые письма и слала посылки, выкраивая деньги из своей библиотекарской зарплаты. Она похудела, постройнела и, что удивительно, похорошела! Откуда этот блеск в глазах, вдруг ставших такими выразительными, эта уверенная походка, громкий голос? Ванька что-то вычислил, как-то обозвав ее «ничьей женой», но Любочка так на него посмотрела, что он прикусил свое жало. А еще через некоторое время эта наша соседка объявила нам, что добилась разрешения навестить своего Витька в колонии и хочет уговорить его «взять ее замуж». Мы не стали ее отговаривать, нам очень нравилась новая Любочка.
(Любочка, Любовь! Спасибо тебе! Ты первая показала мне, как умеет любить русская женщина: по-матерински преданно, безоглядно и бескорыстно).
Она взяла на работе отпуск за свой счет (дали неохотно и только после Нового года), купила билет в Витьково (не столь отдаленное место) и послала туда телеграмму, что прибудет на третий день после Рождества. А пока Любочка, счастливая скорой встречей с любимым, предложила всем жильцам вместе отпраздновать сразу два чудесных события: Рождество и ее отъезд. Надо сказать, что тогда религиозные праздники были не в почете (это сейчас у нас мода на православие), но все обитатели нашей 9-й квартиры неожиданно согласились, быть может, желая таким образом начать по-человечески еще один год вынужденного совместного проживания, а может, по каким-то другим соображениям, но только предложение Любочки было принято единогласно.
На общем собрании уточнили мероприятия «по подготовке и проведению», а именно:
— генеральная уборка мест общего пользования (особенно кухни, где и было намечено само торжество);
— закупка продуктов (каждый жилец вносил свою посильную лепту);
— украшение означенной кухни.
Культурную программу взяли на себя Рудочка и я. Остальные жильцы тоже дружно взялись за дело, и даже Ванька, этот злой дух нашего коммунального мирка, проявил неожиданное для него усердие. Он долго драил свою замшелую комнатуху, был деятельно весел, и точно исполнял просьбы директора-распорядителя мероприятия Гертруды Викентьевны. Вскоре выяснилась причина столь необычного пионерского поведения: Ванька ждал в гости свою деревенскую родственницу, с которой он не виделся лет десять. Родственница обозначила свое появлением громким буханьем в дверь в позднюю ночь на Рождество. Назначение дверных звонков (по количеству жильцов) было, как потом выяснилось, ей неизвестно.
Рождественское утро, как и положено, началось с приятного сюрприза. Мы проснулись от щекотавших носы необыкновенно аппетитных запахов, доносящихся из кухни. Зная, что женская половина нашей коммуналки не отличается поварскими способностями, мы с любопытством поспешили туда, где за горой румяно-золотистых пирожков едва разглядели маленькую бабульку в белоснежном платке. Это и была Ванькина тетка, Евдокия Кузьминична. Она смутилась, засуетилась и стала угощать нас своими пирожками, называя их почему-то «чудиками». «Чудики» были с брусникой, снетками, морковкой и картошкой. Нам, привыкшим к жирно-кремовым пирожным из «Севера», они казались чем-то экзотичным. Скоро мы поняли, что Евдокия Кузьминична по-деревенски наивна, добросердечна и необыкновенно любопытна. Она обследовала всю квартиру, дивясь достижениям современной цивилизации. Особенно ей понравился телефон. Я показала ей, как надо им пользоваться, и она по нескольку раз в день узнавала по нему точное время, неизменно говоря «Спасибо!» автомату. Ванную Кузьминична расхаяла, заявив, что лучше русской баньки ничего нет (позднее я оценила ее правоту).
Наши женщины ее быстро полюбили. Исключение составила Лилия Германовна. Это, как вы поняли, новый персонаж моего повествования. Точнее — два. Лилия Германовна и ее муж, Иосиф Лазаревич, занимали самую большую комнату. Супруги переживали в то время все виды трудностей среднего возраста, за исключением финансового. С этим проблем не было, так как Лилия Германовна работала бухгалтером в крупном продовольственном магазине. Когда я ее вспоминаю, приходит на ум один литературный персонаж — супруга Васисуалия Лоханкина из «Двенадцати стульев», ибо у Лилии Германовны были те же два достоинства: «большая белая грудь и хорошая работа». Вторым, и последним, украшением ее внешности была неизменная высокая прическа, так называемая «хала», до невозможности залитая лаком. По характеру Лилия Германовна была самодовольной, сварливой и наглой бабой.
Я уже упоминала, что Ванька женский пол как таковой не любил. Лилию Германовну он просто не терпел, но в прямые стычки вступать боялся, а лишь зажимал в углу темного коридора ее супруга и шептал ему на ухо: «Ну, Оська, и баба у тебя! Я те правду скажу. Ты, хоть и жид, а мне тебя жалко, потому как я тебя уважаю. Да ты не пялься так, не пялься! И скажу: гангрена твоя Хермановна, как есть гангрена!». В ответ вежливый Иосиф Лазаревич, изнывая от винных паров, исходивших из Ванькиного рта, устало молчал. Он вообще был молчалив, к этому его приучила властная супруга, сделав абсолютным подкаблучником.
Впрочем, Лилия Германовна была к супругу по-своему привязана и в редкие минуты согласия называла его ласково «Гобоша». Иосиф Лазаревич был музыкантом и работал в театральном оркестре, играя на гобое. Многое в супругах было разным, но более всего роднила их одна общая слабость: оба любили вкусно покушать. В те годы немногие могли позволить себе этот безобидный грешок, в магазинах царил дефицит. Но мы-то помним, где работала Лилия Германовна! Разные редкие продукты (консервы, икра, фрукты, хороший коньяк) в доме супругов не переводились. Дегустация очередного принесенного домой дефицита происходила поздним вечером, или даже ночью, и только в комнате — Лилия Германовна была не настолько глупа, чтобы хранить такие драгоценности в своем кухонном столе. Ванька, как истинный пролетарий, не признавал понятия «частная собственность» и мог по пьянке что-нибудь сожрать, а главное, устроить скандал, обвинив супругов в воровстве, антисоветском образе жизни, шпионаже и тому подобных неприятных вещах. Лилия Германовна поэтому даже обертки из-под дефицита и пустые бутылки от французского коньяка складывала в отдельный мешок и украдкой от соседей выносила на улицу, не оставляя их в кухонном ведре. К этой тайной жизни Иосиф Лазаревич относился спокойно — привык, работая в театре, к разным фокусам и превращениям.
Семейная идиллия супругов, вероятно, продолжалась бы и далее, но в один прекрасный день явился к супругам шестикрылый Серафим в образе веснушчатой почтальонши, вручившей им заказное письмо из самой что ни на есть Америки! У Иосифа обнаружился престарелый небедный родственник, оставшийся один на всем свете. Он звал Иосифа с супругой к себе «на постоянку». Но, как ни странно, голос крови никуда не позвал Иосифа Лазаревича. Он очень любил свой театр, коллег по работе и родной Ленинград, где на Пискаревском кладбище в одной из братских могил лежали его погибшие в блокаду родители. Он никуда не хотел уезжать.
Но, видно, американский дядюшка тонко знал человеческую природу: в конверт, кроме письма, были вложены цветная фотография и яркая открытка. На первой — дядюшка был сфотографирован на фоне своей белой виллы, рядом с модным автомобилем; а на второй… О!.. На второй — бился о золотой песок пляжа зеленовато-голубой океан, трепетали по ветру пальмы, а на первом плане, в шезлонге, сидела какая-то американка в необыкновенной красоты розовом купальнике. «WELCOME TO FLORIDA!» — гласила надпись на этой открытке. Лилия Германовна, рассмотрев фотографию, медленно опустилась на диван. Взяв в руки открытку, она скользнула по ней взглядом и надолго задержала его на купальнике американки. Участь Иосифа Лазаревича была решена. Исход был объявлен!
Начался тернистый путь к американским звездам: толкотня в ОВИРе, кровопролитие в очередях за авиабилетами (тогда уезжали многие), звонки родственнику (разумеется, только с Центрального телеграфа), закодированный обмен информацией с товарищами по счастью… Настроение у Лилии Германовны, несмотря на все трудности, было прекрасным. Потерять дефицитную работу она не боялась. О настроении Иосифа Лазаревича ничего не могу сказать, он всегда отличался воспитанностью и доброжелательностью…
Таков был расклад сил перед торжественным ужином. Кухня наша преобразилась; все, что могло сверкать, сверкало; в центре стоял накрытый белоснежной скатертью праздничный стол. Чего на нем только не было! И салатики-маринадики, и твердо-копченая колбаса, и домашний, с обилием мяса, студень, и нарезанное тонкими ломтиками деревенское сало... Из спиртного припоминаю шампанское, хорошую водку, импортный вишневый ликер (это раздобрилась Лилия Германовна). На плите дожаривалась золотистая курица, а в духовке «доходил» пирог с капустой — еще одно чудо кулинарного искусства Евдокии Кузьминичны. Вся эта редкая по тем временам снедь красиво располагалась на старинных тарелках, предоставленных Рудочкой. ««Гарднер», конец девятнадцатого века!» — гордилась она. Из ее же комнаты перетащили и нарядную елку. Игрушки из папье-маше тоже были из той старинной жизни. Я не переставала ими любоваться: вот томная барынька под кисейным зонтиком, лупоглазый дворник, в длинном белом переднике, с номерной бляхой на груди, лихой гусар на лошадке — все было сделано с большой тщательностью и удивляло обилием деталей и тонкостью исполнения.

Началось торжественное прибытие участников. Дамы были великолепны. Джентльмены мужественны. Рудочка, с перманентом, по-театральному ярко накрашенная, руководила рассадкой участников. Ванька, в чистой рубахе, выливший, казалось, на себя целый флакон «Шипра», занял место рядом со мной. Надо сказать, что ко мне он относился двояко. С одной стороны, иногда пытался оказывать, как симпатичной молодой девушке, знаки внимания; с другой — понимал, что в ответ ничего никогда не дождется. Я, в ту пору «продвинутая» городская барышня, усердно посещавшая премьеры в Доме кино, курсы английского языка, выставки, интеллектуальные вечеринки, смотрела на Ваньку как на одного из тараканов, изредка посещавших нашу коммунальную кухню. Когда же ко мне регулярно стал наведываться крепкий молодой человек, Ванька переменился, озлобился и иногда что-то шипел мне вслед.
Иосиф Лазаревич, элегантный, в концертном костюме, оказался между блестевшей от люрекса Лилией Германовной и Любочкой, напоминавшей цветочную клумбу.
Первый тост был, естественно, за Рождество. Потом выпили за дружбу между народами. Закусили. Ванька предложил тост «за пролетариев всех стран». Выпили. И снова закусили. Под влиянием алкоголя первоначальная скованность (за общим столом соседи собрались первый раз) исчезла и уступила место шумному, бессвязному разговору, какой обычно бывает в разношерстной компании. Каждый рассказывал ближайшему соседу (соседке) по столу то, что казалось ему наиболее важным и интересным. Сосед (соседка) вежливо поддакивал, боясь разрушить хрупкое коммунальное равновесие, и, в свою очередь, обрушивал на следующего жильца свое «сокровенное».
— Ни-ка-да я еще на работу не опаздывал! И на «Правду» подписался на целый год! А он мне — выговор! — жаловался мне Ванька на своего начальника. — А за что? Ну, заснул маленько. Так ничего же не стырили!
— А я ей в ответ: милочка, первая часть начинается с глиссада, затем шаг на арабеск, потом па-дебурре на месте… — сыпала заковыристыми балетными терминами Рудочка.
— И когда я сказала своим, что у нас читают и знают Фолкнера, Капоте, Фитцжеральда, у них челюсти отпали! Они, видимо, думали, что мы здесь в лаптях ходим или в шкурах! — это я.
— «И веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…» — декламировала Любочка.
Лилия Германовна с интересом ее слушала и все повторяла:
— Вот одевались! Ну, одевались же!..
Евдокия Кузьминична, умиленно глядя на нас, всплескивала сухими ручками:
— Господи! Да какие же вы ученые! Вот радость-то! Посеред таких людев сижу! Вот город-то!..
Вдруг раздался резкий звонок в дверь. Все насторожились. Ванька пошел открывать и тут же вернулся:
— Это меня. Я, тетечка, на пять минут выскочу, друган зашел поздравить. Я щас, — извинился он и, взяв с вешалки куртку, вышел.
Евдокия Кузьминична, совсем расчувствовавшись, затянула песню. Для меня эта песня была необычной. В моем тогдашнем представлении деревенский человек мог петь или матерные частушки, или «русские народные песни». А тут слова были такие:

— Это Господь нам сеет свою манну небесную… — проговорила вдруг молчавшая весь путь Евдокия Кузьминична и улыбнулась...
…Играет позывная мелодия моего мобильника. Я отрываю взгляд от знакомых окон и возвращаюсь в настоящее:
— Да, привет!.. Уже еду. Буду часа через полтора… Ты что, не знаешь наши дороги?.. Ну, пока!
Мне пора. До новой встречи, до нового свидания, Коломна!..