Отрешенные люди

— Я попозже подъеду, — сухо проговорил Киндерман. — Мне еще по делу надо...

— А там говорится, что необходимо вам идти в степь да побить джунгарцев неверных, кои братьям нашим, казакам, силой военной угрожают...
— Знамо дело, побьем. И не таких бивали! — весело закричал молодой, еще безусый солдат. Другие уставились на него, посмеиваясь, а кто-то даже крикнул:
— Нас-то всех и посылать ни к чему. Алешка Савкин всех сам под орех разделает, — показывали пальцами на говорившего.

— Точно, — дружно захохотали все, — и нам не достанется.
— Его первым против супостатов и направим!
— Мне думается, что Алешки вашего одного маловато будет, — широко улыбнулся Гаврила Кураев, чем окончательно завоевал к себе расположение ширванцев, — несколько тысяч тех джунгар прикочевали к пределам нашим. У каждого по луку, по копью, по сабле вострой...

— Ой, напужал, — захохотали усатые солдаты, показывая пальцами на поручика, — луки! копья! сабельки! Да мы, чай, при ружьях, за себя постоим, покажем им, как на нашу землю рыпаться!
— Только вот в чем загвоздка, — продолжал невозмутимо и уже без улыбки Кураев, — генерал ваш, Киндерман, отказывается выступать в степь...
— Это почему отказывается? — выкрикнул усатый унтер, что был по возрасту самый старый из всех. — Коль генерал приказу императрицы не подчинится, то худо его дело.
— Точно! — отозвались остальные. — Худо ему станется...
— Приказа, как такового, нет, — начал объяснять Кураев, — но из степи, с казачьих постов, поступило донесение, мол, джунгарцы идут толпами на наши крепости. А в Петербурге пока о той новости и не знают...
— Как же не знают, коль нас сюды направили? — выказал удивление все тот же унтер-офицер.
— Вас и направили в Тобольск, чтоб упредить передвижение неверных, а приказа о выступлении до сих пор не прислали.
— Ага, а мы маемся здесь без дела уже с самой пасхи Христовой, — поднялся ропот в толпе.
— И я о том же, — согласился Кураев, — упредить надо неприятеля, а то поздно будет...
— Без приказу не можно, — затряс головой усатый унтер. — За такое самовольство по головке не погладят.
— Генерал может отправить в Санкт-Петербург донесение, мол, ввиду приближения неприятеля, выступил вперед для предупреждения его нападения и избежания потери времени. Сейчас время дорого.
— А так можно, — кивнул унтер, выказывая хорошее знание воинского устава.
Тут позади поручика взвилось вверх пламя от разгоревшегося костерка, и языки пламени хищно лизнули ворота.
— Откуда огонь взялся? – с деланным удивлением воскликнул Кураев и, спрыгнув на снег из саней, кинулся к костерку, начал затаптывать его ногами. Как ни странно, несколько солдат поспешили ему на помощь, и сообща они быстро загасили огонь.
— Айда, братцы, расходиться, — тоном приказа заявил унтер. Никто не возражал, и все словно забыли про драку, потянулись к домам, где были расквартированы, а несколько человек подошли к Кураеву с вопросом:
— Так все же пойдем мы на войну с неверными али еще здесь околачиваться до лета будем?
— Вот сами о том своего генерала и спросите, — отвечал Кураев.
В это время из боковой улочки к ним выскочили санки, запряженные парой резвых лошадей, в которых восседал сам генерал-майор Киндерман и с ним два его офицера с мрачными лицами. Офицеры вылезли из санок и кинулись меж солдат, ища среди них старших по званию. Солдаты спешили пройти мимо, отворачиваясь, чтоб не быть узнанными, и тем самым избежать наказания за драку. Киндерман выпрямился в санках и громко закричал:
— Почему нарушал порядок? Кто позволил? Марш, марш бегом!
Солдатам только этого и надо было, и они кинулись врассыпную, и вскоре перед домом мастера Мячикова остался лишь Гаврила Кураев, губернатор и сам генерал. Сухарев, прикладывающий к подбитому глазу снег и костерящий на чем свет стоит и солдат, и генерала Киндермана, который победно взирал на всех, словно только что одержал неслыханную победу над неприятелем. Офицеры его отправились вслед за солдатами, чтоб окончательно навести порядок и привлечь к ответу главных зачинщиков.
— Спасибо вам большое, — обратился Сухарев к поручику, — а то и не знаю, чем бы дело кончилось. Умеете вы с ними говорить.
— Приходилось, — просто ответил тот и, подойдя к запертым воротам, застучал в них, забрякал навесным кольцом. — Эй, вы там, живы или как? Выходите, кончилась осада!
Звякнула щеколда, и дверная калитка осторожно открылась, в щель выглянула чья-то взъерошенная голова, судя по всему, одного из казаков, что были с полицмейстером.
— А солдаты точно ушли? — спросил казак и открыл калитку пошире. В руке он держал ружье с длинным стволом, выставя его вперед.
— Ушли, ушли, — успокоил Кураев.
— Как там полицмейстер? Жив? — подошел к ним Сухарев.
— Живой покуда, ругается только крепко, — отвечали ему из-за ворот.
— Так, где он?
— В дом унесли с пробитой головой.
— Давайте, кладите его в мои санки, повезу в госпиталь на излечение.
Полицмейстера Балабанова вынесли на руках из дома, осторожно опустили в санки. Сухарев сел рядом, поддерживая окровавленную голову блюстителя порядка.
— Генерал, велите примерно наказать виновных, — крикнул Алексей Михайлович стоящему неподалеку Киндерману. — А вам, господин поручик, — развел руками губернатор, — придется добираться самому, ко мне вы не поместитесь. Или, если хотите, то я пришлю кого-нибудь за вами.
— Не утруждаете себя, ваше высокопревосходительство, — отказался Кураев, — я найду способ добраться.
— Уж я им буду показать, — скрипнул зубами Киндерман, когда губернаторские санки скрылись за поворотом, — они все поймут, что у меня нельзя бунтовать, нельзя пить много пиво... — и добавил что-то неразборчиво по-немецки.
— Я бы, господин генерал, со своей стороны, советовал вам выступать немедленно, — озабоченно заговорил Кураев, — а то тут и до греха недолго. Солдат наш безделья не любит. Портит его оно. Так что, подумали бы...
— Да, теперь я увидел это, — генерал свел светлые брови на переносье, — надо готовить поход. Зер гут. Буду писать рапорт нахт Петербург и отправлю с вами немедленно.
— А разве у вас нет специально на то курьера, — мягко спросил поручик, — если честно, то у меня совсем иные планы.
— Вот как? — удивился Киндерман. — Я не буду настаивать, офицер есть.
— Вот и хорошо, а я бы попросил разрешить мне выступить вместе с вашим полком, господин генерал, на боевые позиции. Кроме всего прочего, мне поручено пренепременно побывать в степи и доложить лично, кому следует по службе, о положении дел с тамошними инородцами.

— Как вам будет угодно, вы ни в моем подчинении. Запретить не могу, — сухо ответил генерал и отвернулся.
В середине недели, когда чуть поутихли сибирские морозы, из города под барабанный бой выступил Ширванский полк с развернутыми знаменами. Солдаты плотными шеренгами промаршировали по узеньким улочкам, незаметно срывая с усов быстро намерзающие сосульки, подмигивая встречающимся молодухам и взгромоздившимся на заборы и ворота мальчуганам. Впереди на гнедом коне ехал сам генерал-майор Карл Иванович Киндерман, прикрывая лицо от встречного ветерка теплой перчаткой. Следом за ним везли несколько приданных полку пушек, подпрыгивающих на кочках, затем ехали офицеры, и меж ними гордо красовался Гаврила Алексеевич Кураев, а в конце колонны тянулся возок с сопровождающими своего поручика солдатами.
После ухода военных в городе стало совсем безлюдно и покойно. Большинство горожан перекрестились и облегченно вздохнули, возблагодарив Господа за освобождение от постоя воинского люда и, соответственно, посягательств на честь своих жен и дочерей. Полицмейстер Балабанов провалялся после госпиталя у себя на квартире до самой масленой недели, и после выздоровления стал как-то незаметнее и во многих делах покладистее. Обрадованные такой переменой тоболяки шептались: "Проучили солдатики малость нашего супостата, глядишь, попомнит науку..."

12

А в семействе Зубаревых начали всерьез готовиться к свадьбе сына. Решено было ехать свататься на Благовещенье и, переждав Великий пост, при благоприятном ответе со стороны отца невесты, Василия Пименова, в чем Василий Павлович Зубарев нимало не сомневался, закатить по всем правилам свадьбу. Отец с сыном несколько раз выезжали на Орлике будто бы покататься, но на самом деле Зубарев-старший имел надежду еще раз повстречать как бы ненароком на улице Ваську Пименова, перекинуться с ним парой слов, подготовить таким образом к сватовству. Но, как на беду, тот не попадался им ни пеший, ни конный, а вскоре они узнали, что он, верный своим привычкам, умчался куда-то "по делам", как всегда ничего толком не объяснив даже домашним.

— Вернется вскорости, — успокаивал Василий Павлович жену, — никуда не денется...
Но прошло уже Сретение Господне, православный народ дружно и со смирением держал Великий пост, потекли сугробы, осев более чем в половину былой величины. Благовещенье было на подходе, а Василий Пименов в город все не возвращался. Не утерпел Василий Павлович, принарядился и отправился в дом Пименовых, будто по делу какому. Встретила его жена Василия, Гликерия Фроловна, сухая невысокая женщина с угасающим светом в глазах. На ее попечении и был зачастую дом во время частых отлучек хозяина.
— Входи, входи, Василий Палыч, — приветствовала она нежданного гостя, моргнув дочери, чтоб шла в свою комнатку, — мово-то опять нет дома, ежели по делу, а если посидеть, чайку похлебать, то и я сгожусь.
— Куда же он подевался? — деланно удивился Зубарев, внимательно оглядывая убранство комнаты, ища опытным взглядом следы достатка, слаженной работы женских рук. Особого достатка он не увидел, как и в большинстве домов: домотканые половички, расписные стенки и двери, занавеси из китайки на окнах, неизменная горка подушек на большущей кровати, темные образа в красном углу с лампадкой перед ними и до белизны выскобленный, не покрытый скатертью обеденный стол, лавки по стенам. Но многочисленные вышивки, кружева сами за себя говорили о рукодельницах, содержащих дом в порядке и чистоте.
"Добре, добре, — подумал про себя Зубарев, — знать, у Натальи игла в пальцах держаться будет, добре..."
— И что ему вновь на ум взбрело... — со вздохом отчитывала мужа Гликерия Фроловна, — как блохами накусанный умчался, одного только Тишку из работников и взял с собой, вертопрах этакий. Другие мужики, как мужики, приказных заместо себя отправляют и на ярмарки, и по иным делам торговым, а мой... прости Господи, на месте недели не усидит. Соседей и то чаще вижу, нежели мужа законного.
— Вернется, — монотонно вставил занятый своими мыслями Зубарев.
— Вернуться-то вернется, а потом опять усвищет. Знаю я его. Тут к Наталье сватов грозились заслать, — хитро глянула хозяйка на гостя, — а кто их слать будет, коль хозяина дома сроду не застать.
— Сватов? К Наташке? — встрепенулся мигом Василий Павлович. — А кто свататься собрался? Я, поди, и знаю их?
— Поди, и знаешь, — кивнула головой Гликерия Фроловна, — да чего о том ране времени говорить, коль не приехали покуль, а лишь грозились...
— Так оно, так, — поддакнул Зубарев, — а я вот к Василию по делу...
— Может, я чем помогу?
— Хотел про цены на муку, на лен узнать, какие нынче по весне будут, — ответил тот заранее приготовленной фразой.
— А у иных купцов нельзя никак узнать? Не сказывают, что ль? — вкрадчиво спросила хозяйка и, не дождавшись ответа, продолжила. — Чай будешь пить али так посидишь?
— Да пойду уже, — поднялся Василий Павлович, — обоз готовить надо.
— Ну, спаси, Господи, — перекрестила его вслед Гликерия Фроловна. — Я хозяину-то скажу, что ты захаживал.
— Скажи, скажи, Фроловна, — надевая шапку, на пороге ответил тот, продолжая думать о своем.
Примчался Василий Пименов в канун Светлого Воскресения. Зубаревы узнали о том на следующий день от знакомых, что видели его на базаре, но ехать свататься перед самой Пасхой было неловко, решили выждать срок, чтоб отправиться после праздника, как принято у всех добрых людей. Но на светлый четверг, вечером, в дом к ним заявился чем-то опечаленный Михаил Яковлевич Корнильев и, не успев снять шубы, сообщил с порога:
— С Федором, братом моим, горе случилось.
— Да что такое? Он, вроде как, с обозом в степь отправился на торги? — удивился Василий Павлович.
— Именно так. А вчерась прискакал оттудова верный человек и сообщил, что киргизы его со всем обозом к себе увели и выкуп немалый требуют.
— Да сроду такого не припомню, — всплеснула руками бывшая здесь же в прихожей Варвара Григорьевна.
— Не тронь лиха, пока лежит тихо, — сокрушенно вздохнул Корнильев, присаживаясь на лавку в горнице, куда они прошли для разговора.
— Большой выкуп требуют? — поинтересовался Зубарев, заранее зная, что Михаил впрямую не ответит, уйдет в сторону.
— Солидный выкуп, — уклончиво ответил тот, — да не в выкупе даже и дело...
— Еще чего просят?
— Дело в том, что выкуп тот надобно им в стойбище доставить. Сам я ехать не могу, дел невпроворот, у Алексея стекольная фабрика, не бросишь, Василий, младший наш, — Зубарев кивнул понятливо головой, ему были знакомы приемы младшего Корнильева и его умение выходить сухим из воды, — захворал, занемог, как про то известие услыхал. Дело-то такое, можно и без головы, с такими деньгами едучи, остаться, — провел он ладонью по горлу.
— Так ведь туда полки наши ушли, в степь, — встрял Иван Зубарев.
— Вот из-за них киргизцы как раз и озлились. Солдаты, видать, поразорили их стойбища, скот поугоняли, а, может, еще чего. В общем, киргизцы обещали всех купцов, кто мимо них ехать будет, ловить, у себя держать, пока за них выкуп не дадут.
— Выкуп-то они возьмут, — почесал в затылке Василии Павлович, — а вот отпустят ли Федора с миром? Я их норов давненько знаю, имел дело с ихним братом.
— Вот как тут поступать? — перекрестившись на темные образа, спросил Михаил Яковлевич. — Казаков нанимать, чтоб отбили Федора?
— А чего б не попробовать? — шмякнул кулаком по столу Василий Павлович, которого самого несколько лет назад хорошо пощипали в степи, после чего он более года расплачивался за взятые в долг товары.
— Что ты, Иван, скажешь? — обратился Корнильев к младшему Зубареву.
— Я б не так поступил, — скупо ответил тот.
— Да? И как же? Скажи, послухаем.
— Надо ихнего старшину похитить или кого иного из их знатных людей, а потом и поменять на Федора.
— Ишь ты каков! — покрутил головой Михаил Яковлевич. — Только кто за такое дело рисковое возьмется? Уж не ты ли?
— Возьмусь, — спокойно ответил он, и глаза у него зажглись. Отец, хорошо знавший, что обозначает этот блеск, только крякнул и громко высморкался.
— Чего скажешь? — Корнильев глянул на Зубарева-старшего.
— Ох, и хитер ты, Михаил, — Василию Павловичу подобная затея сына была явно не по душе, — знал, неспроста ты к нам зашел. Опять станешь Ивана сбивать на дурь какую. Все тебе мало... И так едва из острога его выручили. Пущай пожил бы хоть чуток без азарту или не знаешь, каков он? Мы тут собрались было свататься... — на этих словах Василий Павлович прикусил язык, поняв, что сказанул лишку, но было уже поздно, и Корнильев заулыбался и лукаво сощурился.
— А-а-а... вон оно в чем дело? И к кому свататься собрались? Отчего я о том ничего не знаю? Вот молчальники великие! Нехорошо, ой, нехорошо родных людей забывать...
— Зато ты о нас, Мишка, помнишь. Чего Федора не остановил, когда он в такое время в степь поехал? Знал, поди, что солдаты на войну отправились — добра не жди, — продолжал выговаривать ему Зубарев-старший, но по тону его было видно, что он уже помягчал, смирился с мыслью, что сыну придется ехать в степь на выручку богатого родственника.
— Ладно, ладно, — примирительно взял за руку разошедшегося хозяина Корнильев, — я же не задаром его об услуге прошу, заплачу за брата родного. Сын у тебя, Василий Палыч, вон каков, башковитый, за печкой его не упрячешь, — и он похлопал по плечу Ивана, который засмущался, потупил глаза, так, что легкий румянец окрасил его смуглые щеки.
— Чего ты, отец, испугался? Не впервой мне, вывернусь...
— Ага, вывернешься. Тулуп выворачивали, выворачивали, пока на две половины не разорвали. Киргизцы, они шутить не станут, пырнут ножичком в брюхо, и поминай, как знали. А ножички у них знаешь какие? Во! Наскрось выйдет и еще останется.
— Поди, не дойдет до смертоубийства, — попробовал успокоить Зубарева Михаил Корнильев, — не тот человек у тебя Иван, чтоб пузо свое под нож киргизский подставлять. Так говорю?
— Решайте сами, — махнул расстроенный Василий Павлович и пошел из горницы, — но чтоб через месяц был тут, а то ... — и, не договорив, ушел к себе в кабинетик.
Двоюродные братья, оставшись одни, переглянулись, и Михаил, который был на добрых полтора десятка лет старше Ивана, подмигнул тому и, перейдя на шепот, спросил:
— Значит, под венец идти собрался? Набегался по девкам уже? Гляди, не прогадай. Жена как голова, одна до самой смерти дается.
— Все одно, рано ли, поздно ли, жениться надо, — отвел глаза в сторону Иван, — вернусь, и поженимся.
— То тебе решать. А теперь о деле. Дам тебе с собой в помощь двух человек своих: Никанора Семуху и Тихона Злыгу. Оба парни крепкие, крученые, с нашими обозами везде хаживали. Деньги как соберу на выкуп, то сразу дам знать тебе. Запрячешь их хорошенько, ладом, чтоб не сыскали при случае. Подскажу, как лучше сделать, через недельку и выступите.
— А лошадей? Не пехом же топать.
— То само собой. Каждому будет по паре, чтоб подменять могли.
— А с оружием как?
— Пару пистолей дам, — неохотно согласился Корнильев.
— Там пистолями не обойтись, мушкеты или фузеи нужны.
— Ты, впрямь, как на войну собираешься. Где я тебе их возьму?
— Найдешь, коль захочешь. Без мушкета не поеду. И по сабле каждому, а лучше, так тесаки. Крупы, солонины, сухарей не забудь, а то придется с половины пути возвращаться. Сам вон чего не едешь?
— Я же говорил, дела, — набычил свою крупную голову Корнильев.
— Смотри, у меня ведь тоже дела найтись могут, если голыми нас спровадишь.
— Найду все, о чем просишь, — вздохнул, вставая, Корнильев, — дорого же мне выкуп братца родного встанет, угораздило его в переделку попасть…
Варвара Григорьевна, проведав о поездке сына в степь, разволновалась, заголосила, кинулась уговаривать, чтоб отказался, но Иван стоял на своем крепко и не сдавался на уговоры матери, не отвечал на попреки отца.
Через четыре дня, на пятый, явился посыльный от Михаила Корнильева, сообщил, что все к поездке готово и завтра можно выступать. Иван отправился к двоюродному брату и застал того разглядывающим старенький побитый мушкет, который явно кто-то поспешил сбыть с рук за самую незначительную цену. Но препираться с Михаилом было бесполезно, и Иван взял оружие, надеясь, что, может быть, пользовать им и не придется. Тут же он познакомился со своими попутчиками. То были здоровенные парни, ростом с него и не уступающие, видать, по силе. Тот, что назвался Никанором, был рус и конопат, а Тихон носил расчесанные на прямой пробор волосы и небольшие черные усики, которые смотрелись довольно нелепо под его большим мясистым носом. Отозвав Ивана в сторонку, Михаил вручил ему увесистый кошель с деньгами и посоветовал зашить его в седло или сшить специальный карман в заплечной суме. Иван обещал подумать и отправился домой, чтоб отоспаться перед дорогой. На другой день еще в темноте в окно к нему постучались, и, выйдя на крыльцо, он увидел взнузданных коней и двух всадников, поджидающих его. Едва простившись с родителями, он вскочил в седло и, ощущая радостное и щемящее чувство дороги, изо всей мочи хлестнул своего коня, направив его вскачь по бревенчатой мостовой.

13

Когда в Петербурге чуть растеплило и весело зачирикали уцелевшие после лютых зимних морозов неунывающие воробьи, братья Шуваловы собрались в воскресный день для празднования именин двоюродного брата, Ивана Ивановича, носившего, к прочим, звание российского президента Академии художеств. Из всех гостей приглашен был лишь граф Михаил Илларионович Воронцов, сидевший на почетном месте, справа от виновника торжества. Он и руководил застольем, произнося шуточные тосты и здравицы имениннику. Правда, пили мало, а больше разговаривали о делах, об императрице, которая, следуя давней традиции, неизменно дарила на именины близким ей людям какую-нибудь дорогую безделушку. На сей раз Иван Иванович восседал в тонкой шелковой рубашке, воротник и рукава которой были расшиты бисером. Именно эта рубашка и была преподнесена накануне собственноручно Елизаветой Петровной в качества подарка имениннику.
— Цены нет твоей рубахе, — в который раз начинал Петр Иванович Шувалов, оглаживая рукой императрицын подарок, — я то уж знаю, что, коль матушка дарит кому чего из одежды, то особое расположение к тому человеку питает. Гордись, брат.
— Да чего там, — смущенно отвечал тот, но по тому, как он демонстративно отставлял то одну, то другую руку, демонстрируя бисерные узоры, ярко вспыхивающие при свете многочисленных свечей, было видно, что он страшно доволен подарком. — Я думал орден получу, а тут... рубаха.
— Не скажи, не скажи, Иван Иваныч, — погрозил ему пальчиком граф Воронцов, — орденами ты и так не обижен, да и у кого их нет при дворе. А вот такую рубаху, что императрица собственноручно вышивала, поди сыщи где...
— Не верится, чтоб государыня на нашего Ивана да время тратила, — возразил Александр Шувалов, который последние годы заведовал Тайной канцелярией и стал как-то более сдержан, рассудителен, даже в разговорах с родными братьями, — поди, девки крепостные и вышили...
— Зависть в тебе заговорила, Сашка, — вскочил со своего места именинник, сверкая глазами, — поскольку ты там разные грязные делишки распутываешь, а я... а я... — остановился он, подбирая нужное слово, и, наконец, договорил, — с музами беседую, а сие императрице и ближе, и приятней.
— Угомонись, Иван, — потянул его за руку Петр Иванович, — нашел из-за чего бучу подымать.
— Это уж как сказать, — чуть пригубил из своего бокала Александр Шувалов, — государыня очень даже интересуется нашими "делишками", — нажал он на последнем слове. — Ты тут витийствуешь со своими музами, вирши читаешь, а я изменников на чистую воду вывожу, чтоб не дать им в сговор войти с разными ворами, государство от смуты великой оберегаю.
— Да и без тебя все ладно идет, — легкомысленно отмахнулся Иван Иванович — а все одно завидуешь мне, так и скажи.
— Господа, господа, — поднялся со своего места граф Воронцов, — не время говорить о том, кто большую пользу отечеству нашему несет, на кого государыня чаще взглянет. В том разве дело? Главное, что ценит нас матушка наша драгоценная, в каждом слугу своего видит, от себя не гонит. Вот за нее и предлагаю бокалы поднять, дай ей Господь долгие лета и здоровья, благополучия, дней радостных поболе. А тогда и нам возле ее огонька позволено будет погреться. Так выпьем же за здоровье императрицы нашей Елизаветы Петровны, — все, как один, поднялись и выпили искрящееся в бокалах вино.
— Чего нам друг перед другом кичиться, на кого императрица чаще взглянула, кому чего подарила, — неспешно повел разговор Петр Шувалов, — есть у нас о чем поговорить, меж собой посоветоваться. Награды никуда от нас не уйдут, не денутся. Я бы вот о чем хотел спросить тебя, Михаил Илларионович, — обратился он к графу Воронцову, — вчерашнего дня канцлер до императрицы с каким-то, видать, важным делом приходил, прождал около часа, а то и более того, да ни с чем и подался к себе. Он мне навстречу попался, бледный весь, едва поклонился, да и мимо — шмыг. Я уж его повадки хорошо знаю... Не иначе, стряслось чего. Сегодня я не был при дворе, принимал у себя горных инженеров, засиделся с ними. А надо думать, Алешка Бестужев опять во дворец приезжал?
— Приезжал, видел его, — согласно кивнул головой Воронцов, — да опять его государыня не приняла. Так ты лучше у супруги своей спроси, у Марфы Егоровны. Она из всех нас чаще в покоях у императрицы бывает...
— Да спрашивал уже, — поморщился Петр Иванович, — она о своих бабьих делах с утра до вечера может сказки сказывать, а вот об ином, — он громко щелкнул сухими короткими пальцами, — не может ничего сказать. Не ее это ума дело.
— Любая баба все дела на свой манер решает, — развязно начал пьяным голосом рассуждать Иван Шувалов, но Петр Иванович так грозно глянул на него, что он враз замолчал и даже приложил кружевной платок ко рту, — прости, прости, лишку сказал, — и затряс красиво завитой головой.
— Ты говори, говори, да не забывайся, о чем сказываешь, — погрозил ему Петр Иванович, — мы тут, слава Богу, все свои, а при ином незнакомом сказанешь чего такое и пшик — язычка длинного мигом лишишься. И не посмотрят, что президент, академик, генерал, в родстве с нами состоишь. Так, Сашка, говорю?
— Верно говоришь, братец, — согласился тот с готовностью. — Вон жена нашего Бестужева-старшего, братца канцлера, на что птица высокого полета, а как лишнее сболтнула, отчекрыжили язычок, да и в Сибирь на лихой тройке. Смотри, Иван...
— Сказал же, что лишнее сболтнул, — оправдывался тот, наливаясь румянцем, — выпил лишку.
— А ты не пей, коль болтлив становишься, — подвел итог своей победе Александр Шувалов, — а то никакая рубашка не поможет. И ее лишишься, когда в Сибирь повезут.
— Хватит! — пристукнул кулаком по столу Петр Иванович. — Пора нам, пока все вместе собрались, и о деле поговорить, не ровен час, принесет кого черт. А я бы вот о чем думал речь повесть, об откупах винных.
— С чего это вдруг? — изумленно вскинул брови Иван Иванович.
— Да потому что прибыток в них изрядный вижу кошту своему.
— Дельце прелюбопытное, — наморщил свой узкий лоб граф Воронцов, — только до сей поры откупами купцы занимались да крестьянство податное. Ни разу не слыхивал, чтоб кто из дворянства, а тем более из людей ко двору приближенных, в торговлю пошел. Странные ты вещи сказываешь, Петр Иванович. Этак тебе и руки старые знакомцы подавать не станут.
— Еще как станут, — вновь прищелкнул пальцами Петр Шувалов, — у кого денежка водится, тот сам выбирать станет, кому подать руку, а кого и не заметить, в упор глядючи. А за откупами винными немалые деньги стоят.
— А как с серебряными приисками? — негромко спросил Александр Иванович. — Их побоку?
— Отнюдь, отнюдь, — все более оживлялся Петр Иванович, поворачивая лицо то к одному, то к другому собеседнику, — прииски те разрабатывать надобно долго и основательно. Пока доход с них пойдет, много расходу претерпеть придется. Да и рудознатство дело рисковое — не знаешь, где найдешь, а где денежку на ветер прахом пустишь. Зато откупа винные никого пока в убыток не ввели, по миру не пустили. Вон мне рассказывали, в Сибири мужики за год миллионщиками делаются.
— Так уж и миллионщиками, — недоверчиво произнес Иван Иванович.
— Если с умом, то и миллион сбить можно за сезон. Главное, чтоб хлеб добрый уродился, цены на него низки были, скупить его вовремя, да и пустить на вино.
— Это же винокурни заводить надобно, людей содержать, — не сдавался Иван Иванович.
— Винокурни?! Плевое дело: пару сараев поставить, котлы, чаны и готово. С народишком посложнее будет. Но мне почему затеять то дело в Сибири желательно: там ссыльных, каторжных, колодников — что листьев на дереве. И все, как один, ищут, чем бы заняться, где бы за кусок хлеба притулиться, устроиться, чтоб с голоду не помереть. Дошло до вас? — победно оглядел он собеседников.
— Дойти-то дошло, только я теми откупами имя свое пачкать не стану. Мне честь любой прибыли дороже, — строптиво выпятил нижнюю губу Иван Иванович и поднялся на ноги. — И тебе, Петр, не советую. Засмеют люди, на порог не пустят. От-куп-щик! — протянул он иронично.
— Царь Петр в одну лямку с бурлаками впрягался, когда суда посуху перетаскивали, топором махать не стеснялся...
— И женился на крестьянке, — не преминул вставить Иван Шувалов.
— Цыц? Кому сказал? А то не посмотрю, что брат родной, да и сообщу, куда надобно.
— А оно, твое "надобно", вон оно, рядом сидит, посиживает, — ткнул пальцем Иван Шувалов в Александра Ивановича, — поди, сам все слышал.
— И когда ты, Иван, только остепенишься, ума наберешься, — сокрушенно покачал головой начальник Тайной канцелярии, — не доведет до добра тебя твой язык, чует мое сердце.
Один лишь граф Воронцов не вступал в общую перепалку, понимая, что братья пошумят, пошумят, да и забудут свои обиды, а ему, человеку постороннему, скажи он неосторожное слово или попрекни кого-то из них, не простят, хотя, может, и вида не покажут, а вот беды он себе наживет уж точно. Поэтому он дождался, когда наступила небольшая пауза в споре разгорячившихся не на шутку Шуваловых, и вставил слово:
— Дельные вещи ты, Петр Иванович, сказываешь. Да ведь и Иван Иванович верно глаголет: тебе же в вину дворяне и вельможи поставят то, что откупщиком стал, дай договорить до конца, — поднял он руку, видя, что Петр Иванович пытается что-то возразить ему. — Но зачем тебе свое имя пачкать? Ни к чему на всех углах про то шуметь. Умнее надо поступить. Верно говорю? А как? Да очень даже просто: сыскать верного человека, кто бы все на себя взял, вино то поставлял, а расчет с тобой один на один без лишних глаз и ушей вел. Что скажешь?
— Ой, Михаил Илларионович, и башка у тебя, — растроганно проговорил тот и, ловко наклонившись, поцеловал графа в напудренную щеку, незаметно облизнул с губ пудру, слегка поморщившись, и продолжал страстно, — прямо ум царя Соломона имеем. Вот за что я тебя люблю, так за голову твою и изворотливость. Нет такой лазейки, которую бы ты не знал...
— Хватит, хватит, а то перехвалишь, загоржусь, — краешком рта улыбнулся в ответ ему граф Воронцов. — Коль тебе мое предложение по нраву, то и я готов оказать посильную помощь.
— Но с одним условием, — добавил он, чуть помолчав, — чтоб рубь каждый, что в то дело вложу, ко мне пятью через год вернулся.
— Чего там пятью, — не дал ему договорить Петр Иванович, — десятью, а то и двадцатью рубчиками вернется. Попомни мое слово.
— На таких условиях и я готов поучаствовать, — задумчиво глядя в потолок, проговорил Александр Шувалов, — коль я десяток тысяч тебе дам на годик, то через год, глядишь, полсотни своих получу. Согласен!
— Давно бы так, — потрепал его по вьющимся волосам Петр Иванович, — когда три головы об одном думают, то быстрей и выход найдут. А коль мы денежки наши вместе сложим, да в несколько рук за дело возьмемся, то не пройдет трех-четырех годиков, как все российские откупа в наших руках будут, и мы заработаем себе такие состояния, что куда тем же Черкасским, не достанут...
— Только моего согласия на то не получите, сколько не старайтесь, — упрямился Иван Иванович, — и батюшка бы вас не похвалил, коль узнал бы, чем вы заняться намерены.
— Батюшка наш в иные времена жил, — пригладив начинающие седеть виски, возразил Александр Иванович, — теперь, супротив того, многое поменялось, не так, как раньше, пошло. Да и не вижу я ничего противозаконного в откупах. Не почтовую карету грабить на большом тракту нас Петр зовет, а честно деньги зарабатывать. Чего тут худого?
— А все худо, — налил себе в бокал шампанского вина Иван Иванович, — вместо того, чтоб о достатке государства нашего думать, вы лишь про то толкуете, как мошну свою набить, все вам мало...
— А кто нонче иначе думает? Алешка Бестужев, что ли? Канцлер великий — первый взяточник, — неприятно оскалился Петр Иванович, пытаясь убедить никак не поддающегося на уговоры брата, — Ладно бы у своих брал, тех же купцов облапошивал, а то... — он ткнул указательным пальцем в потолок, — вона откудова ему деньгу шлют, с Англии самой...
— То не нашего ума дело, — не унимался Иван. Неизвестно, как бы и когда закончился их спор, если бы не вошел лакей и не доложил громогласно:
— Профессор Михайло Ломоносов! — и внимательно зыркнул глазами на Ивана Ивановича, ожидая приказаний.
— Я же говорил, что принесет кого-нибудь нелегкая, — скривился Петр Иванович, который недолюбливал мужиковатого профессора, хотя во многом и поддерживал его, особенно когда дело шло о чести русской науки перед немецкой.
— Проси, — кивнул Иван Иванович, которому, наоборот, было приятно, что Михаил Васильевич не забыл о его именинах.
Ломоносов вошел с широкой улыбкой, делавшей его и без того округлое лицо луноподобным. Глаза его сияли неподдельной радостью, руки были широко распахнуты, на голове белоснежный парик, а в левой руке свернутая в рулон бумага.
— Покорнейше прошу простить меня за внезапное вторжение, мое почтение всем, — он склонил крупную голову в полупоклоне, но при том держался он весьма настороженно, вглядываясь в лица гостей. За свои сорок лет он успел повидать и испытать всякое и не особо добивался расположения сильных мира сего, но к Ивану Ивановичу Шувалову питал нежную любовь и всегда спешил выразить ее.
— Садись, Михайла Васильевич, садись и будь как дома, — хозяин встал навстречу ему и крепко обнял.
— Как с мужиками обниматься, то это ему не зазорно, — шепнул на ухо сидящему рядом графу Воронцову Петр Шувалов, но тот лишь выслушал, кивнул головой и ничего не ответил.
Меж тем Иван Иванович усадил профессора на свободное место, которое оказалось напротив Петра Шувалова и графа Воронцова и велел лакею принести приборы для гостя.
— Позволь собственноручно, Михайла Васильевич, налить тебе, — пододвинул Иван Иванович к нему бокал и взялся за бутылку. — Рейнского вина?
— Можно, — согласился тот, — мы в том мало понимаем. Мужик, чего сказать, — и, хохотнув дерзко, глянул в лицо Петра Ивановича, который не выдержал взгляда и отвел глаза, сделав вид, что занят изучением содержимого своей тарелки. — Но прежде разрешите зачитать оду в вашу честь, уважаемый граф Иван Иванович, — и он приподнялся со своего места, развернул принесенную бумагу.
— Сделай милость, — залился румянцем именинник, у которого хранилась уже целая стопка подобных поздравлений от придворного пиита, и хотя, на его взгляд, все они были написаны довольно коряво, как-то по-домашнему, чувствовался простецкий крестьянский говорок автора, но зато по пафосу и подобострастности могли соперничать и с Гомером, и с Вергилием.
— Не судите строго, — кашлянул Ломоносов и начал читать неожиданно высоким голосом оду, смысл которой сводился к тому, что на северном небе явилось новое светило, имелся в виду именинник, которое озарило собой унылый небосклон российской столицы.
Все слушали по-разному: Иван Иванович чуть приоткрыл рот и ловил каждое слово, покрякивал, когда встречалась ничем не прикрытая похвала в его адрес, краснел, вытирал салфеткой уголки рта и успевал оценивающе оглядеть остальных гостей; Петр Иванович до конца чтения так и не поднял глаз от тарелки, ковыряясь в ней серебряной вилкой; Александр Иванович больше смотрел на хозяина дома, в душе посмеиваясь, как он может принимать в свой адрес такое идолопоклонничество, будучи далеко не глупым человеком; граф Воронцов в такт наиболее удачным выражениям постукивал пальцами по столу, покачивая при этом головой, как бы проговаривая враз с автором каждую фразу, и первым захлопал в ладони по окончании оды. Когда Ломоносов закончил читать, он вытащил из-за обшлага рукава большой платок нежно-голубого цвета, так не шедшего к его мешковатой, крупной мосластой фигуре, обмахнул им лоб и, забывшись, начал засовывать его в карман, как это обычно делают мужики со всякой всячиной, найденной ими по дороге. Захлопали уважительно и остальные гости, а Иван Иванович, вскочив, опрокинув свой стул, кинулся обнимать поэта-профессора, похлопывая его ладошками по могучей спине. Ломоносов на радостях, что ода его встречена тепло, забылся и так стиснул именинника, что тот вскрикнул и едва вывернулся из объятий осчастливленного пиита.
— Тебе бы, Михайла Васильевич, с медведями бороться, а не... — он отошел к своему месту, скривившись от боли и не закончив мысль.
— А то как же, — принял за чистую монету сказанное Ломоносов, — у меня и прозвание такое: Ломо-нос, значит, носы ломать. Батюшка, царство ему небесное, у меня силен был, а про деда сказывали, будто мог мельничный жернов на спине на горку один, без помощников, втащить.
— Избави нас, Господь, от таких товарищей-друзей, а от врагов мы сами отобьемся, — сказал шепотком на ухо графу Воронцову Петр Иванович и косо глянул на Ломоносова. Но тот или обладал удивительно острым слухом, или просто-напросто угадал смысл сказанного, неожиданно дерзко заявил:
— А ты, граф, как погляжу, все наушничаешь, все шепчешься, а кто тебе друг, кто враг и не видишь. Э-э-э, — махнул он здоровенной своей рукой, — да и ни к чему это тебе видеть. Пойду я, извиняйте, коль что не так, — грузно со вздохом поднялся он из-за стола, шумно отодвигая далеко от себя обитый позолоченной кожей резной стул. — Понимаю, не ко двору... — и, бухая по паркету тяжелыми башмаками, не оборачиваясь, пошел к двери.
— Куда ты? Михайло Васильевич? — вскочил Иван Иванович, но Петр Иванович так сверкнул на него из-под кустистых бровей сощуренными глазами, что он тут же без слов опустился на место.
— Помни, кто ты, а кто он, — укоризненно проговорил Петр Иванович, и добавил, — Шувалов, — и со значением поднял вверх указательный палец.

14

Вечером того же дня, когда уже совсем стемнело, и на улицах редко можно было встретить запоздалого прохожего, и лишь будочники время от времени выглядывали из своих заиндевелых холодных, насквозь продуваемых невскими ветрами сооружений, в дом графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина осторожно постучали. Граф, видно, ждал этого и отправился открывать сам, столкнувшись в прихожей со старым своим привратником, что шел, позевывая и не спеша, к входной двери, держа в одной руке свечу.
— То ко мне, — остановил его граф, и тот послушно кивнул, поплелся обратно, за свою долгую службу привыкнув к частым ночным посетителям в доме хозяина. — Кто? — спросил Алексей Петрович через дверь, не спеша открывать.
— Я, — отозвался голос с улицы и, чуть помолчав, глухо добавил, — Лукьян Васильев, ваше высокопревосходительство.
Лишь после этого граф открыл тяжелый запор, выглянул за дверь, сжимая в кармане халата заряженный всегда в подобных случаях пистолет со взведенным курком, и, убедившись, что это действительно тот, кого он поджидал, облегченно вздохнул и отступил в сторону. — Никого у ворот не встретил? — спросил вошедшего, которым оказался лакей из дома графа Ивана Ивановича Шувалова.
— Двое напротив стоят, топчутся, — негромко ответил тот, — так я через забор махнул, не стал им показываться.
— Правильно сделал, — похвалил Бестужев, — нельзя, чтоб тебя возле моего дома видели, да еще в такое время. Хозяин у тебя не дурак и сразу поймет, что к чему.
— Это точно, — согласился, растирая озябшие руки, Лука и прошел в кабинет графа, что находился в самом конце длинного коридора.
Подобный кабинет вряд ли можно было увидеть у кого-либо в Петербурге. Бросалось в глаза, что здесь совершенно не было окон, и свет струился через наклонный потолок, забранный большими стеклянными рамами, со вставленными в них кусками простого стекла, перемежающиеся местами с цветным, что придавало кабинету необыкновенный, сказочный вид. Вечером свет давали небывалой толщины свечи, на которые надевались сверху стеклянные колпаки, что усиливало свечное пламя, делало его более устойчивым. Центр кабинета занимал большой стол, покрытый толстой мраморной плитой, на которой разместились многочисленные колбы, мензурки, стаканчики и другая посуда для химических опытов. В углу стоял самый настоящий кузнечный горн с огромными мехами и трубой, выведенной наружу. В ней чуть мерцали полупогасшие угольки, а рядом побулькивал какой-то раствор в фаянсовом тигле. На стенах таинственного кабинета кругом висели чучела диковинных птиц, шкуры зверей и рыцарские доспехи. На письменном столе графа лежали морские и сухопутные карты, придавленные бронзовым циркулем и астролябией. Рядом возвышался огромный глобус с разноцветными флажками в разных местах.
Граф Бестужев уселся в большое кресло у стола, а Луке Васильеву предложил сесть на кушетку, возле стены, но тот лишь отрицательно покачал головой, покосившись на клетку, оплетенную металлической проволокой, в которой что-то шебуршало.
— Да не бойся ты их, они плотно упрятаны, — улыбнулся граф, но это не подействовало на шуваловского лакея. Он хоть и не впервой входил в кабинет канцлера, но сидеть рядом с клеткой, где помещались отвратительные ядовитые змеи, наотрез отказывался. — Ладно, стой чурбаном, — усмехнулся, щуря голубые глаза, Бестужев. — Ну, говори, с чем пришел?
— Покорнейше докладываю, что к хозяину моему пожаловали на именины Петр Иванович и Александр Иванович Шуваловы, а с ними граф Воронцов. Позже подъехали Михайла Ломоносов, но пробыли недолго, ушли быстро...
— Отчего так? — заинтересованно поднял тонкую бровь граф. — Обычно сей преславный академик подолгу сиживает у патрона своего. А тут что случилось?
— Петр Иванович Шувалов что-то предерзкое сказали про Михайлу Васильевича, те и ушли сразу.
— Так-так, — Бестужев подхватил со стола табакерку, повертел ее в руках, нажал на кнопку с тыльной стороны, крышечка поехала вверх, и полилась приятная, тихая музыка. Граф захлопнул крышку и поднял голову на замолчавшего Луку. — Чего остановился? Сказывай дальше, слушаю тебя.
— Вещица у вас чудная, ваше сиятельство, — улыбнулся тот, — никак не надивлюсь всему у вас виденному.
— А ты дивись, да время не теряй, сказывай, сказывай.
— Говорил сегодня все больше Петр Иванович про откупа винные и про рудники медные. Собирается все откупа на себя переписать. Сибирь поминал. Дескать, там каторжных много, на работу есть кого набрать...
— Да-а-а... — задумчиво протянул Бестужев, разглядывая узор на табакерке, — значит, на Сибирь нацелился. Понятно. Ох, высоко сокол летает, да где-то сядет. Ладно, еще чего?
— Вроде и все, ваше сиятельство...
— Не ври, не все еще. Про меня чего болтали на сей раз? Ну?
— Неловко сказывать, ваше сиятельство.
— Не девка я. Краснеть или слезы лить не стану. Все говори, как есть. За что я тебе деньги плачу? Давай, давай...
— Вас поминали, мол, императрица видеть вас не желает какой день и... — Лука замялся, потупился в пол.
— Да что, я из тебя тянуть должен веревкой, что ли? Слушаю!
— Вором вас называли, уж извините, ваше сиятельство. Будто вы из Англии пенсион получаете немалый. Ругали всячески. Повторить?
— Не надо, — махнул рукой Бестужев и, открыв табакерку, заложил в нос изрядную понюшку табака, чихнул, блаженно закатил глаза, утерся и весело засмеялся.
— Вот ведь, канальи, все знают, как есть. Молодцы. Пускай себе знают, но и мы про них кое-что на уме держим. Спасибо, дружок. На тебе, — и он протянул лакею золотой луидор, который тот принял с поклоном и, зажав в кулаке, попятился к двери. — Из того самого пенсиона монетка, учти, дружок. Не вздумай показать кому. Лучше поменяй в трактире на берегу, где моряки собираются. Погоди, скажи мне еще, посылает ли тебя хозяин к братьям своим с поручениями какими, с записками?
— Случается, — негромко ответил лакей.
— И ответа ждешь?
— Бывает, что и ответ обратно несу.
— Вот-вот. Ты не спеши с запиской, а сперва до меня загляни, а потом уже иди, как положено. Уразумел?
—Чего же не понять, — хитро улыбнулся Лука. — Если за то плата особая вашим сиятельством будет назначена, то отчего не зайти.
— Молодец! Будет тебе плата, а если в тех записках что интересное сыщется, то и вдвойне заплачу. Ну, все на сегодня, пошли, провожу.
Когда Алексей Петрович вернулся обратно в кабинет, то его словно подменили: пропала степенность, осанка, и он, словно юноша, забегал из одного угла в другой, заложив обе руки за спину. На время он останавливался возле письменного стола, заглядывал в карты, делал какие-то пометки, чмокал губами, что-то нашептывал и снова принимался ходить, морща большой покатый лоб, изрезанный многочисленными морщинами.
А задуматься ему было о чем. Обстановка в Европе менялась каждый день, словно в праздничном шутовском балагане. Не было постоянных друзей, значит, любая, вчера еще дружественная держава могла завтра оказаться врагом, причем врагом серьезным, которому хорошо известно обо всех слабостях России. Политика же, тем более российская, дело тонкое, стороннему глазу не видное. Если государыне завтра новые духи понравятся, что ей французский посланник преподнес, то послезавтра, глядишь, она тем французикам разрешит беспошлинную торговлю вести по всей стране. Государыня, она вроде бы национальности русской, православная, должна блюсти выгоду подданных своих, а на деле что выходит? Дальше Польши русские купцы не суются, не пущают их, и государыня, хоть знает о том, зубами скрипит, а изменить ничего не может...
Если задуматься, то что такое Россия? Леса, поля, реки, народ, что в ней живет. Рядом другие страны лежат, но только народ в них на ином языке разговаривает, иную веру исповедует. И каждый народ желает жить лучше, богаче, свои привилегии иметь. Это как два мужика в деревне, у которых дома и огороды рядом. Попробуй сосед на чужую межу залезть, как тут же по зубам получит. Вот и государства меж собой межи-границы держат, чужих людей через них запросто так не пускают. Русскому лапотному мужику, может, не сильно и надобно в иное государство задаром шляться, когда у себя дома работы невпроворот, а вот дворянскому недорослю не мешало бы съездить в чужие края, ума поднабраться, науки изучить, да не всякая страна его примет, приветит, выучит, чему надобно. Им, государям иным, приятственно, что мы тут ситный хлебушек кислым квасом запиваем, что в соседней губернии делается, не ведаем. Может, кому это дело и ладно смотрится, а ему, Бестужеву, стыдно за российский народ. Чем он хуже иных наций? Чем не вышел?
Алексей Петрович сбавил шаг и подошел к ломберному столу, придвинутому к кушетке, взял колоду карт, чуть распушил, и начал выдергивать из нее карты одну за другой, выбрасывая их на столик картинкой кверху. Первой на стол легла червовая дама, рядом дама пиковая, а ниже два короля тех же мастей. Отдельно от них он выкинул трефового туза, отложил колоду в сторону и стал рассуждать.
"Пусть червовая дама будет императрица Елизавета, пиковая — австрийская Мария-Терезия. Обе они имеют примерно равные силы. А вот рядом с ними король пиковый — прусский король Фридрих и червовый — французский Людовик".
— Все они мало на что способны в одиночку, но вот отдельно расположился трефовый туз — Англия, могущественная из держав. Вкупе с ней любая из карт побьет трех остальных. Главное, жертвуя малым, показать свою силу, а это можно сделать, лишь имея мощного союзника, а им на сегодняшний день может быть только Англия...
Канцлер смешал карты и присел на кушетку. Снизу, из клетки, раздалось тихое шипение. Он наклонился и внимательно глянул в глаза черной гадюке, что тянулась к нему плоской головой, шевеля раздвоенным языком.
— Проголодалась? — спросил он и вынул из специального шкафчика стеклянную банку, в которой помещались несколько белых мышей, ухватил одну из них длинными щипцами и, отворив дверцу клетки, кинул туда дрыгающую лапками мышь. Та, упав на дно, жалобно запищала, засучила маленькими лапками, но потом стихла и словно окаменела в ожидании приближающейся к ней гадюки.
— Ну, вот и у вас как у людей, — усмехнулся Бестужев, — у кого рот больше, тот и проглотит, — и взгляд его упал на ломберный столик, где из разбитой колоды высовывалась хищно голова пикового короля.

15

Тем же вечером императрица Елизавета Петровна расположилась в спальне уже освобожденная от парадного платья, а рядом, перед маленьким туалетным столиком, ее спальная девушка Глаша, что обычно прислуживала ей, снимала одежду, расчесывала косу, подавала в постель питье, а иногда и гадала на картах. Императрица полулежала на кровати, а Глаша сидела на небольшом стульчике подле нее. По давно заведенному порядку, обычно перед сном, ей предстояло разбросить карты, чтоб сообщить государыне, что ждет ее завтра. Пользуясь особым расположением Елизаветы Петровны, девушка могла себе позволить поломаться, покочевряжиться и далеко не сразу приступить к гаданию.
— Глашенька, сколько я ждать буду? — легонько ущипнула ее за локоток императрица. Девушка намеренно громко вскрикнула и бросила карты на столик, капризно надула губки:
— А вот не стану гадать, коль щиплитесь. Больно ведь. И, вообще-то, грех большой картам верить. Чего опять батюшке на исповеди сказывать буду? Сызнова не допустит до причастия.
— Сама с ним поговорю, допустит. Давай, начинай...
— Новую колоду надо, а то на этой сколь раз гадали.
— Возьми у меня на комоде. Только быстро!
Но девушка, зная о своей безнаказанности, намеренно медленно подошла к пузатому комоду, глянула в зеркало, поправила выбившиеся из-под платочка волосы, скорчила сама себе страшную гримасу и лишь после этого взяла карты и, широко зевнув, вернулась на место.
— Только вы меня, матушка, боле не пытайте, кто кроется за той картой, что выпадет, то мне не ведомо.
— Не буду, не буду, — торопливо согласилась императрица, — приступай.
Глаша начала раскладывать в четыре ряда карты и что-то нашептывать.
— Ой, а завтра должно известие быть, — приложила она тонкий пальчик к губам.
— Откуда?
— Да из казенного дома... А вот дорога вам предстоит и... печаль на душе...
— Это точно. Одна печаль на душе изо дня в день. Маскарад что ли у себя созвать? Как думаешь, Глаша?
— Маскарад это хорошо, но тут вам разлука выходит с милым дружком, ехать соберется куда-то, но ненадолго, вернется скоро. А еще пиковый король козни вам, матушка, строит. Ох, и злодей, ох, и злодей...
— Наверняка Фридрих умыслил опять пакость какую, другому некому.
— Может, и он, — согласилась девушка. Похоже, что она сама уже увлеклась гаданием, и теперь руки ее ловко порхали над темной поверхностью стола, выбрасывая быстрыми и точными движениями карты. Но вот она закончила раскладывать их и внимательно разглядывала какое-то время, что у нее вышло, а потом, одним движением сгребла их в кучу и со вздохом произнесла. — Ничего особенного завтра не случится, одни пустые хлопоты и печальные известия. Можно и на покой...
— Уже и закончила? — удивилась государыня. — А вчера ты мне как сказала, что свидание у меня будет с трефовым королем, ведь так оно и вышло. Французский посланник заявился представиться. Да... — Императрица помолчала и тихим голосом спросила девушку. — Глаш, а про тех, ну, которые возле моря в крепости сидят, ничего карты не показали? — простодушно, совсем по-бабьи поинтересовалась Елизавета Петровна.
Глаша вначале не поняв, о чем речь, но потом догадалась и, опустив голову, шепотком ответила:
— Я же сказала, что из казенного дома известие быть должно. Видать, от них и будет чего. Да откуда я знаю, карты и соврать могут, — и беспомощно развела руками.
Скрипнула дверь, и на пороге возник граф Алексей Григорьевич Разумовский в длинном, до пола, темно-зеленом халате, перетянутом широким кушаком с кистями на конце. Он чуть постоял, близоруко щурясь и оглядывая полутемную спальню, потом поклонился и сделал несколько шагов, словно нечаянно попал сюда, напевно спросил:
— Не помешал, матушка? Может, уйти?
— Нет, останься, а то хотела за тобой послать. А ты, Глаша, иди к себе, да поплотнее двери закрой, нам с графом о важном поговорить надо.
Девушка кинула на Разумовского насмешливый взгляд, мелкими шажками прошла мимо него, чуть замерла, сделав быстрый реверанс, и, неожиданно прыснув от смеха, выскочила за дверь, забыв запереть ее за собой.
— Ой, коза! — поцокала языком императрица, смеющимися глазами проводив любимицу. — Ну, что с ней делать станешь, никакой на нее управы нет. Творит, что хочет. Ты, граф, прикрой дверь-то да садись поближе. Худо у меня на душе который день...
— А что так? — спросил он, садясь на тот самый стульчик, с которого недавно спорхнула Глаша, и легко коснулся тонкими пальцами руки императрицы.
— Сон мне дурной приснился... Опять их видела, — сжала ладонь Разумовского Елизавета Петровна. — Плачут они, а вокруг вода, вода… — и она замолчала. По тому, как тяжело вздымалась у ней грудь, было понятно, что разговор дается ей нелегко. — А то еще приснится, что умерли они все, а глаза им закрыть не могут, и они глядят, глядят на меня, — продолжила она вскоре после короткого перерыва.
— Зачем только казнишь себя, матушка? Отпустила бы их давно, и дело с концом. Сразу начала бы сны иные видеть. Вот я, как усну, то утром, если не растолкают, и до полудня проспать могу, — широко улыбнулся Алексей Григорьевич.
— Счастлив твой Бог, а мне они едва ни каждую ночь являются. Проснусь вся в поту, а потом — какой сон?.. Лежу, ворочаюсь, жду, когда рассвет наступит. После весь день как разбитая хожу.
— Так отпусти их, пусть едут. А ты себе сон сразу и вернешь.
— Нет, Алешенька, нельзя. Я как женщина, как христианка понимаю и жалею их, а как государыня — не могу. Поди, слыхивал, что во времена Гришки Отрепьева было? Брат на брата шел с мечом. Едва страну не разорили, не растащили на части. А отпусти я их, куда они кинутся? Да к Фридриху проклятому, безбожнику этому, который, сказывают, в церкви ни разу за всю жизнь не бывал, к причастию не подходил. Ведет себя так, словно и не король он, а бог земной. Ему только того и надо, чтоб Иван Антонович с отцом и матерью к нему в ноги кинулись, о помощи попросили. Он сейчас соберет войско великое и на нас войной.
— И мы не лыком шиты, генералы наши воевать обучены, солдаты имеются, отобьемся, прогоним супостата.
— Отбиться, может, и отобьемся, только кровушку русскую опять прольем, скольких солдат в землю зароем. И кровь их на мне лежать будет, коль клятву нарушу, сон навеки потеряю. Помнишь, клялась я, когда на трон восходила? Клялась, что кровь русскую лить не буду, указа о смертной казни ни одного не подпишу. И ведь держу слово? Держу?! — заглянула в глаза Разумовскому императрица. — Боюсь я страшного суда, кто б знал, как боюсь. Клятвопреступники, знаешь, чего на том свете поделывают?
— Знаю, — чуть улыбнулся граф.
— А ты не смейся, не смейся! — вырвала у него свою руку Елизавета Петровна. — Сковороды раскаленные лижут! А я не хочу! Слышишь?! Ой, голова кружится чего-то, открой окно на улицу...
Разумовский был рад возможности перевести разговор на другую тему и торопливо пошел к окну, приоткрыл наполовину одну из створок и вдохнул в себя свежий воздух, закинул руки за голову и, поворотясь к кровати, спросил:
— Легче стало? Может, оденемся да погулять выйдем? Воздух-то, воздух какой!
— Боюсь я гулять в эту пору. Все думается, будто затаился кто за деревом в саду или в темном зале спрятался.
— Да кому там быть? Караулы кругом...
— Кому надо, тот и ждет. А караулы что? Тьфу! Уснут — и готово. Анну Леопольдовну тоже караулили, а чем дело кончилось, сам знаешь.
— Тебя, матушка, весь народ любит, в обиду не дадут.
— Ага, любят они! — скривилась императрица. — А кто подметные письма под самое крыльцо дворца подбрасывает? Не Фридрих же является посреди ночи в Петербург. Свои и подбрасывают. Не хотела тебе говорить, а пишут, изо дня в день пишут и под двери швыряют. Вот и часовые твои.
— О чем пишут хоть? Скажи, — всполошился Разумовский, видя, как все больше и больше волнуется императрица.
— Все о том же. О них пишут, мол, не по чести престол батюшкин заняла. Еще указывают, что батюшка с матушкой моей не венчаны жили, когда я на свет появилась, а значит, не по закону страной правлю. Антон Иванович, тот по закону родился, а потому и все права имеет. Так вот, Алешенька, народ меня любит. Все норовят побольнее укусить.
— Надо бы их словить всех, в кнуты да в Сибирь.
— Смотри, как бы нас с тобой в Сибирь не отправили. Тебя в один конец, а меня в другой на вечное поселение.
— Крестись, матушка. Знамо дело, что от тюрьмы да от сумы не след зарекаться, но в лицо никто не посмеет тебе сказать подобное.
— Пусть только попробуют, уж я их! — сжала кулак Елизавета Петровна. — Ну, все, надышалась. Закрывай окно да иди ко мне. Поплакалась тебе, и легче стало. Может, и усну теперь. Иди ко мне, Алешенька...
Рано утром граф Разумовский, набросив на себя халат, осторожно вышел из спальни императрицы. Государыня спала, сжав кулачки и закусив нижнюю губу, время от времени вздрагивая и что-то бормоча. Он отметил резко обозначившиеся складки меж бровей, выступившие скулы, синюшные губы. Да, Елизавета Петровна стремительно старела, и, может быть, именно это не давало ей покоя. Все чаще стали проявляться ее капризы, которые раньше она быстро гасила в самом зачатке, не давая себе распускаться. Сейчас, обидевшись на него, могла полдня проплакать, не выходить из спальни и никого не принимать, или неделю изо дня в день не замечать графа. Но потом, стоило ей почувствовать себя лучше, моментально менялась, приходила к нему сама, целовала, извинялась, вставала на колени. Он прощал, относя эти ее срывы к нездоровью начинающей стареть женщины. Но все более и более тяготился своим положением и с трудом сдерживался во время ее очередного приступа. При этом ему было чрезвычайно жаль ее, женщину, которую столько лет любил, ради кого не имел жены, детей и находился в весьма щекотливом положении. В ее праве завтра отправить его вон из столицы, отослать обратно на родину, а то и запереть до конца дней в какой-нибудь дальний монастырь. Но, слава Господу, императрица была добрейшей женщиной, и ей пока даже в голову не приходило расстаться, навсегда порвать с ним.
Елизавета Петровна встала, как обычно, когда солнце подобралось к зениту, подошла, зябко ежась, к заиндевелому окну, чуть приоткрыла створку, подставляя лицо холодному воздуху, мазнула пальцем по стеклу, собрала под ноготь куржак и, лизнув, поморщилась. Новый день скрадывал тягостные вчерашние впечатления и воспоминания о холмогорских узниках. В прошедшую ночь они даже не снились ей, но все равно тягостное предчувствие не проходило. Она вернулась обратно к незастеленной кровати, залезла под одеяло, потом схватила колокольчик, несколько раз позвонила. Глаша вошла далеко не сразу, позевывая и озираясь по углам.
— Быстрей одеваться, и кликни дежурного офицера. Скажи, чтоб графа Бестужева позвали, нужен он мне срочно.
Алексей Петрович примчался, тяжело дыша и отирая морщинистый лоб, согнулся в долгом поклоне, ожидая, что скажет императрица.
— Известия были оттуда? — спросила она, сделав ударение на последнем слове.
— Этой ночью курьер пакет привез, — еще ниже склонившись, отвечал граф.
— Смотрел? Что там?
— Конечно, тотчас и поглядел.
— Ну и...
— Он, — выделил Бестужев, не называя имени Иоанна Антоновича, как это было заведено в обиходе меж ним и императрицей, когда разговор шел об узниках, находящихся в Холмогорах, — просит о свидании с вами, государыня.
— Еще что?
— Родитель его приписку сделал: молит отпустить за границу и обязуется написать отказ от всех прав своих.
— От коменданта что есть?
— Просит поболе свечей присылать. Жгут много, сидят допоздна.
— Пошли им свечей, сколько требуют. Да, вот еще. Нет ли у тебя пары толковых людей, кто бы ради повышения в чине согласился пожить в тех местах несколько годиков?
— В охрану что ли? — не понял канцлер. — Так там полный штат, почти сотня человек караул несут, мышь не проскочит.
— Мышь, может, и не проскочит, а человек умный может. Да мне не для охраны люди нужны, а чтоб, не сносясь с ними, в городе жили, примечали, кто приезжает, чего говорят — судачат, чем интересуются.
— Понял, матушка, — согласно кивнул канцлер, — фискалы нужны, значит... Сыщем и таких. Двоих хватит?
— Если с головой и с острым глазом, то хватит. На письмо не отвечай. Потом сама скажу, что и как им отписать. Ступай пока, — повернулась императрица, но граф Бестужев торопливо заговорил:
— Еще два словечка, ваше величество, дозвольте. Известие важное имею.
— Что еще? — капризно вздернула подбородок Елизавета Петровна. — Только быстро сказывай.
— Узнал от верного человека, что из Франции к нам секретный агент заслан, чтоб ко двору вашего величества проникнуть.
— Вот как? — императрица не выказала ни малейшего удивления, а скорее интерес отразился на ее красивом, чуть надменном лице. — И кто же это? Тебе известно?
— Пока нет, государыня, но найду, непременно найду. Есть подозрение, — наморщил большой лоб Алексей Петрович, а императрице хорошо было известно, что вслед за наморщенным лбом канцлер непременно подкинет ей какую-нибудь закавыку из политических сплетен и интриг, после чего окажется испорченным не только день, но, как часто бывало, и неделя. Поэтому она поспешила остановить канцлера, желая обезопасить себя от непредвиденного.
— Вот и ищи, голубчик, получше ищи, а то многие за честь почитают ко двору моему прибиться, рады услужить. А уж кто из них с чем липнет, то твои заботы, батюшка Алексей Петрович, коль чего вызнаешь, то сообщи, слышишь? — погрозила она ему легонько пальчиком и, шурша платьям, удалилась к себе, оставив в приемном покое тонкий аромат духов, поставщика которых канцлер пока не успел узнать через своих осведомителей. Тот чуть постоял, слегка озадаченный, а потом, переложив папку из одной руки в другую, на всякий случай перекрестился на висевшую над дверью икону Владимирской Божией Матери, глянул искоса на часового, стоявшего неподвижно у дверей, и, тяжело ступая, поплелся к себе, обдумывая услышанное.

"

Вячеслав Софронов

ОТРЕШЕННЫЕ ЛЮДИ
Роман

16

Иван Зубарев ехал вместе с людьми Михаила Корнильева старой омской дорогой, тянущейся вдоль Иртыша по его крутому, обрывистому берегу через молодые перелески, выпасы, сёла и многочисленные плотно посаженные близ реки деревеньки. Вначале проезжали только через русские поселения, а потом, когда миновали Абалак, уже одна к одной стояли татарские юрты, как их издавна называли в Сибири, без заборов, не огороженные от скота, словно поставленные на один сезон времянки, чтоб затем сняться, перекочевать на иное место. Ехали верхом без особой спешки, памятуя о дальней дороге, берегли коней. На ночлег старались попасть на русский постоялый двор, но в случае нужды останавливались и в татарских юртах, где им за небольшую плату отводили лучшую комнату. Впрочем, комната зачастую оказывалась всего одна в доме, и тогда хозяева или уходили к родне, или отправляли туда пугливых, черноголовых, глазастеньких детей, а сами укрывались за занавеской. Они были рады заработать хоть немного на проезжающих и, не скупясь, готовили отменный плов, не жалели зарезать и годовалую ярочку, зачастую нарушая местный обычай — не колоть скотину после захода солнца. Иван немного понимал по-татарски и брал на себя переговоры с ними, сбивал плату за ночлег, требовал хорошенько и подольше варить баранину, которую сами татары ели чуть ли не с кровью. Хозяин поддакивал, беспрестанно повторяя "ярайте, ярайте", и поступал, как ему велели. Никанор Семуха и Тихон Злыга подсмеивались над Иваном:

— Ты, видать, ихних кровей, коль так быстро столковываешься.
— А, может, и есть маленько, — не обижался тот, — кто его знает...
К концу недели подъезжали уже к Омской крепости, где остановились на пару дней отдохнуть, узнать, как обстоят дела в степи. Первым делом отправились в торговые ряды: пораспросить купцов, постараться найти кого-то из знакомых. Против Тобольска торг здесь был ни в пример скуднее, цены выше, товары похуже. Долго выискивали кого-нибудь, кто недавно вернулся из степи. Наконец им указали на невысокого юркого купца, сидевшего на тюках в стороне от общего торга. Подошли, поздоровались. Тот оказался Артемием Полуяновым с Верхотурья.
— Слышал, слышал я про родича вашего, — с готовностью сообщил он, когда Иван рассказал о Федоре Корнильеве, — сказывали казаки в Петропавловской крепости, что сообщение им молодой джигит, воин, значит, по-ихнему, привозил еще до Пасхи, а они в Тобольск сообщение то переправили. А как он теперь и где, родич ваш, знать не могу, — почесал купец в затылке.
— Неспокойно нынче в степи? — спросил Никанор Семуха, что бывал с купеческими обозами и в Кяхте, и близ озера Байкал.
— Джунгары в движение пришли, а это всегда худо, — глубокомысленно пояснил Полуянов. — Тут киргизцы сразу заволновались, бедокурить начали, купцов хватать.
— Солдат много в крепостях? — спросил Иван купца.
— Говорят, перед Пасхой была их тьма тьмущая, а сейчас то ли обратно в Россию подались, то ли дале в степь пошли, но только казаки как обычно службу несут. Может, в иных местах и не так, но где мы проезжали, то своими глазами видел.
— Как же нам родича своего найти?
— А кто его знает… — вновь запустил руку под шапку Артемий Полуянов, — Кого-то из киргизов ловить надо да сообщать по ихней связи... Другого ничего присоветовать и не могу.
— И на том спасибо, — поклонился ему Иван и подал руку.
— Да не за что... Пошли вам Господь удачу, — поднялся с тюков Артемий и долго стоял так, глядя им вслед.
Чуть передохнули и ранним утром направились к Петропавловской крепости, что отстояла в трех-четырех днях пути. Шла самая чудная пора, предвестница лета, когда солнце уже грело вовсю, но не было пока жары и палящего зноя. Заметно подросшая за это теплое время трава блестела изумрудом; среди остроконечных листьев проглядывали здесь и там незаметные, неброские цветочки, меж которыми мелькали шустрые длиннохвостые ящерки, перелетали разноцветные бабочки, а на небольших бугорках к вечеру появлялись любопытные байбаки, непринужденно посвистывающие.
Наконец, добрались и до самой Петропавловской крепости, приютившейся на пологом берегу Ишима, обнесенной свежей насыпью в два человеческих роста, на верху которой шли невысокие рубленые стены с бойницами и сторожевые вышки по углам. Ворота в крепость были открыты, но через них хищно поглядывали жерла двух пушечек, рядом тлел небольшой костерок, и дежурили трое часовых.
— Куды претесь? — довольно нелюбезно остановил один из них Зубарева и его спутников, выставя вперед штык мушкета.
— Нам бы до коменданта, — растерялся Иван и добавил, — по делу мы из Тобольска прибыли, который день добираемся.
— Эй, Степан, земляки тут твои, — крикнул часовой другому казаку, что сидел на корточках возле костерка и раскуривал короткую трубочку.
— Носят их черти, земляков этих, — не поворачивая головы, отвечал тот, — врут, поди, что из самого Тобольска.
— Из самого, как есть, — подтвердил Иван.
— Степка, лешак тебя возьми, — закричал вдруг Тихон Злыга казаку, — своих не узнаешь? Зажрался тут на казенных харчах. Айда сюда, поздоровкаемся!
Казак привстал, повернул голову в сторону ворот, и лицо его постепенно расплылось в широкой улыбке, он раскинув широко руки и пошел навстречу прибывшим. Тихон соскочил с коня и кинулся к нему, обнялись.
— Мы ж на соседних улицах жили в Тобольске-то, дубасили один другого, когда пацанами были, — пояснил Злыга своим попутчикам, тиская друга в крепких объятиях.
— Ну, ты совсем здоровым стал, не приведи Бог теперь с тобой на кулачках повстречаться, — едва вырвался из его объятий казак. — Все купцам прислуживаешь? Шел бы лучше с нами на заставу, самое мужицкое дело. А?
— Не-е-е, не тянет меня казаковать, — отшучивался Тихон, — усы не в ту сторону закручиваются.
— С нами поживешь, будут как надо закручиваться, — смеялся Степан. — По какому такому делу приехали? Торговать? А обоз где? Отстал?
— Нет, брата мне выручать надо. В полон киргизы его взяли, — объяснил Иван Зубарев.
— А-а-а... Вон вы зачем здесь... Слыхали мы про тот случай, совсем обнаглели косоглазые, уже и проехать мимо нельзя.
— Чего ж солдаты порядок не навели? — поинтересовался Никанор Семуха, подходя поближе к воротам. — Дали бы им перцу...
— Они дадут, жди, — подключились к разговору и остальные казаки, забыв, что они караульные на воротах. — Мы тех солдат и в глаза не видывали, прошли стороной на Троицкую крепость. Болтают, там они и встали лагерем.
— Говорили, полков пять их набралось, при пушках, — подхватил другой казак.
— А к нам только небольшой отряд и прибегал, пару деньков погостевали и туда же подались, — махнул рукой Степан. — Только поручика своего больного оставили.
— А чего с ним? — спросил Иван, чтоб поддержать разговор.
— Лихоманка его скрутила, едва жив остался.
— Но сейчас уже ничего, в себя пришел, ждет какой из отрядов, чтоб на Курган податься.
— При нем два ординарца, большая птица… Видать, с самого Петербургу.
— Не сухонький такой, роста высокого? — поинтересовался Иван, чтоб отбросить смутное предчувствие, возникшее вдруг у него.
— Ага, сухонький, высокий, из себя молодец, а зовут… как же его зовут... — помялся немного Степан, но так и не вспомнил. — А вам-то он по какой надобности? Может, тоже земляк?
— Да нет, — словно оправдываясь, ответил Иван, — просто показалось.
— Вон и комендант идет, — спохватились казаки и быстрехонько кинулись по своим местам, взяли "на караул" при приближении начальства.
К воротам подходил щегольски одетый, довольно молодой сотник с нагайкой в руке и саблей на боку. Он старался выглядеть солидно, но это давалось ему плохо и, сделав несколько шагов, он вдруг вздрагивал, как-то подпрыгивал, прогибался в спине, словно спешил перейти на бег, но затем вспоминал о своем высоком положении, встряхивал длинным черным чубом, выбивающимся из-под лохматой казачьей шапки, чуть замедлял шаг и опять какое-то время двигался степенно и почти торжественно.
— Разрешите доложить, — обратился к нему Степан, пристукнув коваными сапогами, отчего мелодично звякнули стальные шпоры и, увидев кивок головы сотника, продолжал. — На заставу прибыли трое человек и хотели бы вас видеть.
— Уже видят, — усмехнулся сотник. — Что дальше?
— Купца тобольского выкупать приехали, — пояснил Степан.
— А нам какое с того дело? Мы не таможня, а казаки, охрану несем.
— Связаться бы с кем из старшин киргизских, — осторожно попросил Зубарев, — отблагодарим за помощь.
Сотник внимательно поглядел на него, хотел что-то сказать, но передумал, крутнулся на каблуках и пошел обратно в крепость, обронив на ходу:
— Мешать не будем. Бог в помощь.
— Как же так? — удивился Зубарев. — Не по-христиански то, братцы, помогите...
— Слышал, поди, — сквозь зубы заявил Степан и начал закрывать тяжелые створки ворот, не глядя Ивану в глаза.
— А нам куды деваться? — в голос вскрикнули Тихон и Никанор. — Земляк, Степан, ты чего?
— А ничего, не велено пущать, — нехотя отвечал тот, — супротив начальства идти себе дороже станет, переночуете как-нибудь...
В это время из-за ворот крепости послышался знакомый Зубареву голос и он стремглав кинулся в оставшуюся меж воротинами щель, сумел просунуть голову и закричал, что есть мочи:
— Ваше высокоблагородие! Помогите! Подайте помощь!
Внутри крепости возле рубленой избы стоял заметно осунувшийся поручик Кураев и о чем-то беседовал с молодцеватым сотником. Он пожелтел лицом после недавней болезни, но был все также подтянут, бодр и даже улыбался. Не узнав сперва зажатого створками Ивана, подошел поближе и, внимательно присмотревшись, вспомнил своего попутчика, которого в свое время собственноручно сдал в тобольский острог. Даже не удивившись столь неожиданной встрече, радостно воскликнул:
— Старый знакомец! Чему обязан? Случайно не меня ищите?
— Вас, ваше высокоблагородие, именно вас.
— Чем могу быть полезен? Может, хотите получить удовлетворение за причиненную обиду? Я к вашим услугам. Но, честно говоря, особой вины за собой не чувствую. Уж чересчур подозрительно выглядели вы в прошлый раз. Да и сейчас не лучше, — критически глянул он на зажатого воротинами Ивана.
Казаки, видя, что поручик весьма любезно и по-дружески разговаривает с вновь прибывшим, наконец отворили створки ворот пошире, и Зубарев, тяжело отдуваясь, шагнул в крепость. Сбиваясь, он заговорил:
— Судьба, ваше высокоблагородие, судьба, видать, нас опять вместе свела... Окажите помощь христианскую... Помогите брата моего двоюродного освободить из плена... Век Бога за вас молить буду и детям завещаю... Помогите...
— Вот так история. Я, как погляжу, с вами постоянно случаются какие-то немыслимые ситуации. Прямо наваждение какое-то. То я этого молодого человека от волков в чистом поле спасаю, — пояснял он сотнику, — то он кажется мне едва ли не преступником, сдаю его в острог, но его выпускает сам губернатор. Уезжаю на полтыщи верст от Тобольска, и, на тебе, он опять здесь. Можно подумать, вы преследуете меня, — с ехидной улыбкой выговорил Гаврила Андреевич Кураев все это в лицо Зубареву и закончил: — Ну, что с вами делать, придется выручать и на сей раз. Такова моя планида, надо думать. Рассказывайте...
Иван торопливо и сбивчиво изложил цель своей поездки, не забыл упомянуть, что родной брат Федора Корнильева — почтенный купец, избран президентом городского магистрата, и, в случае оказания действенной помощи с чьей-либо стороны, не поскупится и отблагодарит достойно.
— Ох, не нравится мне ваша затея, — покрутил головой Кураев. — А вы что можете сказать обо всем услышанном? — обратился он к стоящему рядом сотнику.
— Не впервой мне про такие истории слушать, — шмыгнул тот обгоревшим на солнце носом, — надобно им в степь ехать до переправы через реку, а там ждать, пока кто не выйдет на них из инородцев. Те по своей почте быстро известят, кого следует. И пары дней не пройдет, как к ним явятся нужные люди.
— Про какую почту вы говорите? — переспросил Кураев. — Неужели у этих варваров имеется хорошо отлаженная почта? Расскажи мне кто другой, ни за что не поверил бы.
— Это мы так только называем, мол, почта. А на самом деле кто его знает, как оне сообщаются меж собой обо всем, что происходит. Бывало, выедем мы из одного становища к другому ранним утром, ночью никто не уезжал, стерегли. Ладно, едем себе, никого не встретим по пути, приезжаем в другое становище, а там про нас все-все известно уже. И как начальника зовут, и откуль едем, чего везем, сколь нас есть всего. Обо всем понятие имеют. Вот мы и прозвали ихнее сообщение почтой.
— Может, ручных голубей пускают? — высказал предположение Кураев.
— Откуда им взяться, голубям здесь. Коршуны, ястребы, да воронье одно. Слыхивал, будто дымом сигналы подают, но так ли это, доподлинно сказать не берусь.
— То не так и важно, — отмахнулся Кураев и ненадолго задумался. — А не дадите ли вы мне, господин сотник, десяток казаков для исполнения задуманного дела? Я напишу о том соответствующий рапорт губернатору.
— Оно, может, и можно, только не по вашему ведомству состоим мы, ваше высокоблагородие, — вновь прищурил один глаз сотник, отчего стал выглядеть довольно курьезно и совсем по-ребячески.
— Отойдемте-ка в сторонку, — взял его под локоток Кураев, и что-то негромко стал объяснять. Потом полез за пазуху и вытянул оттуда свернутый в трубочку помятый лист белой бумаги, развернул его и дал прочесть сотнику. Тот сразу подобрался, вытянулся и с готовностью заявил:
— Рад помочь, ваше высокоблагородие. Даю в ваше полное распоряжение урядника, а с ним десять человек казаков, каких сами пожелаете выбрать.
— Да ладно вам, — остановил его поручик, — не тянитесь так, не на смотру. Казаков дадите опытных, чтоб могли в степи дорогу находить и вообще... добрых ребят. Договорились?
— Рад стараться, ваше высокоблагородие, — продолжал тянуться перед столичным офицером сотник, — все будет исполнено. — Потом помялся и добавил как бы через силу, — только рапорт напишите, не забудьте.
— Напишу, непременно напишу, — успокоил его поручик, — и его сиятельству графу доложу о вас лично при первой возможности.
От услышанного сотник чуть не подпрыгнул, взвился, встал на цыпочки и рявкнул во все горло:
— Открыть ворота для господ купцов! Разместить в офицерской казарме и накормить отдельно.
Офицерским корпусом оказался похожий на сарай длинный деревянный дом с двумя маленькими подслеповатыми, слюдяными оконцами. Какие-либо перегородки внутри отсутствовали, а вдоль стен тянулись сложенные из самана топчаны, покрытые грубым солдатским сукном. Здесь же висели седла, конская упряжь, стояли кадки с водой и грубо вытесанный из ствола дерева стол. Вместо стульев служили ременные трехногие сооружения, которые при необходимости легко сворачивались и столь же легко расставлялись. Вся посуда на столе была, судя по всему, самодельной из плохо обожженой глины. В казарме вились роем черные мохнатые мухи, отчего в воздухе стояло непрерывное гудение и хотелось скорее выскочить на улицу. К счастью, приоткрылась дверь, и Ивана окликнул не пожелавший заходить внутрь поручик:
— Эй, купецкий сын, выйдите на улицу, чтоб здесь спокойно поговорить. — Иван с радостью покинул казарму, и они вместе с Кураевым прошли в тень стены. — Не сообщайте никому, что везете с собой выкуп, — посоветовал ему поручик. — Я вас правильно понял, дело идет именно о выкупе?
— Конечно. Я должен буду выкупить у них своего брата. Но об этом легко может догадаться каждый.
— Значит, с вами имеется определенная сумма... Кому вы уже успели сказать про пленного брата и про выкуп?
— Да никому... Лишь казаки на воротах и слышали, — Зубарев с удивлением глядел на Кураева, не понимая, куда он клонит разговор.
— Дело в том, что в крепости находятся в услужении несколько инородцев, и я боюсь, как бы весть о вашем появлении с выкупом раньше времени не разнеслась по степи. Тогда дело необычайно усложнится.
— Но ведь они здесь, в крепости. Как они могут сообщить обо мне в свои становища?
— Кто их знает, как. Сообщают. Сами слышали. Я попрошу сотника никого не выпускать из крепости до самого нашего отъезда, да и потом не мешает денька два подержать ворота закрытыми. Хорошо, отдыхайте пока, а уже завтра, возможно, придется выступать с утра пораньше, — и поручик, круто повернувшись на каблуках, зашагал вглубь крепости, оставив Ивана одного.
Рано утром, когда на дворе было еще серо, Ивана разбудил Никанор Семуха, сообщив, что лошади оседланы. У ворот собрались десять человек приданных им в помощь казаков во главе с урядником. Не было пока лишь поручика, но вскоре появился и он в сопровождении двух своих молчаливых денщиков и велел открывать ворота. Вышел из своего домика, стоящего у самой крепостной стены, сотник и, сладко позевывая, невыразительно махнул им рукой на прощание, прокричав вслед:
— Через недельку обратно ждать будем. Чуть чего, шлите вестового, поможем...
Казаки ехали попарно, держа направление на юг. Выползающее из-за горизонта огненно-рыжее солнце заливало землю нежным желто-розовым светом, зажигая изнутри каждый кустик, каждую былинку, делая их выпуклыми и почти прозрачными. У казаков за плечами висели короткие кавалерийские нарезные штуцера, в руках они держали пики с флажками и довершали вооружение неизменные сабля и кинжал, прицепленные к поясу. Иван Зубарев ехал рядом с Гаврилой Андреевичем Кураевым, а чуть в стороне от них — казачий урядник Харитон Зацепа, с огромными усищами, свисающими едва не до плеч. Замыкали их небольшую колонну ординарцы поручика и Тихон Злыга с Никанором Семухой. Первый час скакали, почти не разговаривая, лишь изредка обмениваясь отдельными словами. На пути им попалось несколько пологих холмов, над которыми парили, широко раскинув крылья, степные орлы. Но вот в отдалении блеснула водная гладь, ярче зазеленела трава, послышалось утиное кряканье.
— Озерцо там небольшое, — пояснил урядник, — остановимся ненадолго.
Вся земля вокруг озерца была испещрена следами от копыт коней, но чуть в стороне виднелось множество узких, острых следов маленьких копытц, похожих на оленьи.
— А это кто тут был? — спросил урядника Зубарев.
— Сайгаки, кто ж еще, — небрежно ответил тот, — их тут тьма тьмущая.
— Охотитесь? — поинтересовался Иван.
— Бывает... Только бегают они так, что ни один конь не догонит.
— И как вы с ними управляетесь? — разбирал Ивана интерес.
— Загоняем. На два отряда разбиваемся: один их гонит, а другие в логу или в специальных ямах укрываются, а потом выскакивают и бьют. Сайгак — он на нашего оленя похож, но ростом меньше. Зато в беге никто с ним не сравнится.
— Конные, — закричал один из караульных казаков.
— Много? — спросил Зацепа.
— Нет! Двое всего... — ответил тот. — Постояли чуть и обратно завернули.
— Ну вот, о нас уже известно, — усмехнулся поручик, — теперь надо ждать гостей. Так, урядник?
— Сами они не сунутся, — со знанием дела пояснил Харитон Зацепа, — вот ежели бы их сотни две, а то и три было, тогда другое дело.
— Ружей боятся?
— А как же. Но закон у них один: вдесятером на одного идти, чтоб без промашки совладать с неприятелем, значит. Но мы их сами не задираем и вам не советуем, а то... — неопределенно махнул рукой урядник.
— А то что? — не унимался Зубарев. — Засаду устроят? Или ночью перережут?
— Это вряд ли... Не те нынче киргизы пошли, что ране были, — утер взмокший от испарины лоб урядник, — эти могут или лошадей попортить, или пожар устроить в степи, и сам на свою башку смерть сыщешь.
— Расскажи, как, — разговор все больше занимал Ивана, ему хотелось подробнее узнать о неизвестном ему народе.
— Да лучше не знать, — перекрестился Харитон, — а то, не приведи Господь, помирать тут придется ни за что ни про что. Поболтали и ладно. Надо и дальше ехать. А здесь я засаду оставлю из двух казаков. Они после нас непременно наведаются, — кивнул он в сторону степи, — как саранча кидаются на наши стоянки, ищут, авось, чего интересное для них оброним. Если повезет, то может, и изловим кого, — и он отправился отдавать приказания.
К вечеру добрались до небольшой речушки, через которую имелся неглубокий брод по отмели. Там и встали на ночлег, направив четверых казаков в караул, из-за опасения внезапного нападения со стороны степняков.
— Это еще нашей землей считается, — показал он вокруг себя, — а на той стороне уже киргизская. Туда в одиночку лучше не суйся, потом и костей не сыщешь.
— А как же купцы? Братовья вон мои до самой Кяхты ходят, и ничего? — продолжал расспрашивать урядника с любопытством Зубарев.
— Купцы другое дело, — отвечал рассудительно тот, — они с иноверцами торг ведут, товары им везут, скот скупают. Купцов по ихним законам трогать нельзя, Аллах накажет.
Казаки тем временем быстро поставили захваченные с собой палатки так, чтоб вход смотрел в сторону степи, коней стреножили, загасили костерок и, как ни в чем не бывало, завалились спать. Иван Зубарев, умаявшись с дороги, чуть задремал, но его тут же одолели комары, и, как он ни закрывался с головой, ни ворочался с боку на бок, сон не шел. Поняв, что не уснуть, осторожно выбрался из палатки, направился к речке. Услышал в темноте сбоку, как щелкнул курок пистолета.
— Кто? — раздался приглушенный голос, и он узнал Кураева, различил его напряженный силуэт.
— Свои, — ответил Иван небрежно, — тоже не спится?
— Комары чертовы заели вконец, — опустил пистолет поручик, — как только киргизы живут в этой степи?
— Комаров и в Тобольске хватает, да ничего, живем, — поддержал разговор Зубарев. — А что, в Петербурге их совсем нет?
— Как нет? Царь Петр город на болотах ставил, а где болота, там и комар.
— Оно, конечно, — поддакнул Иван и замолчал, не зная, о чем говорить далее с поручиком.
— Так значит, не приходилось в Санкт-Петербурге бывать?
— Нет пока, — смущенно отвечал Иван, но тут же добавил, — но собираюсь быть. Надобность у меня... Вот брата выручу и поеду.
— Зачем же вам в Петербург? — и хотя в темноте не было видно лица поручика, но, судя по тону, он улыбался, говорил с явным превосходством. — Поди, при дворе ждут?
— Может, и при дворе. Дело мое важное, государству и императрице прибыток хочу принесть... Прииски золотые сыскать.
— Вот как? — Кураев явно не поверил словам Ивана, но на всякий случай поинтересовался, — и большие прииски?
— А кто их знает. Может, и большие. Не бывал еще там. Крестный сказывал, будто золота там... тьма-тьмущая.
Кураев хихикнул в темноте, но, поняв, что поступил не совсем тактично, сделал вид, будто поперхнулся, закашлялся и, чуть выждав, рассудительно заметил:
— Вы, я погляжу, весьма опрометчиво поступаете, пускаясь в подобные разговоры со всеми подряд.
— Но ведь мы с вами давно... ну, пусть не очень, но знакомы. Вы мне помогли, собственно... Да и что с того, коль расскажу. Те прииски еще искать да искать надобно. Крестный мне только примерно сказал, где они.
— И кто ваш крестный?
— А вот этого говорить не стану! Не на того напали. Знаю я вас, — поспешил отплатить за насмешку Зубарев. Но потом, подумав, продолжил: — Но если вы мне честное слово дадите, что в тайне все оставите, то скажу.
— Не буду я вам никакого честного слова давать, — неожиданно со злыми нотками в голосе заявил Кураев, — говорили мне про вас, провинциалов, будто душа у всех нараспашку, не верил. А оно истинно так и есть. Не вздумайте в столицу приехать, а то вас, голубчика, оберут, разденут и по миру нагим пустят. Любят у нас простачков, таких вот...
Зубарев надолго замолчал, надулся, сидел молча, отмахиваясь от комаров, думая при том:
"И чего я ему плохого сделал? Он спросил — я ответил. В самом деле, поди, придется в Петербург ехать, чтоб разрешение на прииски просить. Может, к самой императрице подведут, коль дело стоящее окажется, чином наградят поболе, чем у этого зазнайки. Нашел простачка..."
Кураев понял, что собеседник обиделся, и, чтоб как-то перевести разговор на другую тему, вынув трубку и табак, спросил:
— Табачку не желаете?
— Благодарствую, не курящие мы. Батюшка сказывал, мол, трубокуров в аду заставят черти огонь глотать. Грех то великий, смрадом дышать.
— Не скажите, не скажите. Не велик и грех: одну, другую трубочку выкурить, — поручик набил трубку и высек огонь, отчего высветилось его лицо с прямым, правильно посаженым носом и лукаво блеснули глаза. — А вы не старой ли веры держитесь? Как-то я сразу и не подумал.
— Да нет, меня родители по новой вере окрестили, но сами, скрывать не стану, правильной веры держатся. Только вы это... — вновь спохватился Зубарев, — не скажите кому... Я это вам так, по дружбе выложил. Другим знать ни к чему.
— Ой, ну что с вами делать будешь, — засмеялся Кураев, — не скажу, никому не скажу. Видно, вас не переделаешь, живите таков, какой есть. Господь таких любит и хранит.
— Каких «таких»? — не понял Иван.
— А вот каков вы есть. Таким и живите. Прямодушным.
Опять замолчали, и Иван все обдумывал, как относиться к словам поручика, который вроде бы и осуждал, но одновременно по-доброму разговаривал с ним. До этого ему не приходилось так вот близко, накоротке беседовать с кем-то из столичных людей. Кураев был непонятен, непохож на прочих знакомых, чуть задирист, держался с заметным превосходством, часто смеялся над тем, что вовсе не казалось смешным, но именно это и притягивало, заставляло прислушиваться и безоговорочно признавать его превосходство.
— Позвольте дать вам небольшой совет, милостивый государь, — заговорил первым Кураев, — не суйтесь вы в столицу. Не для вас она. Вы ведь по торговой части изволите быть. Так? Вот и торгуйте себе, сколотите приличное состояние, и тогда все будут искать вашей дружбы. А с рудниками связываться я бы, со своей стороны, и совсем не советовал.
— Это еще почему? Вы не первый, кто мне об этом говорит.
— Надо понимать, что неглупый человек говорил, послушались бы его, коль мне не верите. Хорошо, попытаюсь пояснить, что ждет вас в том случае, если даже сумеете найти те самые прииски, получите разрешение на их разработку, выполните все формальности и тому подобное. Во-первых, рудники могут оказаться малодоходными, во-вторых, вас попытаются облапошить ваши компаньоны, и, в-третьих, вас попросту могут убить.
— За что меня убивать? Я никому ничего плохого не сделал.
— Вот таких, как вы, в первую очередь и убивают. Люди, подобные вам, попадают в такие переплеты, что дальнейшая их жизнь и существование становятся сплошным кошмаром. На этот счет мне известно немало примеров.
— Зачем вы все время стараетесь меня запугать? — с нескрываемой обидой спросил Иван дрогнувшим голосом.
— Тьфу! — чуть не вспылил Кураев, но вовремя сдержал себя. — Да больно надо пугать мне вас или кого-то еще! Даю вам дружеский совет и денег за то не прошу. Торгуйте и наживайте капитал. Путь, который вы пытаетесь нащупать, лишь на первый взгляд кажется легким и простым. На самом деле за всем тем стоит риск и немалый.
— Я слыхал, когда государыня наша на трон всходила, то и она, и ближние к ней люди могли головы лишиться, да ведь дело в ее пользу повернулось. Удача ей выпала...
— Вон вы о чем. Но она дочь самого императора Петра Алексеевича. Кому, как ни ей, удача выпасть должна. А люди, гвардия, что ей помощь оказали, народ военный. Им головой рисковать, самим Богом уготовлено.
— А если бы не было ей удачи в том деле? — упорно выспрашивал Иван, радуясь возможности поговорить со столичным человеком.
— Абы да кабы, выросли б грибы. В монастырь бы Елизавету Петровну услали, а правили бы нами сейчас немцы да малолетний царевич Иван Антонович.
— Это какой Иван Антонович? Откуда он взялся?
— Поди, не слыхали? Сын Анны Леопольдовны и мужа ее Антона-Ульриха. Ему сейчас годиков десять уже набежало.
— А почему не он наследник, а Петр Федорович, племянник императрицы, объявлен? Или путаю чего?
— Да нет, все верно. Петр Федорович наследником объявлен. Не желает императрица допускать до трона Ивана Антоновича с немчурой, что родней ему доводится.
— Петр Федорович, кажись, ранее также в немецкой земле живал, — осторожно возразил Иван. — Он чем лучше будет?
— То не нашего ума дело, милостивый государь, — довольно холодно отозвался Кураев. — Не хватало, чтоб вы еще где-нибудь об этом славить начали. Тогда точно и язык урежут, и на рудники мигом сошлют, и искать их не потребуется, сами они вас сыщут. Забудьте обо всем, что мы тут обсуждали. Если тех моих советов слушать не желаете, то это уже сочтите за приказ от знающего человека.

— Да я чего... я ничего. Зачем мне болтать лишнее себе во вред...

— Вот-вот! Зарекалась кума не распускать языка. Рассветает уже. Будете спать ложиться? А то скоро подъем. Я лично пройдусь чуть. Счастливо оставаться. И помните: мы с вами ни о каких таких вещах тут не говорили, — и поручик, спрятав в карман погасшую трубку, медленно встал с сырой травы и не спеша пошел вдоль реки, вглядываясь в ее противоположный окутанный легким невесомым туманом берег.
Зубарев чуть посидел один, поглядел вслед уходящему офицеру и тяжело вздохнул, понимая, что поручик во многом прав, но что-то необъяснимое толкало его поступать вопреки советам этого человека. Думалось, что сотни и даже тысячи человек ежегодно приезжают в Петербург, ищут и находят там свое счастье, приобретают чины, состояния и ничего, живут. И им, наверняка, советовали сидеть дома, не соваться в иной, незнакомый мир, но ведь не послушались, оставили отчий дом. Так почему и ему, Ивану Зубареву, не рискнуть, не попробовать словить свою удачу? День-деньской проводить в лавке и считать полушки, делать записи в расходной книге — то не для него! Иван еще немного посидел на берегу, смачно зевнул, потянулся и осторожно пробрался обратно в палатку, где устроился меж спящими казаками и быстро уснул.

17

Не было более благостного времени для Санкт-Петербурга, нежели начало весны, когда воздух становился нежен, чист и прозрачен. Исчезал лед с каналов, блестела темной волной Нева, по которой начинали сновать еще во время ледохода первые лодки и баркасы, тяжелые купеческие барки. А как только вода чуть прогревалась, вечерами от набережной отчаливали богато украшенные парусники, где у бортов располагались нарядные дамы и кавалеры, а меж них сидели музыканты, повара, слуги и служанки. Все, не сговариваясь, плыли в сторону северо-западной окраины Васильевского острова с песнями, шумом, визгом, хлопаньем пробок шампанского, тявканьем домашних мопсиков и, благополучно достигнув незаселенных окраин, столь же шумно выгружались на берег, с обязательным перенесением дам на руках бредущими по колено в воде кавалерами, и... веселье начиналось. Разжигались костры, вынимались из корзинок припасы, на бугорке рассаживались музыканты, дамы поправляли тронутые легким ветерком прически, обменивались друг с другом лукавыми взглядами, и все ждали прихода ночных сумерек. Постепенно серело, темнело, люди и предметы утрачивали резкость очертаний, и лишь бледные пятна женских платьев и темные камзолы мужских одежд то выступали из ночи, приближались к кострам, то уплывали в сторону столь же темных и размытых зарослей березняка и осинника, которые издали казались сказочными чащобами, а при приближении встречали нежным шепотком неспящей листвы, мягкой травы и аукающими звуками томных голосов.
Белые ночи, это романтичное и невесомое время, пьянили незримыми соками любовной увлеченности всех петербуржцев, и не было, казалось, ни одного человека, кто не поддался бы их чудному обаянию, не наговорил соседке или случайной попутчице глупых и малопонятных слов, не одарил улыбкой, чувственным прикосновением, горящим взглядом. Бурлила горячая кровь неженатых молодых людей; браво топорщились усы завзятых гвардейских холостяков и сердцеедов; щурились сквозь лорнеты солидные отцы семейств, проезжая в колясках по Невскому; подмигивали и кивали бегущим по делам молоденьким служанкам и торговкам пританцовывающие на перекрестках будочники. Белые ночи захлестывали столицу неуемным весельем и гулянием, и весь город пребывал две или три недели слегка нетрезвый, забывая счет часам, делам; и даже купцы закрывали свои лавки, боясь, что приказчики, подверженные всеобщему чувству любви и веселья, наделают неумышленных растрат, не доглядят, зазевавшись, за вверенным им товаром. Добрели полицейские и околоточные, сокращалось число воров и пьяниц, доставляемых в участки. Петербург наполнялся невесть откуда взявшимися молодыми людьми с красными от недосыпа глазами, блуждающими бессмысленными взглядами. Они куда-то спешили, мчались в развевающихся полузастегнутых кафтанах с увядшими букетами цветов в руках. Опьяненные весной кавалеры бесцельно бродили по городу; ловили каждое колыхание занавески на соседнем окне; улыбались, кланялись, увидев сквозь мутное стекло чей-то профиль или мелькнувший льняной локон; интересовались у слуг, что за барыня проживает в том доме; строчили глупые записки; ждали часами ответа и, дождавшись его, убегали счастливые, чтоб назавтра вновь появиться на том самом месте и опять подпрыгивать и подавать красноречивые сигналы у занавешенного окна.
Белые ночи были тем отрадным временем, что полагалось в качестве вознаграждения пережившим неуютную зиму петербуржцам, вылезающим на Божий свет из жарко натопленных покоев и каморок, чтоб подставить лицо нежному морскому ветерку, игриво треплющему, оглаживающему кожу и старого боевого генерала, и юного щеголя, и колодника, застывшего с лопатой в руках над прокапываемой им канавой — всем доставалось и хватало весенней неги и щедрого тепла, накатившего с моря, несущего с собой неуловимый запах иных стран, зовущего в дорогу, в поездку, на простор...
Начиналась в это самое время суета и в покоях императрицы. Шли приготовления к летнему выезду в Царское Село. Убирались в чуланы зимние платья, шились новые легкие и полупрозрачные наряды, чтоб пленять и удивлять придворных дам и иностранных дипломатов, которые вслед за царским двором готовились ринуться в загородные имения. Незатихающая суета стояла во всех петербургских домах. Так рой пчел приходит в возбуждение перед тем, как вылететь, вырваться в солнечный, расцвеченный радужными красками летний день и ринуться следом за маткой на поиски нового жилища, возбужденно гудя и ввинчиваясь в мягкий, липкий воздух.
Елизавета Петровна стояла у большого зеркала, окруженная многочисленными фрейлинами, восхищенно глядящими на нее и восторженно причмокивающими яркими, сочными губками. Шла обязательная перед выездом в Царское Село примерка новых платьев, и к государыне на этот случай допускались все ее ближние дамы, чтоб они могли видеть, какой покрой и цвет ныне в моде, пришелся по душе императрице и соответственно затем шить себе подобное в подражание и почитание великодержавной правительницы, которая прежде всего была женщиной, наделенной чудной фигурой и обаянием, желающей нравиться мужчинам и всем подданным. А уже с нарядов придворных фрейлин кроились и шились платья прочих столичных дам, что не могли даже мечтать быть допущенными во внутренние покои государыни, но не хотели хоть в чем-то отступать и отличаться от новой моды и, как государственную тайну, передавали узнанное шепотком, забежавшим к ним ненадолго знакомым, желающим осведомиться о длине и цвете платьев нынешнего сезона, и о том, в чем была вчера императрица, и какая лента опоясывала ее, был ли разрез на рукаве, и какого размера и цвета банты должны помещаться на плечиках или груди, приспущены или забраны должны быть складки на шлейфе, обнажены ли локти...
Все эти сладостные сборы, приготовления окончательно кружили головы столичным дамам, их мужьям, возлюбленным, и все надолго забывали о войнах, государственных делах. Главное, что сумели пережить еще одну, как всегда трудную и студеную, зиму, окунулись с головой в новые хлопоты, а значит, жизнь продолжается, идет, бурлит, плещется, и каждый новый день несет радость, негу и усладу душе. И жизнь, ни с чем не сравнимая, чудная жизнь шла, кипела на столичных улицах, а вслед за столицей оживала, просыпалась и вся огромная страна, называемая Россией. И главным механизмом, тонким и сложным, легко ранимым и непредсказуемым, закручивающим весь тяжелый и плохо отлаженный быт и устройство великой страны, оставался царский двор.
Экипаж императрицы, запряженный шестерней подобранных в масть гнедых лошадей, промчался по петербуржским улицам, громыхая на булыжных мостовых и, чуть наклонившись на повороте, выскочил на прямую наезженную дорогу в Царское Село. Императрица сидела, слегка откинувшись на розовые атласные подушки лицом по ходу, а напротив нее, полуобернувшись, расположился Алексей Григорьевич Разумовский, положивший одну руку на кожаную подушку, а второй сжимал костяной набалдашник тонкой, оправленной в серебро трости. Следом за ними, по краю дороги, скакали гайдуки в темно-красных кафтанах, казавшихся издали бутонами распустившихся невиданных цветов на фоне редкого зеленеющего леса. Еще дальше покачивались экипажи, кареты и рыдваны камер-лакеев, гоффурьеров, камер-пажей и просто близких к императрице людей, кому предложено было ехать в летнюю резиденцию вместе с двором.
— Экипажей с полста наберется, — указал тростью Алексей Григорьевич, — на тот год, кажись, поменьше выезжало.
— Да кто их считать станет, — обернулась назад Елизавета Петровна, счастливо улыбаясь, — скажу, так весь Петербург поедет. Не посмеют ослушаться.
— Поедут, куда им деваться, — согласился граф. По его слегка побледневшему лицу государыня моментально отметила, что ее спутнику сегодня нездоровится.
— Ты, Алешенька, случаем не хвораешь? — встревожилась императрица.
— Мутит чего-то, — поморщился он, — квас ненастоявшийся перед дорогой попил, оно и сказывается.
— Вечно ты пьешь, чего попало, не спросясь. Остановить, может?
— Пройдет, — отмахнулся Алексей Григорьевич и, вздохнув, сделал вид, что внимательно вглядывается в растянувшийся поезд их свиты, чтоб избежать очередных наставлений, на которые государыня оказывалась обычно чересчур щедра, относясь к нему словно к ребенку, все замечая, указывая, советуя, опекая.
Граф уже более десяти лет жил рядом с императрицей, которая все это время продолжала его безумно любить, что, впрочем, не мешало ей бросать многозначительные взгляды на изредка появляющихся при дворе молодых кавалергардов или иных рослых и плечистых офицеров, которых старательно тащила и приглашала на балы, маскарады Марфа Егоровна Шувалова. Она же не упускала случая, намекнуть графу Алексею Григорьевичу на его происхождение и полную зависимость от расположения императрицы. Но та, слава Господу, даже в изредка случавшихся размолвках и ссорах, не позволяла унизить или оскорбить любимца, и чем дальше, тем более тепло и дружественно относилась к нему, покровительствуя во всем.
Алексей Григорьевич, познавший в детстве нужду и насмешки, платил ей добром, ничего не скрывал, ни разу не попросил себе даже малой деревеньки или имения, отказывался от чинов, но вынужден был принимать их, чтоб не огорчать ее, государыню. Даже про себя он не смел назвать ее "Лизой", а тем более вслух, хоть наедине, хоть при людях обращался неизменно "Ваше величество" или, в крайнем случае, "матушка-государыня".
Когда ему был подарен великолепный Аничков дворец, он почти год не решался въехать туда и, не представляя, как разместится и обустроится в сем великолепии, продолжал занимать небольшую комнату напротив спальни государыни. И лишь когда она не на шутку рассердилась, пообещала продать Аничков на торгах, одумался, переехал. Но комнатку напротив спальни императрицы оставил за собой и при малейшей возможности, сославшись на поздний час или нездоровье, оставался ночевать в ней, вдыхая и радуясь знакомому привычному аромату давней своей обители. Нет, он не был ханжой, который бы создавал видимость нежелания принять щедрый дар, несоразмерный своему положению. Граф хорошо понимал цену собственной персоны, и все его естество противилось подаркам императрицы. Как простой человек, он с радостью бы занял под жилье дом в пять-семь комнат, но проживать более чем в полусотне роскошных апартаментов... не мог. То был не каприз и не лицемерие. Ему вполне доставало любви Ее, государыни, приветливого взгляда, ласковых слов и регулярных ежедневных встреч с Ней, любимой женщиной, которая одновременно была для него и Государыней, и Матерью, и Божеством.
Ощущать себя единым целым с императрицей стало для графа Алексея Григорьевича столь же естественным, как каждый день смотреть в окно, видеть восход солнца. День, прожитый без Нее, он считал потерянным для себя и грустил, мучился, сдерживал внутри безудержно рвущуюся наружу ревность. Может, потому и предпочел всем остальным окружающим государыню сановникам именно графа Бестужева-Рюмина, выказывая ему во всем симпатию и поддержку, что тот был достаточно стар и небольшой охотник до женского пола. Не таковы братья Шуваловы, которые и моложе канцлера и ретивее, прорвались к царскому трону втроем, как тати ночные, и все им мало, до наград охочи, лезут во все дела, подталкивают сродников, садят на должности, и, не ровен час, окажутся на самом верху, будут толковать Сенату законы и слать собственные указы.
Когда императрица занемогла в последнюю зиму, по дворцу пополз слух, будто бы Шуваловы приготовили письмо для ее последней подписи, по которому им быть регентами при наследнике Петре Федоровиче из-за неопытности того в делах государственных. Болтали и другое, что хотят братья Шуваловы в случае смерти императрицы освободить из Холмогор Ивана Антоновича, который без них править государством никак не сможет. Но сам граф Алексей Григорьевич мало верил подобным слухам, зная о всеобщей нелюбви к братьям Шуваловым. В любом случае канцлер Бестужев-Рюмин оставался ему лично ближе и понятнее. И единственный человек, кого Шуваловы опасались и даже побаивались, был именно канцлер Алексей Петрович. Понимала это и государыня, скорее всего, женским чутьем и прощала Бестужеву многие грехи и грешочки, в чем-то даже потворствовала ему, доверив всю внешнюю политику, контроль за раскладом сил меж соседними государствами.
Что мог предложить в этой сложной партии он, Алексей Разумовский? За что выступить, за кого ратовать? Главное, что было в его силах, он любил и берег государыню, и не особо вмешивался в дворцовые игры, храня верность и преданность Ей, единственной женщине его сердца. И Она хранила ответную верность, сколько могла, сознавая важность и значимость их дружбы — чувства, которое переживет их и останется для многих непонятным, невозможным, поскольку подобное единение весьма редко случается в дворцовых покоях между царственной женщиной и обожающим ее мужчиной...
При въезде в Царское Село их уже ждали в колясках и верхами выехавшие накануне камер-юнкеры, поскакали впереди экипажа государыни, а некоторые ехали следом, оглядываясь на едущий сзади царский поезд, радуясь в преддверии летних развлечений, балов и гуляний, которым предавался весь двор вплоть до Великого Спаса, когда созревали румяные яблоки и утомленные продолжительным отдыхом дамы и кавалеры начинали поодиночке и группами отбывать в собственные загородные имения для ревизий за уборкой урожая, приготовлений к следующей зиме и возвращения на Покровские холода в столицу.
Старики не могли припомнить более щедрых и обильных праздниками и гуляньями времен и сдержанно журили молодежь за ветреность, втайне завидуя им и радуясь тому веселью, которого самим не пришлось пережить при ранешных суровых государях. А что еще оставалось старикам, как ни радоваться, глядя на спешащих к царскому двору своих детей, которым выпало счастье жить в столь блистательный и счастливый век?! Век государыни Елизаветы Петровны, отменившей столь обычную некогда смертную казнь, живущей более десяти лет в мире со всем светом, позволившей российскому народу вздохнуть широко и свободно. И, казалось, ничто не могло огорчить всегда приветливо улыбающееся лицо императрицы, любимой своим народом за добрый нрав и открытость. И мало кто знал, мог догадаться, что происходило у нее в душе, стоило ей остаться одной и глянуть на свое изображение в зеркале: сзади, из темноты, выплывало личико младенца, обрамленное белыми, льняными завитушками волос. Он являлся к ней на протяжении последних лет с тех самых пор, как она стала императрицей. То был лик царственного Иоанна Антоновича, единственного человека, которого она боялась в своей жизни...

18

Граф священной Римской империи, он же канцлер российский Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, откинувшись в старом, доставшемся еще от отца кресле, внимательно вчитывался в донесение своего агента из Франции. В нем сообщалось о недавнем сражении на далеких берегах Америки, где французы пытались отбить у англичан какой-то небольшой форт, но потерпели крупную неудачу, и многие из них были взяты в плен. Теперь, сообщал агент, король Людовик XV взбешен и готовит отправку на американское побережье нескольких кораблей с вновь набранными матросами и солдатами. И хотя это сообщение не касалось непосредственно русских дел, но Бестужев удовлетворенно хмыкнул и потер руки, в душе порадовавшись за англичан. Нет, не зря он, как опытный игрок, сделал ставку именно на них, великих моряков и открывателей новых земель. Что-то подсказывало ему, что от Франции Россия еще получит ядовитую пилюлю, которая скажется на общем здоровье страны, повлечет беспорядки и растление умов. Он, как большинство людей его возраста, живших с юных лет в государственных заботах, был до мозга костей консервативен и страшился малейших перемен и изменений в законах, любых нововведений, ведущих к смене ориентиров.
"Стар я новым танцам учиться", — часто говорил он близким знакомым, среди которых попадались и горячие головы, мечтавшие бог весть о чем.
А Франция с ее галантными манерами, ловкостью и сноровистостью могла вскружить голову любому. Особенно императрице, которая долго не хотела верить словам первого придворного льстеца и интриганта Лестока, что помог ей в свое время занять царский трон. И что с того, что помог? Свою собственную выгоду блюл тот французишка. И своего любезного короля. Не он, так другой бы нашелся помощничек. Они думали, что потом до скончания века Россия станет для них угодливо двери распахивать, льготы на торговлю даст, хлеб за полцены продавать станет. Не вышло! Скольких трудов ему, Алексею Бестужеву, стоило убедить императрицу в лживости и двурушничестве любимого ей медика Лестока. Как она тогда сказала? Мол, тот Лесток, если бы захотел, то мог отравить всех ее подданных одной ложкой яда... А разве он не свершил того? Только яд, им припасенный, был медленный и глазом не видимый: чепчики, кружева, газетки модные, романы про чувственную любовь. Это ли не яд? Разве не видно невооруженным взглядом, как буквально у него на глазах произошла перемена в нравах и обычаях семейных. Бестужев едва ли не первый в России уловил вред от французских воззрений и мечтаний. Ничего доброго то дать не может, и попомнят еще его, когда кровавой отрыжкой галантность французская для всей страны икнется...
Другое дело Англия, где подобные непристойности не принимаются ни двором, ни вельможами, ни людом простым. Там все стоит и делается нерушимо, без особых претензий на моду и сиюминутную выгоду. Взять хотя бы британскую факторию в самом Петербурге, что на берегу Невы обустроилась, прочно корнями в российскую столицу вросла. Живут в ней богатые купцы, торговые люди, негоцианты. Чинно и в довольстве живут, нравственность и нерушимую семейную крепость блюдут неукоснительно. Вечерами по берегу Невы прогуливаются, друг с дружкой раскланиваются. Не увидишь кого из них на балу без жены с молодой девицей, что за французиками завсегда водится. Уже за одно это стоит англичан уважать и от прочих народов отличать. Эти, коль слово дадут, то умрут, а сдержат, выполнят, как уговорились. Вот бы нашим российским дворянам с них пример брать! Да куда там... Пообещал и забыл! Чисто французская привычка русским обычаем стала. И чем дальше, тем горше смотреть на падение нравов...
Алексей Петрович горестно вздохнул и покачал головой, прислушался к шагам, доносившимся из глубины дома. Должно быть, жена, Анна Ивановна, собиралась куда-то ехать и торопливо сновала по комнатам. Не сказать, чтоб они счастливо прожили долгие годы, но меж ними стояло самое главное, необходимое для совместного существования чувство — уважение. Сейчас уже поздно говорить о любви и перестраивать жизнь по иному, но он всегда ценил жену за сдержанность, острый ум и верность. Уж ему-то, содержавшему сеть агентов по всем европейским странам, ничего не стоило приставить соглядая и к ней. Но граф верил супруге и, к тому же, не желал подвергать себя неожиданностям на склоне лет.
Шаги раздались ближе, а затем и осторожный стук в дверь подтвердил, что это действительно была Анна Ивановна, ее стук ни с чьим не спутаешь.
— Да, — ответил негромко граф и тяжело поднялся с кресла. Дверь наполовину приоткрылась, и белокурая, но уже с заметной сединой, голова супруги показалась в проеме.
— Входи, входи, Аннушка, — протянул он к ней руку.
— Я ненадолго... Прокатиться хочу с Таисией... А то что-то, — она сделала неуловимое движение рукой в воздухе, — голова... того, — и чуть улыбнулась. — Может, с нами, а? Граф?
— Не-е... — поморщился Алексей Петрович. — Ты же знаешь, не терплю пустых прогулок. Давайте без меня. К тому же Михаила жду. Прислал записку, обещал быть после полудня.
—Твой брат в городе? — брови Анны Ивановны взлетели вверх, и чуть заметный акцент послышался в голосе. Она была из обрусевшей немецкой семьи и русский считала родным языком, но, когда волновалась, акцент давал себя знать. Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, его старшего брата, что большую часть жизни прожил, состоя на дипломатической службе, за границей, видела редко и вроде как побаивалась.
— Неделя пошла, как вернулся из Вены.
— Чего же не приходил? Болен? Или...
— Вот именно, угадала: "или". Дела. Ты же знаешь нашего брата-крючкотвора, все по кабинетам заседаем, на что иное времени не остается.
— Это ты-то, Алексей Петрович, крючкотвор? Знаю я тебя, — и она залилась смехом, чуть погрозив пальчиком. — В Царское село не собираешься?
— А чего там делать? С Алешкой Разумовским в картишки резаться? Он мне и здесь, в столице, надоел.
— Значит, будешь отдыхать пока?
— И канцлер имеет право на отдых, особенно, когда жена покидает дом.
— Смотрите тут, не шалите без меня, — Анна Ивановна сделала шаг и коснулась сухими губами его щеки, отстранилась, прижала пальцы к губам. — Фи! Не брит! Совсем как мужик, скоро бородой зарастешь.
— А я и есть мужик, — сверкнул глазами граф Алексей Петрович и потянул было жену к себе, но та вырвалась, выскочила из комнаты и уже оттуда крикнула:
— Хоть бы любовницу себе завел, граф, — и стук каблучков еще какое-то время доносился из коридора, потом хлопнула входная дверь, и все смолкло.
Граф любил именно эти послеобеденные часы, когда Анна Ивановна обычно уезжала куда-нибудь из дома, и он оставался практически один, если не считать вышколенных слуг, затаившихся в своих комнатках. Сын Андрей службу оставил, детей собственных не имел, жил за счет отца, но отдельно, снимая квартиру на Мойке, в родительский дом заглядывал редко, по большим праздникам, к тому же в последние годы отношения меж ними вдруг неожиданно обострились, лишний раз не наведается. А потому Алексей Петрович знал, что его никто не потревожит и можно спокойно, в тишине, обдумывать непростую игру канцлера великой страны.
Прошло более часа, а он все так и сидел в старом потертом кресле, чуть прикрыв глаза, когда услышал, как к дому подъехала карета. Выглянул в окно и безошибочно узнал грузную фигуру Михаила, уверенно направляющуюся к парадному входу. Алексей Петрович лишь сейчас хватился, что он до сих пор не переодет, в шлафроке, быстро позвонил в колокольчик и крикнул моментально явившемуся лакею:
— Одеваться! Быстро!
Когда камердинер, растворив обе половинки двери, громко объявил:
— Его сиятельство, граф Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, — канцлер был уже облачен в нарядный камзол и широко шагнул вперед, раскинув руки.
— Иноземный дух от тебя так и веет, — проговорил, когда обнялись. Затем чуть отстранился от него, продолжая держать за плечи, внимательно всматриваясь в глаза, оценивающе и придирчиво разглядывая брата.
— Зато от тебя плесенью несет, — парировал Михаил Петрович, сморщив большой, бестужевский, нос с едва заметной горбинкой. — Все сидишь как мышь в норе и на свет не вылазишь?
— Должен кто-то и в норе сидеть до поры до времени, не всем по заграницам ездить.
— Ладно, ладно, не ерепенься... Рассказывай, как живешь. Шуваловы не очень докучают?
— Не без этого... Сила у них в руках.
— Знаю я, что у них в руках, — криво усмехнулся Михаил Петрович, — вся Вена только о том и говорит, что императрица фавор иной имеет. Правильно говорю? Ванька Шувалов в гору пошел? Верно?
— А чего ему не пойти? Молодой еще, ловкий.
— Да-а-а... Нам бы с тобой его годики. А? Мы бы им показали!
— С чем приехал, лучше скажи. Мария-Терезия шуры-муры за нашей спиной не затевает? С Фридрихом не перешептывается?
— О чем ты, Алексей, ни-ни... И слышать о нем не желает. Зато из Парижа зачастили людишки разные. Чего-то готовят.
— Знамо дело, чего против нас может Людовик готовить: турка поднять, расшевелить, татар крымских, а сами меж тем тихонько в Черное море корабли шлют, фарватер меряют.
— И об этом знаешь? — удивился Бестужев-старший.
— А то как, не зря хлеб жую и к государыне на доклады хожу. Кое-что известно. Но более других меня Фридрих беспокоит, хитрая бестия. Он хоть и шлет к императрице любезные письма, но замышляет себе кусок пожирнее оттяпать...
— На Саксонию нацелился, — вставил слово Михаил Петрович.
— Верно, верно. А потом и Марии-Терезии не поздоровится, а там уже и наш черед придет. Попридержать его надо, как думаешь?
— Не мешало бы, но ведь он нас не послушается, как я думаю. Не будет разрешения спрашивать. Наши земли он не трогает, армию против него не пошлешь, а то знаешь, сколь шуму будет...
— Главное, государыне объяснить, что он за фрукт, Фридрих этот.
— Кто мешает? Поди, при дворе каждый день бываешь.