Пиратский сундук и другие сокровища музея

В 2020 г. Новосибирский государственный краеведческий музей отмечает юбилей — за целый век работы было пережито многое: менялись политические режимы, адреса размещения музея и его экспозиций, названия и концепции работы, но при этом коллектив сумел сделать главное — сформировать богатейшие коллекции, рассказывающие об истории, культуре и природе Сибири.

Сегодня в фондах музея хранится более 280 000 музейных предметов, музей имеет 6 филиалов, 8 постоянных экспозиций, проводит ежегодно более 140 выставок, которые посещает около 300 000 человек.

Мы запускаем юбилейную серию материалов о музее — об удивительных коллекциях, замечательных людях и выставочных проектах, об истории Новосибирской области, отразившейся на судьбах людей и предметов. И конечно, хотим вам напомнить — обязательно приходите в музей, там по-настоящему интересно!

Фонды Новосибирского государственного краеведческого музея — это несколько больших разделов («Археология», «Естественнонаучные коллекции», «Документы», «Искусство» и т. д.), внутри которых в свою очередь имеются отдельные коллекции. Например, блок «Предметы материальной культуры и декоративно-прикладное искусство» разделен на 16 коллекций — по материалам: «Дерево», «Кость», по назначению: «Оружие», «Одежда», по направлению коллекционирования: «Филателия», «Нумизматика»… Коллекция «Изделия из металла» тоже входит в этот блок (не включая монеты, медали и значки, скульптуру, печати и ряд других вещей, отнесенных к другим коллекциям или разделам) и насчитывает более 4200 единиц основного и научно-вспомогательного фондов, как местного производства, так и привезенных со всех концов мира. В постоянных экспозициях находится менее 400 предметов, то есть около 10 %, но в целом почти половина имеющихся предметов ранее так или иначе была представлена вниманию посетителей.

Коллекция в ее сегодняшнем виде начала формироваться одновременно с заполнением послевоенных книг поступления — в 1948 г. Время было сложное… Новосибирск в годы Великой Отечественной войны принял не только эвакуированные заводы и людей, но и несколько музеев, обеспечением сохранности фондов которых занимались наши сотрудники. Свои же коллекции и документация в это время были размещены в неприспособленных помещениях (вплоть до чердаков школ), что и привело к утрате или порче части вещей, а главное — пропали довоенные паспорта предметов, описи и почти все инвентарные книги. До сих пор из-за этой потери некоторые предметы атрибутированы недостаточно надежно, и до сих пор мы принимаем в фонды вещи, поступившие в 1920—1930-х гг., но отложенные «до лучших времен» просто потому, что иногда даже понять, что перед нами, — и то сложно… Так, в прошлом году при разборе неатрибутированных безномерных предметов из камня, ждавших своего часа 70 лет, были обнаружены два несторианских надгробия приблизительно XIV в. из Средней Азии — очень интересные, редкие предметы с резными изображениями и надписями, с явно богатой и необычной судьбой…

Судя по всему, первые послевоенные музейные книги поступления заполнялись исходя из наличия предметов в «местах хранения» — возможно, по мере распаковки ящиков, возвращаемых с временных складов. Этим объясняются блоки явно однотипных вещей, например китайских вазочек, церковной утвари или курительных трубок. Этим же можно объяснить и хронологический разнобой, когда довоенные предметы вписывались позже послевоенных.

В частности, первым номером в коллекции «Изделия из металла» числится «Ваза в честь победы над Германией». Это работа Михаила Алексеевича Рогова, автора первого в Новосибирске обелиска в честь победы в Великой Отечественной войне, установленного в 1947 г. в центре площади Ленина и разрушившегося от ветра в 1948 г. Родившийся в 1905 г. в Стерлитамаке, М. А. Рогов известен как художник-прикладник, автор различных ваз, шкатулок и прочих подобных вещиц, в том числе и подарков И. В. Сталину «от трудящихся области». Работы Рогова участвовали в художественных выставках (в том числе и межобластных), проходивших в Новосибирске в конце 1940-х гг., публиковались в каталогах.

* * *

Если обратиться к трем сохранившимся довоенным инвентарным книгам этнографических и исторических коллекций (где изделия из металла фигурируют в одном ряду с предметами из кости, камня, а иногда и просто природными объектами), то старейшим уверенно опознанным поступлением окажется амулет, полученный в дар от И. М. Суслова в ходе экспедиции Е. Н. Орловой в Туруханский край в 1923 г., притом что лишь в 1985 г. постоянно находившаяся в экспозиции коллекция шаманских «божков» была записана в современную книгу поступлений.

Фигурка, изображающая птицу с коваными и соединенными с помощью заклепки туловищем и крыльями, декорированными насечкой, соответствует записи: «Лозы — амулет в виде животного из железа; длина с головой 16 см, ширина с крыльями 10 см; кованый и склепанный; долганы? От Суслова, Туруханский край, 1923 год».

К сожалению, описания прочих предметов из того поступления соотносятся с имеющимися экспонатами недостаточно надежно.

Вообще, этнографические предметы коренных сибирских народов, полученные в результате поездок, сборов и экспедиций — от Алтая до Якутии — сотрудников краевого музея в 1920—1930-х гг., являются костяком довоенных коллекций и сейчас составляют золотой фонд музея. Большая коллекция курительных трубок, различные подвески (ритуального характера, утилитарные и украшающие), инструменты и приспособления — все это было собрано музеем еще до того, как тотальные изменения жизни и быта докатились из советской России до отдаленных регионов Сибири; подобных предметов только в коллекции «Изделия из металла» в общей сложности около 50 из чуть более чем 100 единиц этнографии.

«Восточной» же коллекции при всей ее объемности (64 единицы металла, не считая медной и литой пластики, числящейся в коллекции «Скульптура») не хватает системности, она фрагментарна и состоит хоть и из интересных вещей, но — вещей случайных, не складывающихся ни в один комплекс, не раскрывающих с достаточной глубиной ни одну тему. Впрочем, среди предметов, попавших в музей в первые два десятилетия его существования, есть и очень интересные — такие, например, как китайский чайник, сделанный из тонко раскатанного свинца.

Есть в коллекции «Изделия из металла» и экспонаты, относящиеся к истории Новосибирска тех бурных лет. Нечколько старейших предметов связаны с размещавшимся в Новониколаевске в 1920—1930-х гг. 62-м стрелковым Новороссийским Краснознаменным полком 21-й Пермской Краснознаменной дивизии — это два подарка, изготовленные бойцами и командирами полка для II Окружного съезда Советов рабоче-крестьянских и красноармейских депутатов в 1927 г.: «Плуг мира» и декоративный щит (косвенно к этой группе экспонатов относится и кофейник, подаренный полку лысьвенскими рабочими в 1931 г.).

«Плуг мира» собран по популярной в начале ХХ в. колесной схеме из двух винтовок Мосина: одна — Тульского завода, вторая — военного заказа 1915 г. (New England Westinghouse Company, Восточный Спрингфилд, США). Вся конструкция из винтовок, штыков, снарядов и гранат представляет собой своеобразную интерпретацию библейского высказывания о перековке мечей в орала (плуги). Вероятно, этот плуг должен был символизировать окончательный переход от Гражданской войны к мирному строительству.

Надпись же на декоративном щите, выгравированная между изображениями крестьянина, правящего оселком косу, и красноармейца в зимнем обмундировании на посту, гласит: «Кр-цы и комполитсостав 62 стр. краснознаменного полка — Шефу II Новосибирскому Окружному съезду советов Р.К.К.Д. Стройте социализм в стране, укрепляйте оборону СССР — Красная Армия стойко охраняет строительство социализма и всегда готова дать отпор мировой буржуазии. 16/III/1927». Известен один из инициаторов изготовления этих вещей: начальник оружейных мастерских полка Павел Агафонович Поляков. Третий предмет — кофейник с изображением ордена Красного Знамени — подарен новосибирцам после того, как 62-й полк доказал утверждение, выгравированное на щите, и отличился в конфликте на КВЖД в 1929 г. Стоит отметить, что эмалированная посуда в то время производилась в СССР только в Лысьве, и роспись по эмали была освоена лишь в самом конце 1920-х гг.

Индустриализация первых пятилеток породила забавную традицию «первого чугуна» (или шире — «первого металла»), выпускаемого вновь открытым литейным производством, в виде агитационных плакеток, барельефов или фигур. Заводы Сибкрая не могли остаться в стороне от этого движения и подарили городу, стране и миру свои самобытные образцы, находящиеся теперь в наших музейных фондах. Так, в 1933 г. новосибирский завод «Сибтекмаш» («Сибтекстильмашстрой» — бывший «Сибкомбайн», будущий «Сибсельмаш» — в период с ноября 1932 г. по декабрь 1933 г.) в подарок Новосибирскому горкому ВКП(б) отлил плиту размером примерно 40 х 60 см с портретом Ленина в кресле на фоне заводов с дымящими трубами и маленькой жалкой деревушки из трех домов в правом верхнем углу. Чуть ранее, в 1931 г., Новосибирский завод имени XVI Партсъезда оформил свой первый чугун в аккуратные пирамидки, хорошо смотревшиеся на рабочем столе какого-нибудь партийного или хозяйственного руководителя среднего звена. Барельеф с достаточно сложным пропагандистским сюжетом (портретом Сталина и композицией, характерной для плакатов той эпохи) выдали и кузнецкие металлурги — они так и написали на своей плакетке: «Первый чугун от ударников Кузнецкстроя».

Интересна и судьба другого портрета И. В. Сталина — эта чеканка метрового диаметра подарена, судя по надписи, «Новосибирскому облисполкому от польских граждан, проживавших в Новосибирской области в 1941—1946 годах». Принимать в фонды такую вещь в то время, когда страна в едином порыве боролась с развенчанным ХХ съездом партии культом личности, было неполиткорректно — так она и пролежала в подвалах до 2000-х гг., хотя само сочетание парадного портрета вождя в форме генералиссимуса с дарственной надписью от фактически высланных в Сибирь из присоединенных к СССР западных частей Украины и Белоруссии поляков обеспечивает потрясающую глубину погруженности предмета в свою эпоху.

Имеется в нашем собрании также небольшая коллекция личных вещей и предметов, связанных с другой знаковой персоной Гражданской войны и первых пятилеток — С. М. Кировым. Так, нож, полученный в 1950 г. в числе других вещей от родственницы Кирова (вероятно, сестры жены) Софии Львовны Маркус, — жемчужина нашей хоть и небольшой, но яркой подборки отечественных складных ножей.

Этот шестипредметный нож с накладками из темного рога, латунными заклепками и антабкой для страховочного шнура хранится в узком кошельке из мягкой коричневой кожи, каковые были весьма распространены в XIX и начале ХХ в. и использовались в качестве футляров для самых разных предметов (вплоть до небольших пистолетов). На основном клинке выгравирована надпись, сообщающая о месте и поводе получения подарка: «3-ей Нижкрай Конференции В.К.П.(б.)» (вопрос присутствия С. М. Кирова на этой конференции не изучался). На пятке клинка имеется клеймо изготовителя — Павлово-Муромского металлообрабатывающего треста, объединявшего ряд кустарных артелей и предприятий Нижегородчины, в том числе и большинство ножевых производств. В опубликованных документах по организации ножевых производств Павлова и окрестностей неоднократно встречаются распоряжения изготовить партии предметов в честь того или иного события — в основном, конечно, это послевоенные документы, но в данном случае мы имеем в полном смысле этого слова железное подтверждение существования этой практики уже на рубеже 1920—1930-х гг.

Сама коллекция складных ножей охватывает период от конца XVIII в., представленного образцом, полные аналоги которого нередки в находках на Бородинском поле, до некачественного ширпотреба начала 1990-х гг., когда советские предприятия-изготовители складных ножей массово прекращали существование. В основе собрания лежит выборка из крупной частной коллекции, отлично сочетающаяся с ранее имевшимися в музее редкими образцами — такими как вышеупомянутый «нож Кирова» или складной маникюрный набор с ножницами павловской работы 1920-х гг. При формировании коллекции мы постарались обеспечить и охват тем, и глубину возможного показа производства, а главное — бытования такого привычного предмета, ведь хороший складной нож был культовой вещью советского школьника и многие еще помнят свои чувства при получении вожделенной «белки» или еще лучше — «охотника со стопором», за который можно было и в милицию загреметь…

Эта коллекция вообще достойна отдельного разговора, и здесь мы, пожалуй, упомянем лишь один образец, на примере которого можно показать исследовательскую часть музейной работы, остающейся, как правило, вне поля зрения посетителей.

Итак, что мы имели на старте? Складной однолезвийный нож, рукоять с самодельными накладками из алюминия (в передней и задней частях) и текстолита (посередине). В текстолите имеются овальные «окошки» из плексигласа, в которых с одной стороны — фотография мужчины, с другой — изображение мужчины в костюме начала XVIII в. в динамичной позе. На заднем торце рукояти — округлый выступ, в отверстие которого вставлено кольцо для крепления шнура. Клинок утоньшается к острию, режущая кромка равномерно сточена в передней части в ходе бытования. Обух прямой, с небольшой «щучкой» у острия; ногчение (полукруглая выемка для раскрывания клинка) отсутствует. В основе предмета — детали ножа фабричного производства: пружины, стальные пластины основания рукояти. Среди известных образцов советских складных ножей подобная форма и подобный способ крепления кольца для шнура не встречаются. Детали и манера изготовления говорят нам, что с большой долей вероятности это — так называемое «окопное творчество», то есть нож, сделанный или переделанный в какой-то мастерской в действующей армии во время Великой Отечественной войны. Вопрос — в чьей армии? Почти с равной вероятностью это могли быть и наши, и немцы… Ключом была маленькая мутная черно-белая картинка, вырезанная, судя по всему, из газеты: интуиция подсказывала, что на ней — Петр I, но пришлось перелопатить массу репродукций, чтобы опознать-таки в этой картинке фрагмент черно-белой фотокопии картины И. К. Айвазовского «Петр I при Красной Горке, зажигающий костер на берегу для подачи сигнала гибнущим судам своим» (1846 г.), а это позволяет уже с уверенностью говорить о русском происхождении ножа.

* * *

Собственно говоря, это одна из основных частей работы по изучению музейных собраний — анализ публикаций, посвященных тем или иным коллекциям, поиск аналогов имеющихся предметов, работа с каталогами, прейскурантами, фотографиями и другим изобразительным материалом, могущим дать информацию о предмете. Чаще всего такая работа проводится по предметам со спорной или неясной атрибуцией, в отношении которых существует надежда на то, что подобные им уже были атрибутированы, изучены и опубликованы ранее. В принципе, почти всегда так оно и есть, но в приложении к конкретным вопросам вскрываются иногда весьма любопытные коллизии, из которых при желании можно сделать далеко идущие выводы.

В качестве примера такой коллизии можно вспомнить так и не опубликованное в свое время (2010 г.) исследование двух балочных топоров из собрания музея.

История этих топоров достаточно запутанна. В течение нескольких десятилетий они лежали среди предметов, утративших номер и легенду, пока не было окончательно установлено, что они не входили в состав коллекций, зафиксированных в послевоенной документации. Сохранившиеся довоенные записи также не дали ответов на вопросы об источнике и времени поступления. Сильно осложнило выяснение истории предметов и отсутствие консенсуса по вопросу о том, что это вообще такое. В общем, прекрасные образчики предметов из серии «когда поймем, что это, — тогда решать и будем, а пока пусть в загашнике полежат».

Что мы имели? Топоры без топорищ, отличающиеся своеобразной формой, значительными размером и весом. Длина топоров по лезвию 37,4 и 36 см, ширина у нижнего края проушины (всада) 22,5 и 22 см соответственно. Проушины подпрямоугольные, со скругленными углами в нижней части, имеют схождение на конус. Таким образом, проушина первого топора имеет размеры 6 х 3 см внизу и 2,7 х 1,6 см вверху; второго — 6 х 3 см и 4,4 х 1,7 см соответственно. Проушина первого топора в верхней части имеет небольшие дополнительные пазы треугольной формы спереди и сзади. Общие габариты обушной части (насада) 7,5 х 15 см и 7,2 х 15 см соответственно. Характерными признаками обоих топоров являются односторонняя «стамесочная» заточка и асимметричность лезвия, смещенного влево, что обеспечивает большее удобство при обработке дерева справа, правшой. Масса каждого топора — около 3 кг. Клейма отсутствуют. Аналогичные топоры в Новосибирской области имеются в Тогучинском районном музее, музее Заудовской средней школы Болотнинского района, а также в музее города Тайги Кемеровской области. При этом предмет из Заудова отличается наличием крупного, занимающего практически всю щеку топора архаичного клейма.

Разнобой же определений при этом небогатом материале поражает. Так, коллеги из Заудова остановились на первом же приходящем в голову при знакомстве с подобным предметом определении: «Возможно, боевая секира». Тайгинцы оказались гораздо более категоричны: «Казачий бердыш XVI в.», что забавно уже хотя бы потому, что бердыши в отечественных документах впервые упоминаются на рубеже XVI—XVII вв. и становятся массовым оружием не ранее второй половины XVII в. А в нашем музее, как уже говорилось, высказывались различные мнения — от «мясницкого топора» до «детали плуга», — и уже сам факт такого разброса говорит о многом. Например, о том, что данный предмет настолько сильно выходит за рамки кругозора современного человека, что он не просто не узнает его — он даже не в состоянии определить функцию, поэтому вынужден либо «достраивать» ее, либо подбирать что-то близкое среди предметов по аналогии, опираясь на те или иные элементы и черты, кажущиеся ключевыми. Также понятно, что как минимум в разбираемых случаях предыдущие публикации по рассматриваемому вопросу если и были, то научным сотрудникам оказались недоступны. Ко второму пункту мы еще вернемся. Рассмотрим пока первый.

Как это ни странно, но предположение о сельскохозяйственном предназначении представленных предметов имеет определенное основание. Во-первых, специфическое строение проушины: сужаясь кверху, она, казалось бы, предполагает приложение усилия в противоположном направлении, в то время как при рубке центробежная сила при такой конфигурации проушины будет сдергивать топор с топорища (тем более у топора такой массы). А во-вторых, совершенно неясен функционал топора именно такой формы, но зато в литературе встречаются детали плугов, отдаленно похожие на представленные предметы (см., например, «Хозяйство и быт русских крестьян», М., 1959), усилие при эксплуатации которых прикладывается как раз так, как надо.

Вторая версия строится на других особенностях образцов, выделяемых в качестве определяющих, и руководствуется принципиально иной логикой. В ее рамках вес объясняется необходимостью проламывания доспеха, а форма считается вариацией на тему бердыша, на который эти топоры, действительно, отдаленно похожи. Но при этом не принимаются во внимание односторонняя заточка, сдвиг и зачастую поворот лезвия относительно оси, характерные для рассматриваемых предметов и явно несущие некую излишнюю для оружия функциональную нагрузку, а форма проушины по умолчанию считается «нормальной». Как это ни странно, но первым доводом против этой версии послужил именно вес предметов — он слишком велик для использования в бою. А вторым и последним аргументом стало то, что все нюансы состояния, изготовления и декора предметов вместе и по отдельности говорят о том, что созданы они были не ранее XIX в. (разве что для заудовского предмета при самой смелой оценке нижняя планка может быть опущена до конца XVIII в.), что для боевого топора, имевшего широкое распространение на территории России, — полный нонсенс.

Можно ли было путем индукции из имеющихся признаков восстановить назначение этих топоров? Да, в принципе можно — смещение лезвия и односторонняя заточка вполне определенно говорят в пользу того, что это специальный топор для тесания. Но для того, чтобы сделать такие выводы, необходимо иметь весьма глубокие познания в плотницком деле, что в принципе редкость для современных горожан, особенно с гуманитарным образованием. И следует признать, что даже успешная индукция не раскроет тонкостей назначения и бытования предметов.

Зафиксировав в качестве стартового результата «топор для каких-то специальных работ» и спорность атрибуции ближайших аналогов, мы перешли к углубленному поиску публикаций по теме и всех доступных аналогов. И если аналоги в количестве, превышающем сотню единиц, нашлись в музеях России, ближнего и дальнего зарубежья, на руках у граждан и на антикварных аукционах по всему миру, то русскоязычных публикаций, в которых упоминается исследуемый предмет, было на 2010 г. выявлено ровно три: Маковецкий И., «Русская изба» («Наука и жизнь», № 12, 1966 г.), Сазонов А. И., «Такой город в России один» (Вологда, 1993 г.) и Мелехов В. И., Шаповалова Л. Г., «Ретроспективный взгляд на плотницкий инструмент» («Вопросы истории естествознания и техники», № 2, 2004 г.). Возможно, это неполный список, но такой небогатый результат вполне объясняет, почему научные сотрудники музеев en masse о такой штуке, как потёс, не слышали, даже имея его в своих коллекциях (позже к списку добавились зарубежные издания, в т. ч. каталоги и прейскуранты конца XIX и первой половины ХХ в.).

А дальше все еще интересней: в первой публикации рассматриваемый тип топоров, называемый «потёс», указывается как инструмент русского деревянного зодчества XVII в., выходящий из употребления в течение XVIII в., в следующих же — просто как характерный для XVII—XVIII вв., тогда как у нас все наличные предметы — не ранее начала XIX в. Более того, в отличие от любых других предметов XVII в., потёс — вещь хоть и редкая, но регулярно «всплывающая» в состоянии близком к идеальному по всей территории бывшего СССР. Как говорится, противоречие налицо… Ну и наконец, в качестве финального аргумента: XVII в. для археологии русского народа еще интересен, но подобных предметов среди находок, насколько удалось выяснить, не встречается. Напротив, известны потёсы с русскими клеймами характерного для второй половины XIX и начала XX в. рисунка, а также произведенные заводом «Фискарс» (Финляндия), в том числе и для русского рынка, в тот же период времени.

Поставив под сомнение публикации, мы обратились к музейным атрибуциям. В основной экспозиции Русского этнографического музея в Санкт-Петербурге имеются два подобных образца, полученных в результате полевых сборов в начале ХХ в. — первый из Галиции (точнее — с. Норинск Овручского уезда Волынской губернии), его местное название записано как «шлюда», в документах зафиксировано, что предмет считался «старинным» для начала ХХ в., а второй — «шклюд», или «склюд», «секира для обработки лесных материалов» из с. Чугевичи Мозырского уезда Минской губернии. Второй имеет рукоять длиной 58 см. К сожалению, публикации РЭМ по этим топорам неизвестны, более того, в ходе консультаций весной 2009 г. работниками музея были высказаны предположения об отсутствии оных. Что ж, на этом этапе мы смогли зафиксировать как минимум один положительный промежуточный результат — наши предметы определенно являются тесовыми топорами, и все прочие предположения об их назначении ошибочны.

Впрочем, в ходе исследования к этому моменту уже было поставлено под сомнение определение данного типа топоров как русских, потому что быстро стали заметными особенность географического распределения обнаруженных аналогов (увеличение их количества с востока на запад) и преобладание на них иностранных клейм при исчезающе малом количестве русских. Кроме того, даже беглый поиск по иностранному сегменту Интернета выявил, что, во-первых, подобных топоров на территории Западной Европы и Северной Америки существенно больше; во-вторых, в отличие от территории бывшего СССР, наблюдается полный консенсус в атрибуции; в-третьих, на зарубежном материале даже при таком поверхностном обзоре можно проследить эволюцию типа, переходы к другим, до сих пор бытующим формам; в-четвертых, рассматриваемый тип топора находился в производстве до недавнего времени, а кустарным способом и по частным заказам производится до сих пор; и в-пятых — там сохранились методы работы данными топорами, то есть как раз то, что нам не удалось бы воспроизвести путем индукции из особенностей предмета.

Выяснилось, что сохранившиеся рукояти, кажущиеся непропорционально короткими, отнюдь не предполагают высокоамплитудных движений, характерных для операций по рубке леса, — этот тип топора предназначен для обтесывания бревен или балок, располагаемых на козлах или лежащих на подпорках на уровне коленей рабочего, при этом обработка ведется за счет большой массы инструмента, согнувшись. Так что же представляют собой наши предметы с точки зрения иностранного специалиста? Стандартными определениями на антикварных аукционах являются Zimmermannsbeil (нем.) или goose-wing German style beil (англ.), с датировками от середины XVIII до начала ХХ в., в англоязычном наименовании также обращает на себя внимание прямая отсылка к месту возникновения типа. А учитывая неединичное использование изображения данного типа топора в гербах немецких, австрийских и швейцарских городов, следует согласиться с тем, что отечественные авторы приняли за старорусский образец позднейшее заимствование. Насколько полно эта гипотеза объясняет отмеченные нами противоречия?

Отсутствие подобных топоров в археологических материалах вполне объясняется малой вероятностью заимствования ранее начала XVIII в. даже в случае возникновения типа веком раньше. Характер распространения (практически по всей территории Российской империи, но везде в небольших количествах, без явно фиксируемых областей преобладания — в отличие от северо-западного, или финского, типа) без сохранившихся навыков работы у населения также говорит в пользу позднего заимствования. В данном контексте рэмовское определение «старинный» можно прочесть как: «в хозяйстве давно, но никто толком не умеет с ним работать», и такой взгляд на редкий, нестандартный предмет вполне мог возникнуть в пределах одного-двух поколений. Причем такое возможно не только среди крестьян XIX в., но и во второй половине ХХ в., когда приемы хранения и передачи информации находились на принципиально ином уровне. Тем не менее, к примеру, стандартный советский топор для валки леса, массово выпускавшийся по ГОСТу 1960-х гг., во многих нынешних музеях определен как «колун», да еще при этом часто искусственно «состарен» на два-три десятилетия датировкой.

Следует также отметить, что заимствование выглядит весьма условным: не сложилась традиция использования образца, нет общепринятой техники, не зафиксирована технологическая ниша, которую призван заполнить собой данный инструмент. Может быть, имеет смысл говорить об импорте, хоть и копируемом, но в конечном счете не прижившемся в нашем хозяйстве?

Итак, на данный момент итоги исследования выглядят следующим образом: предметы являются тесовыми топорами немецкого типа Zimmermannsbeil, причем наши — рубежа веков и, возможно, изготовлены в России, а заудовский — примерно начала XIX в., изготовлен в Германии либо в России немецким колонистом. Данный тип проникает в Россию не ранее XVIII в., но, получив в XIX в. определенное распространение (возможно, главным образом в среде немецких колонистов), остается неизвестным или неоцененным в русской среде. Атрибуция, указанная в упомянутых публикациях Сазонова и Маковецкого, в настоящее время имеющимся материалом, мягко говоря, не подтверждается.

Кстати, к вопросу о литературе. Даже оставив в стороне тему ее недостаточного количества, качества и доступности (особенно для глубоко провинциальных музеев доцифровой эпохи), нельзя не отметить проблему в принципе слабой исследованности ряда утилитарных предметов и инструментов. В отличие от, допустим, фарфора, холодного оружия или литой православной пластики, найти подробную работу с типологией, хронологией и указанием производителей по тем же топорам, ножам и многим другим обыденным предметам невозможно по той простой причине, что таких работ нет. По периоду до начала XVIII в. исследования типологии и эволюции есть, спасибо археологам, а дальше — слепое пятно вплоть до середины ХХ в., когда вышла серия работ по этнографии быта и хозяйства крестьян, фиксирующая некий «моментальный снимок» представлений об утвари и инвентаре.

Дело, видимо, в кажущейся неизменности «простых» вещей — для этнографа XIX в. вполне могло быть неочевидным, что обыденный крестьянский нож, который ему показался не стоящим подробного описания, отличается формой, размером и технологией изготовления от такого же, но использовавшегося два поколения назад.

И тем более неочевидным было предстоящее быстрое и решительное изменение элементов быта и хозяйствования в первой половине ХХ в. — в принципе, этнограф, исследовавший быт крестьян в послевоенном СССР, мог не заметить степень изменений «давно устоявшихся форм», вызванных переходом к массовому производству типовых предметов в ущерб узкоспециализированным или местным образцам, мог быть неочевиден масштаб и характер потерь определенных навыков и технологий, ориентированных не на массы низкоквалифицированных рабочих, а на узких специалистов. И только сталкиваясь с предметами, подобными рассмотренным выше, начинаешь представлять размеры проблемы…

Необходимость масштабного изучения утилитарных предметов XVIII, XIX и начала ХХ в., таким образом, налицо — иначе мы так и будем и в дальнейшем сталкиваться с «казачьими бердышами XVI века» там, где их нет.

* * *

Есть в нашем музее и обратные примеры, когда, казалось бы, простой и очевидный предмет недавнего прошлого оказывается «вещью старинной, цены немалой», стоит лишь копнуть поглубже… История этого музейного предмета началась в 1985 г., когда житель Ленинграда Б. В. Корнеев передал нам в дар «сундук, в котором хранились ценные вещи»; к сожалению, в документах не отражено ни то, какие это были ценности, ни то, как сундук оказался в Новосибирске.

Сундук размером 70 х 40 х 38 см выполнен из железного листа, усиленного снаружи толстыми коваными железными полосами, закрепленными с помощью заклепок. По бокам имеются две массивные витые ручки с упорами. Вообще, слово «массивный» напрашивается при описании как всего предмета целиком, так и его частей — переносить пустой сундук в одиночку практически невозможно. Петли для навесных замков закреплены на декорированных насечкой пластинах, выступающих из крышки; навесы накидываются на них снизу. Между навесами закреплена выпуклая декоративная накладка, имитирующая оформление замочной скважины. Настоящая замочная скважина потайная и расположена под подпружиненной пластиной в центре крышки.

В книге поступлений сундук был записан как «русская работа второй половины XIX в.», и это определение не подвергалось сомнению вплоть до самого последнего времени: Урал с его традицией окованных металлом сундуков, с точки зрения жителя Сибири, рядом. До 2013 г. сундук экспонировался в зале, посвященном освоению русскими территории Новосибирской области, а серьезной работы по атрибуции предмета не проводилось, несмотря на уже появившееся понимание того, что наш сундук сильно выбивается из назначенной ему категории. Для пересмотра позиции нужен был повод...

Этим поводом послужило обсуждение с краеведом из Екатеринбурга Василием Сухих свежеприобретенного им окованного металлом сундука уральской работы начала ХХ в.: разница между нашим предметом и типичным «уральцем» для человека, всерьез интересующегося темой, оказалась слишком велика. Было высказано несколько предположений о назначении предмета — от полковой кассы до сундука для золота с какого-либо прииска!

Кстати, хотелось бы отметить, насколько сильно изменились возможности поиска информации с 1980-х гг.: если в то время отсутствие литературы, описывающей аналоги исследуемого предмета, означало тупик (а ассортиментом спецлитературы могли похвастаться только крупные столичные музеи), то сейчас Интернет позволяет находить информацию по предмету даже в том случае, если изначально не известно, что именно мы ищем. В нашем случае поиск, начавшись с полковых касс XIX в., продолжился изучением механизма замка, расположенного в крышке сундука, — и закончился на фотографии «близнеца» нашего предмета из экспозиции музея в Национальном дворце Синтры (Португалия).

В ходе исследования выяснилось, что имеющийся у нас сундук на самом деле является сундуком для ценностей, наиболее близкие аналоги которого датируются концом XVII в. и обычно приписываются мастерским Нюрнберга или Аугсбурга. Имеющие устоявшееся со второй половины XIX в. общее наименование «сундук Армады» (в честь испанской Непобедимой армады), эти хранилища ценностей были распространены в Европе с середины XVI до начала XIX в. и отличались цельножелезной усиленной конструкцией и внутренним замком, занимающим все пространство под крышкой. При этом в запертом состоянии крышка фиксируется со всех четырех сторон, что делает бесполезными попытки вскрыть сундук путем сбивания петель. Сложный механизм внутреннего замка с вычурным ключом, секретами (а иногда и ловушками!), не пробиваемые инструментом XVII в. стенки и массивные навесы со скобами на два «амбарных» замка для организации доступа по правилу «трех ключей» обеспечивали достаточную защиту как материальным ценностям, так и документам.

Сразу после идентификации предмета встал вопрос о его вскрытии; со слов сдатчика нам было известно, что ключ утерян, а сундук пуст. Но, во-первых, под крышкой сундука должен располагаться очень сложный и красивый механизм; во-вторых, могла сохраниться прорезная или расписная декоративная пластина, прикрывающая этот механизм; и в-третьих — слова о пустоте сундука не исключали наличия подложки на дне или оклеенных чем-либо стенок. К счастью, замок оказался не из самых сложных (без потайных кнопок, ловушек) или требующих работы ключом в последовательности «повернуть — протолкнуть — повернуть» и приглашенный специалист успешно справился с задачей.

Ключ поворачивается примерно на 180 градусов, преодолевая сопротивление пружин, после чего крышку можно поднять. Замок, на удивление, полностью сохранил работоспособность, несмотря на свой возраст и довольно сильное загрязнение. Корпус сундука по верхнему внутреннему краю имеет усиленный бортик, за который и фиксируются пять подпружиненных, защелкивающихся под весом крышки ригелей; с четвертой стороны крышка снабжена двумя выступами, заходящими за бортик при закрывании. Для предотвращения захлопывания служит кованая витая стойка, смонтированная на правой стенке. Сам механизм замка оказался закрыт декоративной накладкой из двух пластин с прорезным и гравированным изображением дельфинов в стилистике барокко. Пластины серебристого цвета, слабо корродированные, вероятно из луженого железа. Наличие подобных пластин характерно для предметов начала XVIII в.

В дне сундука имеются два круглых отверстия со следами шайб — считается, что такими отверстиями обычно снабжались морские сундуки, которые крепились к палубному настилу.

В настоящий момент проведена реставрация и чистка декоративной накладки, механизма и поверхности сундука. В процессе работы выяснилось, что черный цвет наш сундук приобрел, видимо, в результате пожара: при расчистке была вскрыта роспись с изображениями цветов на зеленом фоне, на фальшивой замочной скважине обнаружились следы позолоты. Мы надеялись в ходе реставрационных работ обнаружить клейма или надписи, особенно на деталях замка, что могло бы помочь в определении производителя, но — увы! — клейм обнаружено не было…

Таким образом, предмет, считавшийся сундуком второй половины XIX в., оказался старше минимум на полтора столетия — конца XVII или самого начала XVIII в., что автоматически делает его уникальным для нашего региона, в котором Русское государство закрепляется острогами, построенными в 1700—1710 гг., при этом крупные аттрактивные предметы того времени в хорошем состоянии в нашем музее можно пересчитать по пальцам. Почти наверняка сундук этот вышел из немецкой мастерской, причем и накладка с дельфинами, и остатки внешнего декора говорят в пользу не просто утилитарного предмета, а предмета статусного. Характерные для морских сундуков отверстия открывают простор для фантазии — этот сундук реально мог повидать и пиратов, и южные моря, прежде чем попасть в холодную Сибирь за тысячи километров от ближайшего океана; впрочем, в таком же сундуке могли хранить документы и государевы люди времен Петра Великого...

* * *

Часто можно услышать претензии к музеям со стороны самых разных людей — мол, мы не показываем то, что храним, а иногда доходит и до слов о том, что вещь, попавшая в музей, считай, пропала, никто не увидит, никому не расскажут. Давайте на примерах попробуем разобраться, как обстоят дела на самом деле и, главное, почему.

Пример первый: жестяные коробочки. Те самые, в которых продавали и хранили чай, кофе, конфеты, рыбу, зубной порошок и патефонные иголки. Возьмем только основной фонд — 102 единицы, из которых за последние 10 лет не экспонировалась 31. Можно ли предположить, что они были представлены посетителям ранее? Да, но данные об этом не сохранились. Впрочем, это и не важно. Ведь что из себя представляет эта почти треть коллекции? Шесть коробочек в неудовлетворительном состоянии были приняты на хранение в советские годы с чисто практической целью — в то время от количества предметов в фондах напрямую зависел статус музея и зарплата сотрудников. Две поступили уже в этом году, и у нас еще не было повода их показать, а шесть коробочек относятся к 1980—2000 гг. — это современная история, только в последний год появившаяся в тематико-экспозиционных планах. Из оставшихся 17 годных предметов часть очень специфические — например, от кинопленки, часть однотипные: четыре коробки от патефонных иголок, три — от зубного порошка; все они не попали в витрины просто потому, что без них можно было обойтись. Но две трети коллекции посетитель видел!

Пример второй — утюги. Чугунные чудовища, нагревавшиеся на плите или от засыпаемых внутрь углей. Их в основном фонде 48 единиц, из которых за последние 10 лет экспонировались шесть. Казалось бы, совсем другая картина — представлена посетителям всего одна восьмая собранного, но будем говорить честно: внутри двух-трех типов они, на первый взгляд, одинаковые. Поэтому нет никакой разницы, какой из духовых или наплитных утюгов стоит в витрине, даже если их менять — посетитель разницы не заметит. Можно, конечно, выставить их почти все, чтобы эту разницу показать, но необходима предварительная работа, та же дорогостоящая реставрация, например, которая, кстати, была сделана в этом году многим предметам из чугуна — как раз имея в виду возможную выставку «тяжелого металла».

И третий пример: послевоенная продукция новосибирских предприятий тяжелой промышленности, станкостроения и прочей металлообработки — более 300 единиц только основного фонда, из которых экспонировалось в обозримое время менее полудюжины. Почему? Потому что в советское время музей брал все, что хотели оставить «на память потомкам» наши заводы: прокат, детали, запчасти, инструменты и т. п. Идея, в общем-то, не лишена смысла, и постоянная нехватка довоенных и дореволюционных образцов ее вроде бы подтверждает, но, как всегда, подкачало исполнение: две дюжины слабо отличающихся друг от друга гаечных ключей, пять десятков деталей, ни названия, ни назначение которых ничего не скажут человеку, который не работал с ними «при Леониде Ильиче», — и это притом, что вид их просто вгоняет в тоску и уныние с первого взгляда... Аттрактивность? Нет, не слышали, — это все, что можно сказать об этом разделе. Мы вынуждены это хранить. Возможно, когда-нибудь все это удастся как-то показать, но точно не сегодня…

И такая «коллекция» в составе музейного фонда далеко не одна, хотя есть и обратные примеры: из более чем 100 поддужных колокольчиков через выставки и экспозицию уже в этом веке прошли все. Стопроцентный охват! Коллекция «Африка», хранящаяся раздельно в зависимости от материала изготовления, активно экспонируется как в Новосибирске, так и в других городах России как единое целое. Подборка подстаканников, насчитывающая чуть менее 100 единиц, недавно была полностью продемонстрирована на выставке «Русский чай».

Мы работаем. Мы показываем посетителям то, что по-настоящему интересно. Мы придумываем, как можно увлекательно обыграть скучные, казалось бы, предметы, — и тогда показываем и их. Рано или поздно, но любой попавший в музей предмет будет продемонстрирован публике. Вопрос лишь во времени, но музей никуда не торопится, 100 лет для музея — небольшой срок.

И есть еще проблема площадей — места в залах для задуманного всегда не хватает, например, в зал, посвященный Великой Отечественной войне, в итоге попала едва ли половина предметов, намеченных в тематико-экспозиционном плане… На большее просто не хватило пространства. Так и живем…