По следам Аввакума и князя Гагарина

«Странноприимные места», как-то написалось у меня в одной из поэм по поводу Алтая — его чудес, его долин, гор и урочищ, его удивительного и труднообъяснимого притяжения для многих и многих племен, верований и просто ходоков со всего света.
Ровно то же самое можно повторить и в целом о Сибири. Кого только не принимала, не прятала, не лелеяла, не терзала и не хоронила она в своих далях и недолях.
Думая про Валерия Казакова и заново перелистывая его недавно вышедшую книгу «Записки колониального чиновника», невольно и не то чтобы со злорадством, но с каким-то игривым удовлетворением замечаю про себя: «Вот и еще одного зацепило, вот и еще один большой и талантливый русский мужик бульбашского корню навеки вечные заблудился в нашенском «встречь солнцу» лабиринте, еще один стал приискателем Беловодья, познал и понял для себя это пространство как материнское, свое, кровное».
Не он первый, не он последний.
Но появление этой книги, спустя восемь лет пребывания автора на разных высоких постах в сибирских губерниях, само по себе свидетельствует о том, что не всё так необратимо плохо во власти нынешней российской, хотя пафос казаковской прозы во многом сатирический и обличительный. Взгляд изнутри, взгляд совестливый, взгляд русского писателя. Я испытал, читая рассказы и повесть «Межлизень» тепло и отраду оттого, что число единомышленников и сотоварищей-артельщиков для меня стало на одно плечо, на одну голову, на одну сродную душу больше. И вовсе не важно, что его кочевье по Сибири в должности государева смотрителя за наместниками в этом году завершилось и он воротился в Москву, он словно повторил путь многих служилых людей и XVIII и XIX века и вернулся обогащенным, наполненным древним духом времен и пространств Русской Азии, вернулся состоявшимся сибирским писателем.
А ведь и верно, почему не вспомнить, особенно художнику, особенно в новых и во многом лихих временах, о тех, кто прежде пытал счастья среди сих странноприимных мест. Кто казацким походом, кто наскоком-нахрапом чиновным, кто таможенной удавкой, кто фартовой добычей, кто воеводством да насилием подъясашного народца — всяк по разному, но часто одинаково жадно и скоро искали здесь удачи с единственной конечной целью: награбить, выбрать до дна и свалить в какое-нито теплое имение вблизи столицы.
И, надо сказать, лихие 90-е годы ушедшего века мало чем отличались от времен первого губернатора всея Сибири, окончившего свой и славный, и одновременно, преступный путь в пытошной тайной канцелярии только что возведенного Санкт-Петербурга. Губернатора, повешенного под окнами Юстиц-коллегии в присутствии государя Петра Великого. Речь, конечно же, идет о рюриковиче, о противоречивейшей фигуре — о князе Матвее Петровиче Гагарине. Была ли в его голове идея об отложении Сибири от России, вызвавшая бешенство Петра, об этом вряд ли удастся узнать. Но фискалы посеяли зерно этой идеи во властных головах, и даже призрак ее уже три века кряду приводит в ужас Кремль.
Вот именно эту прямую преемственность, схожесть и трагедийный, часто эпический масштаб сибирских судеб угадал, ухватил, воплотил и, верю, будет в дальнейшем продолжать это делать в своих повестях и рассказах Валерий Казаков.
Дочитав до конца короткую вещь «Наместник грома» об отправке в крупнейший сибирский край (от Ледовитого океана до Монголии) некоего вельможи ельцинской поры, без труда угадываешь в образе покровительствующего вельможе Армагеддоныча нынешнего лондонского сидельца Бориса Абрамовича Березовского и становишься свидетелем нижней точки падения тогдашней элиты:
«Выпили за наместника, потом и за самого грома. Уже собрались расходиться, как кто-то предложил тост за великую Россию.
— Тогда не чокаясь, господа, — хохотнул Армагеддоныч.
Все заржали и, довольные собой, нарочито скорбно подняли бокалы».^*

*        * *

Но ведь были во все века и другие граждане Сибири, с первого взгляда, с первого знакомства понимавшие значение и великую будущность ермаковского подвига-приобретения. Были среди них и государевы люди, скажем, воевода Тобольский, приказавший сжечь Мангазею Златокипящую, после того как в Обскую и Тазовскую губу повадились шастать на своих кораблях негоцианты Швеции, Голландии и Британии. Тем самым русские в корне пресекли посягательства Запада на тогдашнюю супервалюту, мягкую рухлядь, меха, а, значит, и претензии на территориальные завоевания. Мангазею перенесли на Енисей, под нынешний Туруханск, а потом и вовсе в Якутск (3-я Мангазея).
А первым писателем здешним был ссыльный Аввакум, который живописал в своём житии дивные природные богатства, увиденные им по дороге в Забайкалье. Прозорлив был протопоп, далеко заглянул. И пример подал нам грешным не сгибать выю перед неправдами.
А майор Лихарев, два года разбиравший темную и грязную историю сибирского правления князя Гагарина, а в промежутках следствия успевший основать Усть-Каменогорск и обнаружить возле новой крепости руины буддийского монастыря с бесценными манускриптами и свитками древних тибетских рукописей. Вот где начало русского востоковедения!
Сибирская история еще ждет своего художественного воплощения, а современная проза, даже не исторического жанра, становится куда глубже и богаче от соприкосновения с этими историческими пластами. Куда как понятно воодушевление Валерия Казакова, когда он впервые столкнулся с фундаментальной работой учёного, публициста и общественного деятеля Сибири, одного из главных основателей Томского университета, Николая Михайловича Ядринцева — «Сибирь как колония». Этот труд и послужил толчком к написанию некоторых рассказов и дал идею названия выпущенной в издательстве «Сова» книги Валерия Казакова. Оказывается, за едва ль не полтора века ни во власти, ни в нравах, ни в подходах к Сибири практически ничего не изменилось — и в промышленности, и в отношениях с инородцами, и в обычаях ведения дел, и в культуре все, все! остается по-прежнему. Если бы не удивительные таланты, не энергия, не сила, не пассионарность здешнего народа, возможно, не по Амуру, не по Алтаю проходила бы нынешняя граница державы.
Возвращаюсь к той потаенной мысли, так напугавшей Петра I, об отложении Сибири. В XIX и начале XX века она была связана с именем Григория Потанина (вот ведь и фамилии повторяются — воеводой в Якутске у князя Гагарина был, к примеру, Ельцин). Гриша Потанин из семьи бедных казаков окончил в Омске Сибирский кадетский корпус, но не остался на пожизненной казачьей службе, а благодаря выдающимся способностям и помощи, оказанной талантливому юноше Семеновым-Тян-Шанским и ссыльным Бакуниным, добрался до Питера, до университета, стал великим ученым и путешественником, отсидел в тюрьме за идеи сибирского областничества (которые касались лишь культурной автономии), а в конце жизни, уже при Колчаке, стал председателем недолговечного Сибирского правительства в Томске.
Потанин и Ядринцев — духовные отцы Сибири. А что на другом, на властном полюсе? Кем в таком случае является генерал Александр Лебедь, фигура которого в том или ином обличье проходит сквозным характером через всю книгу Валерия Казакова «Записки колониального чиновника»? Кем? Воплощением в новом обличье князя Гагарина?
Через месяц с небольшим после крушения вертолета в начале июня 2003 года я проезжал тот самый перевал через Большой Саян. Это была наивысшая точка, дальше предстоял спуск в Туву. В двадцати метрах от дороги на месте крушения высился восьмиметровый деревянный крест, от основания почти до перекладины заваленный хвойными поминальными венками, прошли сороковины. Тут же — свежезаасфальтированная площадка и гранитный камень с именами девяти погибших, просто фамилии, столбцом, по алфавиту. Подумалось тогда: вот она где твоя высшая точка, генерал, не перевалил ты азиатский хребет, не одолел Сибири. И вспомнил Казакова, однокашника своего по Литинституту, он ведь, наверное, тоже мог, при другом раскладе, быть в этом списке на камне, но судьба уберегла, отвела от генерала на безопасное расстояние. Для чего?
Для творчества, думаю, для того, чтобы смог сказать слово свое, от Аввакума проросшее в русской литературе.
В рассказе «Скол» высказана еще одна главная и выстраданная Казаковым мысль, по которой, как по родовой метке, опознается его проза. Эта мысль о неком страшном и первородном грехе русской власти, ее античеловечности в моменты кризисов, странная привычка со времен раскола — сначала вывести народ под корень ради некой великой цели, а потом по совету мудрецов и патриархов провозгласить лозунг сбережения этого самого народа.
Вот что написал в своей прощальной записке герой рассказа, правнук, внук и сын знатных советских чекистов Григорий Шкалов: «Не знаю, почему в нашем роду всегда рождался только один ребенок и обязательно это был мальчик. Но я точно знаю, сколько бед и смертей приносили эти выросшие мальчики ни в чем не повинным людям. Я не помню, когда я впервые почувствовал в себе свое родовое Зло, его страшное присутствие. Господи! Мои предки никогда не молились, и меня этому никто не учил, но я благодарен тебе, Всевышний, что ты дал мне силы удержаться и не пойти по пути моего рода! (…) Может, есть и какие-то другие способы, но я их не знаю и поэтому считаю, что мой — самый эффективный, самый верный и надежный. Мне страшно сегодня смотреть телевизор, я вижу, как Оно торжествует. Я знаю, что мой отец, вернее, Зло, живущее в нем, ждет сакрального часа, когда какая-то женщина родит от меня очередного мальчика и продлит его в веках. Я не дам этому свершиться»…
Казаков надеется, что перевал, все-таки, преодолен, родовое зло может быть уничтожено, круг может быть разомкнут через Веру, покаяние и жертву. Это право и правда художника, ибо часто через им созданные образы действует и воплощается вышняя воля. Но искушение властью слишком велико и так ли быстро воссоединится Православие с Удерживающим, с венчанным на царствие ради народа Божьего? Верю. Но как-то очень опасливо. Особенно вспоминая еще одну дорогу, летнюю, прошлогоднюю, от Бийска до Барнаула, и еще один курган из букетов цветов на месте гибели еще одного сибирского губернатора…

*        * *

«Записки колониального чиновника» могут быть восприняты и еще с одной точки зрения, особенно в свете последних выступлений прямых наследников тех, кто в конце XVII века пытался проникнуть, а, возможно, и оккупировать Мангазею Златокипящую, столицу сказочного края, где соболей бабы били коромыслами.
Златокипение ее сегодняшнее упрятано в магистральные трубопроводы, но зараза алчности и ненависти по отношению к России со стороны глобальных негоциантов, похоже, усилилась с той поры многократно. Вице-президент Дик Чейни и секретарши при супердержаве Кондолиза Райс и прежняя — Олбрайт, уже неоднократно заявляли о недопустимости владения Сибирью одной (читай — недостойной, читай — ничтожной) страной. Какое уж тут сбережение народа! Им будет гораздо спокойнее и проще, если русские останутся лишь где-нибудь на Вологодчине как реликт.
Завершая свои заметки-размышления над книгой товарища, хочется сказать, что своей прозой Валерий Казаков — и гражданин, и писатель — отстаивает понимание Сибири не колониальное, а, на сегодня, державообразующее, столбовое, то самое, про которое тобольский историк Словцов сказал, поминая о Смутном времени: «Держава русская в Сибири не помрачалась». И ещё одна фраза, сказанная очень давно и извращенная множеством цитирований, которой пора вернуть изначальный смысл, особенно учитывая столь великие аппетиты по отношению к нашим сибирским землям со стороны американских лидеров. Да, конечно, это Михайло Ломоносов, но говорил он о другом — о чужих, об их агрессивных устремлениях и беспардонных действиях для достижения своих интересов: «…путь и надежда чужим пресечется, российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений европейских в Азии и Америке». Ждите, господа.

А богатство России прирастать будет талантами.