Птича

В проходную комнату хрущевки, если переоборудовать ее под офис, сядет одиннадцать человек (но воздуха всем не хватит), да еще шесть в маленькую комнату. Сегодня Юля сидит здесь одна и выпивает. На работе треть денег за месяц дают открыто, а остальное — в ладошку и тайком. На справку о зарплате стыдно смотреть. На работе семнадцать человек проводят в квартире целый день, солнечный или дождливый. Но начальник знает дело: он сносит сюда все подарки или же покупает сам — на кухне в баре всегда есть алкоголь. Вечером алкоголь успокаивает, ложится на голову одеялом, а утром будет слишком сухо во рту для бунта.

На середине первого стакана Юля ощущает, что понимает своего начальника, свою мать и всю улицу вплоть до Александровских казарм; после первого — что она молодой профессионал; а к концу второго тупеет так, что и наливает с трудом. Пока не пьешь до шести вечера и после полуночи, ты, считай, держишься. Нам нужна хотя бы маленькая дисциплина, которая поможет не волноваться, если голова кружится. Чистить зубы. Не терять кошелек по пятницам. Носить только чистые штаны.

Юле двадцать пять. Она воздерживается от случайных связей, наркотического угара и растраты всей зарплаты за день, но надеется когда-нибудь наверстать. А пока осваивает энергетику. Сейчас Юля изучает геотермальные электростанции; к завтрашнему полудню должна быть статья.

Она наливает себе еще (завтра будет слишком сухо во рту, чтобы кричать, однако нужно же как-то пережить вечер) и скучает по Ане. Та вообще-то должна сидеть напротив, верстать допоздна и пить то же вино, но сегодня к ней наконец-то приезжает любовник. Удалось вымолить. Сидела бы сейчас напротив Аня, смотрела бы голубыми глазами, может, и бутылка бы кончилась раньше, зато Юля могла бы что-нибудь сказать. Услышать свой голос и получить ответ.

Пока выключается компьютер, она успевает обойти весь офис, проверяя, погашен ли свет и закрыты ли окна, на всякий случай отсоединяет чайник от розетки. Она запирает дверь и дважды дергает за ручку.

Время около десяти. Юля все еще под алкогольным одеялом, оно мягко легло на голову и прикрывает ей уши, так что почти не слышно лая собак, крика детей, пения старухи между двух эскалаторов. Если бы одеяло еще согревало, Юля была бы полностью счастлива. А так она переминается на остановке и из-под одеяла смотрит на себя. Она заглядывает себе в лицо. «Удобное лицо, — думает Юля, — глаза глубоко в глазницах и брови на их уступе, волосы рамкой. Удобное тело: легко пролезает в щели между запаркованными машинами, между киосками, хотя может пройти и напрямик». Оптимально приспособленное для недели лицо, оптимально приспособленное тело. Юля считает себя эволюционировавшей городской формой.

Подруга Аня — несчастный человек. Она живет одна и целыми днями на стенку лезет, вымаливая себе любовника. Юля — счастливая. Она одна из шестерых: дома мама и двойняшки, бабушка и любимый мужчина.

Они живут в четырех комнатах. Дел хватает всем. Сейчас диспозиция такова: Юля зарабатывает, младшие по очереди ходят в магазин, бабушка готовит, Антон ходит на работу, мама учится ходить. По стеночке, выдыхая, но уже снова ходит. Наконец-то. До этого она три месяца пролежала в кровати, пытаясь двигаться. Юля работала из дома, занималась кухней, убирала, составляла списки покупок, делала внутримышечные уколы и обтирала маму мокрым полотенцем, собирала по дому стирку и развешивала тяжелое белье, драила сантехнику, выносила из-под мамы ведро, не давала ей плакать, растирала ей спину змеиным ядом, который разъедает руки, не давала себе плакать, мыла маме над тазом голову и переодевала ее в чистую ночную рубашку.

Как вспомнила, так сразу и устала. Пока Юля ищет ключи от квартиры, она думает: «Войду и сразу лягу на ковер. Пусть все вокруг ходят и уговаривают встать. Разложу волосы по красному ковру и буду слабо дергать ногой». Но из открытой двери сквозняк выносит в подъезд рой белых перьев.

— Это что? — Юля смахивает пух с плеч.

— Мы подушку порвали, — отвечает сестра, стоя в коридоре. — Мы ею дрались, а она порвалась.

— Никак не могут убрать, — откликнулся сдавленный голос.

Юля проходит по красному ковру, к которому прилипли белые перья, чтобы заглянуть в комнату, и обещает дать себе умереть, если мама снова слегла.

— Тебе опять плохо?

— Нет, нет. — У мамы низкий смех, смех из середины груди, он разгорается постепенно, а не вырывается сразу. — Ты такой цирк пропустила! Просыпаюсь оттого, что они ко мне пытаются дверь закрыть, а сквозь нее врываются перья. Бабушка уже спит, иначе бы тут началось.

— Я сейчас переоденусь и поучаствую в хеппенинге, — обещает Юля.

Ее комната в конце коридора. Самая маленькая, зато своя собственная. И с рыжими шторами. Диван не застелен, он занимает почти всю комнату, а на нем сидит Антон с ноутбуком на коленях.

— Привет, птича, как ты?

— Слышал, там младшие подушку разодрали?

— Какой-то шум слышал. Там все в перьях?

— Как в курятнике.

Эту подушку собирала и шила когда-то вторая бабушка — для сына, Юлиного отца, только теперь ни отца, ни бабушки, ни подушки. Все-то от нас убегает. Собрано по любви, на совесть: во всей квартире не нашлось ни стерженька пера, ни единого стебля, за который можно было бы его поднять. Только пух пристал к полу, к диванам, шторам, пух запутался в волосах у близняшек. Пух щедро укрыл салат, который теперь нельзя было есть. Когда Юля пытается сбросить в мусоропровод пушистый, колеблющийся ворох, пакет вдруг взрывается сквозняком. Пух сначала встает белым столбом у крышки, а затем разлетается по подъезду. Ветер, который растревожил его, не дает ему упасть — белые мягкие звезды качаются над полом.

Юля позволяет себе рассмеяться. Смех, расцветающий, вырывается из середины груди, а потом она идет за веником, чтобы еще раз собрать перья.

Выпить после работы на следующий день не удается: оказывается, вечером деловая встреча. Оказывается, после конца официального рабочего дня начальник возьмет Юлю за руку и повезет к энергетикам. То есть не к энергетикам, а к мужчинам в костюмах: они не то чтобы знают, как вырабатывается энергия, зато умеют ее продавать. Продавать акции компании, продающей энергию. Продавать имидж растущих акций компании, продающей энергию.

Очень удачно, что Юля сегодня хотя бы в рубашке. «Я — молодой профессионал, — молится она за компьютером, а ладонь скользит по мышке, оставляя влажный след. — Я уверена в своем профессионализме. Уверена в своей работе. Уверена в своей неотразимости. Уверенно хочу накатить». Она не чует под собой ног: будто встанет — и ноги подломятся.

В шесть по Москве начальник подпирает Юлю плечом и упаковывает в такси; он ездит на такси, потому что всегда хочет накатить. Полчаса до офиса он рассказывает о конференции во Франции. Черт его знает почему. Наверное, убеждает себя, что он старый профессионал.

У начальника сложное отчество и залысины по возрасту в угольного цвета волосах. А еще густые брови. Раз в месяц, например сегодня, он кажется Юле очень сексуально привлекательным. Это, скорее всего, овуляция: именно в этот момент женщин привлекают ярко выраженные самцы, пусть и немного вышедшие в тираж. Юле нравится ехать в такси. Она надеется на хорошую пробку. Или, может быть, предложить ему: «Едем дальше», взять в заложники таксиста и заставить его сначала везти, сколько сил у машины хватит, а дальше толкать и тянуть, пока машина не застрянет на обрыве над рекой — там, где кончается дорога, где начинается ночь, и она наконец потрогает густые брови пальцем.

Офис оказывается стеклянной башней, холл в ней белый, а лифт, судя по блеску, из горного хрусталя. Зелеными дорожками Юля с начальником идут к переговорной. Там за алмазным столом в черном-черном кресле в черном-черном костюме сидит пузатый мужчина с хорошими зубами. Живот не дает ему придвинуться к столу или выпрямиться, поэтому мужчина беседует с потолком.

— Успешный контент, — говорит он потолку. — Разработка инфографики. Система клиентского журнала с отраслевым порталом, экспертиза профильного сообщества.

Все еще молодой профессионал, но она уже оглядывается по сторонам. За фианитовым окном желто светится набережная. Река вбирает желтые блики, унося их под мост. На парапете сидит человек и ест шаурму. Хочется сесть рядом с ним, и откусить от его еды, и дать ему напиться из своей бутыли. Вот это все: стекло и горный хрусталь, алмаз и фианит, белый матовый и белое сияние, мужчина со слишком коротким галстуком, имиджевый проект — не имеет никакого отношения к ее жизни. Не имеет. Одна голова вмещает не более одной жизни, а Юлина уже начата. Складывай ее из грязных автобусов, набережной, шаурмы, из воли сидеть на асфальте — только не отступай. Юля думает о пухе из подушки, летящем, как звезды, навстречу. Главное — не быть молодым профессионалом: лицо порвется.

Чтобы обсудить счета и долги, мужчины отправляют журналистку домой. Юля еле находит выход из башни, заблудившись по дороге дважды, и пишет Антону: «Купи выпить, а не то буду орать. Встреть меня».

Когда она видит его фигуру у подъезда, ее вдруг начинает беспокоить: с каких пор вид мужчины с бутылкой превратился в такой приятный раздражитель? Может, перестать пить после двадцати двух ноль-ноль?

Следующий день был пятницей. Начался он под звездой бабушки. Каждую зиму бабушка приезжала из Читы и устраивала ад: сама маленькая, волосы редкие, как пух на ветру, бессильная, а так хорошо умеет убивать. Или по-другому: трое детей и мама были отлично сонастроены, но бабушка разрывала пространство, свет и звук, перемешивая все. Если она давала в долг, то только под расписку. Еще бабушка генерировала недовольство. Когда пришла ее эсэмэска, Юля как раз пыталась понять: как же сбывают излишки собственной генерации энергии на розничном рынке?

«Юля он все еще спит не вставал вообще», — сообщала бабушка свежие новости из жизни Антона.

«Разбуди его, пожалуйста».

«Мне то зачем. Это ему на работу».

Экран показывал час дня. Ни на какую работу Антон уже не шел, видимо. А Юля подхватила Аню и отправилась обедать. По дороге они не разговаривали: слишком ветрено; обе — счастливая Юля и несчастная Аня — сунули руки в карманы и упрямо шли против ветра. Только в кафе удалось разомкнуть рот, так чтобы губы не треснули.

— Че, как? — одновременно сказали они и тут же уступили друг другу: — Давай ты.

— Вчера опять Миша приходил. Говорит, очень тосковал без меня, спать не мог. А ночью домой ушел, чтобы завтра на работу — в свежей рубашке. А у тебя что?

— Пишет мать моей матери: Антон снова на работу не пошел. А ведь был так счастлив. Всегда, говорил, мечтал поработать кузнецом.

— А что у кузнецов с финансами?

— Проездной, сигареты и не более одной зажигалки в месяц.

— А выгони его. — Аня легла на стол грудью, волосы упали вдоль тарелки и немного в нее. — Зачем тебе он?

— Ну что ты? Забыла, что ли? Я же счастливая женщина. И мама наконец-то на ноги встала, и бабушка в гостях, и любимый мужик из Архангельска приехал. И повысили зарплату, чтобы содержать всю кодлу. Как я ликовать-то буду?

— Да, как же я забыла-то? Жизнь — веселый карнавал. Правда, жизнь — веселый карнавал?

— Конечно, — подтвердил официант.

В руках он держал две тарелки и две чашки кофе, отчаянно пытаясь это не уронить.

Сначала нужно найти баланс, чтобы твое счастье не сломало тебе шею, чтобы не упасть под его весом, а потом уже можно смеяться. Юля подумала: «На шесть человек четыре комнаты — где бы найти место, чтоб поплакать от радости?»

— Сегодня пьем?

— Конечно.

Вечером оказалось, что белое вино уже кончилось и красное кончилось, поэтому пили коньяк всей конторой. Десять человек бессемейных или беспечных еле влезли на узкую кухню.

Домой Юля ушла рано: работать среди общей пьянки было очень уж… жалостно. По дороге она купила вина, чтобы выпить его с семьей. Две бутылки. Если руку втянуть в рукав, то ветер по ней не хлещет, пусть и раскачивает пакет. Если бы еще втянуть голову в плечи, то, может, по ней не так будет сильно бить.

Она собрала бы всех возле мамы, но бабушка уже ушла спать, Антон — черт знает куда, а младшие — в кино. В квартире темно. Юля, сидя на полу, выпивает, а мама — мама гладит ее по плечу.

Мамин диван бессменно расстелен уже несколько месяцев. Ложе для болеющего человека что-то вроде острова, на котором он живет: вместо душа — обтирания лежа, вместо прогулки — открытое окно. Иногда мама жалобно смотрит в окно. Ей впервые в жизни хочется гулять. Юля рассказывает ей о деловой встрече, о пятнице, о диком ветре сквозь улицы — будто в степи живешь.

— Я не хочу быть молодым профессионалом. Я лучше совершу какой-нибудь подвиг. Можно, мама, я совершу подвиг?

Если маме нельзя сказать то, что думаешь, вообще непонятно, зачем вам она.

— Лучше не надо. Ты же маленькая птичка. Зачем тебе подвиг?

— Чтобы как-то провести время. Или, может, семью заведу. Хочешь внуков?

— Я пока что с детьми не наигралась. Да и от кого будешь рожать?

— От Антона, вестимо. Он же здесь.

— Что-то его нет здесь. И здесь ничего его нет. Он напивается, он вонючий, ничего не делает. Он противный.

Дочь смотрит на мать круглыми глазами. Как же так? Ведь всегда было — «главное, чтобы тебе нравилось». Мама двигается к краю дивана и кладет голову ей на плечо. Она сорвалась.

Юля тоже хочет сорваться:

— Пойду на кухне посижу, пока никого нет.

— Извини. Побудь со мной чуть-чуть, я сказала лишнее, я нечаянно.

— Но ты же так думаешь?

— Какая разница, что я думаю?

Щелкает замок в прихожей: возвращаются младшие; потом возвращается Антон; бабушка просыпается среди ночи и идет пить чай: она никак не сменит часовой пояс. Всюду зажигается свет, шумно закрываются двери и дверцы, в ванной кто-то заперся. Антон включает музыку. Соседи включают музыку. Этой ночью никто не спит. Юля понимает, что не сможет провести здесь субботу, а идти некуда. Нет никаких сил говорить, смотреть в глаза, кивать, слышать шепот. Если не сойдет с ума, завтра она сорвется.

Надо найти для себя остров, даже самый маленький, — хотя бы подушку на голову надеть.

На следующий день она готовит рыбу с картошкой. Никто не откажется от рыбы с картошкой. Это мягкая еда, нежная и горячая, в самый раз для зимней субботы. За рыбой Юля бежит сама, и не в ближайший магазин, а в дальний.

Когда обед готов, она сама раскладывает его по тарелкам. Она очень старается, чтобы и рыбы, и картошки, и бульона — всем поровну. С тех пор как Юля начиталась о сталинских лагерях, у нее на этом небольшой сдвиг. Будто кто-то не выдержит и не выживет, если ему не хватит еды.

Все едят за столом, только маме Юля несет поднос к дивану. Раньше поднос было страшновато ставить на мягкий диван, теперь же она привыкла: должно бы упасть, но не падает, не падает, наверное, дивану можно доверять.

— Прости, мам.

— За что?

— А вот за это.

— Главное, чтобы тебе было хорошо, — твердо говорит мама.

Она подпирает голову одной рукой, чтобы есть второй, и кажется, что она задумалась над едой.

Сама Юля сегодня обходится без обеда, хочется только чаю. Целая кастрюля разошлась по тарелкам без остатка, а она не чувствует никакой радости от того, что кормит свою семью. Просто ест пирожок с черемухой и ждет.

Бабушка сдается первой:

— Пойду прилягу, очень спать тянет.

— Вы, как всегда, правы, Татьяна Валерьевна, — зевает Антон.

Брат с сестрой благодарят одновременно и из-за стола выходят тоже вместе. По случаю уплотнения они живут сейчас в одной комнате, которую до сих пор называют детской, и туда вроде бы и прячутся.

Пока Юля моет посуду, вода у нее течет тонкой-тонкой струйкой, чтобы не мешала прислушиваться. И все равно вода затекает прямо в рукава. Ей кажется, что стоит принять воду как должное: она так сегодня перед всеми виновата, но сердце просит острова, хотя бы временного, пока его не размоет прибой.

Домыв посуду, она выходит из кухни. Квартира молчит. Юля заглядывает во все двери. Бабушка укрыта одеялом и громко храпит. Внуки за глаза называют ее «тигром в клетке». Антон не дотянулся до одеяла и лег, как был, поперек кровати. Свет он не выключил, лампа высвечивает золотистые волоски на животе. «А хороший все-таки мужик, — умиляется Юля, — когда спит и молчит».

Двойняшки уснули валетом, как не ложились, наверное, лет с трех, когда они жили в комнатке с высоким потолком и спали все вместе. Вряд ли они легли так специально, скорее просто попадали — как рассыпавшиеся из коробка спички.

Мама по-прежнему лежит на животе, только положила голову на скрещенные руки. Около дивана мамы Юля долго стоит на коленях; как когда-то в детстве, она прислушивается и вглядывается в тревоге: дышит ли? не умерла ли во сне?

— Прости, мам, мне сейчас хорошо.

У Юли осталось еще снотворное, если бы она вдруг захотела уснуть, но сегодня она не ляжет до утра. Она проходит по комнатам, выключая всюду свет и задергивая шторы. Как минимум на двенадцать часов она будто бы одна. Можно сидеть посредине коридора и никому не мешать, принимать ванну сколько угодно, рыдать в полный голос, смеяться из сердцевины груди. У нее двенадцать часов, чтобы быть маленькой птицей, которая, уже падая, по ломаной линии садится на дерево, открывает клюв и издает писк, прося, чтобы над ней хоть кто-нибудь сжалился.